Камни на паркете

И лишь песок
Струится между жерновов...
(с)Сергей Калугин

На шестидесятую годовщину роковой осени, Марья Ильинична Надеждина решила сменить пол. Решение зрело давно, словно забытый помидор в глубинах грядки на северной стороне парника. Но, в очередной раз споткнувшись при ночном походе в туалет, пожилая женщина поняла: так больше нельзя.
Отговаривали все. Причины называли самые разные - возраст, деньги, хлопоты, время – что угодно. В конце концов, октябрь на излете, зима не за горами, сквозняки, радикулит, ну куда? Даже батюшка Афанасий, старый друг и фронтовой товарищ, хитро прищурился и погладил бороду, неодобрительно бормоча любимое от Иоанна, о конце времен.
Как всегда, закаленная в боях Марья Ильинична настояла на своем. Поняв, что переубедить матриарха не получится, обе дочери вздохнули, подарили конверт с деньгами, и самоликвилировались на безопасное расстояние. После этого старший внук, неодобрительно хмурясь, помог сгрузить мебель в снятый контейнер для хранения, а любимый правнук недоверчиво покосился на старый кухонный буфет и пнул лошадку в сиреневый бок с желтыми яблоками.
Тщательно изучив тематические журналы, Марья Ильинична обзвонила все приглянувшиеся заведения. Допросив с пристрастием менеджеров, она выбрала наиболее благонадежный магазин, и сделала заказ.
Материалы завезли буквально через день, и тут же приступили к работе - залили обе комнаты выравнивающей смесью, через двое суток положили фанеру. Но стоило только мастеру намазать первую паркетину клеем, как случилось непредвиденное: молодого здорового мужчину хватил инфаркт. Самый натуральный – уж военные летчицы умеют такое определять.
Выпроводив врачей и тело в черном пластике, Марья Ильинична тут же оседлала телефон: долго жить на раскладушке на кухне ей совершенно не хотелось. Нет, оно, конечно, тепло, да и к еде близко… только ей давно уже не двадцать, в любых условиях сон ловить.
Спустя два дня и пятнадцать звонков в магазин, тридцать в мастерские, и сто пятьдесят восемь в Собес, на пороге появилось тело мужчины. Обдав Марью Ильиничну жутким перегаром, тело попросило опохмелиться, уверяя, что «ща все буит за-а-шибись». Из любопытства налив гостю стакан фирменной настойки из черной смородины, женщина встала в дверях комнаты, и начала внимательно следить за работой. Когда «елочка» окончательно превратилась в бурелом, Марья Ильинична скомандовала неблагонадежному элементу убираться вон.
Однако найти замену оказалось нелегко. Вернее, вообще не получилось: больше мастеров у магазина не было, в Собесе – очередь на два месяца вперед, а в фирмах по ремонту такие деньги заломили, что проще самой корячиться.
- О Господи, о святые угодники, да что же это такое-то! Из какой преисподнии паркетчика выковыривать-то теперь? - в сердцах воскликнула Марья Ильинична.
Потом она вспомнила доверительные беседы со старшей  внучкой, работающей по матерной специальности «маркетолог», и ее осенило. Взяв забытые младшим внуком черный маркер и тетрадь, изрисованную какими-то закорючками и пятиконечными звездами, Марья Ильинична пошла расклеивать рукописные объявления. «Где ты, паркетчик? Жду! Оплата временем». Мало ли, вдруг сработает?
На следующий день Ильинична проснулась рано. Настроение было замечательным, энергия бурлила ключом. Десять приседаний, десять отжиманий от стены, двадцать взмахов каждой ногой, ромашковый лед на лицо и шею – и можно завтракать. Стылые лучи октябрьского рассвета выхватывали хрупкую фигуру, снующую по кухне в бархатном спортивном костюме – почему-то именно сегодня Марья Ильинична решила изменить привычному пестрому халату Ивановской фабрики. Как чувствовала: только засунула омлет в духовку, раздался звонок в дверь.
- Объявление, - сказал абсолютно седой мужчина, явно ровесник Ильиничны.
В одной руке он держал ломик, в другой – железный ящичек с инструментами, такого же серо-зеленого оттенка, что штаны, рубашка и смахивающий на китель пиджак. На широком кожаном ремне висел длинный и плоский нож.
