Война

               

                (Воспоминания, июнь 2009 г.)


     Сегодня, 7-го, мне исполнилось 84 года. Когда началась война, мне только-только стукнуло 16 лет.

     О войне написано даже слишком много! И продолжают писать. Особо увлекаются этим генералы и другие высокие чины. Пишущий эти строки был рядовым и закончил войну ефрейтором. Был в армии с января 43 по май 48-го. Служил в связи. Настоящим фроновиком не считаю себя, ибо в атаки не ходил и, пожалуй, не убил ни одного человека. Меня пытались убить, такое было, но, однако, повезло, остался в живых.
И вот дожил до довольно преклонного возраста.

     До войны мы жили в Питере, оказались в блокаде. О том, как мы остались в блокаду в живых и не умерли от голода и не погибли от бомб и обстрелов, можно узнать из воспоминаний, написанных мною же. Они озаглавлены так: «Как мы жили и выжили в блокаду.» Часть этих воспоминаний появилась в одной из питерских газет по случаю 65-й годовщины снятия блокады.

     Полагаю, остальная, большая их часть, тоже интересна, как фактический материал, изложенный без каких-либо отступлений от правды и без прикрас.
Полагаю также, что здесь, в качестве вводной части следует, наверно, привести кое-что из воспоминаний о блокаде. Вот это «кое-что».

     Как известно, блокадное кольцо замкнулось вокруг Ленинграда 8 сентября 1941 года. С этого момента продовольственное положение питерцев стало быстро ухудшаться. Вскоре была введена карточная система на продукты. Нормы сразу были назначены весьма жёсткие, особенно для категории иждивенцев.
Наша семья состояла из 4-х человек. На мать, как на работающую, была выдана рабочая карточка, на меня и моего брата, моложе меня на полтора года - иждивенческие, на сестру - детская.
     При той провизии, что можно было получить тогда на карточки, нам следовало непременно умереть в дальнейшем от голода. Ведь нормы постепенно урезались. Вскоре по иждивенческой карточке можно было получить всего 125 г хлеба в день.
То, что при этом выдавалось, мало походило на хлеб, как по внешнему виду, так и по питательности. Но мы, однако, выжили! Вопрос - как нам это удалось?
Конечно, мы мало надеялись на то, что выживем. Но судьба оказалась милостивой к нам.
     Во-первых, мы жили очень дружно.
     Во-вторых, жили мы на северной окраине города, на Выборгской стороне, в Лесном (там, где теперь неподaлёку устроили площадь Мужества). Было у нас в доме печное отопление. Было вокруг много деревянных заборов и разрушенных деревянных домов. Всё это служило нам топливом. Так что от холода мы, жители Лесного, не страдали ничуть.
     В-третьих, были у нас ценные вещи, которые можно было обменять на продукты. Чёрный рынок быстро набрал силу, так что проблем при обмене не возникало. Жаль только, что маловато было у нас этих самых ценных вещей. Последнее, что обменяли мы на 10 кг пшена (весьма низкого качества, кстати сказать), были золотые «ручные» часики. Больше у нас ничего ценного не оставалось.
     В-четвертых, намечалось, еще до войны, произвести окраску всех полов, дверей и прочего в нашей 3-комнатной квартире, а посему в кладовке на чёрном ходу уже стояли два бидона с олифой (тогда была только натуральная олифа). Как она пригодилась нам в качестве постного масла! Конечно, после специальной огневой обработки.
     В-пятых. Есть еще и 5-е. О6 этом тоже следует рассказать.

     Уже в начале зимы 41/42 гг к нам приехал на полуторке (были тогда такие грузовички на полторы тонны), какой-то наш родственник, не очень-то близко и знакомый. Он и шофёр. Оба в военной форме. Им понадобился наш дровяной сарай, чтобы снять шкуры с убитой лошади или двух, разрубленных на куски, пока куски эти не замерзли. Сарай был пустой, дрова давно были украдены, а что не успели украсть, мы давно перенесли в квартиру. Шкуры они сняли, бросили в сарае, дали нам немного конского мяса и уехали. Этого родственника мы больше не видели и не знаем, как дальше сложилась его судьба.
     Сарай остался даже незапертым. Куски шкур превратились в плоские предметы, лежащие на земле и ни на что не похожие. И никто их не украл. Когда нас совсем прижал голод, мы вспомнили об этих кусках. Принесли один домой. Он оттаял. И тут мы сообразили. Если уж из кожаных ремней пытаются варить студень, то уж из кусков конской шкуры студень получится непременно! А уж избавиться от шерсти - дело нетрудное. Конечно, мы тут же принес-ли всё, что было в сарае. И радовались тому, что никто не украл такое ценное питательное сырьё.
     И однако, если 6ы еще не одно обстоятельство, шестое, мы не смогли бы протянуть до лета. Повезло! Весной 42 года нам, брату и мне, удалось устроиться работать на 3-ю Авиарембазу в качестве учеников-слесарей и получить рабочие карточки. Там работали военные, вольнонаёмных было мало. Думаю, Рембаза прекрасно обошлась бы и без вольнонаёмных. Но вот почему-то принимали и вольнонаёмных. Их было десятка полтора-два. Почему приняли нас, было и осталось чудом! Мы сдавали свои рабочие карточки и получали систематическое трехразовое питание вместе с военными прямо в столовой Рембазы.
     А когда наступило тёплое время года, то мы развели огороды, зелень с огорода была хорошим подспорьем в питании. К концу 42 года мы окрепли настолько, что я оказался годным для армии. И еще до официального призыва 25 года Выборгский военкомат примерно в ноябре 42 года решил направить 25 год на курсы бронебойщиков, предназначенных для борьбы с вражескими танками с помощью противотанковых ружей. Ружья были такими тяжёлыми, что для обслуживания назначалось 2 человека. Медицинская комиссия признала меня непригодным для этой службы. Для такой службы был я тогда еще слишком слабым. Мне отдали документы и отпустили домой. Так что на следующее утро я снова явился на работу на Рембазу.

     В декабре 42 года уже шли упорные слухи об официальном призыве в армию лиц 25 года рождения. В этот момент даже тем, кто родился в самом начале 25 года, в декабре 42-го еще не исполнилось 18 лет.
     И всё же 25 декабря 1942 года вышел приказ коменданта Ленинграда, полковника Растор-гуева о призыве в ряды Советской армии лиц 1925 года рождения. Мне тогда еще не было 18 лет.
     Так что на Рембазе я работал последние дни. Помнится, наш старший среди вольнонаёмных Цветков почему-то с ехидцей спросил меня в столовой:         
     «Ну как, получил повестку?»   
     «Еще нет.» - отвечаю.
     «Получишь, никуда не денешься. Покормишь ты там вшей. Мой племянник, он сейчас в госпитале, рассказывал, как там.»
     Разумеется, меня это совсем не обрадовало.

     Уже закончился декабрь, а повестки так и не было. Наступил новый, 43 год.
Однажды я пошёл к приятелю Ковальчуку, который был моим одногодком, работал в соседнем цехе на станке. Оказывается, ему тоже не пришла повестка. Мы не могли понять, в чём дело. Прошло еще несколько дней, повесток всё не было. И мы забеспокоились, решили сами пойти в военкомат. Договорились, что завтра соберёмся, а послезавтра двинемся вдвоём в Выборгский военкомат. Дорогу туда мы знали хорошо, не раз вызывали нас туда в 42 году. И мы отправились в военкомат.
В военкомате нас встретили почти как дезертиров. Сразу отобрали документы, стали проверять по какому-то списку. Я увидел, что против моей фамилии поставлена галочка. Стояла ли такая отметка против фамилии Ковальчука, не знаю, но думаю, что тоже была. Сам он не обратил на это внимания. Мне пришла в голову мысль, что нас ошибочно отметили, как уже призванных в армию, потому и не присылали повестки. И оказались бы мы дезертирами поневоле.
     Один из канцеляристов взял наши документы и повёл нас куда-то на другой этаж. Оказалось, в помещение, где обретались служители военкомата. Там наш сопровождающий разбудил какого-то спящего мужика, чем тот был крайне недоволен, т. к. отдыхал после какого-то дежурства. Документы были переданы ему, он, одеваясь и натягивая сапоги, ворчал на нас, будто мы бы-ли чем-то виноваты. А одевшись, приказал следовать за ним. Мы, разумеется, повиновались, ибо наши бумаги были уже у него.
     Как мы узнали позже, привёл он нас в Пересыльный пункт, бывшие Московские казармы. Это было недалеко от военкомата. Там он оставил нас в коридоре, приказал ждать, мол, вызовут. И исчез. Больше мы не видели его.
     А вокруг стоял нескончаемый шум, одни солдаты лежали и сидели на двухэтажных нарах, другие ходили по коридору, некоторые что-то напевали или просто разговаривали. А мы двое стояли, как потерянные. Долго ждали своего сопровождающего.
     Какой-то военный раза два прошёл мимо нас, надрываясь от крика. Что кричал - не понять. И вдруг, на третий или четвертый раз его прогулки мимо нас до меня вдруг дошло.
     Он кричал: «Двое с Выборгского района!»
     И говорю приятелю: «Мишка, это он нас ищет.»
     И когда этот крикун проходил мимо нас, я схватил его за рукав и говорю: «Мы - двое с Выборгского района!»
     Он разразился громким матом, спросил фамилии и повёл нас в канцелярию. А после этого к парикмахеру, в баню, после бани выдали солдатское бельё и остальное обмун-дирование. Оделись мы и я тут же сразу я обнаружил на белье вшей и поненволе вспомнил нашего старшого по вольнонаёмным Цветкова. Это он говорил о вшах. Подумалось, всё наoборот, должен был избавиться от вшей, а получилось, что набрался их здесь!
     Почти две недели пришлось нам провести на этом Пересыльном пункте, среди других новобранцев 25 года рождения. Была полная неопределённость.
     Мой приятель, Мишка Ковальчук, куда-то потерялся. Так мы и не нашли друг друга в этом Пересыльном пункте. Уже после войны, в 49 году, он приезжал ко мне в Ленинград после демобилизации. Он осел в Молдавии, но решил посмотреть, какова жизнь в послевоенном Питере. Показалось, плохая. И укатил обратно в Молдавию. Я поинтересовался у него, куда он подевanся тогда, когда мы были на Пересыльном пункте. Он как-то засмущался, сказал, что ему повезло встретиться с каким-то знакомым, музыкантом, и этот музыкант помог ему определиться в военный оркестр. Мишка, оказывается, умел играть на трубе. Так что он «воевал», играя на трубе. А на Пересыльном пункте он пробыл всего пару суток.

     За эти почти две недели, что пришлось мне прожить на Пересылке, стал я привыкать к той суматохе и беспорядкам, что там существовали. Все были поделены на группы примерно по шесть человек для получения довольствия. Нашей шестерке выдавали в столовой буханку хлеба со всякими довесками, и мы её вместе с довесками сами должны были разделить между собой, как можно точнее поровну. Я скоро понял, что двоим из нас нельзя было доверять эту делёжку, ибо они делали это нечестно. Кое-как раскладывали на 6 порций и сразу хватали самую большую. Делёжку хлеба я взял на себя. И саму буханку, и любой довесок я делил на шесть частей. И брал ту порцию, которая оставалась последней. Так было честно! Это понравилось остальным. И в дальнейшем остальные требовали, чтобы только я занимался делёжкой хлеба.
     Однажды утром нас построили и повели куда-то во двор, глухое место. Там нам продемонстрировали, как поступают с дезертирами согласно законам военного времени. На наших глазах расстреляли двоих. Это был жестокий урок нам, новобранцам. Такое запомнилось навсегда.
     Недели через полторы уже почти ночью вдруг появились несколько военных из какой-то части, чтобы принять пополнение из новобранцев 25 года. Причём, можно было добровольно согласиться служить в этой части или еще остаться на Пересыльном пункте и ожидать следующего набора. Какого рода их часть - не говорили. В пехоту никому не хотелось попасть. Так что многие колебались.
Мне ужасно надоело в этом Пересыльном пункте, я одним из первых дал согласие, не зная, в какую часть попадаю. Глядя на меня, окружавшие меня тоже согласились. Постепенно все дали согласие.
     Один такой же, как и я, вдруг подошёл ко мне, показывает свою правую руку, на которой нет большого пальца. И видно, что он давно его лишился. И спрашивает у меня, как я думаю, возьмут ли его в эту часть. Я был поражён тем, что даже вот такого инвалида призвали в армию. И посоветовал ему обратиться к офицеру-приглашателю. Каков был результат - не знаю. Больше этого солдатика-калеку я не встречал.
     Уже глубокой ночью нас, согласившихся, построили и повели по ночному городу. Удивительно было то, что объявился запевала, некий Сидоров, и мы шли даже с песнями. Привели нас к Витебскому вокзалу. Мы подумали вначале, что погрузят нас в эшелон и отправят куда-то из Питера. Но город был в блокаде, так что догадка была несостоятельной. Всё оказалось проще, рядом с Витебским вокзалом были казармы, в которых размещалась военная часть. ОЗЛПС - отдельный запасной линейный полк связи. Название мы узнали несколько позже. А пока нас поместили в одной из казарм и приказали располагаться и спать.
Утром нас подняли, построили по росту и поделили на три взвода. Затмевала Сидоров оказался в первом взводе, он был высоким парнем, я - во втором, последним по росту. Сразу вслед за мной начинался третий взвод.
     Командовать нами стал сержант Волхов, помощник командира взвода, пом комвзвода, препротивный парень, крикун и невежа. В дальнейшем выяснилось, что у него было сильное желание «провоевать» всю войну в этом запасном полку. А для этого надо было выслуживаться. Вот он и драл глотку, старался быть на хорошем счету. В дальнейшем, когда его всё же направляли в действующую армию, ближе к фронту, и уже бесполезно было драть глотку, вдруг он оказался нормальным парнем. Ходил подавленными разговаривал нормально, без крика.
Мы узнали, что готовить нас будут на специалистов кабельно-шестовых линий связи. Военная специальность 148.

     Служить трудно. Мы были еще пацанами, в большинстве маменькими сынками. Я очень скучал по дому, но скрывал свою тоску, храбрился.
     Ушёл в военкомат в момент, когда мать была на работе в госпитале. Собрал вещмешок и ушел. Мать возвратилась, а меня нет дома. Прочитала мою записку, заплакала и очень обиделась. Уж и не помню, как она узнала, куда меня определили. Прошло не меньше месяца, пока мы увиделись.

     Ей пришлось идти от дома пешком до Витебского вокзала, путь немалый и опасный. Немцы тогда сильно обстреливали Питер. Брат тоже пришёл. Свидание было в воскресенье в подвале казармы. Я делал веселый вид, улыбался. И не сознавался, что очень хочу есть, кормили нас довольно скудно. Но мать всё прекрасно понимала и всё же заставила меня съесть ту кашу, что принесла завернутой в чистую тряпицу, уже остывшую. Так как в зимнее время темнота наступала рано, я торопил их возвращаться, пока светло. Обратно предстояло им пройти километров 10-12 в тёмное время. Да и опасно это было. После их ухода стало мне невыносимо тяжело, но приходилось терпеть.
     Казарма, в которой мы жили, отапливалась «буржуйками», тепла было мало, зато дыма вдоволь. Иногда дыма набиралось столько, что было невозможно оставаться на нарах и мы сползали на пол. У пола дыма было меньше.
Если ночью происходил артобстрел, нас поднимали и заставляли спускаться в подвал. В подвале было безопасно, но холодно и некуда было приткнуться. И мы не спали там. А утрам подъём все равно был в назначенное время. Так что в таких случаях мы днём были как сонные мухи. Спать на полу под нарами было лучше ещё и потому, что можно было не спускаться в подвал при обетреле. Так что мы заранее уползали под нары, где нас не обнаруживали. И спали во время обстрела. А что касается опасности погибнуть от снаряда, то мы уповали на Бога, а точнее, вообще не думали об этом. Важнее было выспаться.
     Строевые занятия проводились на бывшем ипподроме. Ипподром был создан еще до революции, а что было в советское время до войны, не знаю. Уверен, что в прямом качестве его в советские годы не использовали.
Нарядами нас донимали довольно сильно. Это и работа по заготовке дров для кухни, и охрана складов и других объектов, принадлежащих полку, и уборка снега, и охрана дров на путях у Витебского вокзала, и работа на кухне.
     Как ни странно, но в то голодное время в полку было несколько живых и довольно упитанныx лошадей. По крайней мере я видел двух. И была конюшня, и были конюхи. Я задавался вопросом, как же обеспечивали их кормом. И однажды, когда назначили меня в наряд по кухне и пришлось чистить картошку на весь полк, тут всё стало понятно. При чистке картошки на весь полк получалось много очистков. Этих очистков хватало на прокорм лошадям. И не только лошадям!
     Солдаты, которым было поручено чистить столько картошки, совсем не были заинтересо-ваны в том, чтобы экономно чистить эту картошку, особенно, мелкую. Мелкую вообще старались не чистить, её зарывали в очистки. Никто не контролировал, сколько получалось выхода. И конюхам, которые приходили за очистками, оставалось выбрать из очистков все мелкие кртофелины и использовать себе в пищy. Так что наши конюхи не бедствовали от голода и только молили Бога, чтобы полк почаще снабжали именно картофелем. За лошадьми ухаживали они отменно, в этом они были жизненно заинтересованы.
     Самыми неприятными нарядами были охрана дров на железнодорожных путях у Витебского вокзала и охрана складов и каких-то других зданий на территории полка. И холодно, и опасно из-за обстрелов. Как везде в жизни, так и у нашего помкомвзвода, быстро образовались среди солдат любимчики, с которыми ему как-то удавалось бывать в гостях у родителей этих солдат. Мы все были питерскими, у всех были в городе родственники. Но только у некоторых были обеспеченные провизией родственники. Вот с ними и дружил помкомвзвода. Отсюда и предвзятое назначение в наряды.
     Я не был в числе любимчиков, поэтому чаще других оказывался в нарядах вообще и в нарядах по охране складов полка или дров у Витебского вокзала.
Бывaли случаи, когда часовые у складов получали ранение при обстреле. Но ни разу не было такого с часовыми у Витебского вокзала. Была холодная зима и мы страдали на постах от холода, что усугублялось недостатком питания и плохой одеждой. Однажды попросил я мать принести мне пару теплого белья и теплые носки.
     Мать работала швеёй в госпитале, ремонтировала, поэтому имела возможность выполнить мою просьбу. И вскоре принесла мне заказанное. Вместо того, чтобы сразу надеть принесённое, я положил его в вещмешок. И как назло, на следующий день нашу роту построили утром в коридоре с вещмешками и приказали положить их на пол и раскрыть. У меня обнаружили и пару тёплого белья, и носки. Такое почему-то не полагалось. Носки мне удалось отстоять, а бельё отобрали. Я был взбешен, но мне пригрозили наказанием и почти силой реквизировали белье. Впрочем, и у других хорошо «пошуровали». Но это было слабым утешением. Самым противным было то, что реквизированным имуществом наше ротное начальство само и воспользовалось. Нам, рядовым, лишняя пара белья была «не положена», а им присваивать её хватало совести.
     А как бы пригодилась мне эта, почти новая, незаношенная пара белья! Теплее было бы стоять на посту. Однако еще раз просить мать достать мне теплое бельё не хватило духу.
     У начальства было оправданием производства подобного «шмона» (если выражаться блатным языком), еще и то обстоятельство, что ему надо было убедиться в том, что ни у кого из нас нет оружия, что было весьма вероятно в то время.

     На Ленинградском фронте зимой 42/43 гг было затишье, так что пока что нас никуда не отчисляли. Пока что нас усиленно обучали, как обеспечивать проводную телефонную связь. После завтрака наш взвод, снабжённый двумя-тремя громоздкими телефонными аппаратами, в деревянных ящиках, с ремнями через плечо, с парой металлических катушек с кабелем, от правляли в какой-нибудь из садов или скверов, где мы и разворачивали свою связь. Но к обеду мы должны были быть в казарме. После обеда проводились классные занятия, мы изучали устройство аппаратов и другой телефонной техники, устройство стрелкового оружия, гранат и прочего. Нам читали уставы и проводили политинформации. После ужина до отбоя можно было почитать, электрическое освещение работало, но было холодно.

