Муравейник

Мы - маленькие люди, запертые в бетонном муравейнике. Обреченные работать на благо страны. Уже два года я не видел ничего, кроме стен этого странного бронированного лабиринта. Будучи беззаботным студентом-медиком, я и не собирался на войну. Никто не собирался. Теперь мне остается только радоваться тому, что я пригодился здесь, а не в окопах. В этих доках, сражение, охватившее мир, будто и не касается нас. О событиях за этими стенами напоминает только звук, проносящихся изредка самолетов, но и он кажется таким далеким, как если бы звучал из иного мира. Люди здесь работают монотонно, уходя глубоко в себя, и даже во время отдыха мы сохраняем эту монотонность живых мертвецов. В пропитанных сырым холодом доках мы уже почти забыли каков он мир, находящийся наверху. Иногда мне кажется, что мы начинаем забывать самих себя. Все реже мы вспоминаем о своих семьях, оставленных за этим морем. Все чаще думаем о том, что самого этого моря не существует. Мы становимся единым организмом, одним большим призраком из многих душ, выполняющим свою повторяющуюся эфемерную миссию. Единственная наша связь с остальным миром — подводные лодки. Искареженные снарядами, они прибывают в доки на ремонт. Их экипаж находит приют в нашем обществе. Как жестоко и странно, что именно эти измученные войной люди и их сломанные машины приносят нам такую радость. Мы — люди с серой, давно не видевшей солнца кожей, сходящие с ума в изоляции нашей тюрьмы, являемся для них таким же спасением, как и они для нас, хотя мы так непохожи друг на друга. Здешние инженеры ни разу не были на поле битвы, за два года многие успели позабыть зачем нужна была эта война, а некоторые и раньше этого не знали. Солдат это злит, они почти ненавидят нас за это безразличие. Но с каждой пробитой снарядом лодкой, с каждой забинтованной мной раной, их злость на нас угасает. Все более усталыми и угрюмыми выглядят солдаты. Сегодняшняя подлодка, огромная железная акула, поднявшаяся со дна, пугает меня. Кажется, я никогда не привыкну к виду подобных орудий. Я чувствую трепет, сходный с трепетом человека, готового подняться на неприступную гору. В неуверенности, я наблюдаю за людьми, покидающими чрево этого чудища. Один из них хлопает меня по плечу, прося дать дорогу. Он ранен. Неряшливый, слабо затянутый бинт, едва не падает с его лба. Кровь, не остановленная повязкой, пачкает светлые волосы. И на столько меня завораживает это сочетание его бледной от кровопотери кожи, желтизны волос и багрово-коричневой крови, что я не сразу вспоминаю об обязанностях медика. Но всё-таки закидываю его руку себе на плечо и тащу солдата в лазарет. Пока я веду его по темным коридорам доков, он твердит мне, что еще не настолько слаб, что ни к чему вся моя помощь. Он представляется Гансом, хотя я и не спрашивал его имени. Он разговорчив. Рассказывает о своей жизни до войны и оставленной дома невесте. Наверное, эти беззаботные разговоры успокаивают его, поэтому я не прерываю, хоть и слушаю вполуха. Он пахнет солнцем и солью. Впервые мой собственный хронический насморк и темные круги под глазами кажутся настолько отвратительными. Этот раненый человек выглядит настолько живее меня, что даже страшно. В лазарете Ганс садится на кушетку, откинувшись к холодной стене. Специально ли он выбрал это место, лишенное света гадал я. Тонкий луч, падавший из окна над нашими головами, совсем не помогал мне. Пришлось придвинуться вплотную к нему, застыть в неудобной позе, опираясь на одно колено в попытке осмотреть рану Ганса. Эта поза, странно интимная при недостатке света, вряд ли могла показаться вызывающей со стороны. Но я готов был возненавидеть любого заставшего меня в этот момент. Я злился на весь этот людской муравейник, на все его бесполезные двери, каждую из их трухлявых щепок, годных разве что для растопки. Итак стыдился и своей злости и каждого своего движения, когда я мимолетно и незаметно гладил лицо сидящего передо мной мужчины. Рана скрылась под белоснежной повязкой, а я уже жалел о своей работе. Мне хотелось продолжить заматывать его, спеленать как младенца или мумию и остаться стражем при его гробнице. Ганс поблагодарил меня и ушел, хлопнув этой ни на что не годной дверью. На ночь он остался в лазарете, практически один. Я больше не заходил к нему. Решил не подходить лишний раз пока не понадобиться менять повязку. Мне не хотелось показаться навязчивым и я решил обходить его стороной, боясь выдать свою заинтересованность. В предсонном оцепенении я гадал, что могло бы случиться приди я к нему сейчас. Я мечтал прокрасться по коридорам босиком и лечь в его постель как делают младшие братья, разбуженные страшным сном. Разве война не страшнее любого кошмара? Разве не может Ганс отнестись ко мне со снисходительностью старшего брата? Конечно, в ту ночь я остался в своей кровати.