- А… а… я… разве…
Марья Ильинична хотела сказать, что на объявлении не было адреса, только телефон, но посмотрела в глаза незнакомца и передумала. В этих ясных ярко-голубых глаза не было и тени старческой поволоки, только пылкий мальчишеский задор, с которым солдаты глазеют на красивых девушек. Ругая себя за глупость, зардевшаяся Марья Ильинича отступила внутрь квартиры.
- Ну, гхм, ну проходите. Ах, бросьте, не снимайте, все равно грязь будет. Так. Вот материал. Инструменты есть? Хорошо. Я на кухне. Да, звать вас как? Я Марья Ильинична.
- Павл.
- Павел это хорошо, у меня сын Павел… а по батюшке-то?
- Фр-Федровч.
Старик говорил несколько странно. Марья Ильинична подумала было, что акцент, да и сам голос этот ей очень знакомы. Но тут с кухни заорал чайник. Мысль ушла.
- Ой, простите пожалуйста, надо выключить! Ну, зовите, если что.
Он не звал. Он работал. Просто работал. Тук-тук, едва слышно доносилось из маленькой комнаты, тук-тук. Марья Ильинична работала тоже: солила огурцы, сушила в духовке яблоки, варила варенье из алых ягод калины. Ягоды исходили соком и лопались прямо в сироп, обдавая края кастрюли багровыми брызгами и осколками пены. И с каждым поворотом ложки, с каждым блюдечком снятой пенки, Марья Ильинична улыбалась все шире и шире, сама не понимая, чему.
Сладкое забытье закончилось уже затемно.
- Посмотрите? – раздалось из коридора.
Марья Ильинична аж подпрыгнула. «Надо же, не обедал, и даже в туалет не ходил! Или я все пропустила?» - подумала в панике она и метнулась к дальней комнате.
- Петр Федорович, вы… вы… вы просто…
В магазине Марье Ильиничне сказали, что квартира займет неделю, а померший от инфаркта паркетчик, увидев фронт работ, что маленькую комнату сделает в два дня. Но сейчас все двенадцать с половиной квадратов матово светились ровнехоньким новым паркетом, да еще и с пятиконечным узором, вписанным в круг.
- Как… как вы так быстро управились?! – нашлась, наконец, Марья Ильинична.
- Работал, - пожал плечами Павел Федорович.
- Да вы настоящий мастер! Где же учат такой красоте?
- Отец. И Дед. Мы плотники. Поколения плотников.
- Семейное матерство? Ах, как это замечательно! Но подождите, вы же не обедали! Не хотите? Ну ладно… а может, хоть чаю? С вареньем? Свежее!
- Хорошо. Благодарю.
Остаток вечера чаевничали, приятно беседуя о разном. Ну как беседуя. Говорила, в основном, Марья Ильинична, а Павел Федорович слушал и коротко отвечал. Так коротко, что казалось, будто он вообще не раскрывает рта. Но его внимательные ярко-голубые глаза жадно ловили каждое движение Марьи Ильиничны, которая от этого тушевалась, словно девочка, и несла какую-то чушь.
После третьей чашки чая, Павел Федорович поблагодарил за угощение и попрощался, по-военному кивнув головой. А потом буквально исчез, да так быстро, что Марья Ильинична даже не успела спросить, во сколько он будет завтра.
- Дура бабка, - сказала она своему отражению в зеркале, пытаясь заколоть выбившуюся прядь.
В полумраке кухни, освещенной одной псевдо-керосинкой, ей показалось, что давно поседевшие волосы снова стали темно-русыми.
Наступил новый день. Снова проснувшись чуть свет, Марья Ильинична присела уже тридцать раз, а к отжиманиям и махам прибавила прыжки через внучкину скакалку. Лампочка в ванной светила очень тускло, поэтому вчерашнее наваждение с волосами повторилось. И морщин как будто стало меньше... Хмыкнув, Марья Ильинична пошла взбивать омлет.
Павел Федорович объявился минута в минуту, как вчера. Запустив мастера, Марья Ильинична  твердо пообещала себе сменить все лампочки и проверить зрение. Потому что совершенно седые вчера, сегодня волосы паркетчика явно отливали соломенным золотом.