     23 февраля 43 года произошло мероприятие по приему присяги. Нам выдали погоны. Это был торжественный день. Мне понравилось, что перешли на погоны. Для прилаживания погон было выделено специальное время, не у каждого это получилось сразу хорошо, кое-кому пришлось переделывать.
     Еще до этого события один из наших солдат, из третьего взвода, не выдержал режима и убежал в самоволку. Фамилия его была Вейц. Как-то он жаловался мне, что не хочет служить связистом, ему бы скорее получить автомат! И вдруг он сбежал!
Никуда далеко он не делся, командировaли одного из сержантов к нему домой, там он и оказался. Доставили обратно. Построили роту. Вывели его перед строем. Прочитали нотацию. Он плакал, каялся. И его никак не наказали! Потому что он еще не принял присягу! А вот после принятия присяги его могли бы судить военным трибуналом, как дезертира. Это нам популярно объяснили на политинформации. Мне всё хотелось спросить беглеца Вейца, разве он забыл, как расстреляли двух дезертиров в Пересыльном пункте.
     Наше взводное начальство говорило, что если не поступит вдруг приказ об отправке нас в действующую армию, то весной мы переберёмся в летний лагерь где-то под Ленинградом. Это событие произошло раньше, чем мы ожидали.
Лагерь оказался под Всеволжском, км в 25 от Питера. Железная дорога от Финляндского вокзала действовала, поэтому мы пешком дошагали до него и на поезде доехaли до Всеволжска, а от него прошагали примерно 5 км до лагеря, расположенного в лесу между озёрами Длинным и Круглым.
     Еще до нас там были сооружены большие землянки, так что нам не пришлось заниматься строительными работами. И кухня, и столовая, и офицерские отдельные землянки - всё было сделано солдатами, жившими здесь до нас.
     Землянки для солдат были очень большими. Нашей роте хватило одной такой землянки, да еще было и место для офицеров, дежуривших в роте, да еще и место для проведения занятий. Целый взвод мог слушать политинформации.

     Зима еще продолжалась. С нами проводили занятия не только по кабельной связи, как это было, когда мы были еще в городе, но и по столбовой. Рыли ямы, заготавливали и устанавливали столбы, вворачивали в них крюки и изоляторы, натягивали провода, используя полиспаст, древнейшее веревочное устройство для многократного усиления натяга, соединяли провода скрутками. Учились забираться на столбы с помощью когтей. Всё это было нелегко. И потому, что была зима, и потому что плохо кормили.
     Я был недоволен тем, что обучали нас ещё и столбовой связи. Ведь 48-я специальность не предусматривала такую подготовку, мы должны были стать специaлистами кабельной и кабельно-шестовой связи. Как-то высказал я своё недовольство нашему взводному. Он промолчал, а позже отозвал меня в сторонку, обозвал меня дурачком и популярно объяснил, что специалисты столбовой связи обычно находятся подальше от передовой, чем связисты кабельной или шестoвой линий. И что нам надо благодарить начальство за то, что нас учат строить и столбовую связь. Будет больше шансов остаться в живых. Ему почему-то было жалко меня. Я искренно поблагодарил его за этот доверительный разговор.
Еще в городе нам выдали немецкие винтовки «Маузер», которые мне понравились больше наших трёхлинеек. И патронов хватало, что было удивительно. Конечно, будучи на занятиях, в лесу, мы стреляли из них, удивлялись силе их боя. Но и трёх-линейки не уступали им в этом отношении. Но маузеровские были покороче и удобнее при ношении.
     В лагере не было никаких обстрелов и бомбежек, в отличие от города. Но плохо было то, что в нашей ротной землянке вечерами не было света. После ужина не было возможности почитать или поиграть в шахматы. Однако, за день мы уставали очень сильно, поэтому отсутствие света переносилось довольно легко. Предпочитали поскорее уснуть.
     И конечно, приходилось бывать в нарядах. Самый хороший наряд был - на кухню. И в тепле, и сыт.
     Самый неприятный - пост у второго шлагбаума. Он не был трёхсменным, как у первого шлагбаума, а двухсменным. Это означало, что отстаивать приходилось не по 8 часов в сутки, а все 12. Отстоишь 2 часа, потом идёшь в караулку на 2 часа, потом снова то же самое. Не успешь еще отогреться, опять на пост. Это было просто бесчеловечно. Обычно вместо двух часов мы решали выстаивать по 4 часа и потом 4 часа находиться в караулке. Этот пост здорово меня выматывал, но я не ходил в любимчиках и поэтому довольно часто мне приходилось мучиться на нём. Очень нуждался я в теплой паре нижнего белья, но не было возможности связаться с домом. Уж теперь я бы попросил мать добыть мне пару тёплого белья.
     Кормили нас очень скудно. В обед часто в качеcтве мяса выдавали по две маленькие сосиски из американских консервов. Надо отметить, что и другие продукты были американскими. Вот бы были нормы побольше!
     Однажды, когда и меня назначили в наряд по кухне, что было крайне редко, нам двоим, Перфильеву и мне, поручили вскрывать консервы с сосисками (к каждой закупоренной банке прямоугольного сечения был прикреплён специальный ключик).
     Этим ключиком банка открывалась с торца, крышка отбрасывалась и содержамое (сосиски) вываливалось из банки. На крышке оставалось какое-то количество жира. Мой напарник, Перфильев, тут же счищал этот жир ножом и съедал его.
     Как только мы закончили «вскрытие» банок, нас послали к ручному насосу, с помощью которого вода из озера накачивалась в баки на кухню. И вот качаем мы с Перфильевым этот ручной насос и вдруг я вижу, что мой напарник бледнеет и вдруг падает. И одолела его тяжёлая рвота, однако, он не потерял сознания. Но далее работать он не мог. Его заменили. Нам стало понятно, что консервы эти были довольно старые. Возмжно, уже списанные. Но для бедной России их посчитали еще пригодными. Если это было так, то это - позор для Америки!
     Других случаев отравлений не было. Не следовало только жир, налипший ка крышки, употреблять в пищу.

     Еще одним из видов наряда было патрулирование по Всеволжску. Во Всеволжске была своя комендатура, от которой нас и направляли патрулировать.
     В первый раз, когда попал я на патрулирование, нам двоим, Васе Полякову и мне, определили маршрут патрулирования, но не удосужились проинструктировать, как нам вести себя при проверке документов. Вышли мы с Васей из комендатуры, маузеровские винтовки за плечами, гордые и отважные. Вдруг из-за угла дома вывернулся какой-то вояка. Увидел нас, как-то дёрнулся, но тут же оправился и смело пошёл нам навстречу.
     Вася говорит: «Давай проверим у него документы.»
     Я согласился. Это был старшина по званию. Как только мы сблизились и не успели потребовать у него документы, он вдруг стал кричать на нас, почему, мол, не приветствуете старшего по званию!?
     И мы растерялись, смотрим друг на друга и молчим.
     «Идите!» - скомандовал он.
     И мы покорно пошли, даже не соображая, что надо было его задержать, проверить документы.
     Через пару минут я говорю напарнику: «Вася, а ведь мы лопухи! Даже стыдно! И наверняка он не имел увольнительной!»
     Вася молчал. А потом говорит: «Давай, не будем говорить об этом в комендатуре.»
     Я согласился. И мы не рассказали об этом никому.
     А вот двое других, таких же, как и мы, новичков, задержали двух самовольщиков и доставили их в комендатуру, за что их похвалили. Нам же было очень досадно и стыдно. Некоторым утешением для нас было то обстоятельство, что эти ребята были в патрулях не первый раз и чётко знали, как себя вести при проверке документов.

     На фронте продолжалось затишье. Уже прошла зима, наступила весна, а мы всё оставались в этом запасном полку. Не требовались пока что связисты в действующую армию. Однако, время от времени нас посылали на боевые задания. Мы выезжали куда-то близко к фронту. Куда, не имели представления. Строили столбовую связь в несколько км, а потом нас возвращали обратно в лагерь, в нашу землянку, к озёрам Длинному и Круглому. Но не всегда удавалось справиться с заданием в один день, приходилось ночевать в лесу, на снегу. В таких случаях нас кормили прямо на месте, а после ужина мы разводили костёр, если позволяли боевые условия, и коротали ночь у костра. Зато при возвращении в лагерь нам разрешали отдыхать и не тревожили никакими мероприятиями до следующего утра. Если в начальный период пребывания в лагере командиром взвода был назначен к нам какой-то пожилой младший лейтенант, явно штатский в прошлом человек (он всё читал нам уставы, которые, было заметно, и сам не очень-то знал, осваивал их вместе с нами), то вскоре его заменили лейтенантом Кирюхиным, молодым парнем.
     Этот офицер уставы знал, с оружием был знаком хорошо, но совсем не был знаком со связью. Проводя занятия со взводом, он, умный человек, опирался на меня, как наиболее толкового, или на Серова, тоже не дурака.
     Вскоре мне стало полегче служить. Так часто, как раньше, меня не назначали дежурить у второго шлагбаума, где и укрыться-то было негде. Этот пост был каким-то надуманным. По дороге, которую перегораживал шлагбаум, никто не проезжал и никто не ходил. Его следовало просто перегородить колючей проволокой - и не надо было бы никакого поста.
     Время было такое, что в каждой роте существовал политрук. Он требовал от командиров взводов, чтобы в каждом взводе с какой-то периодичностью (какой - не помню) выпускались так называемые Боевые листки. Наш взводный быстро определил, что наиболее грамотным в его взводе был я. И он, когда надо было выпускать очередной Листок, оставлял меня в роте с тем, чтобы к вечеру я полностью изготовил такой листок. Мне приходилось самому сочинять три-четыре статейки, согласовывать подписи под ними с тремя-четырьмя солдатами нашего взвода, короче, полностью создавать такую бумагу. Вечером я показывал ему сочинённое и после его одобрения вывешивал готовый Листок на специальной доске.
Но если день выпуска Листка совпадал с выездом взвода на задание, он твердо отменял его выпуск. Резонно замечал, что на задании дорог каждый человек, поэтому Листок подождёт, а после задания у меня будет богатый материал для изготовления Листка. Да и мне было легче от сознания того, что он проявляет в таких случаях известную принципиальнотъ, показывает всем, что я не хожу у него в любимчиках.
Наступил август 43 года, а мы всё еще служили в 14 полку, жили в лагере.
И вдруг нашу роту однажды утром подняли, вначале погнали по какой-то дороге через лес, вывели к какой-то железнодорожной станции. Это оказалась станция Токсово. На этой станции долго пришлось ожидать поезда. И только ближе к вечеру пришёл поезд, на котором мы доехали до станции Пери. Там выгрузились и нас погнали куда-то в лес. Мы узнали, что нашу роту направили на заготовку дров для нашего полка. Еще примерно час мы шли по какой-то лесной дороге и уже поздно вечером оказались в каком-то палаточном городке. Это было место, где нам, как оказалось, предстояло проработать в лесу до глубокой осени, заготавливая дрова для полка.
     Рано утром нас разбили на группы по три человека, в каждой обязательно был сержант или, по крайней мере, ефрейтор или просто старослужацщй солдат. Каждая тройка была обязана заготовить 10 кубометров дров в сутки.
     Следовало спилить и свалить дерево, обрубить сучья, сучья и ветки сжечь, ствол распилить на дрова длиной 2 м, дрова сложить в поленницы, такие,чтобы удобно было измеришь кубатуру, которая должна была быть равной 10 кб.
     Очень тяжёлая норма была! Да еще при скудном питании. Нас поднимали в 6 часов утра и сразу гнали в лес, чтобы уже до завтрака мы поработали 2 часа на голодный желудок. В 8 часов - завтрак и снова в лес. До обеда. И сразу после обеда опять в лес. Пока не будет выполнена норма и не зафиксирует её выполнение специально выделенный для этого человек. Обычно это был один из офицеров, снабжённый специальной измерительной рейкой с делениями.
     Наша тройка состояла из сержанта Герасимова, мужика лет 35, солдата Ноготушкина и меня, тоже солдата. Почти сразу выяснилось, что Ноготушкин не умеет пилить. Или, что вполне возможно, он не хотел выполнять эту самую тяжелую работу, но охотно взялся обрубать сучья, стаскивать их в кучи и сжигать. Сержант Герасимов и я валили деревья, распиливали их на 2-метровые бревнышки, поленницу складывали все трое.
     Инструмент был отменный. У нас были две двухручные пилы, остро и грамотно наточен-ные два острых топора, хорошо насаженных на топоища (этим занимался специальный пилостав, пожилой солдат, он не рабтал в лесу).
     Наш старшой, сержант Герасимов, весь инструмент хранил сам, нам не доверял. Мною он был доволен, на Ноготушкина иногда покрикивал.
Был у нас случай, когда при падении дерево вершиной попало между двумя верхушками стоявших рядом деревьев так, что в конце своего падения комель падавшего дерева отбросило в сторону, а заодно отбросило и Ноготушкина, который стоял как раз на той стороне, куда повело комель. Конечно, Ноготушкин отлетел, потерял сознание и почему-то стал пускать пузыри. Он быстро пришёл в себя, но продолжал лежать. Так как был конец дня и норма была почти выполнена, я предложил Герасимову отпустить Ноготушкина домой. Пусть, мол, придёт в себя. Ноготушкин уверил нас, что вполне дойдёт. Мы вдвоём доделали норму.
     В лагере нас допросили, как всё произошло. Никакого врача у нас не было, но было ясно, что ничего страшного не произошло. Утром Ноготушкин не хотел идти в лес, но наш старшой понял, что он просто хочет «сачкануть», поэтому поднял его и заставил идти в лес. Однако, наш потерпевший весь этот день показывал, что нездоров, плохо себя чувствует и нам пришлось выполнять и значительнуюю часть его работы. Потом всё пришло в норму.
     На заготовке дров мы пробыли до заморозков, в летних палатках было холодно. Вечерами мы нажигали углей в специальных металлических жаровнях и заносили их в палатки. Только так можно было выдержать холод в летней палатке. Все мы очень устали и не могли дождаться конца этой каторги.
Наконец, пришёл приказ о замене нашей роты другой. Так что, оказывается, заготовка дров должна была быть продолжена. Нам же приказали возвратиться в город, в казармы у Витебского вокзала. За хорошую работу всех нас наградили увольнением на одни сутки.
     И было за что! Мы работали, как проклятые.
     Но вот солдаты роты, посланной нам на смену, взбунтовались, не стали (или не смогли) выполнять положенную норму. И её пересмотрели в сторону уменьшения. Нам было уже всё равно, но оказалось, что, наверно, и мы могли 6ы облегчить себе жизнь, тоже потребовав снижения нормы.
     И вот согласно увольнительной на сутки я появился дома. Мать была несказанно рада, но была поражена моим истощёнными видом.
     Увидев меня, она воскликнула: «Что с тобой случилось? Ты же стал, как старичок!»
     На что я ответил: «Станешь старичком, если питание плохое, а работа тяжёлая!»
     И рассказал, что мы заготавливали дрова в лесу больше двух месяцев. А питание было скудным. Хорошо, что жив остался. Конечно, мать постаралась накормить меня получше. Из увольнения я опоздал на полсуток, но по причине ударной работы, что проявил на заготовке дров, это для меня прошло без последствий.
     Всё познаётся в сравнении. Еще в лесу два раза для нас, лесозаготовителей, была устроена баня. Для этого выделяли специальный день. Нашей тройке поручали обеспечение бани дровами и горячей водой. Чтобы и того, и другого было в избытке. Эта работа показалась нам отдыхом по сравнению с нашей работой в лесу. Настолько это было легче!
     Возвратившись из леса некоторое время мы прожили в казармах полка у Витебского вокзала. Все было по-прежнему. Два раза нас направляли ломать какие-то деревянные постройки на южной окраине города. Надо полагать, на дрова для полка.
Это были неприятные дни. Там обстрелы были довольно интенсивны, но, слава Богу, никого не убило и не ранило.
     Заканчивался 43 год. Таким образом в 14 отдельном линейном запасном полку мы прослужили несколько более 10 месяцев. И это-то во время такой войны, когда ежедневно гибли тысячи. Так что нам крупно везло. Еще в летних лагерях нас поголовно приняли в комсомольцы, а когда вернули в казармы Витебского вокзала, некоторым из нас, наиболее грамотным, предложили вступить в ВКП(б).

     Рекомендации были уже готовы, одна из них от Комсомола, потому что мы были еще слишком молоды, а две другие - от членов партии со стажем. А нам было всё равно. В партию, так в партию. И, конечно, мы стали бы членами Коммунистической партии, но тут в связи с тем, что вот-вот должно было начаться наше наступление на Ленинградском фронте, из 14-го полка стали усиленно откомандировывать связистов в действующую армию. И партийное начальство полка охладело к этому мероприятию, рекомендации пропали. Вскоре нас, 12 человек, откомандировали из 14 полка в отдельный линейный батальон связи. Он был расквартирован в зданиях Педагогического института имени Герцена в Ленинграде на Мойке, 48. Никаких студентов там, разумеется, не было, да и вообще здания пустовали. Прибыли мы туда пешком, ведомые представителем этого батальона. Весь батальон был где-то под Пулковом, а на базе, на Мойке, 48, оставалось совсем немного людей.
Представитель передал нас какому-то сержанту вместе с документами, а сам исчез. С этим сержантом мы прожили в одной из пустых аудиторий более суток. Пока что никому не было дела до нас. Мы варили себе еду, отдыхали, а уже началось наступление под Пулковым. И вот пришёл приказ, нас, пополнение, доставить под Пулково. Повезли на полуторке. До Пулково не довезли, а выбросили на окраине города у какого-то недостроенного здания на Международном (ныне - Московском) проспекте. Здание было, хотя и недостроенное, но обжитое. Там в одной из квартир нас встретил лейтенант с погонами связиста. Со всеми он познакомился, используя наши документы, а потом стал распределять нас по ротам. Меня записали в 3-ю роту. Тогда я еще не представлял, чем занимаются в этой 3-й роте. Нас, записанных в 3-ю роту было трое. Вскоре появился ещё какой-то тоже лейтенант, забрал нас, троих, и повез на автомобиле «Эмка» в сторону Пулково. Пулковские высоты и до наступления были в наших руках, а как началось наступление, наши войска сразу пошли вперед. Перед Пулковской горой, у развилки шоссе, влево - дорога на Пушкин, нас высадили, лейтенант с нами. Машина развернулась и ушла обратно в город, а мы вместе с лейтенантом пошли по шоссе вперед, поднимаясь в гору. Справа была Пулковская обсерватория, слева землянки, вырытые в склоне горы. Землянки - пустые, хозяева ушли вперед. В одной из землянок лейтенант приказал мне остаться до особого распоряжения, а сам с двумя другими солдатами ушёл. В этой землянке пришлось мне остаться на всю ночь и даже без оружия. Чувствовал себя очень неуютно. Наступила ночь, было холодно. Я стал замерзать, да и проголодался. В землянке была крошечная печурка. Я даже подумал, что хозяева землянки прожили в ней, наверно, не одну неделю, чувствовалась домовитость. Решил развести огонь. Спички у меня были. Не такие, как теперь, но действующие. Собрал около землянки какие-то деревянные обломки. Их оказалось мало. Нашёл пару деревянных ящиков. Что в них было, не стал задумываться. Удалось разломать. Развёл огонь, стало тепло. Стал подумывать о том, как 6ы сварить кашу из концентрата. Но не было воды. Снег вокруг был очень грязным, он не годился. Решил спуститься с горы и там набрать снега, где, как я рассчитывал, он должен бьгть почище. Взял котелок, немного подумал, забрал и вещмешок.
     А когда возвратился, в землянке было двое солдат, немолодых. На вид измученных до предела. Но, как оказалось, не нахалы.
     Один из них, увидев меня, сказал: «А вот и хозяин! Мы решили передохнуть у тебя, погреться. Утром уйдём. Надо догнать своих.»
     Я был безоружным, даже немного струсил. Подумал «Какая теперь каша. Хорошо, что вещмешок не оставил здесь.»
     И бодрым голосом сказал: «Отдыхайте, грейтесь. Места хватит.»
     Оба быстро уснули, не выпуская из рук своё оружие. Мне не спaлось, но уснул, наконец, и я.
     Проснулся, когда один из моих посетителей громко ругался, тормошил своего товарища, давай, мол, скорее, не догнать теперь будет своих. И они быстро-быстро ушли, даже не попрощавшись со мной. Я был очень рад их уходу. Рассвет еще не наступил. Я снова уснул. Проснулся, когда уже рассвело. Издалека слышалась орудийная стрельба. Тут же одолела меня тревога. Уж не забыли ли обо мне? И что мне делать, если забыли?
     Но вскоре появился наш лейтенант. Похоже, он обрадовался, увидев меня на том же месте, где оставил.
     И ничего не объясняя, скомандовал: «Бери свой мешок, оружие - и за мной!»
     «Нет у меня оружия!» - ответил я даже с обидой.
     «Ах, да» - произнёс он и добавил: «Ну, пошли!» Лейтенант так и не объяснил мне с какой целью он оставлял здесь меня одного, а спрашивать я не стал.