Утром многие инженеры, истосковавшиеся по солнцу, выпивке и теплу женского тела, покинули доки и отправились в ближайший город в сопровождении солдат. Я ожидал, что Ганс присоединится к ним, но он пришел ко мне. Покачивая в руке початую бутылку виски, он сказал, что искал собутыльника, а я на эту роль отлично подойду. Все равно никого больше нет. Мы выбрались на пустынный берег моря. Лежа на мелкой гальке, подставив лицо солнцу, я мог думать только о том, что починка подлодки дело нескольких дней. Я снова стыдился себя. Своих мыслей, того, что мне жаль что лодка отделалась так легко. Пострадай она чуть больше и экипаж долго бы не покидал нас. Одно хорошо: я мог сказать, что мои щеки красны от палящего солнца и виски, а не от моих мыслей. Мы с Гансом долго лежали на береге, почти не двигаясь и лишь изредка заводя разговор, и крошечные паучки, во множестве жившие в этой гальке, сновали по нашим голым ногам. Яркий свет почти ослепил меня, я видел его даже за закрытыми веками. Казалось, от жары мое тело медленно плавиться и растекаться по гальке. Я так ушел в себя, что почти забыл про своего собеседника. Не открывая глаз, я протянул руку и погладил его шею, собирая с нее капли пота. Тело Ганса словно было покрыто тонкой пленкой патоки. Я положил руку себе на грудь, растирая его пот между пальцев. Все еще не открывая глаза, я поднес руку к лицу как если бы собирался почесаться или отогнать мошкару. Я надеялся незаметно понюхать свои пальцы с все еще не испарившимся с их поверхности потом. Грубость с которой Ганс схватил меня за руку удивила и напугала меня. Открыв глаза, я попытался сосредоточиться на его лице, странно напряженном, но к моему счастью совсем не злом. Казалось, Ганса занимала какая-то навязчивая мысль. Так ничего и не решив, он отпустил мою руку. Вскоре жар солнца стал совсем нестерпимым и мы побрели в сторону доков.
С того утра прошло не меньше пяти дней. Уже завтра лодка снова спустится на воду и исчезнет в море. Я гнал от себя мысль, что она, эта лодка, может,исчезнуть там навсегда. Мы с Гансом еще не раз ходили к морю, но с тех пор я был более сдержан. Мне не хотелось злить Ганса, хотя я и не думал, что неприятен ему. Я верил, что он заинтересован во мне не меньше чем я в нем и не хотел лишаться этой веры. В последний наш вечер я перевязывал его уже почти зажившую рану. В этом не было необходимости, но он попросил, а я не хотел перечить. Я бинтовал его лоб как и прежде: придвинувшись вплотную и сетуя на отсутствие света. Когда я смачивал коросту спиртом, Ганс поднял голову и спросил есть ли у меня отдельная комната. С самого первого дня он знал, что она у меня есть. Он не раз заходил ко мне. И слыша этот его вопрос, я гадал не было ли в нем какого-нибудь особенного намека. Стоит ли мне надеяться? Не поведу ли я себя неуместно, обнаружив эту надежду? За этими нервными, мечущимися в моей голове как рой пчел, мыслями я, кажется, и сам забыл где она, моя комната. И позже идя, с Гансом по коридору я слышал его шепот «никто не узнает». Я боялся что эта прогулка никогда не кончится. Коридоры будто вытягивались в пустоту, а доки росли и разветвлялись как гигантское дерево. Лишь бы его сослуживцы не вернулись раньше чем мы доберемся до моей комнаты.
Боясь быть обнаруженными и внутри комнаты, я не пустил Ганса на кровать-она была напротив двери. Я потянул его за собой к стене. В самом темном углу, отводя взгляд, мы почти на ощупь расстегивали одежду. Мы остановились, расстегнув брюки. Я вынул член Ганса, сосредоточил все свое внимание на нем, как если бы других органов и вовсе не существовало. Я цеплялся левой рукой за воротник Ганса и опираясь плечом на стену, правой рукой дрочил ему. Поза Ганса была почти зеркальным повторением моей. Ганс положил руку мне на затылок и я представлял как он потянет мою голову к своему паху, чтобы я отсосал ему. Но он только уткнулся своим лбом в мой. Я опасался за его рану и жалел что не мог видеть его отчетливо. То как он смотрел в мои глаза смущало меня. К тому же правая рука затекла оттого что я опирался на стену. Я убрал ладонь Ганса и отодвинулся подальше в угол. Я опасался что он примет это за грубость, за отказ, но Ганс последовал за мной и снова протянул ко мне руки. Волосы в паху у него были чуть жесткими и, не занятой левой рукой я погладил Ганса по голове, сравнивая ощущения. Ганс сжимал мой член почти до боли с садистским удовольствием. Как рычаг неизвестного механизма.
Когда он кончил, я, радуясь, что могу более не притворяться и не искать оправданий, поднес испачканные спермой пальцы к своему лицу. Мне нравился его запах, нравилось, что моя комната с ее могильным духом, пахла пряным ароматом другого тела. Ганс сел рядом со мной у стены. Как в первый день на больничной кушетке он рассказывал о своей прошлой жизни, о скором отъезде, о людях которых он надеется встретить еще раз. В этот списке меня предсказуемо не было. Да и я был уверен, что вряд ли встречу Ганса снова. Только надеялся, что их подлодка продержится на плаву. Что война скоро кончится. И все мы выберемся из опостылевших нам муравейников.