Потом все повторилось: вкрадчивое постукивание стыкующихся паркетин, иногда - шкварканье пилы. Варенье из кабачков, грибное ассорти, заготовка тыквы. То же блаженное забытье, и то же удивление от внезапного «Проверите?»  у двери.
На этот раз мастер выложил коридор перед маленькой комнатой, и больше половины большой. Узор здесь был другим – что-то более квадратное, только Марья Ильинична  не смогла понять, что.
- Ну, пойдемте чай пить, - сказала она и упорхнула на кухню.
Сегодня разговор был оживленнее. Павел Федорович даже сам задал вопрос – всего один, но личный.
- Сын? – указал он на фотографию белокурого и голубоглазого юноши в парадной армейской форме.
«Переехав» на кухню, вместе с буфетом Марья Ильинична взяла с собой ворох фотографий, которые обычно висели на стене. Главной среди них была именно эта. Ее радость, ее гордость, ее проклятие. Ее единственная память о тех пяти безумных днях, когда она предала свою Родину.
- Да, Павлуша мой… - ответила Марья Ильинична, - в Афгане погиб.
- Война не знает жалости, - серьезно проговорил Павел Федорович.
- Да… ну, хоть Петрушу мне оставил, - Марья Ильинична  показала на фото старшего внука, - ведь жизнь она, в конце концов, в детях.
- Точно так, - задумчиво подтвердил Павел Федорович, - жизнь в детях.
И посмотрел на послевоенную фотографию Ильиничны с темноволосым и черноглазым комбригом Надеждиным. И ничего не сказал.
На следующее утро Марья Ильинична проснулась настолько бодрой и отдохнувшей, что даже пошла в маленькую комнату и сделала на новехоньком паркете «колесо», совсем как в молодости.
- Дура баба, баба дура,- пропела она, рассматривая своя свои гладкие, практически без морщин, руки, - дура, лампочки смени, трам-пам-пам…
Когда подтянутый и в разы помолодевший Павел Федорович позвонил в дверь, она даже не удивилась.
В этот день Марья Ильинична планировала добить заготовки на зиму. Она носилась по кухне строгая, рубя, соля, кипятя, заливая, и тренькая крышками столь рьяно, что даже не заметила, что Павел Федорович давно уже оделся и стоит на пороге, наблюдая за ней.
- Ой, вы уже? Сейчас-сейчас! – она вытащила из духовки пирог, стянула фартук и торопливо прошла к большой комнате.
И замерла.
- Это… это… да что же вы сделали-то…?
Задохнувшись от возмущения, Марья Ильинична вскинула голову и собралась сказать… много чего. Но не сказала. В солнечном сплетении разлился холодок, стылые мурашки побежали по всему телу. Женщина вжалась спиной в косяк.
- Ты?...
Он кривовато улыбнулся. Ильинична отступила в коридор, попятилась на кухню.
- Но... но я же? Как? Ты же… А. Ты за мной пришел, да?
Он кивнул и положил руку на нож. Штык-нож, как поняла теперь Марья.
Она задохнулась, мотнула головой, и ринулась на кухню. Буфет. Ящик на себя, полотенца прочь. Коробка, рукоятка, один есть. Тот самый. Боже, сработай! Сработай хотя бы сейчас!
Щелк! Щелк! Щелк. Щелк…
- Осечка на последнем. Всегда, - тихо сказал Пауль, входя на кухню и наотмашь вынимая оружие.
- Знаю! Иначе б не стояла тут сейчас!
Она швырнула трофейный маузер на стол, прямо на пирог. Свастика и две острых молнии отпечатались в мякоти стынущего теста.
- Мстить пришел, да? Что, зарежешь?
- Зарезать? - Пауль оценивающе посмотрел на нож в своей руке, и убрал его, - нет. Все было правильно. Лучший выход. Единственный. Хотел сам. Ты опередила.
- А дамы вперед, - язвительно ответила Марья и крепче сжала полку буфета у себя за спиной, - так что стоишь-то? Небось, в ад к себе забрать собрался, или куда там истинные арийцы попадают?
- Не начинай, - поморщился Пауль, - на тебе смертей не меньше.
- Ч-что? – Марья задохнулась от возмущения, но потом вспомнила улетающие вниз бомбы.
И воронки, в которые скидывали трупы. И части трупов. В разной форме. В разных лучках. В одной крови и земле.