     На дороге нас ждала полуторка с газогенераторной установкой, а в кузове было четверо солдат. Двое были из 14 полка, других двоих видел я впервые. Машина двинулась через Пулковские высоты и далее. Удивительно, что фамилии солдат из 14 полка я начисто забыл, а вот фамилии других двоих запомнились до сих пор. Ребята из 14 полка, как и я, были в куртках двубортных. А двое других вообще были в фуфайках, без погон. Так что было не понять, имели ли они какое-нибудь звание выше солдатского. Тот, что постарше, называл второго Колей, а Коля обращался к первому, называя его сержантом. Скоро я узнал, что фамилия Коли была Цветков и что он вологодский. А фамилия сержанта была Максимов. Он был питерский.
     Наши двое, из 14 полка, помaлкивали, а Максимов с Цветковым рассуждали, как ловчее поправить какой-то там столб так, чтобы он стоял строго вертикально. Цветков предлагал применить «блок», Максимов одобрял предложение. Что такое блоки, я не понял, но вскоре всё стало ясно. Проехав примерно км 6, мы вдруг остановились.
     Лейтенант и Максимов с Цветковым пошли к столбовой линии, захватив когги, с помощью которых влезают на столбы, и полиспаст. Полиспаст они и называли блоками. Мы тоже пошли за ними. Максимов спросил меня, умею ли я работать с блоками, я ответил утвердительно. В 14 полку приходилось пользоваться ими, когда нас посылали «на задание» и мы строили столбовую связь для неизвестной нам военной части.
     Я ожидал, что мне предложат забираться на столб, но лейтенант не позволил, сказал, чтобы они сами всё сделали, а новенькие пусть, мол, посмотрят. Работу Максимов с Цветковым выполнили быстро. Чувствовался опыт. Цветков подключился к линии, лейтенант доложился какому-то начальнику, старшему лейтенанту. Мы поехали дальше вперед.
     Когда проезжали Красное село, то видели еще неубранные тела наших погибших солдат. В одном месте наша машина почему-то остановилась, что-то там случилось с машиной, маленькая неисправность. Мы высадились по нужде. Я отошёл в сторонку и наткнулся на труп солдата. В замасленной телогрейке, верхняя часть тела и голова отсутствовали. Повидимому, это был танкист. Хотя немало трупов повидал я в блокаду, но мне стало жутко. Обстрел был, видно, совсем недавно.
     Мы поехали дальше.
     Уже вечером оказались в посёлке Тайцы, где находились двое связистов, сержант Суханов и солдат Козлов. Лейтенант, с которым мы ехали, сообщил мне, что по приказу командира роты, старшего лейтенанта Сурнина, я остаюсь здесь, в Тайцах. И буду третьим в группе Суханова. Из разговоров между лейтенантом, Сухановым и Козловым я уловил, что третий в группе Суханова недавно погиб. Но когда я попытался, уже позже, уточнить, как это произошло, и сержант и Козлов переглянулись и уклонились от ответа. Мне стало неловко и больше я не спрашивал.
     Все уехали. Я остался. Сержант Суханов, высокий мужчина лет 34-ти или чуть старше, очень похожий на актера Охлопкова, часто посмеивался, но была заметна и его серьёзность. К какая-то хитроватость. Таким он показался мне. Оба они много расспрашивали меня, а потом стали пояснять, в какую часть я попал и в чём будет состоять моя служба. Первое, что я услышал от них обоих, это то, что мне очень повезло. Оказывается, нас 12 человек из 14 полка зачислили в 333 отдельный линейный батальон связи. Батальон имеет три роты,  1-я и 2-я занимались строительством линий связи разного вида, но в основном, столбовых, а 3-я рота называлась эксплуатационной. Основное её занятие - обеспечение бесперебойной связью частей Советской армии. В любой обстановке. Что касается строительных двух рот, то их задачей было в кратчайший срок создать линию связи. Чаще это была столбовая линия. Известно, что столбовые телефонные линии обычно строили не у самой передовой, хотя это было не всегда. Строительные роты трудились с утра до ночи. Это был тяжёлый труд. Эксплуатационную роту редко привлекали для строительства, только лишь тогда, когда требовалась помощь строительным ротам.

     3-я рота была самой малочисленной. Обслуживать ей приходилось линии всякого вида. Всё зависело от боевой обстановки. И всё же чаще в тылу, чем близко у передовой. Как пояснил Иван Козлов, то можно спать сутками, то не уйти с линии. Только свяжешь концы и наладится связь, как опять обрыв и опять беги, устраняй его. Пояснил, что миномётные нaлёты хуже артиллерийских обстрелов, потому что осколки от мин разлетаются во все стороны низко, над самой землёй. Рассказал, что был у него случай, когда прервалась связь. Вышел он на линию, нашёл обрыв, пулей был перебит провод. Восстановил он связь, только стал спускаться со столба, тут миномётный налёт! Только и слышно, как внизу шуршат осколки. Он и не решался спускаться ниже. Даже наоборот, поднялся повыше. Так и переждал этот налёт на столбе. Пока не кончили стрелять. Не очень-то поверил я этому рассказу, сержант Суханов слушал, но не возражал.
     А я слушал, слушал и говорю: «Получается, что в строительной роте спокойнее. Так, что ли?»
     Тут вмешался сержант Суханов: «Может и спокойнее. Но почему-то получается так, что эксплуатационникам завидуют. Особенно, «вечешникам»».
     Я смотрел вопросительно, не понимал, кто это такие. Суханов объяснил, что вечешники, это связисты, обеспечивающие правительственную связь. От главного штаба и примерно до штаба дивизии, а штаб дивизии, тем более, корпуса или армии, как правило, не располагают близко к передовой. У вечешников служба спокойная, но и очень ответственная. Хотя на вой-не всякое бывает.
     «Вечешникам все связисты завидуют!» - пояснил сержант.
     «Да и нам тоже завидуют. Не в пехоте! Вот сейчас связь у нас работает нормально. И мы сидим в тепле, спокойно. А нарушится связь, тогда и засуетимся. Жарко станет!»
     «А почему их называют вечешииками?» - поинтересовался я.
     «Это от слов «высокая частота, ВЧ. Переговоры по ВЧ ведутся на другой частоте, более высокой. Их невозможно подслушать.»
Что такое «частота» в электричестве, я знал, поэтому удовлетворился этим объяснением. У сержанта Суханова был автомат, у Ивана Козлова - карабин. Я поинтересовался, когда мне дадут оружие. Суханов стал кому-то звонить, оказывается, старшине роты Ковалёву. Результат - получу полуавтоматическую десятизарядную винтовку Токарева. Я обрадовался.
     «Не радуйся-то очень.»  - охладил меня Козлов.
     «Она, холера, тяжеленная. Да еще пару запасных магазинов получишь в придачу. Тоже не пушинки.»
     Суханов добавил: «Скорее всего, когда пойдёшь на линию, будешь брать с собой либо мой автомат, либо Иванов карабин. А при первой возможности обзаведёшься чем-нибудь более удобным.»
     На следующий день сержант послал Козлова и меня - на обход. Козлов взял когти, телефонный аппарат и моток кабеля, чтобы подключиться к линии, мне вручил свой карабин, нож и пассатижи. И мы отправились. Мы шли, осматривали линию, целы ли изоляторы и хорошо ли натянугы провода. Короче, всё ли исправно. Мне казалось, что всё хорошо, но Иван, так звали моего товарища, обнаружил два побитых изолятора. Сказал, что придётся придти сюда с изоляторами и заменить их. На следующий день мы снова пошли на линию и произвели замену. Это выполнил я.
     В поселке Тайцы мы пробыли ещё пару дней. Дежурили по очереди у аппарата, варили себе еду. Я заметил, что вода из колодца была очень хорошей, вкусной. Неподалёку виднелась Воронья гора. До войны она вся была лесистая, сосны и ели, теперь же виднелись одни ломаные деревья, без вершин. Вот такие сильные были артиллерийские обстрелы этой горы. С горечью я подумал, сколько же солдат там полегло!
     Через два дня из Питера пришла газогенераторная полуторка, довольно загруженная всяким ротным барахлом. Настолько, что мы едва погрузились. В кузове, на ветру ехать было холодно, все мы ужасно замерзли, пока доехали до Гатчины. Там оказались и командир роты, и старшина роты, и еще какой-то старшина по фамилии Рoговский, как я понял, украинец. Красивый парень. Он оказался комсоргом батальона. И как постепенно убедился я в дальнейшем, довольна хитрая и подлая натура.
     В Гатчине мы провели ночь, а утром нас троих повезли дальше. Конечно, старшина роты не забыл снабдить меня винтовкой Токарева и еще запасными магазинами. Вместе с ним мы проверили её исправность, выйдя на улицу и выстрелив по разу.
     Старшина выдал нам провизии на неделю и предложил котелок свежей конины, от которой Суханов, разумеется, не отказался. И еще Суханову удалось выпросить у старшины металлическую банку вместимостью больше литра, с завинчивающейся пробкой (конечно, немецкого производства), наполненную спиртом, остро пахнущим бензином. Повидимому, у старшины, как хорошего хозяйственника было этого спирта немало, если ему не жаль было отлить не менее литра и нашему сержанту. Просто так. По дружбе. Заметно, что у них были приятельские отношения. Они были старослужащими. У старшины была пара канистр из-под бензина с этим спиртом. Хотя меня не ставили и в грош, был я еще мальчишкой, но, однако, предложили и мне полстакана этой вонючей жидкости, уверяя, что не отравлюсь, но я и пробовать не стал, отказался. И действительно, этим спиртом никто у нас в роте не отравился.
     Но позже мы услышали, что там же, в Гатчине, солдаты-пехотинцы обнаружили где-то бочку со спиртом и напились. А спирт оказался древесным, многие отравились и погибли. Командира роты отдали под трибунал. А чем он виноват? Разве удержишь?
     В дальнейшем нам стали выдавать по 100 г фронтовых. Мне показалось это странным, я не считал, что мы фронтoвики. От ста грамм я не отказывался, а вот махорку отдавал кому-нибудь из курящих. Курить я не мог, у меня сразу начинал болеть желудок. Но когда некурящим стали выдавать вместо табака сахарного песку, 100 грамм вместо пачки махорки, я сразу же стал пользоватьсяч этой заменой.
   Вскоре нас троих из Гатчины повезли куда-то дальше. Куда - я не представлял. Везут и везут! Так часто бывало. И было не очень-то приятно ничего не знать и почти ничего не понимать.
     Фронт ушёл куда-то вперед, никаких обстрелов. Почти как мирное время. Однако, Суханов знал, что должны мы организовать в посёлке Елизаветино точку обслуживания. Там нас высадили и машина ушла. На окраине мы нашли заброшенное кирпичное строение и решили обосноваться в нём, в подвале. Суханов стал благоустраиваться, а мы с Козловым пошли к линии и стали подключаться. Я полез на столб, подключился, мы стали протягивать шлейф к нашему логову. Тут выяснилось, что связь оборвалась и надо идти на линию. Было непонятно, почему вдруг пропала связь, никаких обстрелов впереди не было. Однако мы с Иваном поспешили вперед. Прошли км полтора-два и обнаружили причину. Столб был сдвинут, накренился, провода лопнули! Рядом со столбом - следы от гусениц. Всё ясно! Танк зацепил столб! Козлов тут же подклю-чился, сообщил Суханову причину.
     Тот скомандовал: «Как можно быстрее восстановите связь, протяните временно кабель. А уж потом займитесь ремонтом серьёзно. Главное - дайте связь!»
     Конечно, начальство уже волновалось. Подключился, наш взводный, его уже стали дергать. Почему нет связи? Когда будет связь? Какие меры приняты? Уже грозились Разжалованием, если долго не будет связи! Взводный стал давить на нас.
     На линию мы обычно выходили с телефонным аппаратом, конями и кабелем, намотанным на самодельную рогульку. В запасном полку кабель наматывали на металлическую катушку, тяжелую даже и без кабеля, но то было в запасном полку. Здесь же я не видел, чтобы такие катушки применяли. Их просто выбрасывали. Конечно, пустые. Здесь поступали иначе. Из стволов молодых деревьев небольшого диаметра изготавливали рогульку крест-накрест и на эту крестовину наматывали кабель. Можно было намотать метров 40, а если аккуратнее мотать, то и больше. Такую рогульку с кабелем было намного легче нести, чем металлическую катушку.
     Мы быстренько размотали свою рогульку, подсоединили концы кабеля к концам оборванных проводов. Связь была дана! Но почему-то начальство было недовольно качеством. Плохая, мол, связь! Не идёт «Бодо»! Делайте, что хотите, но чтобы телеграф проходил! Мы не знали, что делать! Уже наш взводный стал грозить нам штрафбатом! А наш старший, сержант Суханов, посоветовал нам осмотреть состояние проводов и изоляторов на ближайших столбах. Вот что значит - опыт! Линию строили в большой спешке. На соседних столбах, с одной и с другой стороны по отношению к месту обрыва, провода соскочили с изоляторов и прикасались к крюком, на которых были закреплены изоляторы. И происходила большая утечка сигнала! Конечно, линия создавалась в большой спешке. И не всегда солдаты-строители работали добросовестно. Оно и понятно.

     Несколько раз нас, эксплуатационников, привлекали к строительству линии. Всегда присутствовала спешка. Только и слышалась команда: Давай! Давай! Пошёл вперед! Не задеживайся! Так что халтура в работе проходила иногда незамеченной. И обнаруживалась только в дальнейшей эксплуатации. Как в данном случае. Мы с Иваном поправили крепление проводов на соседних столбах, всё сделали на совесть! И «Бодо» стало проходить! Начальство перестало грозиться. После этого мы стали выправлять столб, натягивать провода, закреплять их. Уже без спешки. В темноте возвращались мы к себе в подвал. Суханов был доволен. Покормил нас и сказал, что мы можем спать до утра, если ничего не случится, он один будет дежурить у аппарата. И до утра всё было спокойно.
   
     Еще в 14 полку мы подружились с солдатом Орловым Дмитрием. Он был повыше меня и попал тогда в первый взвод. После 14-го нас вместе перевели в 333 батальон, но здесь его зачислили в строительную роту. Он рассказывал мне, как тяжело ему служится в этой роте. Как он уставал от многочасовой работы по восстановлению столбовой связи.
     Получилось так, что из их роты перевели сержанта Сорокина к нам, в эксплуатацинную роту. С этим Сорокиным мне пришлось некоторое время тесно общаться. И он показался мне милым человеком. Добрым и отзывчивым. Как-то при встрече с Орловым (я всегда называл его Митькой) зашёл у нас разговор о сержанте Сорокине. И я с похвалой отозвался о нём.
     Услышав о Сорокине, Митька покраснел и даже закричал: «Это гад, а не человек! Никакой совести у него! Никакой жалости! Ему всё казалось, что я медленно копаю яму, медленно взбираюсь на столб, медленно тяну провода! Сколько раз кричал он на меня Орлов, быстрее! Орлов, застрелю!».
     Я был поражён такой характеристикой.
     Но вспомнив, как еще в запасном полку, когда нас обучали строительству столбовой связи, сержант Крупенин тоже кричал на Митьку, отгоняя его от костра: «Орлов, почему ты еще не закрепил провод, а уже греешься у костра? Вон Баранзуля выполнил всё, теперь и греется законно. Марш на столб!»
     Митька заворчал и полез на столб, я подумал, что наверняка у сержанта Сорокина были основания ругать Митьку. Но ничего такого я не стал вспоминать. Промолчал.
     Митька Орлов еще, слава Богу, жив. Он остался единственным моим другом. Мы изредка встречаемся, перезваниваемся. О войне не вспоминаем. Хорошего было немного.
     Несколько слов о телефонных аппаратах, которые у нас тогда были. Следует отметить их низкое качество, громоздкость и значительный вес. Деревянная коробка на ремне. Такую коробку пронесёшь несколько км, она отобъёт весь бок! Слышимость слабая.
     Не помню точно, когда нам выдали аппараты американского производства. Это были просто чудесные устройства! Плоский аппарат. Легкий. В кожаном футляре. Слышимость отличная. Модель ЕЕ-8А. Мы были ими очень довольны. И на линию выходили непременно с таким аппаратом. А еще говорят, что союзники мало помогали нам! Так можно заявлять только из политических соображений!
     Сегодня - 22 июня 2009 года! Ровно 68 лет с начала Великой Отечественной войны!
     Продолжаю свои воспоминания.
     Долго мы не задерживались ни на одном месте. Вскоре оказались в Волосово. Войска ушли уже вперед. Мы расположились в каком-то доме, в котором были и другие связисты. Двое лейтенантов, несколько солдат и с ними полковник. По фамилии Калинин. Они налаживали связь с помощью 4-х жильного немецкого кабеля.
     Не ручаюсь за правильность названия этого кабеля, но оно звучало так - пупинизированный кабель. Отличная была вещь! Две жилы были белого цвета, две - чёрного. Жилы были залиты в резиновую оболочку. Нетрудно было сообразить, что правильно его применить было проще простого: для одной цепи, например, две белых жилы, для второй - две чёрных! И никакой путаницы! И нет нужды предварительно прозванивать, если бы жилы были одинакового цвета. Это и предложил один из его подчиненных. Но полковнику не понравилось такое простое решение. Он потребовал, чтобы в каждой паре проводов было по черному и белому проводу, А для этого уже потребовалось прозванивание. Чтобы добиться правильности подсоединения!
Один из офицеров пытался доказать полковнику глупость его требования, но получил разнос и умолк. Я случайно оказался свидетелем их спора и удивлялся, как такой глупый и тупой человек дослужился до полковничьего чина? Конечно, его подчиненные выполнили глупый приказ, но потратили на это лишнее время.
     Этот «пупинизированный» кабель наматывался на катушки примерно метрового диаметра. Не знаю точно, но думаю, что на одну катушку можно было намотать кабеля длиной не менее 500 - 600 метров. Используя его, можно было очень быстро создать многокилометровую линию, лежащую прямо на земле. И вряд ли она уступала 6ы по качеству столбовой линии. И не надо заготавливать столбы, рыть ямы под каждый столб устанавливать их, вворачивать крюки в них, наворачивать изоляторы, тянуть провода.
     Чуть позже нас в Волосов прибыли еще трое солдат из нашей роты, Двое мужиков лет под сорок, Денисов и Михайлов и еще молодой, фамилии его не помню, Они пробыли сутки, получили приказ - пешком двинулись куда-то дальше. Старшим был Михайлов, ему-то было, конечно, известно, куда прибыть, нас это мало интересовало.
     Поздно вечером я обнаружил, что пропала моя плащпaлатка. Попытки найти её ни к чему не привели. Стало ясно, что кто-то присвоил. Не знал на кого и думать. Оставаться без неё было плохо. Можно было попросить старшину роты выдать мне другую, но не хотелось этого делать, он назвал бы меня растяпой и т.п. Пришлось пока смириться и быть готовым обходиться без неё. Если её присвоил кто-нибудь из троицы Михайлова, то была у меня надежда отыскать свою палатку. Хитрость в том, что на углу её была чернильная метка в виде крестика и рядом кружочек. Они были хорошо заметны, но это не могло быть доказательством того, что она моя. В плащпалатках были предусмотрены два прореза-клапана, для просовывая рук, когда она использовалась в качестве плаща. Эти прорези, чтобы не затекала вода, перекрывались внахлёст кусками того же материала, что и палатка. Когда делал я свои пометки, то, подумав, отвернул один из клапанов и написал свою фамилию и инициалы. Подними отворот - увидишь мою фамилию. Так что если бы я опознал свою п.палатку по меткам (крестик и кружочек), я мог легко доказать, что она моя! Это мне удалось сделать гораздо позже, когда почти весь наш взвод собрался в деревне Волна. А пока что я страдал без палатки.

     В Волосово мы не задержались, нашей тройке было приказано добраться до деревни Яблоницы и там организовать точку. Мы тут же погрузились в машину и к ночи прибыли в эту деревню. Надо было где-то переночевать. Деревня была целёхонька, похоже, при немцах жители не очень-то бедствовали. Первым пошёл искать ночлег Суханов. И ничего не нашёл. Иван Козлов тоже вернулся ни с чем. Послали меня. Была уже ночь. Холодно! Увидел я огонёк в какой-то небольшой избушке, постучался. Не сразу мне открыли, далеко не старая женщина с лампой в руках, вышла в сени, посветила и спросила: «Тебе чего, девочка? Кто ты? Откуда?»
     Я возмутился, сказал, что никакая я не девочка, что я солдат. И нам негде ночевать! После этого меня пропустили в дом, рассмотрели. И узнав, что со мной еще двое солдат, хозяйка очень засомневалась, где нас разместить. Я, уже безо всякой надежды, заторопился добавить, что мы можем спать на полу. А завтра мы поищем другое пристанище. Домик, действительно, был маленьким. И я был уверен, что она откажет, но ошибся.
     Она вдруг сказала: «Ладно, веди своих товаришей. Утром разберёмся!»
     Утром хозяйка, молодая еще женщина, сварила нам картошки, мы поделились с ними тушёнкой. Так что завтрак получился отменным. Почему-то хозяйка прониклась к нам симпатией. И когда Суханов сказал мне, что, раз так удачно получилось у меня с поиском жилья вчера вечером, то сходика, мол, к соседям и поищи новое место. В доме побольше. Мне ужасно не хотелось заниматься поисками нового пристанища и это было очень заметно.
     Хозяйка, увидев, как я помрачнел, получив такой приказ, вдруг сказала: «Да оставайтесь у меня! Вам ведь всего несколько дней придётся пробыть здесь. Так что потерпим!»
     И мы остались. И пробыли в этом доме больше недели. Было сразу заметно, что ей очень понравился Суханов. А он было очень опытный по части обхаживания женщин. И чтобы остаться с ней наедине, он посылал нас на линию чаще того, что было необходимо. Повреждения, как ни странно, случались довольно часто. И не из-за обстрелов, а по каким-то другим причинам. Одной из причин было баловство некоторых военных, точнее сказать, их хулиганство. Настоящие фронтовики вряд ли станут стрелять по изоляторам, а вот тыловики порой баловались.
     В одну из ночей пропала связь. И нам пришлось бежать на линию. Мы прошли свою часть (расстояние между двумя точками делилось примерно пополам), подключились к линии. Суханов слышит нас, а с соседней точкой связи. «Идите дальше!» - командует сержант. Выясните, мол, что там у них. Примерно с километр мы прошли по соседнему участку и встречаем соседей. Как и полагалось, они уже шли нам навстречу. Но почему так поздно? Оказывается, по их словам, на их участке был еще обрыв, вот его они и ликвидировали, потому и задержались. А второй - вот он! Они стали устранять и второй, а мы вначале подключились и доложили обстановку. Потом помогли им. Связь была обеспечена, мы возвратились.
     Когда пришли, Суханов и говорит: «Сомневаюсь я, что было у них два повреждения. Просто вышли не сразу!»
     Но выяснять он ничего не стал.
     Хозяйка и наш сержант так сдружились, что мы стали вместе питаться. У неё весь погреб был забит отменной картошкой. Так что картошки ей было не жаль. Мы же, в свою очередь, не экономили своих консервов и они закончились у нас вдвое быстрее, чем было рассчитано. Но это были пустяки.
     У Суханова был спирт, пахнущий бензином, это была большая ценность. Часть спирта сержант отлил хозяйке. Хозяйка проговорилась, почему у неё было так много картофеля. Оказывается, при немцах на постое у неё был какой-то немецкий офицер и подчинённые ему солдаты помогали ей в хозяйстве, в частности, обрабатывали её огород. Она очень хвалила этого немца. Мы, конечно, всё поняли и не осуждали её.
Она иногда ругала своего сына, довольно ленивого мальчишку, говорила ему: « Вон пос-мотри, Генька (это я) уже воюет, а намного ли он старше тебя! » Он недовольно выслушивал её и куда-то убегал.
     Стены домишка хозяйки были все оклеены фотографиями из немецких журналов. Качество было довольно высоким. После того, как немцев прогнали, деревенское начальство приказало нашей хозяйке содрать со стен все немецкие фотографии. Она была очень недовольна этим потому, что обоев не было, а голые ободранные стены выглядели бы очень нехорошо. Одна-ко, пришлось ей подчиниться. Она попросила меня помочь ей. А накануне сообщила, что завтра к ней придёт в гости соседская девица и ей хотелось бы познакомить меня с ней. Я не принял это всерьёз, но оказалось, что на следующий день, действительно, появилась совсем молоденькая девушка. Я же настолько был еще лопухом, что, ответив на её приветствие, продолжал сдирать журналььные листы со стен, не обращая на неё внимания. Девушка болтала с хозяйкой, поглядывая на меня, потом распрощалась со всеми и ушла.
     На том и закончилось наше знакомство. Хозяйка была очень расстроена, недовольна мною, я же только смущённо улыбался. Такой вот был зелёный в общениях с женщинами. Хотя и был симпатичным. А фотографии на стенах были очень даже интересные. Изображали немецких солдат, красивых и рослых. С винтовками, в сапогах, стоящих в снегу. И мороз им нипочем!  Готовых тут же вступить в бой! На основании этих снимков я убедился, что и у немцев прoпаганда и агитация были на высоте.
     Вскоре пришёл нам приказ двигаться дальше, а на наше место прибывали другие связисты. Командир новых связистов, старшина по званию, почему-то сразу не поладил с нашей хозяйкой. И она васпротивилась тому, чтобы они трое остановились у неё. Она куда-то ушла и возвратилась с каким-то мужиком, который предложил им другое место для постоя, мотивируя это тем, что в такой избушке им будет тесно. Этот мужик был каким-то старшим в деревне и имел некоторую власть. Почему этот мужик не был в армии, было непонятно.
     За нами пришла автомашина, всё та же газогенераторная полуторка с шофёром маленького роста, по фамилии Сидяйкин. Этот Сидяйкин подкладывал под себя старую ватную фуфайку, иначе ему приходилось даже привставать во время езды, чтобы лучше видеть дорогу. Опять весь кузов был завален каким-то ротным барахлом. В кабине ехал старшина Ковалёв. Мы отключились от линии, собрались. И ехали, конечно, в кузове.
     И как бывало и раньше, прибыли в назначенное место уже ночью. Но на этот раз у околицы нас ожидал наш солдат, уже знакомый мне Коля Цветков. Он встал на подножку и показал, куда ехать дальше. Место называлось деревней Волна. Мы остановились у солидного дома. Не то, что было в Яблоницах. Но когда вошли в дом, увидели солдат нашего взвода, человек восемь. Был и наш новый взводный, лейтенант Ильяш. Мужик лет сорока, похожий на артиста Абрикосова. Старшина Ковалев представил нас этому новому взводному, он внимательно осмотрел нас, потом отпустил Козлова и меня и оставил Суханова. Для беседы. Цветков показал нам, где расположиться и мы завалились спать.
     А рано утром почему-то погнали на линию того же Цветкова и меня. Я был возмущён. Ведь и без меня было несколько солдат, которые, как предполагал я, уже несколько дней ничего не делали, однако, я промолчал. Мы с Цветковым отошли уже с полкилометра, вдруг выясняется, что забыли пассатижи! Он предложил мне подождать его, а он сбегает сам. Но была холодно стоять и ожидать его на морозе и мы пошли обратно вместе. Пришли, а там возникли некоторые недоразумения. Оказывается, наш сержант Суханов, узнав о том, что меня новый взводный послал на линию, не согласовав этот вопрос с ним, каким-то образом высказал лейтенанту своё неудовольствие, следствием чего была отмена моего похода на линию с заменой меня солдатом Старокуловым. Конечно, я был доволен таким оборотом, но что за разговор произошёл между Сухановым и нашим взводным, я так и не узнал. Впрочем, меня это мало интересовало.
     В доме, кроме Ковалева, старшины роты, лейтенанта Ипьяша, нашего взводного, сержанта Михайлова со своими двумя солдатами (Денисовым и Малышевым), Старокулова и Цветкова стали жить и мы трое (Суханов, Казлов и я). Хозяином дома, довольно большого, был крепкий старик, весьма угрюмый по натуре. В доме вместе с ним жила его внучка, весьма красивая и бойкая девица не старше 18 лет. Дед весьма беспокоился за сохранностъ внучки, глаз с неё не спускал, а ночью непременно укладывал её спать у него на печи. Внучку звали Маргаритой, она под присмотром деда чувствовала себя довольно уверенно, рассказывала, что при немцах дед держал её в подполе, а когда выпускал её оттуда, то не иначе, как плохо одетой и с лицом, измазанными сажей. Немцы мало обращали на неё внимания. Таким образом он спасал свою внучку от насилий. А теперь вот перед ним опять стаяла всё та же задача - уберечь внучку. Поэтому дед с ненавистыо смотрел на наших солдат и не мог дождаться часа, когда наши военные уберугься из его дома и вообще из деревни. А Маргарита будто не понимала, что опасность для неё была довольно реальной. Не знаю, как было в доме до нашего прибытия, но когда появился Суханов, молодой, видный, эта опасность значительно возросла. Заигрывания с ней солдатика Малышева, низкорослого мужичка лет 35-ти, в прошлом электрика, работавшего а ДЛТ (дом ленинградской торговли), она ставила ни во что. Она прямо ему заявляла, что ей нужен молодой парень, такой, как, например, Генка (т.е., пишущий эти строки), или вот Васька (Старокулав, мой одногодок), но Сашка Малышев не обращал внимания на её слова н продолжал фиглярничать, как клоун Карандаш. А Суханов, похоже, ей нравился и его ухаживания были ей приятны, но вместе с тем она и побаивалась его. Но дед был на страже и терпеливо ждал нашего исчезновения из его дома.
     И здесь я обнаружил свою пропавшую еще в Волосово плащпапатку. Она оказалась у Денисова. Еще будучи в Волосово я подумал на него. Но они тогда быстро ушли. А здесь, в Волне, я искал целенаправленно. И прямо сказал ему, что п.палатка у него – моя. Вот, мол, н мои опознавательные знаки - крестик и кружок, но он нахально заявил, что эта он сам поставил эти значки и иди, мол, к чёрту! Свидетелем этой перепалки был Васька Старакулов. Когда попытался я силой отобрать своё, Денисов, дюжий мужик, тяжелее меня кг на двадцать, не отдал мне ворованное. Так что силой вернуть я не смог. Я отошёл. Васька предложил мне свою помощь, чтобы отобрать вдвоём. Я поблагодарил его и отказался от его помощи. Но рассказал ему, что есть еще одно средство доказать вору, что он вор н что обязан отдать мне ворюванное, т.е., сообщил, что на отвороте кармана имеется моя фамилия и даже инициалы проставлены. Денисов, конечно, не подозревает об этом. Узнав об этом, Васька даже засмеялся от удовольствия.
     И сказал: «Подожди! Ничего пока не предпринимай!»
     И через некоторое время приходят Васька и старшина Ковалев.
     Ковалев спрашивает у меня: «Можешь доказать что у Денисова - твоя палатка?»
     «Могу!»
     «Как?!»
     Я объяснил.               
     «Пойдём!» Подошли к Денисову.
     Старшина: «Где твоя палатка?»
     Денисов показывает палатку. На ней нет значков крест и кружок.
     Я говорю: «Эта не та!»
     Старшина: «Покажи другую! У тебя есть другая!»
     Поднимает его шинель, лежащую на постели, под шинелью была моя плащпалатка. Отвернул я на ней клапан кармана там моя фамилия! Всё стало понятно.
Ну, что! Старшина отругал Денисова, мол, у своих воровать нехорошо. На этом всё и закончилось. Наконец, Бог внял молитвам хозяина.
     Через три дня нам всем приказали двигаться дaльше. И слава Богу!

     Далее целый кусок войны выпал из моей памяти.

     Втроём, сержант Суханов Владимир, рядовой Иван Козлов и я, останавливались в каких-то сожженых деревнях, находили себе пристанище в землянках или сами создавали их, обслуживали наспех построенные линии, приходилось часто бегать по линии, затем вдруг нам приказывали срочно собраться и двигаться до какого-то другого места, пешком или на транспорте. Опять искать пристанища, бегать по линии, выслушивать угрозы со стороны начальства в том смысле, что если не будет связи, то не миновать нам карательных санкций. Постепенно понял я, что старослужащие норовят как можно меньше подвергаться опасности и идут для этого на разные ухищрения. Иногда хорошо замаскированные, но порой просто откровенные.
Многие старослужащие были нахальными «орденопросцами». Меня это очень удивляло. Тот же Суханов, если была хоть малая заслуга в нормальном исполнении боевой задачи, не упускал случая как бы в шутку заметить, что, мол, не мешало бы и к медалишке представить. И порой достигал своей цели. Конечно, он имел в виду только себя, но никак не других. Например, следовanо представить к награде нашего Ивана Козлова. С риском для жизни он наладил связь. Но когда похвалили за это кашу тройку в целом, наградили не Козлова, тем более, не меня, а сержанта Суханова. Хотя Суханов в этом случае вообще не выходил на линию, а продежурил у аппарата.
     Но особо отличался в этом старшина Роговский. Он умело околачивался среди начальства, как комсорг, и в нужную минуту, когда речь заходила о поощрениях умело напоминал о себе. И почти всегда достигал своей цели.
     Из названий всех сожженых деревень, которые пришлось встретить, в памяти сохранилось только одно название - Гридино. От этой деревни остались только русские печи с трубами, да был хорошо заметен толстый шест с дощечкой, на котороё было намалёвано название этой деревни.
Пока добирались до неё, мы ужасно замерзли. Увидели шест с дощечкой. А где же жители? Стали искать. Уже подумали, что они вообще ушли куда-то далеко. И в конце концов обнаружили их в землянках, точнее, в полуземлянках, вырытых в крутом берегу реки.
     Первым делом мы подключились к линии и доложили о прибытии на место. Потом нам пришлось восстанавливать заброшенную полуземлянку, чтобы было у нас хоть какое-то пристанище. Печурка была разорена. Вместо двери пришлось повесить плащпалатку.
     Мне поручили подключиться и доложить. Слава Богу, связь работала. Но не хватало кабе-ля, чтобы дотянуть его от линии до нашей полуземлянки. Так что подключенный к линии аппарат пришлось держать метрах в 15-ти от нашей норы. Надо было добыть кабель. Надо было отремонтировать печурку. Надо было приготовить хоть какую-нибудь еду. А уже ночь!
     Меня послали раздобыть кабель. Иван стал дежурить у аппарата. Прямо на ветру. Сержант стал варить кашу. Недостающий кабель нашёлся быстро. Стоило мне в одном месте увидеть его черный конец в снегу, как оказалось, что под снегом его скрылось достаточно. Пока я дoбывал его из-под снега, руки у меня были в крови. Теперь телефонный аппарат можно было перенести в полуземлянку, а не торчать на ветру. Мы поели и решили отдыхать. Первым у аппарата стал дежурить сержант, вторым был назначен Иван, утром должен был дежурить я. Костёр в землянке горел всю ночь, топлива хватало. Утром связь прервалась, не совсем, но слышимость была неважной. «Бодо», однако, проходило, и это было главным! Так что можно было мириться с плохой слышимостью.
     А тут и этого не стало! Бодо - это телеграф. Беда!
     Как наиболее отдохнувшего, на линию отправили меня.  Пройдя с полкилометра, я убедился в низком качестве самой линии. Пройдя еще несколько сот метров, увидел я, что линия вышла к самому берегу реки и этот участок простреливается. Это место я постарался проскочить побыстрее, полагая, что оно в порядке: обрыва ведь не было! Пройдя еще с километр, встретился с посланным с соседней точки.         Подключились к линии, доложили, что встретились, но ничего не обнаружили. Вроде всё в порядке. Нам скомандовали возвращаться, ибо телеграф стал работать. И мы разошлись. Каждый в свою сторону. Не успел я возвратиться, как навстречу идёт Козлов. Опять нет связи! Приказано принять любые меры, но чтобы связь была! Мною были очень недовольны. Почему ничего не нашёл? Иван тоже был недоволен мною. Мы вдвоём пошли по линии. Т.к. в первый раз то место, что простреливanось, я невнимательно пропустил, то подумал, что, скорее всего, там, наверно, и кроется причина. И, не говоря ничего Ивану, стал внимательно осматривать этот участок.
И нашёл! Наверно, потому, что знал, где искать!

     Обрыва-то, действительно, не было, но провод тёрся о металличесий крюк, утечка была большой и сигнал не проходил. К счастью, на этот раз немцы стреляли редко, так что большой опасности не было. Чувствуя свою вину, устранять неисправность стол я. Время от времени слышался свист пуль. Я торопился, как мог. И за себя боялся, и за то, что какая-нибудь из пуль опять перешибёт провод. Но всё обошлось, слава Богу. Мы убедились, что связь в порядке, отключились и пошли домой. Иван был доволен тем, что, чувствуя себя виноватым, я взял весь риск на себя. Но Суханов всё же не мог простить мне своих переживаний. Задержись мы с восстановлением связи еще немного (и так много времени ушло из-за моего разгильдяйства!), всем бы не поздоровилось! И взводному, и Суханову, а обо мне и говорить нечего. Взводный поинтересовался, кто же непосредственно устранил неисправность? И узнав, что неисправность нашёл и устранил я, сказал, что так оно и должно было быть. Виноват, сам и искупай вину!
     У сержанта Суханова была странная физиологическая особенность - в моменты большого волнения у него разыгрывался сильнейший аппетит.
На этот раз из-за меня. А мой завтрак остался не съеденным (на линию отправили меня срочно, голодным), то мой завтрак оказался для Суханова кстати и был съеден им без колебаний, без моего согласия.
Хорошо хоть к обеду, пусть и запоздалому, мы вернулись. И т. к. связь была восстановле-на, Суханов успокоился и зверский аппетит у него пропал. Но и мой завтрак для меня тоже пропал. Я постеснялся напомнить об этом, сержант ухмылялся, а Иван молчал. Выпить по 100 грамм в этом случае сам Бог велел, что мы и исполнили в обед.
     Через какой-то небольшой промежуток времени мы двинулись дальше, т.к. наступление продолжалось. Мы оказались в посёлке Середка, но там не задержались и остановились в деревне Заклинье. Собственно и деревни-то не было, она была сожжена. Нашли очень большой глиняный сарай, даже с крышей. Конечно, не пустой, в нём жили жители этой деревни. Сарай был не маленький, и жителей поместилось в нём немало. Были устроены двухярусные полати по стенам, в середине - печка, изготовленная из металлической бочки. Мы набросали в центре на полу соломы, сверху плащаталатки - и готово лежбище.
     Хозяева были недовольны нашим вторжением, но ничего не могли поделать. Ну, а к тому же было и облегчение для них, мы стали добывать дрова для общей печки. Пока мы там были, забота о дровах легла на нас. И всё же для них мы оставались нежелательными постояльцами, но выгнать нас они не могли.  Таких сараев в этой деревне было несколько, и в каждом было жителей полно!
     Как добывали себе пищу местные жители, сразу было не понять, но через некоторое время выяснилось, что у них было спрятано в земле немало провизии, в основном, картофеля. И они время от времени вскрывали ночью очередную яму, тогда к утру в сарае оказывалась куча картошки, за сохранностью которой они зорко следили. Больше её негде было деть.
     Была зима и на морозе её не оставишь. Жители рассказывали, что в первую зиму после того, как пришли немцы, картошку и другие продукты они сохраняли в гуртах, видных издалека, т.к. в земле делалось только небольшое углубление, а сверху насыпалась земля толщиной, достаточной для того, чтобы мороз не испортил продукты. И немцы, а позже и партизаны, легко находили их и грабили эти захоронения. Целым оставалось только то, что было спрятано в ямах, которые закапывались без возвышения над уровнем земли. В следующую зиму только такой способ и применялся. Да и в таком случае и такие ямы порой находились и грабились. Оказывается, засыпанную яму следовало утромбовать так чтобы место не отличалось по плотности от остальной земли рядом.
     Местные жители не любили партизан, что вначале было непонятно. Но вскоре стало ясно. Вот как они объясняли свою нелюбовь к партизанам. Партизанами были не местные жители, как это часто бывало в Белоруссии, а специально заброшенные с самолётов солдаты Красной армии. В первое время, пока еще была у них провизия, сброшенная с тех же самолётов, они не досаждали местных жителям. Но позже местные жители вынуждены были делиться с ними провизией. С этим они еще как то мирились. Но потом, когда эти партизаны проявили свою партизанскую деятельность против немцев, и последние в своих воззваниях вначале предупредили, что если партизаны будут продолжать свою деятельность против них, то им придётся принять карательные меры, а именно, они сожгут деревню. Немцы не делали разпичий между жителями деревни и партизанами. Да они и не догадывались, что жители здесь не при чём. Жители были 6ы и рады не досаждать немцам, но партизанам, у которых не было среди местных жителей ни одного родного человека, было абсолютно всё равно. Их ничуть не волновало, как будут страдать крестьяне от карательных операций немцев, и продолжали осуществлять боевые операции против врага.
     Как и обещали немцы в своих объявлениях, после очередной акции против них, они сожгли Заклинье.
     Тут уже жители стали в равной степени ненавидеть и немцев, и партизан. Тем более, что им приходилось кормить партизан. И совсем не добровольно! Вот такие «загогулины» получались в благородном по существу партизанском движении.
Наступление наших войск на Псков как-то выдохлось. Поэтому в этом Заклинье мы задержались. На линии связи, которую мы обслуживали, было неспокойно, так что своё дело нам приходилось исполнять даже с известным напряжением, но в относительной безопасности.
     Однажды в нашем сарае появился неизвестный нам капитан. В каких-то непонятных погонах. Он спросил у Ивана Козлова, кто здесь из связистов старший. Козлов указал на сержанта Суханова. Капитан предъявил Суханову свои документы и потребовал, чтобы он связал его с нашим начальником. Капитан был из особого отдела. Суханов по линии позвонил нашему лейтенанту и передал трубку этому капитану. Мы с Козловым вышли из помещения по каким-то делам, а когда Суханов позвал нас обратно, то выяснилось следующее. Этим капитаном – особняком были арестованы трое неизвестных в военной форме, без документов. Особняк считает, что они по меньшей мере дезертиры. И их надо под конвоем препроводить в тыл. Но людей для конвоя у капитана сейчас нет. И он просит, вернее, требует, чтобы наш лейтенант выделил ему «пару человечков» для конвоя.
     В то время в армии особняков (особый отдел) боялись, поэтому наш взводный не решился отказать, но и не имел права оставить без присмотра линию связи. Поэтому наш лейтенант позвонил Сурнину, командиру роты, и спросил того, как быть. Тот ответил, решай, мол, сам. Но придется, наверное, всё же выделить людей для конвоя. И они решили, что уж если прервется связь на участке Суханова, то придётся привлечь соседей. Но есть надежда, что подстраховка не потребуется. На линии пока что спокойно.
     Дальше оказалось еще смешнее. Решили послать Козлова и меня, Суханов же сказал, что ему будет спокойнее, если и он тоже будет участвовать в конвое. Взводному было всё равно. Было решено, что мы, трое, будем конвоировать этих «архаровцев», как их назвал особняк.
     Особняк был доволен. Нам, троим пришлось собраться, мы взяли своё оружие и пошли с капитаном. Пришлось идти километра полтора куда-то в сторону. Пришли к небольшому домику (я тогда подивился, что домик не сожжён, ведь всё вокруг было уничтожено), а рядом был погреб, где и были заперты эти «архаровцы». Капитан приказал нам подождать, ушёл в дом. Через некоторое время он вышел со старшиной. Старшина пошёл к погребу с ключами, открыл его.
     Капитан крикнул: «Выходи, архаровцы!».
     Вылезли трое. В фуфайках, без ремней. Злые.
     Один из них недовольно сказал: «Чего обзываешься, капитан? Куда поведёшь?» Капитан дал Суханову пакет, сказал, чтобы отправлялись прямо сейчас. И чтобы были мы поосторожнее. Сдадите, мол, в штабе (какой штаб, не помню).
     И мы повели их. Наступила ночь. Шли мы в тыл. Дошли до леса. В лесу через несколько километров увидели домик. Здесь наши конвоируемые забастовали. « Нет сил! Не пойдём дальше. Дайте отдохнуть! » Легли прямо посредине дороги на снег, прижались друг к другу - и лежат. Мы им кричим, чтобы поднялись, стреляем в воздух, а они не встают. Ну, Суханов, как старший, решил, чёрт, мол, с вами, вставайте, пошли в дом, отдохнём до рассвета. Они тут же встали, раньше нас подбежали к дому, стали стучать, разбудили кого-то там. Нас впустили в дом. В доме оказался всего один какой-то старик. Может быть, был и еще кто-нибудь, но больше никто не показался. Конвоируемым мы приказали разместиться в комнате, она была пустая, а сами расположились на кухне и в прихожей. Опасались, что могут сбежать.
     Мы не назначали никаких дежурств, думали прободрствовать до рассвета. Не знаю, как бы-ло с Сухановым и Козловым, уснули ли они, но я задремал. И очнулся, когда один из наших арестованных перелезал через меня, сонного, возвращаясь со двора, куда он выходил справить нужду. Не могу припомнить, где в этот момент были Суханов и Козлов, думаю, они тоже дремали. Я тогда подумал: « Если 6ы они были настоящими бандитами, легко могли бы убить нас и уйти с нашим же оружием! »
Но этого не случилось. Все были на месте. Далее наши конвоируемые шли без всякого принуждения. И наконец, мы пришли в какую-то деревню, нашли избу, где размещались нужные нам люди. У избы стоял часовой, пришлось выяснять отношения. Всё было улажено, Суханов передал пакет, у нас забрали наших конвоируемых. И мы отправились обратно с легким сердцем. Неприятное было это поручение!
Как я понял, о том, что мы могли бы упустить наших конвоируемых (у них была полная возможность сбежать), мы, не сговариваясь, вообще не заводили разговоров. Будто ничего подобного и не было. И когда мы вернулись, и Суханов позвонил взводному, доложил, что мол, всё в порядке, отконвоировали благополучно, тоже не вдавался в подробности.
     И мы никогда не вспоминали о том, как однажды были конвойными.