- Я Родину защищала, между прочим!
- Я тоже. Ты видела.
Видела. Она видела точно такие же плакаты, как дома – женщины, дети, штыки. И фильмы – потом уже – видела. Одинаковые ракурсы. Одинаковые действия. Почти одинаковые клятвы. Только язык разный. И разная правда…
- Не правда, - он словно прочел ее мысли, - вера. Ваша вера оказалась сильней.
- И есть! – огрызнулась Марья, - и всегда будет!
- Точно так. Но ты писала про другое, - Пауль вынул из кармана сложенное вчетверо объявление, - и я пришел.
Марья попыталась возразить, но не успела. Ее прервал бой часов, похожий на артиллерийские залпы.
- Зачем ты мне пакет-то так выложил, изверг? – едва слышно сказала она.
- Потому что каждому свое, - хитро улыбнулся Пауль и шагнул вперед.
И обнял.
На Марью снова обрушился запах шерсти, впитавшей кровь, пот, снег, и землю. Запах высоты и втекающей из пробитого бака соляры Запах оружейного масла и консервных банок. Запах сырости и едва тлеющего примуса. Запах отделенного дота в дебрях фронтовой зоны. Запах усталости. Запах смерти. Запах отчаянной, безнадежной, неправильной близости.
Запах, который она столько лет пыталась забыть.
И не смогла.
Не глядя и не целясь, Пауль наощупь дотянулся до маузера и выстрелил…
…Звон, треск, грохот. Потрясая остатками стекол, окно опять распахнулось и ударилось о холодильник. Ледяной ноябрьский воздух ворвался на залитую кровью кухню, чуть не сорвал фуражки, разметал протокол.
- Да твою ж дивизию, лейтенант! – рявкнул полковник, - что за префоманс, итить твою, я спрашиваю! Тут ветеранов, понимаешь, как курей, режут, а ты инсталляциями занимаешься! А ну быстро закрыл!
Трепеща, молодой милиционер перепрыгнул через красную лужу и простреленные старинные часы, и начал бороться с рассохшимися от времени рамами.
- Товарищ Ночка, если я не нужен, я пойду? – спросил внук покойной, который и обнаружил труп, - вы же меня вызовите, когда понадоблюсь?
- Да, пожалуй… Хотя нет, постой. Бабка оккультизмом баловалась?
- Н-не припомню такого…
- Баба Маша верующая была, в храм ходила, - с готовностью затараторила одна из понятых, - все, говорила, за мужа своего первого свечки ставлю, в войну погиб, так сыночка-то и не увидел… И даже фотографий не осталось.
- Ну, война такая вещь… ладно, Сумеркин, иди. Только много не пей. А то тоже без головы останешься. Да, и доктора кликни, если встретишь. Чего он там застрял, растудыть его! Бабуин прозекторский…
Два раза повторять было не надо. Петр Павлович спешно пошел к выходу из квартиры. Еще бы! Не каждый день натыкаешься в коридоре на снятую голову любимой бабушки.
- Да ты не переживай, она не мучилась, - проскрипел человек в белом халате, появляясь из большой комнаты, - это маньяк, а такие знают свое дело…
- О, доктор. Вас там полковник заждался, - сказал Петр Павлович, - а меня отпустил. Я ухожу домой.
- Ну и правильно, - кивнул доктор, не отрывая глаза от казенного бланка, - тут теперь уже наша работа.
Дописав что-то, дыхнул на печать и заверил бланк. «Снеговой Т.О.», невольно прочел Петр Павлович. И кого только в милицию теперь берут!
- Да, кстати, позвольте полюбопытствовать, а почему в одной комнате пентограммапентаграмма выложена, а в другой свастика? – спросил доктор, поправляя очки.
- Не знаю, - честно ответил Петр Павлович, - ну я пошел?
Прикрыв глаза, доктор кивнул и двинулся на кухню.
Выйдя на улицу, Петр Павлович долго стоял, глядя в непривычно ясное ноябрьское небо. Где-то отмечали свадьбу, и разноцветные ракеты со свистом распарывали воздух. Всунув в уши любимую музыку, Петр Павлович Сумеркин отправился в ближайшую церковь, ставить свечку.
Теперь уже за двоих.