     Через два дня нас троих (Суханова, Козлова и меня) вдруг срочно снимают и посылают на обслуживание совсем другой линии. На той же полуторке нас троих довезли до поселка Серёдка, далее мы проехали еще километров 10, до пересечения с проселочной дорогой, ведущей в деревню Боровик в направлении к Псковскому озеру. На этом пересечении нас высадили и приказали пешком добираться до указанной деревни. Там нас встретит младший лейтенант (фамилию забыл), от которого мы и получим дальнейшие указания. В этот день мы только успели дойти до этой деревни, было уже темно и поздно. Никакой деревни мы не нашли, однако, сообразили, что она была сожжена, как и Заклинье. Было известно, что от всей деревни Боровик целыми осталось два дома и церковь. И то только потому, что эти строения были расположены в стороне от дороги и отдельно от остальных домов, построенных вдоль дороги один за другим. Нам всё же удалось обнаружить церковь, а потом один из домов, а рядом и второй. Во втором мы всё же достучались до хозяев, все уже спали. Выяснилось, что младший лейтенант квартирует в первом из обнаруженных нами домов. Суханов расспросы на этом прекратил, только попросил о ночлеге. Мол, утром будем разбираться. К моему удивлению, нас впустили в дом и предложили расположиться прямо на полу. Другого места, мол, нет. И на том спасибо! Мне подумалось: где же живут все жители деревни, если осталось только два дома? Но хотелось спать. Поставил в угол свою тяжеленную винтовку, лёг на пол, плащпалатку под себя, шинель на себя, вещмешок под голову, телефонный аппарат и рогатку с кабелем - рядом.
     И сразу уснул.
     Утром младшего лейтенанта не пришлось искать, он сам объявился. Был недоволен нашим появлением, ибо ему предстояло занимаься нами, помочь нам добраться до места в лесу, где мы и должны осесть. Оно характерно тем, что когда-то там был дом, то ли лесника, то ли егеря. Дом давно разрушен, о нём упоминается только как об ориентире, которого мы должны придерживаться. Младший лейтенант там был, рассказал, что это рядом с какой-то речкой, вода в речке очень вкусная.
Идти придётся км 15-18, так что «всё лишнее он предложил оставить, потом старшина при-везёт на машине, когда будет доставлять провизию. Мне подумалось: похоже, этот лейтенант собирается долго проболтаться в своем «Боровике», если так рассуждает. Он посоветовал нам вытащить из окошечка в церкви небольшое стеклышко, для землянки в лесу, которую кам придётся там сооружать, иначе всё время в землянке будет темно.
     Позавтракав, мы отправились. Начиналась весна, уже пригревало солнце да так, что в полдень уже образовывались маленькие лужицы. Вышли мы не рано, так что когда оказались на месте, день заканчивался. Надо было как-то устраиваться на ночлег. Конечно, вначале  мы подключились к линии и Суханов доложил о прибытии на место. Пришлось разводить костёр и жечь его всю ночь. Топлива хватало, никакой войны не чувствовалось. Младший лейтенант уверил нас, что в этих краях всё спокойно, так что мы даже не позаботились о дежурствах. Я уснул, а когда проснулся, увидел, что еще ночь. Все спят, только Иван Козлов ворошит костер, который почти прогорел. Всё было спокойно.
     Рано утром младший лейтенант засобирался обратно, мы же предложили ему позавтракать с нами, а уж потом отправляться. Он согласился даже с удовольствием.
Распрощавшись с ним, мы стали думать об устройстве землянки. Выбрали место, стали рыть. Была у нас одна нормальная лопата и сапёрная. Так что дело продвигалось не очень быстро. Вырыв котлован два с половиной метра на два с половиной и глубиной несколько более полуметра, мы увидели, что стала появляться вода. Пришлось прекратить углубление, даже наоборот, мы набросали обратно земли, чтобы глубина была не более полуметра. От разрушенного дома остались бревна почти квадратного сечения. Разной длины. Пилы у нас не было, но был хороший топор. Пришлось бревна подбирать по длине не более трёх метров. Таких бы¬ло немного, пришлось топором укорачивать некоторые до трёх метров. Это было довольно канительно.
     Конечно, мы не собирались делать настоящий сруб, наверняка, здесь мы не задержимся, поэтому решили, пользуясь тем, что бревна были квадратного сечения, просто класть одно на другое, а углы связать скобочками, изготовленным из проволоки. Рассудили правильно, что полученной прочности на наши неделю-полторы хватит. Наступление на Псков должно было вот-вот возобновиться. К вечеру мы успели сложить печурку «на живую нитку», изготовить крышу, положив наверх жердей довольно часто и сверху еловых веток. Даже оконце у нас было. Спасибо младшему лейтенанту за совет, как добыть стеклышко.
Еще нигде не было у нас такой спокойной службы, как в этом лесу. Дней через пять приехал к нам старшина Ковалев на полуторке, выдал нам провизии, не помню, на сколько дней, и укатил обратно. Не помню также, кто были нашими соседями по линии. Линия работала исправно всё время. Я занимался заготовкой дров для печурки, дежурил у аппарата.
     По линии ходил больше для прогулки, даже не всегда брал с собой иванов карабин. Суханов свои автомат не доверял мне, да я не очень-то и домогался.
Но однажды, когда я совсем потерял осторожность, пошёл без оружия, километрах в 3-х или даже 4-х наткнулся на немцев. На моё счастье, я заметил их раньше, чем они меня. Их было четверо, в пятнистой одежде. Они вышли из леса и, пройдя метров 80 по дороге, снова ушли в лес. Последний предварительно оглядел дорогу. Я же сразу юркнул в лес и наблюдал за ними из-за дерева. А потом, когда они уже ушли в лес, я не сразу решился выйти на дорогу, боялся напороться на них. Но надо было возвращаться домой, поэтому я решил пройти некоторое время лесом, вдоль дороги, а уж пройдя таким образом метров двести, решился выйти на дорогу и быстро пошёл в направлении к дому, время от времени озираясь по сторонам. Шёл и раздумывал, стоить ли говорить об этой встрече своим, ведь непременно будут ругать за то, что гуляю без оружия, но всё произошло иначе. Т.к. на этот раз я отсутствовал дольше, чем обычно, то сержант стал уже волноваться. Он обратил внимание на то, что и моя винтовка, и карабин Ивана на месте, значит, ушёл я без оружия, обозлился и был готов дать взбучку, как появлюсь. Конечно, он так и поступил. Я выслушал его довольно равнодушно, а потом сообщил, что встретился с немцами. Он разволновался, стал распрашивать, но вскоре успокоился и тут же сказал, что следовало бы наказать меня за то, что гуляю без оружия. И приказал мне не брать карабин Козлова, а изволить ходить с собственной винтовкой! Иначе он примет меры.
А Козлова и меня предупредил, чтобы были поосторожнее, т.к. возможна встреча с немцами и в дальнейшем. Мне неизвестно, сообщил ли он начальству о немцах. Но никто из нас больше не видел никаких немцев. Так что случай этот как-то забылся. Но после этого я всегда брал с собой оружие. Всё тот же карабин Козлова. Суханов почему-то не возражал.
     А в деревне Боровик наши связисты, человек пять или больше, попросгу говоря, бездельничали. Среди них был большой приятель Суханова, некто Михайлов. Однажды этот Михайлов потребовал к телефону нашего сержанта. Они поговорили. Потом Суханов посидел немного в задумчивости, что-то решил про себя и говорит мне:
     «После обеда пойдёшь в деревню (имелась в виду, конечно, деревня Боровик) за картошкой. Вытряхни из своего вещмешка все шмотки, Михайлов насыплет тебе картошки. И сразу обратно!»
     Я очень даже опечaлился. Попытался уговорить сержанта отложить поход на утро, но он не согласился. Тогда я сказал, что не возьму свою тяжелённую винтовку, пусть даст свой автомат! И он согласился.
     После обеда я отправился. Был уже вечер. Пройти 15-18 км тогда, по молодости, было не тяжело. Дошёл, было уже близко к ночи. Нашёл этого сухановского дружка Михайлова. Он повёл меня в лес, там, в укромном месте была навалена картошка. Прямо на землю.               
      «Набирай как можно больше! Её надо убрать поскорее!» - предложил он.
Но мне было совсем неитересно тащить 18 км пуда два или больше, сколько там войдёт в мой вещмешок. И примерно полпуда я отсыпал обратно. Провожая меня, Михайлов объяснил, откуда картошка и почему её надо было до утра как то реализовать. Оказывается, один из солдат Михайлова обнаружил небольшой гурт картошки. И они выкопали её и перенесли в лес в тайное место. Гурт этот принадлежал жителям деревни. Так что всё делалось тайно. Большую часть наши солдаты уже растащили между собой, то, что я увидел, были остатками. И эти остатки надо до утра тоже реализовать.
     Мы распрощались, я пошёл обратно. Хотя была уже ночь, но небо была светлым. От пожаров. Наверно, горела какая-то деревня. Добрался до своих уже под утро. Сержант был доволен моим возвращением, но когда обнаружил, что мешок неполный и можно было принести больше, здорово обозлился на меня. Я не стерпел и сказал, что можно было послать нас двоих. Тем более, что Козлов ничем особенным не был занят, линия-то ведь в порядке. Козлов вдруг поддержал меня, сказал, что и ему тоже следовало прогуляться. Принесли бы вдвое больше. Всё равно Суханов остался мною недоволен.
     Утром Михайлов позвонил Суханову и сказал, что жители деревни узнали о том, что гурт картошки разграблен. И уже после моего ухода обнаружили в лесу остатки своей картошки. Всё они поняли, но не стали поднимать шум, а просто то, что нашли, сами убрали. А позже Михайлов пошёл в лес, посмотреть, как там оставшаяся картошка, а её уже не было вообще. Ни одной картофелины не нашёл! И даже подумал, что он заблудился и искал её не на том месте. Жители деревни были обозлены, но молчали. И только желали, чтобы мы скорее покинули деревню.
     Той картошки, что я принёс, хватило с лихвой. Так что зря Суханов злился на меня. Он даже говорил, что, мол, знал бы он, что я пойду обратно как бы налегке, не дал бы свой автомат.
     Но всё на свете кончается. Наверно, наша линия связи потеряла своё значение. Поступил нам приказ - свернуть нашу точку и «своим ходом», т.е., пешком возвратиться в деревню Боровик. Там кроме нас были собраны еще не менее десятка связистов нашего взвода. Это означало, что и их сняли с линии. Был в деревне и наш взводный, лейтенант Ильяш.
     Мы почувствовали, что скоро нас всех куда-то перебросят.
     А в самой деревне появились её жители. Оказывается, после того, как их дома сожгли, все жители ушли куда-то за болото и жили там в землянках. А теперь они, в основном, женщины, девушки и дети, мужиков не было ни одного, только два подростка, собирались восстанавливать свои жилища на тех же фундаментах. Им уже разрешили заготавливать материал, деревья в лесу, но не было мужчин. И им очень хотелось бы, чтобы каши солдаты помогли им.
     И опять мы услышали историю сожжения их деревни. Точно такую же, как мы слышали в Заклинье. Кстати сказать, по дороге от деревни Боровик далее в лес мы видели останки сожженой партизанами немецкой машины. Все солдаты, ехавшие в ней, были уничтожены, наказанием за это и было сожжение этой деревни.
Наши солдаты, особенно, старшего возраста, были готовы помочь восстановлению их домов и даже уже приступили к работе, но вот последовал приказ всем нам покинуть гостеприимную деревню Боровик. Нашей тройке бьио приказано пешком добираться до станции Новоселье. И почему-то отдельно от остальных.
     Вот тут я намучился со своей полуавтоматической винтовкой, такой тяжёлой она показалась мне. Да еще два запасных магазина в вещмешке! Шли мы два дня. В первую ночь приютились а какой-то заброшенной землянке. А вторую провели в избушке какой-то деревни. Добрались до этой деревни, я настолько устал, что, войдя в избу, снял с плеча свою полуавтоматическую, снял шинель, расстелил плащпалатку под столом, лёг. Укрылся и уснул. Меня будили, чтобы поужинал, но я, хоть и голодный, отказался. Утром я выбросил оба запасных магазина вместе с патронами.
     На следующий день дорога показалась мне полегче. Особенно после того, как мы прошли в одном месте полузатопленный участок и вода охладила мне ноги. После этого неожиданно для себя я почувствовал прилив сил. И путь до станции показался мне довольно легким. Я даже пожалел, что не выбросил эти противные магазины с патронами раньше.
     На станции Новоселье мы встретили солдат своего взвода. Через несколько часов ожида-ния мы погрузились в товарный поезд, следовавший до Ленинграда.
     Ехали медленно и долго. В первую ночь в товарном вагоне, на следующий день перебра-лись на открытую платформу. На них везли всякие селоскохозяйственные орудия, между ни-ми было много сена. Погода была солнечной, ехать было приятно.
     Иногда поезд должен был преодолеть участок пути, где был построен временный деревянный мост, очень ненадёжный. В таких местах к машинисту подсаживался человек с красным флагом, который контролировал скорость проезда по этому временному сооружению. Конечно, такие участки преодолевanись со скоростью, не превышающей скорость пешехода. Нас не заставляли выгружаться, иначе движение еще больше застопорилось бы. Да к тому же для движения по ним людей пешком такие мосты не были приспособлены. Так что все оставались в поезде и молили Бога, чтобы мост не разрушился под его тяжестью. Всё оканчивалось благополучно, слава Богу.
     На одной станции я чуть не отстал от своего поезда. Увидел во встречном поезде лейтенанта Кирюхина, нашего взводного в 14 полку, захотелось пообщаться м ним.
     Он посмотрел на мои погоны и сказал: «А ты так и остался солдатом. Жаль. Из тебя получился бы неплохой офицер!»
     Я только рукой махнул, сказал: «Если остануь живым, хочу быть гражданским!» Кирюхин уже был старшим лейтенантом.
     И вдруг увидел, что мой поезд пошёл. Чтобы успеть, пришлось подлезать под состав между нашими поездами. И я еле успел вскочить на ходу.
     Мы еще не скоро попали в Питер, наш поезд продвигался очень медленно. В Луге пришлось пересаживаться на другой товарняк, который мы прождали почти полсуток. Но это было кстати. Удалась сварить кашу и поесть горяченького. А когда приехали в Питер, было удивительно, что ходят трамваи и нет затемнения. Оно было уже отменено.
     Наконец, мы возвратились на свою базу, на Мойку, 48. Там постепенно собрался весь наш батальон. Как оказалось, нам предстояло осуществлять связь на Карельском перешейке. Война с финнами еще не была закончена. Нам предстояло еще поучаствовать в ней. Правда, не так уж тяжело это было. Да и не очень опасно. Несколько дней мы проболтались на Мойке, 48, а потом двинулись на Карельский перешеек.
     Вот сейчас передо мной карта Ленинградской области. Рассматриваю её и удивляюсь тому, что почти все финские названия переименованы. Где посёлок Вуотга, где поселок Райсяля, где многие другие? Норсиоки, например. Город Виипури теперь Выборг, город Кексгольм теперь Приозёрск (если не ошибаюсь). Из старых названий уцелело название только одной железнодорожной станции - Мюллюпельто.
     Ох уж эта жажда к переименованиям! Сколько денег было затрачено на это в советскские годы! И не жалко было! Можно придти к мысли, что между советскими руководителями суще-ствовало своего рода состязание - чьим именем больше названо городов, заводов, колхозов и прочего.
     Ну, а что касается почти повсеместного переименования названий на Карельском перешейке, то это можно считать оправданным. Ведь перешеек должен был принадлежать России. Поэтому и следовало решительно провести переименования. Что и было сделано без промедления.

     Но вот сегодня 9 июля 2009 г. принято решение переименовать Ленинградский ж.д вокзал в Москве в Николаевский. Опять трата денег!
Я вырос в Питере. Жили мы на ул. Герцена. Невкий проспект был переименован в проспект 25 октября (по старому стилю 25 октября 1917 года была совершена Великая Октябрьская революция, которую теперь всё чаще величают Октябрьским большевистским переворотом).
     И я, мальчишка, всегда удивлялся, что проспект 25 октября называли только Невским!  Пожалуй это переименование было ярким примером неудачного, так и не привившегося.
     И нас всегда называли питерскими, но не ленинградскими. Я не говорю об официальных случаях. Например, поэт Джамбул в одном из своих высокопарныx стихотворений сказал: « Ленинградцы мои! Дети мои! » Но не назвал нас питерцами.

     Итак, продолжаю воспоминания. Многое забылось, теперь мне и карта Карельского перешейка мало может помочь. По возвращении из-под Пскова весь батальон перебрался в какой-то заброшенный военный лагерь где-то под Агалатово. Там было много добротных землянок с потолками в несколько накатав. Бревна уже начали подгнивать, так что их строительство было произведено, возможно, еще в финскую войну. Почему-то батальону не находили применения. Мы бездельничали. И наше начальство не нашло другого занятия для нас, как заставить нас разрыть все землянки, вытащить бревна и из менее пострадавших от гниения построить примитивные бараки. Было лето. И на природе, если позволяла погода, нам читали брошюрки о десяти сталинских ударах, экзаменовали по ним и по другим политическим вопросам.
     Придерживались принципа - солдат не должен быть без дела, должен быть предельно занят. Иначе начнётся разложение.
     Наш лейтенант Ильяш говорил: «Уже третий раз изучаем эти удары, а из взвода только двое-трое знают, какие это были удары.»
     Может быть, прошёл месяц, как мы обретались в этом лагере. Но однажды лейтенант, наш взводный, приказал нам троим отправиться пешком со своим имуществом на место, которое называлось Медным заводом.
     К этому времени старшина роты заменил мне мою тяжеленную полуавтоматическую винтовку на отечественный карабин. Такой же, как у Ивана Козлова. Я был доволен.
Получив приказ отправляться, мы быстро собрались и двинулись. Лично я мало что понимал. Почему только нас троих командировали на этот «завод»? Что мы должны были там делать? И почему нам пришлось добираться туда пешком? Мы прибыли к месту назначения. Обосновались прямо на берегу какого-то озера, на другом берегу финны. Ширина озера примерно полтора километра. Наш берег открытый, лысый, на финском растительность у самой воды. Наши солдаты открыто расположились на берегу, финнам всё видно отлично. И было непонятно, почему они не ведут ружейную стрельбу по нам, ведь они видели нас, как на ладони. Правда, для ружейной стрельбы было далековато.
     У наших солдат палатки, но рядом вырыты и укрытия от арт-обстрелов. У нас палатки не было, мы стали сооружать шалаш. Однако один из солдат, который, как мы поняли, был здесь не первый день, посоветовал нам вначале отрыть укрытие, а уж потом заниматься своим шалашом. И только он дал нам такой совет, как финны начали довольно-таки сильный арт-обстрел. Нам ничего не оставалось, как лечь на землю, поплотнее прижаться и ждать конца обстрела. Авось, пронесёт!
     И пронесло! Но не для всех. В стороне от нас, метрах в 50-ти, двоих ранило. Была изрядная суматоха, пока раненым оказывали помощь, пока унесли их.
После окончания обстрела мы, напуганные, изо всех сил стали создавать свой окоп. Чтобы размерами он был достаточным для нас троих. Конечно, от прямого попадания он не спас бы, но был он глубоким, берег позволял и на два метра глубины вырыть, воды не было, так что мы успокоились. Шалаш мы не успели достроить, но дождя не предвиделось, так что мы не очень-то торопились в этот же вечер.
     Финнам, видно, не спалось, ночью они опять стреляли. Но не было ни убитых, ни раненых. Конечно, нам пришлось при первом же разрыве на нашем берегу срочно выскакивать из шалаша, прыгать в окоп и дрожать в нём, пока не прекратился обстрел. Потом мы долго не могли уснуть.
     Прошли еще сутки. Всё повторилось. Один раз днём и один раз ночью были обстрелы. Оба раза мы спасались в своём окопе, ночной обстрел обошёлся без жертв, в дневной были ранены трое. Больше не было никаких обстрелов. На финском берегу всё как бы замерло. На этом всё закончилось. Тут мы узнали, что финны просто покинули свои позиции и ушли. Наши войска двинулись за ними.
     Нам тоже приказали выйти к такому-то времени на дорогу и ожидать машину. Все так и произошло. Мы встретили свою полуторку и двинулись по дороге. Это было Средне-Выборгское шоссе. Примерно на сутки останавливались в одном месте, в какой-то совсем пустой деревушке, подключались к линии, обеспечивали связь. Потом снова всё повторилось. После чего нам приказали остановитъся под самым Выборгом (город был еще у финнов) и обосноваться (см. карту) у пересечения железной дороги с шоссе. В то время этот перекрёсток был на одном уровне, но лет через 30 после войны я ездил туда на автомобиле и ничего не узнал. Переезд сделали 2-х-уровневым.
     Братскую могилу (о ней чуть позже) я вообще не обнаружил. Так и возвратился неудовлетворённым.
     Когда мы добрались до этого перекрестка, то были озадачены, где обосноваться? Неподалёку стояло какое-то полуразрушенное здание. А рядом отдельно от здания, погреб, из железобетона, совсем целый. Вход, разумеется, был без двери, но зато на некотором расстoянии, как раз напротив входа, был огромный валун.
     Мы сразу это оценили: если снаряд упадёт неподалёку от этого погреба, да еще напротив входа, то этот валун преградит попадание осколков внутрь погреба. Если, конечно, снаряд не упадёт у самого входа. Но оказалось, что не обстрелы стали нас донимать, а бомбёжки.
     Как только добрались мы до этого перекрестка, меня сразу же послали на линию. Мне казалось, что особой нужды в этом не было, линия работала, но вот Суханову вздумалось послать меня. Конечно, хотя и с неудовольствием, но я отправился. Я шёл от столба к столбу, довольно внимательно смотрел себе под наги. Финны увлекались минированием, можно было свободно напороться на такой подарок. На моём пути попались другие связисты. Шестовики. Специалисты кабелькo-шестовой линии. У них были носилки, на которых была установлена катушка с медным проводом. Эту катушку на носилках несли 4 солдата, катушка была довольно тяжёлая, она была почти полностью намотана. Другие солдаты несли шесты, которые устанавливали через определённые промежутки, прикрепляли провод к вершинам шестов. Все это было мне знакомо, в запасном полку обучали строительству кабельно-шестовых линий. Я обогнал шестовиков и прошёл еще один пролёт своей линии. И вдруг услышал позади не очень-то сильный взрыв. Остановился и несколько саекунд соображал. Потом повернул обратно, чтобы посмотреть, что там случилось позади меня. И увидел, что носилки с катушкой брошены, а солдаты сгрудились у лежащего и стонущеro товарища. Всё произошло как раз там, где проходил я минуту назад. Мне повезло, я не наступил на эту мину! А вот солдатика-шестовика угораздило задеть. Он нёс носилки сзади и ему трудно было заметить её. Может быть, впереди идущий связист и видел эту мину, но не сообразил предупредить идущего за ним. Впрочем, это неизвестно. Шестовиков было много, помощь они стали оказывать подорвавшемуся сразу. Я не стал задерживаться, пошёл дальше. Настроение сильно испортилось. Благодарил Бога, что остался цел. Дальше шёл я с еще большей осторожностью. Прежде, чем сделать шаг, внимательно смотрел, куда ступаю.
     Вернулся, предупредил своих о минах, чтобы тоже были повнимательнее, если придется там идти.
     Не успели мы обосноваться, как уже пришлось лежать на земле. Бомбёжка! Бомбили и стреляли с пикирующего полёта. Мы как-то еще не ожидали этого и не сообразили, что на-дёжнее было бы спасаться в нашем железобетонном погребе.
Впрочем, кто знает. 0т прямого попадания погребок нас не спас бы. В первый раз летчик промахнулся и бомба упала на разрушенное здание, находившееся неподалёку. Воронка была такой, что было ясно, погреб не выдержал 6ы! Самолёт улетел, мы стали обсуждать события.

     У финнов своей авиации не было, поэтому было ясно, что самолёты немецкие и лётчики тоже из Германии. На этот раз всё прошло благополучно. Только немного засыпало пехотинца, оказавшегося рядом со зданием, около которого упала бомба.
На следующий день тоже случилась бомбёжка, но результаты её оказались серьёзнее. Даже для меня. Примерно в полуторе километров от перекрестка дальше в тыл пехотные солдаты сооружали вторую линию обороны. Целый взвод, человек 25, копал окопы. И надо было случиться такому, что в момент, когда взвод построили после окончания работы у дороги, по дороге мимо шли танки. Шум был такой, что пехотинцы не слышали свист немецкого штурмовика, пикировавшего прямёхонько на построенный взвод. И на месте взвода образовалась большая воронка.
     В этот момент я тоже проходил по дороге. И вдруг в стороне, где стоял взвод, произошел взрыв, меня оглушило и я потерял сознание. Не знаю, сколько был я без сознания, наверно, всего несколько секунд, но когда очнулся, какой-то незнакомый солдат, наклонившись, что-то говорил мне, но я ничего не слышал. В ушах стоял непрерывный звон, видел я его смутно.
     Через некоторое время я стал слышать. Солдат спрашивал, как я чувствую себя, не ранен ли. Мне было не до него. А вокруг сновали какие-то люди, вся кутерьма виделась мне, как через пелену.
     Тут я услышал, как кто-то громко кричал: «Этого тоже нужно в госпиталь!»
     И понял, что это было обо мне. Я понял, что не ранен, только контужен. Меня это обрадовало. Я совсем не хотел попадать в госпиталь, т.к. понимал, что после госпиталя меня, скорее всего, направят в другую часть. Даже в такой критический момент я соображал, что служба в связистах много легче и безопаснее, чем, скажем, в пехоте.
     И я говорю этому солдату, что не надо мне в госпиталь, вот я немного полежу, прийду в  себя, и постепенно доберусь до своих. Это, мол, совсем недалеко, всего в километре отсюда. Думаю. что в госпиталь меня, в конце концов забрали бы, если 6ы не появился Иван Козлов. Его послал Суханов, посмотреть на последствия налета. А тут вдруг он увидел меня, в грязном обмундировании, с ненормальным взглядом.
     Никому я еще так не радовался, как Ивану Козлову. Только и сказал ему, чтобы поскорее он помог мне добраться до своих. Я не ранен, только вот оглушило.
Конечно, здесь никому не было дела до меня, поэтому с помощью Ивана я беспрепятственно добрался до своих. И залёг в погребе. Более суток я отлеживался, но вскоре встал, хотя чувствовал себя неважно. Меня никто не беспокоил. Спасибо и Суханову, он проявил ко мне доброе отношение, дал мне время оклематься.
     Хотя я, в конце концов, и восстановился, но ещё некоторое время меня одолевали головные боли, да и на правое ухо стал я хуже слышать, да иногда вдруг в глазах двоилось. Но по молодости все эти недомогания постепенно уменьшались, но слышать я стал хуже.

     Через небольшой промежуток времени нас троих, да еще Ваську Старокулова добавили, почему-то отвели в тыл. Мы оказались в деревушке Вуотта км в 15-ти от Выборга. Деревня была абсолютно пустой, занимай любой дом! Мы выбрали самый приличный. Обнаружили три неисправных велосипеда, собрали из них два действующих. Хорошие лыжи были почти в каждом доме. Они были нам ни к чему. А вот на велосипедах катались в своё удовольствие. Уже черника поспела. Некому было собирать. Хотя мы и опасались мин, но всё же собирали её. Правда, осторожничали. Боялись подорваться.
     Никакую линию мы не обслуживали, так что пребывание в Вуотте было для нас курортом, а для меня, контуженного, как нельзя более кстати. Жаль, что недолго дали нам побыть в этой деревушке. Поступил приказ двигаться в поселок Райсяля, обосноваться там и обслуживать линию. За нами пришла полуторка, в которой были наш взводный и с ним солдат Григорьев. Полуторкой управлял водитель Колесников, очень приятный мужик. Я видел его раньше. А вот Григорьева видел в первый раз, мне он очень не понравился. А в дальнейшем он так стал противен мне, что видеть его не хотел!
     Добрались мы до Райсяля. Этот посёлок, как и Вуотта, был пустым. Только Райсяля был близко к передовой. Это сразу почувствовалось. Григорьев сразу расстроился, как услышал завывания мин. Но до посёлка мины не долетали, поэтому все мы успокоились. Однако лейтенант решил расположиться не в комнатах довольно хорошего дома, а в подвале. И подвал бы хорошим. Если в других случаях позывные наших точек были: «десятка», «двадцатка» и т.д., или «ножовка», «стамеска» и т.п., то на этот раз лейтенант почему-то назвал нашу точку связи «катером». Это было здорово!
     В спокойные минуты по линии только и слышно было: «Эй, на катере! Пошёл к ... матери!»
     Первые сутки на новом месте были вполне спокойными. За это время узнал я, что Василий Старокулов оказался в 14 запасном полку после нескольких дней пребывания в Пересыльном пункте, а в Пересыльный он попал выпущенным из тюрьмы. И рассказал, что в 42 году он с дружками обнаружил склад в подвале какого-то дома. Этот склад был полон продуктов. И этот склад почему-то оказался в войну бесхозным. Куда пропали хозяева этого склада, неизвестно, но они убедились, что никто не знает о его существовании. Сам Васька и его дружки были порядочными хулиганами. Конечно, не сразу, но они вскрыли этот склад. И стали шикарно жить, пока не прознала об этом милиция, которая и повязала их всех. Милиция, конечно, хорошо попользовалась найденной провизией, а всех их осудили и посадили в тюрьму. А когда вышел приказ о призыве в армию лиц 25-го года рождения, им, осужденным, но еще и несовершеннолетним, предложили призваться в армию. Конечно, они с радостью согласились. В тюрьме они непременно умерли 6ы.
     Таков был его рассказ. Наверно, это было правдой.
     А что касается Григорьева,  он был мужиком лет 40-ка, с неприятным после оспенной болезни лицом и визгливым голосом. Сразу чувствовалось, что человек он неуживчивый. Был он в прошлом пожарником и поваром. Он и в Райсяле сразу вызвался варить пищу на всех. Но с условием, что не будет бегать по линии.
     На второй день нашего пребывания в этом посёлке уже ночью пропала связь. Кому-то надо было идти на линию. Лейтенант еще не спал, он не стал будить Суханова, решил распорядиться сам, своей властью. Он разбудил Григорьева и стал посылать его на линию. Мне думалось по наивности, что приказ начальника всегда закон для подчинёнкогo. И каково же было моё удивление, когда Григорьев твёрдо отказался. Сказал, что не пойдёт, это опасно, и что, мол, можно послать кого-нибудь помоложе! Старокулова или вон этого (указал на меня). Я дежурил у телефона. Я был уверен, что лейтенант настоит на своём хотя бы из принципа, и Григорьев все же будет отправлен на линию. Но всё произошло иначе. Взводный чуть помедлил, потом приказал мне разбудить Суханова, пусть, мол, сержант сам распорядиться. И ушёл к себе в каморку (была такая в подвале, лейтенант занимал её). Разбуженный Суханов не сразу сообразил, в чём дело, а потом распорядился: Григорьеву - дежурить у телефона, Козлова - не трогать вообще, а на линию послать Старокулова и меня. Мы были очень удивлены, но промолчали, быстро собрались и пошли. Было темно, но обрыв мы легко нашли, восстановили связь и благополучно возвратились. Обстрела не было. Конечно, мы с Васькой обсуждали случившееся. Ожидали, что Григорьеву не поздоровится за отказ выполнить приказание, но когда настал день, никто и не вспоминал о непослушании Григорьева. Так всё и было спущено на тормозах.
     Те два велосипеда, что отремонтировали мы в Вуотте, мы захватили с собой, когда отправились в Раясялю. Там мы иногда использовали их для обхода линии. А в Райсяле вобще стало спокойно. Обстрелов больше не было, мы выбрались из подвала и заняли комнаты в доме. Финны, похоже, вообще прекратили сопротивление.
     Нам троим (опять Суханов, Козлов и я) поручили обслуживать линию, связывающую Выборг с нынешним Каменногорском (прежнее название не помню), далее линия шла куда-то к Ладожскому озеру. Кажется, к этому моменту с финнами было заключено перемирие. Так что для нас, кто был на Карельском перешейке, война на некотороес время была как бы закончена.
Ура!

     Наступило спокойствие. Опасность представляли только мины, которых было множество. Через некоторое время по дорогам Карельского перешейка стали ездить финские грузовики, в кузовах которых было полно финских сапёров. Для этих солдат-сапёров война еще не была закончена. И можно было встретить финские санитарные машины, у которых на крыле был закреплён санитарный флажок с красным крестом.
     Мы знали, что по условиям перемирия, финнов обязали разминировать свои минные поля. И когда на этих минных полях подрывались финские сапёры, их срочно забирали санитарные автомобили и везли к себе в Финляндию. В этих случаях флажки на крыльях автомобилей высвобождались из чехлов, машины на большой скорости двигались к себе в Финляндию со включенными сиренами, флажки развевались на ходу.
Мы мало думали о минах. Катались на велосипедах, ходили в лес и собирали ягоды. Но всё же следовало проявлять осторожность. Наш взводный рассказал, что командир 2-й роты, старший лейтенант Филимонов пошёл к колодцу, около которого до него побывало немало солдат,  и подорвался на мине.
     Ехал я однажды на велосипеде, вздумалось мне в одном месте спуститься к озеру, что-то там лежало в низине. Оставил велосипед в кустах, бегом стал спускаться к озеру. За что-то зацепился и упал. Метрах в трёх послышался хлопок, что-то зашипело, пошёл дымок - и всё! Я всё понял, но лежал еще некоторое время без движения. Потом, когда убедился, что всё спокойно, взрыва не будет, осторожно поднялся и осмотрел место, откуда шёл дымок. Оказывается, зацепился я за проводок, с которым была связана мина на шестке. Ничего не стал я трогать, поднялся к дороге, взял свой велосипед и поехал домой. Мне уже не захотелось больше гулять, где попало. Думаю, что мне очень повезло. Если бы мина взорвалась, и если бы даже остался я в живых, то без посторонней помощи всё равно погиб бы. Вряд ли нашли меня, раненого, в стороне от дороги да еще в низине.

     Однажды позвонил нам наш лейтенант и спросил, целы ли у нас те два велосипеда, что мы отремонтировали еще в Вуотте. Суханов ответил утвердительно. Взводный приказал: завтра мимо вас пройдёт машина Колесникова, положите в кузов один из велосипедов, мне, мол, он нужен. И мы лишились одного из двух велосипедов. Но через день Козлов обнаружил в одном отдалённом сарае вполне исправный велосипед, надо было только накачать переднюю покрышку.
      Было решено не говорить взводному об этом велосипеде. И если он объявится у нас, убрать велосипеды с глаз долой! Вообще наш взводный был не очень хорошим человеком. Впрочем, и остальные командиры тоже были не на высоте.
После того как с финнами наступило перемирие, нам, военным, делать было нечего. Тем более, связистам. Мы, солдаты, дежурили у аппаратов, время от времени гуляли по линиям. Свободного времени было немало. Наш лейтенант для своей личной пользы заставлял нас собирать ягоды в лесу. Потом он забирал у нас эти ягоды и переправлял их в Питер для своих родственников. В Питер довольно часто делали рейсы наши батальонные автомобили. Этим и пользовался наш взводный. Впрочем, не один он.
     Это еще куда нишло! Хуже было другое. А именно: на Карельском перешейке было очень много озёр и речек. В них водилась рыбка. Наш лейтенант, а потом и другие офицеры «насо-бачились» ловить рыбу. Не на удочки, не сетями, а самым варварским способом. Глушили рыбу с помощью взрывчатки. Что касается нашего взводного, то время от времени он появ-лялся у нас на точке на велосипеде. Чтобы добыть рыбки. У него уже всё было приготовлено, запалы, бикфордов шнур, толовые шашни. Лодок хватало. Мало было бикфордова шнура. Его он очень экономил. Резал на такие короткие кусни, что было даже опасно поджигать его. Не успеешь поджечь его, бросай скорее в воду, иначе шашка могла взорваться в воздухе, не погрузившись в воду. Нам отводилась роль собирателей глушёной рыбы. Тут надо было успевать разворачиваться! Однажды, когда взводному показалось, что я не очень усердно работаю сачком, он стал кричать на меня, чтобы побольше я высовывался из лодки и захватывал рыбу, как можно дальше. Я и стал высовываться, но уж чрезмерно усердно. И вывaлися из лодки. Не утонул, конечно, но промок до нитки. Однако, снова забрался в лодку и продолжал работать. И простудился. Более недели пролежал я с температурой, у меня приключилась крапивница. Выздоровел сам по себе, никакой медицинской помощи не было.
     А что касается рыбных уловов, то наш взводный приказывал нам засаливать пойманную рыбу, укладывать в бочонки и ожидать, когда её он заберёт. Нам уже не разрешалось употреблять эту рыбу. Взводный жестко контролировал, сколько бочонков заготовлено и целы ли они. Эта рыба переправлялась в Питер. Таким образом он помогал своим родственникам в Питере. Было однажды, что мы воспользовались уже посоленной рыбой и один из бочонков оказался неполным. Наш взводный рассвирепел, ругался и пообещал наказать нас, если такое повторитcя. Мы не очень-то испугались, но было неприятно. А сколько мелкой рыбёшки плавало вверх брюхом после глушения!
     Добывать рыбу таким способом было чистым преступлением. Нам было известно, что и другие офицеры нашей части старались не отставать от нашего лейтенанта в этом отношении, но он был впереди всех. Бог с ними! Мы, конечно, тоже пользовались этой рыбой, но самой мелкой, которая не годилась для засолки. Рыбу из бочонков не трогали. Всё же побаивались гнева своего взводного.
     Мы, рядовые солдаты, особенно, из Питера, тоже были бы непротив помочь своим родственникам, привезти им боченок-другой, но такое решительно не допускалось.
     И только старшине нашей роты, да еще нашему комсоргу, старшине Рогoвскому, удавалось «проворачивать» иногда подобные мероприятия. У Ковалева были родственники в Питере, а у Роговского - пассия. Но с ней у него вскоре произошёл полный разрыв и он, сам откуда-то из-под Киева, потерял интерес к посещениям Питера.
     Было заметно, что Роговский стал почему-то тяготиться ролью неосвобождённого комсорга. И, похоже, был бы рад освободиться от неё. Раза два он уговаривал меня стать вместо него комсоргом. Ты, мол, кандидатура вполне подходящая, потом вступишь в партию, грамотный. Известно, мол, что в запасном полку ты выпускал самые лучшие Боевые листки. Соглашайся! Я не соглашался.
   Закончилась война с финнами.

   Какое-то время мы находились в деревушке Норсиоки, не очень далеко от Кексгольма. Там Роговский еще раз заговорил со мной об этом, сказал, что уже имел разговор обо мне с заместителем командира батальона по политчасти, капитаном (фамилию я не запомнил, она была еврейской). Этого капитана недавно, сразу, как с финнами было заключено перемирие, прислaли к нам взамен прежнего, который любил выпить. Капитан, мол, уже знает обо мне и согласен. И еще Роговский сказал, что если я стану комсоргом батальона, то у меня появится возможность ездить в Питер каждый месяц, чтобы отчитываться в каком-то там штабе. А значит, каждый месяц я могу бывать дома. Хотя бы сутки!
     Как-то само само разумелось, что наш батальон так и останется под Ленинградом. Это бы-ло большими заблуждением!
     В самом начале 45 года наш батальон получил приказ отправиться на 1-й Украинский фронт. Я считаю, что солдаты нашего батальона не были, по существу, настоящими фронтовиками (хотя и получали по l00 г фронтовых). Слухи о том, что вот-вот нас перебросят на юг, где еще шли жестокие бои, многих повергло в уныние, особенно, старослужащих. Мы, молодые, как-то не задумывались и оставались веселыми.
     К этому моменту согласился я стать комсоргом и уже однажды ездил в Питер с каким-то отчётом и даже удалось мне побывать дома, правда, считанные часы.
Попрежнему я оставался в тройке связистов сержанта Суханова, так что других перемен кроме возможности время от времени бывать дома в моей жизни не произошло.
Как-то обратился я с каким-то комсомольским вопросом к нашему зместителю по политчасти, капитану, фамилия его была похожа на Боренштейн, а он не стал выслушивать меня, вдруг заявляет, что, мол, он уже не заместитель, что его отзывают в Питер, в Штаб, а я должен обратится к новому заместителю, капитану Ставцеву. Я ничего не понял, ушёл. Нашёл я капитана Ставцева, внешне он мне очень понравился. Обратился к нему. Вот от него я и узнал, что скоро мы двинемся на юг. А о прежнем заместителе я подумал: «Здорово же ты сработал, капитан! Как только запахло порохом, так ты сразу отчислился. Остаёшься в Питере».
     Ну, а у капитана Ставцева, как оказалось, милейшего человека, повидимому, не было никаких тайных пружин, чтобы удержаться в Питере, как у предыдущего замполита, так что вскоре Ставцев покатился вместе с нами в одной из теплушек.
Для отправки нашего батальона был подан целый товарный состав, вагоны и открытые платформы, грузились в Кексгольме.
     Надо было вкатить автомобили на платформы, крепить их надёжно, грузить всякое баталь-онное и ротное имущество. Так что погрузка началась рано утром, а была закончена поздно ночью. Все мы так устали, что, как только разместились в теплушках с двухярусными нарами, то сразу уснули. Правый и левый берега Невы соединялись лишь одной железнодорожной веткой. И был единственный железнодорожный мост через Неву. Мне хотелось посмотреть, как мы будем проезжать по этому мосту над Невой, но, к сожалению, я «благополучно» проспал этот момент и очень сокрушался по этому поводу.

     И наш состав покатился по России. Двигались довольно ходко. Железная дорога была на военном положении, так что железнодорожники работали ответственно. На одной из платформ были установлены походные кухни, там готовилась пища на весь батальон. Командир батальона, майор Южаков, обретался в автомобильном фургоне, установленном и закреплённом на одной из платформ. Хотя и была оборудована в этом фургоне печурка, которую непрерывно топил денщик Милованов, но мне казалось, что майору было там холодно. И почему нельзя было прицепить к составу пассажирский вагончик, чтобы весь комсостав во главе с майором обретался 6ы в этом вагоне?
Почему-то было решено, что паровозную бригаду должны кормить с нашей кухни. Иначе, мол, плохо будут везти нас. Но когда зашёл об этом разговор между солдатами, один немолодой заметил, что мы, мол, и не торопимся на фронт, так что нет интереса кормить машиниста и его помощников. Сказано это было как бы в шутку, однако было правдой. Никто не торопился на фронт. Все посыеяллись и разошлись. Состав двигался дальше.
     На одной из небольших станций произошёл следующий случай. Наш состав неожиданно остановили на этой станции, о которой пойдёт речь. Там у самой железной дороги были сложены в штабели хорошие дрова. Много дров! Охранял их какой-то солдатик с винтовкой. Как только наши солдаты увидели эти дрова, то сразу стали хватать их и бросать в свои теплушки. Ведь была зима и во всех вагонах были печурки, которые приходилось топить непрерывно. С топливом была напряжёнка, его приходилось добывать непрерывно. А здесь такой случай - готовые хорошие дрова рядом, только не ленись, хватай, бросай!
     И никто не обращал внимания на этого бедного солдатика, который и кричал, и стрелял в воздух. В людей он не решился стрелять. За какие-то минуты, пока мы стояли, все дрова были расхватаны по теплушкам. Солдатик в конце концов заплакал и сказал, что теперь трибунал ему обеспечен. Некоторые из нас сочуствовали ему, но большинство было равнодушно к его горю. Все радовались, что запаслись дровами, наверно, на всю оставшуюся дорогу.
     Лично мне было жаль этого часового. Ведь он был бессилен предпринять что-то действенное, чтобы спасти то, что было поручено охранять. Наш эшелон оказался просто стихией, с которой бороться было невозможно. И думаю, что его начальство должно было понять это и не судить его. Паровоз свистнул, эшелон покатил дальше. И мы перестали думать о судьбе несчастного часового.
Через какое-то количество суток наш эшелон прибыл уже на какую-то польскую станцию, название которой я прочно забыл. (25 августа 2009 г. Сегодня вспомнил название польского города, где наш батальон разгрузился по прибытии на l-й Украинский фронт. Это был город Сандомир).
     Разгружались очень долго. На станции образовалась целая гора батальонного имущества. Помню, как один из наших немолодых солдат упрашивал заместителя командира батальона по хозяйственной части оставить его охранять эту кучу имущества. Так ему не хотелось двигаться вперед. Не помню, чтобы его просьба была удовлетворена, но знаю, что в последние дни войны при обстреле ему отскочившим камешком выбило глаз.
     Почему-то запомнил его фамилию. Стихин. Было тогда ему почти б0 лет.
Разгрузка еще продолжалась, автомобили и прочее были еще на платформах, а нас построили и мы пошли пешком. В одном польском городишке (названия не помню) мы устроились на ночлег в каком-то ресторане при гостинице. Ресторан не работал, но переночевать можно было даже с удобствами. Утром прибыла часть наших автомобилей. Среди них была и полуторка Колесникова. На ней приехал и старшина нашей роты Ковалёв.
     Ему было поручено организовать помывку нашей роты в местной бане. Баня была собственностью какого-то поляка, порядки там были непривычные для нас. Например, количество воды и температуру регулировал сам банщик. У него были главные краны, которыми он командовал. Но мы не стали считаться с непривычными для нас порядками.
     Мы разделись, встали под душ, никакой воды с полминуты не было вообще. Потом прозвенел звонок и полилась вода не очень-то тёплая, но и не холодная. Мы стали мыться, не торопясь. Минут через 10-15 прозвенел звонок. Мы не обратили на это никакого внимания, продолжали намыливаться, тереться руками (мочалок не было) и обмываться. Опять прозвенел звонок - и подача воды прекратилась. Но не все успели обмыться. Те, кто не успел, возмутились, стали кричать банщику, чтобы пустил воду. Никакой реакции! Тогда намыленные побежали к банщику, обругали его, оттолкнули и сами стали вертеть краны. Кто-то даже съездил ему по физиономии. Баншик испугался и убежал. Без него все нормально домылись завернули краны, стали одеваться. Вдруг появляется банщик с каким-то поляком, польский солдат и наш русский солдат. Нам разъяснили, что хозяин бани (это поляк, которого привёл банщик), был вовсе не обязан предоставлять нам бесплатную помывку. Нам следовало через русскую комендатуру и польскую комендатуру договариваться с хозяином об использовании бани.
     А вы тут хулиганите! Но теперь, мол, что поделаешь, если русские уже помылись! Хозяину нанесён урон, но он не в претензии, хотя и был крайне недоволен. Все заулыбались и разошлись с миром.
     Конечно, мы после этого толковали, что вот, мол, в России, заплатил, сколько там полагается, и мойся, пока не надоест. Никто не ограничивает тебя ни в количестве потребляемой воды, ни во времени. Мойся хоть полдня! И парилкой пользуйся за те же деньги. А у капиталистов всё учитывается по минутам. Нет, в России лучше!

     Мы не были передовой частью, и до нас прошли здесь настоящие фронтовики, которые, как мы знали, мало церемонились с местным населением, то чувствовалась определённая неприязнь к русскому солдату.
     Двинулись мы дальше. В какой-то деревушке приказали остановиться, организовать точку. Наступление проходило успешно, прошло не более суток, мы только раз успели выйти на линию и устранить один обрыв, как опять пришлось сворачиваться и двигаться дальше. Если в России нашим строительным ротам приходилось создавать линии связи вновь, так как всё было разрушено, то в Польше и далее, в Германии, можно было пользоваться готовыми столбовыми линиями, а в Германии оказалсь возможным использовать порой ещё и подземными кабельными линиями. 
   
     Первым немецким городом, в который мы попали, был Хорнек. Помнится, был конец января - начало февраля 45-го. В какой-то момент, не могу вспомнить точно, меня назначили старшим на точке, а вместо меня к Суханову послали нового солдата по фамилии Баклагин. Баклагин был откуда-то из-под Пскова, побывал в оккупации и даже немного знал немецкий язык. Мне же, как старшему будущей тройки, передали Федорова, питерского паренька, у него был шрам на лице от снарядного осколка, угодившего ему в лицо при артобстреле Ленинграда, и Малышева Александра, тоже питерского жителя, о нём я уже упоминал, когда описывал события в деревне Волна.
Мы немного пообслуживали линию у города Гросс-Стрелитц, а потом попали в Оппельн, очень приличный городишко, расположенный на Одере. Мы должны были расположиться на железнонодорожной станции. Ехали вдоль линии, расположенной параллельно железнодорожной насыпи, которая была справа от нас. Высота её была такова, что могла служить нам защитой от немецких пуль. И всё же мы не были в этом полностью уверены и, находясь в кузове полуторки, предпочли лечь на пол. Как только между машиной и насыпью оказалось здание примерно в три этажа высотой, шофер Колесников остановил свою полуторку, так что мы оказались под защитой этого здания. Машина была остановлена по приказу нашего взводного, который, находясь в кабине, еще более не был уверен в том, что насыпь является достаточной защитой для него и Колесникова.
     Лейтенант решил не ехать дальше. Он приказал Колесникову оставаться с машиной под защитой этого здания, а мы, т.е., сам взводный, я и двое моих солдат, выгрузились и все пошли пешком до ж.дорожной станции. Идти было безопасно, т.к. насыпь справа была достаточно высокой.
     Добравшись до железнодорожной станции мы стали выбирать себе пристанище. Лейтенант, осмотревшись, предложил мне расположиться в здании, примыкавшим вплотную к водокачке. Это одноэтажное здание было вполне приспособлено для нормального проживания, оно пyстовало, но взводный приказал нам занять подвал в этом доме. Он полагал, что так будет спокойнее. В подвале тоже было неплохо, так что я вполне согласился с ним в выборе помещения.
     Обслуживать мы должны были линию, в качестве которой были выбраны два провода из множества проводов линии, проходившей вдоль железной дороги. Эта железнодорожная связь была довольно внушительной. Она была смонтирована на трёх или 4-х траверсах, закрепленных на двух столбах, было натянуто не менее 20-ти пар проводов. Нам было поручено обеспечивать исправность одной цепочки. Большинство других пар было не занято. Возможно, одна или две всё же были заняты другими советскими связистами, но мы не стали интересоваться, какие из них не свободны.
Когда наши войска оказались в Германии, то для связистов, строившим в России столбовую связь, в Германии работы сильно поубавилось. Пользовались готовой. И не надо было коггей, потому что забираться на столбы можно было и так, от одной траверсы на другую, потом на третью.
     Мы подключились к линии. Не сразу определили, какая пара – наша, но скоро выяснили, какая. К сожалению, она оказалась самой высокой. А значит, насыпь не защищала её от немецких пуль. Это было плохо и доставило в дальнейшем много нам неприятных минут.
     Взводный отбыл, мы стали устраиваться. Решили, что готовить еду будем не в подвале, а в квартире, в нормальной кухне. Была плита, было много топлива в виде торфяных брикетов. Так что всё было неплохо. Но вскоре немцы открыли артобстрел. Водокачка была отличным ориентиром. Это было не очень-то страшно, наш подвал был крепким, но всё же неприятно.
     Линия довольно часто обрывалась, пули перебивали провода. К счастью, многие цепочки были не заняты, поэтому нам оставалось только сделать перемычки и занять другую цепочку. Конечно, мы вначале подключались к другим цепочкам, убеждались, что они не заняты, и только после этого занимали свободную цепочку на данном пролёте.    
     Однажды, я с Малышевым Сашкой, вышли на линию с проверкой и обнаружили обрыв совсем недалеко от нашего пристанища. Как уже делали мы и раньше, я приказал ему прозвонить какую-нибудь другую цепь, предпочтительно расположенную пониже, чтобы занять её, если она не занята. Он подключился к цепочке, которая пониже (это было правильно, цепочки пониже мало обрывались), не убедился в том, что она не занята, и доложил, что она свободна. Можно делать к ней перемычки. Мы и сделали. Не успели закончить, как появляют-ся чужие два связиста. Увидев, что мы заняли их цепь, пусть и в одном пролёте, разьярились и готовы были перестрелять нас. Мне пришлось извиняться перед ними и тут же ислравлятъ положение. К счастью, тогда не было стрельбы со стороны немцев, так что всё обошлось. Конечно, хорошо, что я признал нашу вину, хорошо также, что и мы были вооружены. Правда, у них были автоматы ПШЦ у нас же - карабины. Слава Богу, всё обошлось без стрельбы!
     Шли мы с Малышевым домой, я ругал его за разгильдяйство, за то что он подключился к занятой линии, он же стал умолять меня не посылать его больше на линию. Буду, мол, всё время дежурить у телефона, день и ночь, буду готовить пищу, но не надо линии. Я ответил ему, что мы решим этот вопрос втроём, Федорову, третьему в нашей группе, тоже дадим высказаться. Так и сделали. Федоров не возражал. Так мы и решили. После этого Сашка приспособил трубку аппарата к уху с помощью какого-то устройства из ремней, мог и спать со своим устройством на ухе. И развил в себе такую чуткость, что, когда 6ы не вызывали нашу точку, даже ночью, тут же бодро отвечал: «Двадцатка слушает!»
     Наш взводный как то поинтересовался, почему это всегда только Малышев отвечает и ник-то другой? Я отговорился тем, что это простая случайность. А лейтенанту было всё равно. В принципе я тоже был доволен: дежурил у аппарата Малышев надёжно, варил обед хорошо, а на линии мог и подвести.
     Город был совсем пустым, мы вообще не видели цивильных немцев. Нашли два велосипеда, совсем исправных, это не было проблемой, раскатывали по городу, забирались в подвалы, весьма благоустроенные. Там были запасы варенья, какого-то самодельного некрепкого вина, различных наливок. Возьмёшь баночку, герметически закрытую с помощью резиновой прокладки с язычком наружу, потянешь за язычок, стеклянная крышка после этого легко снималась. Напьёшся вдоволь. Вино же было не ахти какое, но вполне «употребительное». И не было мысли у нас, что можем отравиться.
     Однако, надолго отлучаться вдвоем было рискованно. Так что чаще один из нас, Федоров или я, мог отлучиться на время, но ненадолго, а другой должен был оставаться на точке вместе с Малышевым. На всякий случай.
Уже на вторые сутки немцы стали методично обстреливать водокачку. Это было очень неприятно. Мы несколько обезопасили себя тем, что в подвале перебрались на сторону, дальнюю от обстрелов. И хорошо сделали! Снаряд попал в одно из окон квартиры. Хорошо, что на кухне, где мы готовили пищу, никого тогда не оказалось. И хорошо, что мы расположились в подвале, да еще в дальней его стороне.

     Однажды к нам в гости пришёл наш связист с соседней точки, мой одногодок, Сашка Соколов. Их точка была в спокойном месте, но там не было никакого вина или чего-нибудь пoдобного. Ему было любопытно посмотреть, как мы устроились.
Этот Соколов был большим хвастуном, чего я не знал, пока однажды не побывал вместе с ним на одном обходе линии. Тогда прошли мы с ним по линии, ничего примечательного не произошло. Возвратились. Поели. Я прилёг. И вдруг слышу, этот Соколов так красочно описывает наш обход, что вначале я даже не понял, что это он о нашем обходе говорит. Та-кой вот был хвастун. Взводный знал, чего стоит этот Соколов, не надеялся на него, называл «сцыкуном». Что означало это слово, не знаю, но наверно, оно не было похвалой. Этот Соколов мне не нравился. И я не хотел 6ы иметь его на своей точке.
     Однажды было так. Взводный послал Соколова на линию, был обрыв. А он отправился даже без аппарата. Что-то неисправное на линии, как он говорил, он обнаружил, устранил, но проверить наличие связи было нечем, аппарата-то не было с собой. Думая, что всё в порядке, он пошёл обратно. И очень долго его не было. Наверно, просто болтался. Взводный нервничал. Связи-то не было. И приказал мне срочно пойти на линию, выяснить всё. И главное - как можно быстрее дать связь! Сказал, что он надеется на меня!
     Я даже возгордился. Пошёл, конечно с аппаратом, нашёл обрыв, устранил, доложил, сказал, что не встретил этого Соколова. И был удивлён, когда узнал, что Соколов уже возвратился. Это могло означать только одно - Соколов где-то болтался, уходил от линии. Он не ожидал, что будет выслан человек ему навстречу. Ну, и что ему было? Да ничего! Отругал его взводный, обозвал сцыкуном, на этом все и закончилось.
     Несмотря на молодость, Соколов был бабником с большим опытом. Я удивлялся его смелости, правильнее сказать, нахальству, в отношениях с женщинами. И удивлялся, когда это он успел так образоваться.
     Итак, этот Соколов пришёл к нам в гости. Как нарочно, всё была спокойно, никакого обстрела. Мы угостили его винцом, он даже позавидовал этому. У них там этого не было. И вот сидит у нас Соколов, блаженствует. Но тут вдруг начался обстрел. Мы уже как-то притерпелись. Понимали, что большой опасности нет. Мы в подвале, да еще с дальней стороны по отношению к немцам. Даже наш Малышев не трусил. А этот наш гость так запаниковaл, что тут же заторопился домой. И когда я предложил ему выпить ещё рюмку этого дрянного винца, ответил: « Ну тебя с твоим вином! Того и гляди, убъют! » И выждав паузу в обстреле, просто убежал. Он рассказал об обстрелах нашему взводному, тот позвонил и приказал нам перебраться куда-нибудь в более спокойное место.
     Но когда я объяснил ему ситуацию, он сказал: «Ладно, оставайся на своём месте. Неизвестно, как будет в другом».
     На этой же нашей точке как-то наш солдат-пехотинец, с автоматом и ножом в ножнах за поясом, попросился к нам на ночлег. Я проверил его документы и разрешил остаться. Он поужинал вместе с нами, мы немного поболтали, он сказал, что связистам воюется легче, чем, в пехоте. Я согласился с ним безоговорочно, только заметил, что всякое бывает. Укладываясь спать, он положил автомат рядом с собой, снял ремень с ножом, тоже уложил рядом. Спросил, будет ли у нас какое-либо охранение снаружи? Я ответил, что нас всего трое, один дежурит у телефона, а остальные двое должны быть готовы бежать по линии, если связь оборвётся. Вы хоть запираетесь, спросил он. Я ответил, что это обязательно.
     В ту ночь не было никакого обстрела, ночь прошла спокойно.
     Но утром опять стали стрелять. И, как нам казалось, опять норовили попасть в вододокачку. К тому же порвалась связь со стороны Ключкина. Я послал на линию Федорова. Конечно, с телефонным аппаратом ЕЕ-8А. Наш гость проявил сильное беспокойство, не попадёт ли снаряд опять в наше жилище. Он видел последствия на кухне. Гость наш быстро засобирался, отказался от завтрака и, выждав паузу в обстреле, распрощался и быстро ушёл. Тут позвонил Федоров с линии. Обрыв был на половине Ключкина, так что Федоров мог возвращаться. Сашка Малышев, когда увидел, как лихорадочно собирался и уходил наш гость, с удовлетвoрением потом сказал, что, мол, не понравилась нашему гостю-пехотинцу наша тыловая жизнь связиста. Я же резонно заметил, что он мог бы и погибнуть у нас. Это как назло бывает.
     А в следующую ночь опять прервалась связь со стороны Ключкина. Мы пошли на линию вдвоём. Идём. Была довольно сильная ружейная стрельба. Нас это мало беспокоит, мы под защитой насыпи. Хотя и ночь, но провода видны. Они целы, В конце нашего участка пришлось подключиться, что было уже опасно. Но делать нечего, надо доложить начальству, что прошли свою половину. И сделать это, как можно быстрее, пули свистели над головами. В этот раз я сам не полез, приказал Федорову. Он влез, быстро накинул провода от аппарата на провода нашей цепочки и тут же спрыгнул, под защиту насыпи. Но один из накинутых проводов соскочил с провода нашей цепи - я не успел даже доложить-ся. Пришлось еще раз. Теперь уж я сам полез, хотя следовало бы заставить Федорова, раз он так небрежно сделал первый раз. Но уж ладно. Всё, слава Богу, обошлось.
     Доложил я нашему взводному, что мы прошли весь свой участок, у нас - порядок. Дальше начинается участок Ключкина, а ни Ключкина, ни его человека не видно. И связи с ним нет. Я надеялся, что лейтенант скомандует нам ждать, пока подойдёт Ключкин, но он, ни секунды не медля, скомандовал: «Отключайтесь и идите навстречу Ключкину. Как выяснишь, что там у них стряслось, сразу докладывай.» Был я очень недоволен.  Мы пошли дальше. Время от времени небо, хотя и слабо, но освещалось от взрывов, и можно было контролировать исправность нашей линии. Прошли примерно полкилометра, всё было исправно. Но тут же обнаружили обрыв! Ключкина или его человека нигде не было. Но и не хотелось лезть, подсоединяться. Это должен был Ключкин сделать. Пришлось нам подключиться и доложить взводному: « Обрыв на половине Ключкина, Ключкина не видно. Что делать? » Что прикажет нам взводный, я и так знал. Устраняйте, мол, обрыв и идите дальше. Может быть Ключкина нет в живых. Выяснить и доложить.
     Только получили мы такой приказ, вдруг появились оба. Ключкин и Шуров. На Ключкина я не смотрел, а вот удивился, как выглядел Шуров, мужик лет пятидесяти. У Шурова тряслись губы. Он говорил мне: « Вы ребята молодые. У вас быстрее получится! Сделайте, пожалуйста. » Ключкин стоял несколько в стороне и молчал. Я был поражён их трусостью. Обычно они, особенно Ключкин, всегда старарались показать нам своё превосходство на нами, по существу, еще мальчишками. А тут настолько перепугались, что им не стыдно было перед нами, пацанами. Для нас с Федоровым это была минута торжества. Я даже улыбнулся и обернулся к Федорову: « Ну что, Мишка? Давай, сделаем! » Мишка согласно кивнул. И мы полезли. Но прежде, чем подниматься под пули, я не преминул заметить Ключкину, что лезть-то полагалось им! Участок-то его! Ключкин отвернулся и отошёл. Это был уже второй случай, когда Ключкин с тем же Шуровым подводили нас. В первый раз это было еще при Суханове, под Гридино. И мы устранили обрыв, сделали перемычки, Федоров - на одном столбе, я - на другом. Нам повезло, ни его, ни меня не задело. Да еще пришлось подсоединяться и докладывать об исполнении. Докладывая, я не вдавался в подробности. Из-за дурацкой скромности. Впрочем, как оказалось, Шуров, болтливый мужик, из чувства справедливости сам рассказал, как примерно всё было. Спасибо ему за это! Ключкин же предпочёл молчать. Конечно, мой Федоров тоже рассказал нашему Малышеву всю историю, чем несказанно его обрадовал. Сашка Малышев немного ощущал свою как бы неполноценность, а тут Ключкин, герой среди своих солдат, вдруг показал себя таким трусом. Так что для нашего взводного это тоже не было тайной.
     И лейтенант решил, что и я, и Мишка Федоров, мы оба заслужили награды. Меня это мало волновало, главное, что мы с Федоровым не пострадали.
А потом выяснилось, что кто-то из нашей роты здорово провинился, долго оставив высокое начальство без связи. И обозлённое, оно возвратило наградной список, в котором фигурировали моя и Федорова фамилии, без удовлетворения. Тогда мне было абсолютно плевать, но уже после окончания воины мне стало жаль, что так получилось.
     Здесь же, в Оппельне, случайно я чуть не застрелил Федорова. У меня за спиной был карабин, в патроннике был патрон. Я нагнулся, и мой карабин выстрелил, пуля прошла рядом со спиной Федорова, чуть-чуть задев его ватник, был вырван клок ваты.

     Здесь же, в Оппельне, чуть не застрелили меня. Я шёл между рельсов в другую сторону по отношению к точке Ключкина. В этой стороне не было такой ружейной пальбы, как в стороне Ключкина. Поэтому я как-то расслабился и шёл в полный рост, не пригибаясь. И вдруг у меня сбило шапку, зимнюю ушанку. Я тут же бросился на шпалы, страшно испугался. Лежу и озираюсь. Боюсь встать, увидел, где валяется шапка, подождал немного, вскочил, схватил шапку и, пригнувшись, побежал, петляя из стороны в сторону. Отбежав немного, я перешёл на шаг. Было спокойно. Так я и не знаю, кто стрелял. Но думаю, что пуля летела не с другого берега Одера, а от кого-то поближе. Возможно, от какого-нибудь немца, засевшего в одном из ближайших домов. Потом мы рассматривали мою шапку. Одно ухо в ней было прострелено. Малышев глубокомысленно заметил, что еще сантиметр - и всё. Стрелок ошибся совсем немного. Шапка так и оставалась у меня с рваным ухом, пока не пришла пора сменить её на пилотку.

     В один из спокойных дней Мишка Федоров изъявил желание проехаться в сторону тыла, почти не спрашивая моего разрешения. Впрочем, я и не возражал, немцы почти не стреляли. Только заставил его взять карабин. Возвратился он часа через два, пожалуй, даже больше отсутствовал. На багажнике его вело¬сипеда был какой-то мешок. Оказалось, он набрёл на военный склад, в котором кроме всякого военного барахла было еще много нижнего немецкого белья. Из искусственного шелка. Известно было, что в шелковом белье вшам жить неуютно. Он этого не знал, взял только три пары. Каждому из нас по паре. Скрывать не хочется, все мы были вшивыми. Поэтому мы тут же сбросили своё заношенное бязевое бельё, надели немецкое, шелковое. Малышеву, нашему «главному телефонисту», бельё было заметно велико, он был чуть выше шофера Сидяйкина, однако и он сменил бельё. Я настолько обрадовался находке, что решил, не теряя времени, уже вдвоём с Мишкой побывать на этом складе еще раз и набрать побольше такого белья. Одна¬ко, не получилось. В это время нарушилась связь и нам пришлось отложить намеченное мероприятие. Пришлось бежать на линию.
Рано утром я поднял Федорова и мы вдвоём поехали на этот склад. Как заметил мой солдат, за сутки там многое переменилось, много солдат побывало и без нас и пошуровали сильно. Однако, кое что еще осталось, так что мы вовзратились не пустыми.
     Но недовольным оказался наш взводный. Когда он узнал о складе, и даже тоже   побывал там, то было поздно. Всё ценное было растащено. И уже какие-то военные хозяйственники выставили свою охрану. Наш взводный приказал поделиться с ним бельём, мы не смогли отказать, поделились. Однако, он сделал выговор мне за то, что не доложил ему сразу, как только был обнаружен склад. А я и не собирался говорить ему об этом. Услышал он об этом от Малышева.
     Через какое-то время мы оказались в какой-то немецкой деревушке, разместились в одноэтажном кирпичном домике. Разумеется, подключились к линии, доложились. Наш участок линии был километра по два, два с половиной, в обе стороны.
     Почти сразу рядом с нами обосновались чужие солдаты с автомобилем, на котором были установлены звукоулавливатели. Мы впервые видели такое устройство. Было ли оно полезным, не знаю, по-видимому, было, иначе вряд ли стали тратить на него деньги и привлекать людей к обслуживанию.

     Даже в последние месяцы войны немцы иногда довольно чувствительно огрызались. На этот раз они предприняли сильную контратаку как раз на нашем участке. Вначале вдруг быстро собрались и укатили «слухачи». И нам ничего не сказали. Мы подивились и насторожились. Потом мимо нас в спешке стали продвигаться в тыл наши солдаты и техника. Мы пока только удивлялись. Потом проезжавший на Додже офицер крикнул нам. «Эй, связь! Вы чего здесь медлите? Не понимаете, что ли, что происходит!»
     Тут вдруг Малышев кричит из подвала, что меня взводный срочно требует к телефону. Я насторожился, взял трубку. Лейтенант приказывает срочно сворачиваться и уходить в тыл. Пешком или на каком-нибудь транспорте, если подвернется что-нибудь подходящее. И двигаться до селения (дал название, не помню его, какая-то деревушка). Там, мол, ищите нас по указателю «Хозяйство Кужакова». А если не найдёте, подключитесь к линии. Короче, найдёте. Из селения уходите в крайнем случае. И опять ищите указатель.
     Мне стало очень неуютно, чувствовал себя, как потерявшийся ребенок. Но вида не подавал. Пришлось бросить всё лишнее, взяли с собой только телефонные аппараты, оба - американские, оружие, когти и, конечно, собственные вещмешки. Крестовину с кабелем мы бросили.
     Двигались пешком, вместе с другими, незнакомыми, солдатами. Немцы со своим контрнаступлением быстро выдохлись. Уже в следующем селении от чужих солдат стало известно, что немцы остановлены (им сообщили по рации). Так что мы втроём добрались до указанного селения, нашли нашего лейтенанта и других солдат своего взвода. На душе отлегло. Поели и легли спать. Еще сутки мы пробыли в этой деревушке, а затем всех нас направили несколько в ином направлении.
Жаль, что не вёл я дневник! Или хотя бы записывал имена городов и селений, в которых пришлось побывать.
     Отсталось в памяти название только одной немецкой деревушки - Гаулау. И то потому, что пришлось нам с Федоровым побегать по линии, много и часто рисковать. Было иногда так, что только вернёшься с линии с одной стороны, как пропадает связь с другой. Мой Федоров - это был настоящий подарок для меня. Исполнительный и нетрусливый солдат. Не было случая, чтобы он стал возражать против выхода, когда посылал его на линию. Молча снаряжался и уходил. Но норовил не брать с собой оружия. За этим приходилось следить дополнительно. Но часто мы ходили на линию вдвоём. Малышев безропотно дежурил у телефона. Мы его не тревожили. Еду он готовил исправно.
     Сержант Суханов погиб самым нелепым образом. Меня, как комсорга, потребовали в какой-то штаб дпя получения каких-то инструкций по комсомольской линии. В этом же городишке несли службу наши связисты. Там были сержант Суханов, сержант Багров, солдат Дворцов, уже упоминавшийся Челобитчиков и др. Прибыл я к ним, чтобы переночевать у них, а утром отправиться в штаб. Утром пошёл в штаб, оказывается, не один я был вызван, присутствовали и другие комсорги. Штабные политруки прочитали нам пару лекций, дали какие-то напутствия и с миром отпустили.
     В хорошем настроении вернулся я к нашим. Мне был оставлен обед (чтобы иметь право поесть, еще накануне я передал одному из наших солдат, исполнявшему поварские обязанности, свою долю продуктов). Я ожидал, что наш повар сразу меня покормит, но он увидел меня и молча ушёл на кухню.
     А за столом сидел Багров, положив голову на стол и обхватив её руками. И молчал. Я обратил внимание на то, что пол только что был вымыт, еще не просох. Почему такая спешка с мытьём пола, подумалось мне. Я присел у окна в полном недоумении.
     Тут появляется Челобитчиков, подходит ко мне и говорит: «Пойдём на кухню. Там поешь».
     Я его спрашиваю шёпотом: «Что это Багров сидит? Заболел, что ли?» 
     Он сказал : «После. Иди сначала поешь.»
     А как только закончил я свой обед, опять появляется Челобитчиков, говорит                «Пойдём посмотришь на своего сержанта.»
     Я в недоумении спрашиваю: «Как это «посмотришь?»
     Он: «Идём, идём!»
И ведёт меня в подвал. Открывает дверь в какое-то небольшое помещение. Входим.  А там не лавочке лежит Владимир Суханов! Мертвый! Бледное лицо, руки скрещены на груди.
     Спрашиваю: «Как? Почему?»
     Челобитчиков: «Нелепый случай. Выйдем, расскажу.»

     Мы немного молча постояли. Потом вышли. Поднялись, Багрова в комнате уже не было. А где Багров? Уже увели. Тут я понял, почему мыли пол.
Челобитчиков рассказал. Оба сержанта, Суханов и Багров, обзавелись немецкими «парабеллумами». И стали хвастаться друг перед другом. Конечно, они разрядили их, но в пистолете у Багрова остался в стволе патрон, о чём он не подозревал. Багров нажал на курок. Выстрел! Пуля попала Суханову в рот, выбила передните зубы и вышла в затылке. Если бы Суханов был ростом поменьше, возможно лупя только задела череп или вообще пролетела у Суханова над головой. Но Суханов был высоким, более 180 см.
     На следующий день мы хоронили сержанта Суханова. Без гроба, завернутого в его же плащ-палатку. Фанерка на столбике с фамилией и прочим. Всё! А Багрова судил трибунал и он попал в штрафной батальон. Ему очень повезло! Скоро война закончилась. Багров остался целым и невредимым. И даже возвратился в нашу часть, но уже рядовым солдатом.
     Уже после окончания войны стали перезахоранивать убитых наших солдат.                На специальном кладбище в Германии. Останки сержанта Суханова были перезахоронены на этом кладбище.
     Жаль Суханова! Не так уж много погибло в нашем батальоне. Ему выпал несчастливый жребий.
     Большинство немецких селений и городов были почти пустыми, цивильные немцы всеми силами старались уйти на запад. У них были для этого основания, они испытывали большой страх перед советскими солдатами.

     В то время советский писатель Илья Эренбург напечатал в советской газете, в Правде или в Известиях, статью, в которой призывал убивать всех немцев, как солдат, так и всех остальных: гражданских немцев, их жён, детей, их матерей. Всех! Это была человеконенавистническое сочинение. Пока еще наши войска не вступили непосредственно на территорию Германии, содержание такой статьи еще можно было стерпеть, но когда мы вошли уже в Германию, советской пропаганде пришлось принимать срочные меры, чтобы нивелировать содержание статьи И. Эренбурга. Тогда академику Тарле было поручено сочинить и издать в одной из советских центральных газет статью под названием «Илья Эренбург упрощает». Её издание немного запоздало, статья Эренбурга уже сыграла свою отрицательную роль. Но и без Эренбурга наши солдаты всё равно безобразничали.
     Был такой случай. При передислокации мы оказались в одном немецком селении. Пока шофёр Колесников копался в моторе, мы разбрелись по деревушке, совсем пустой. Я забрёл в один из домиков, ничего интересного там не было, поднялся на антресоли и увидел там страшную картину. Убитых старика и пожилую женщину. Кем убиты? Зачем?
     Можно предполжитгъ, что они были убиты каким-то нашим солдатом. Возможно, застрелил он их от неожиданности, в панике, а может быть, по злобе. И необязательно этот солдат читал статью Эренбурга.
Было очень неприятно! Я не стал задерживаться. Стал спускаться. Услышал аувтомобильные гудки, это Гришка Колесников подавал сигнал. Надо ехать. Я поспешил к машине. Мы забрались в кузов, машина покатила дальше. Я сидел и думал, рассказать об увиденном или нет? И пока ехали, решил не говорить. Так и не рассказал.

     Уже не могу восстановить в памяти, когда у меня вместо Мишки Федорова и Малышева оказались другие солдаты, Старокулов и Корнюшкин. О Старокулове здесь уже было сказано несколько слов, Старокулов - питерский, попал в армию из тюрьмы. Корнюшкин тоже питерский, был на год моложе нас со Старокуловым. Оба - нетрусливые ребята (вспоминается Григорьев, который всеми силами старался отказаться от выполнения опасных заданий. Я был рад, что мне мало пришлось с ним сталкиваться, с этим Григорьевым). Но оба они были довольно непослушными ребятами. Мне с ними было нелегко. Например, выполнив задание, они не торопились возвращаться. Мне приходилось нервничать. Могли где-нибудь перехватить спиртного и возвратиться довольно пьяненькими.

     В одной немецкой деревушке (конечно, название не помню) мы устроились в подвале пустого домика. Конечно, подключились к линии. Доложились, всё было спокойно. Линия работает. На другой день в этой же деревне остановилась пехотная часть, не менее взвода. Нам это не понравилось, без них было лучше. Но ничего не поделаешь.
     Тут же каждый из нас обзавёлся велосипедом. Я тоже. Но мне пришлось поставить на свой велосипед переднее колесо от другого велосипеда, точно такой же марки, только обод был окрашен в другой цвет. Тем он и был отличен от других. Все три велосипеда стояли у нас в коридоре. Я прокатился на своем велосипеде, был доволен его лёгким ходом. А на следующее утро мой велосипед пропал! Даже глазам своим я не поверил. Пришлось собирать еще один, из старья. Прошли еще сутки. На линии всё в порядке, однако, я послал Старокулова в сторону ближе к фронту, мне немного не нравилось как она работает, слышался какой-то скрип, где-то, наверно, была небольшая утечка. Я немного проехал на велосипеде вместе со Старокуловым, затем развернулся и поехал обратно.
     И вдруг меня обгоняет какой-то дюжий пехотинец. Я взглянул на его велосипед и увидел, что ободы колёс у него разного цвета. Это был мой велосипед. Не колеблясь, обогнал этого пехотинца, выехал вперед перед ним и резко затормозил.  Это произошло как раз перед нашими окнами. Оба мы упали. Я вскочил, схватился за свой велосипед, кричу ему, что он, негодяй и вор, украл мой велосипед. И хочу уехать, Но он, еще лёжа, уцепился за велосипед и мне уже было не уехать. Он не отпускает, кричит. Он оказался крупнее и сильнее меня. Мне не удавалось ни отюлкнуть его, не повалить. Он тоже не мог ничего сделать со мной. Так мы и стояли оба, держась за руль моего украденного велосипеда и стараясь повалить друг друга.
     Олег (Корнюшкин) увидел в окно эту картину, бросил своё дежурство у телефона, схватил автомат и выскочил мне на помощь. Вор к этому времени тоже обеспечил себе подмогу, около нас уже собралось несколько пехотинцев.
Проходивший мимо пехотный лейтенант скомандовал своим солдатам, чтобы они помогли своему товарищу. Корнюшкин направил на них автомат, но они схватили его сзади и отобрали у него автомат. Меня отшвырнули в сторону. У них был значительный численный перевес. И победа осталась за ними. Возмущенный, я говорю пехотному лейтенанту, что это несправедливо, что его солдат - вор.
     А он резонно отвечает: «На войне, как на войне! Не надо было зевать!»
Приказал своему солдату сесть на мой велосипед и уехать, а пехотинцу, у которого был отобранный у Олега автомат, отдать Олегу. Мне пришлось смириться с поражением. Взял я свой старенький велосипед, и мы с Корнюшкиным пошли к себе. Оба разгорячённые и неудовлетворённые.
     Чуть успокоившись, я сказал Корнюшкину: «Хорошо, Олег, что ты не стал стрелять! Наверняка они положили 6ы нас обоих. И никто не осудил 6ы их!»
     Он ответил: «Ты старший! Я ждал твоей команды!»
     Тут возвратился с линии Васька Старокулов, мы поведали ему эту историю.
     Он расстроился: «Эх, не было меня!»
     Я не дал ему продолжать, сказал, что, наоборот, хорошо, что его не оказалось здесь. Была 6ы свалка. И что мы сами виноваты. Плох тот солдат, у которого можно что-то украсть.
     Только после этого Старокулов сообщил, что в одном месте провод вообще не был прикреплён к изолятору, ёрзал по нему, отсюда и скрип на линии. Васька исправил.
     Через несколько дней нам приказали сворачиваться и двигаться дальше. Велосипеды пришлось бросить. Пехота еще оставалась в этой деревне. Чтобы велосипеды не достались нашим обидчикам, мои ребята привели их в полную негодность. Я не возражал, хотя мне было неприятно смотреть, как они это делали.
Обязанности комсорга стали меня очень тяготить. Я не умел «ошиваться» около начальства. Получилось так, что эти обязанности только добавили мне забот и неприятностей. И я очень даже сожалел, что согласился в своё время быть комсоргом. Капитан Ставцев, замести-тель командира части по политике, относился ко мне очень хорошо. Ему нравилось, что у меня всегда был составлен месячный план комсомольской работы, хотя он и подозревал, что план этот большей частью оставался на бумаге. Как-то при встрече он заметил, что у меня плохие ботинки, вызвал старшину Ковалева и приказал ему обеспечить мне новые ботинки, но лучше - сапоги. Мне же, дураку, было стыдно перед Ковалёвым, ибо он наверняка решил, что я жаловался капитану. Потом я сказал Ковалёву, что не надо, мол, ему заботиться обо мне. Мне и так хорошо в тех ботинках, которые на моих ногах. Но получилось так, что вскоре Ставцев опять увидел меня в тех же изношенных ботинках. И уже хотел звонить нашему старшине, чтобы сделать ему выговор за невыполнение его приказа относительно моей обуви.
     Я попросил Стана не беспокоить нашего старшину, ибо сам отказался от его услуг. Капитан был недоволен, покачал головой и сказал, что удивляется моей скромности и что нельзя быть таким. И вдруг он спросил меня, какой размер моих ботинок, а когда я назвал размер, хмыкнул удовлетворённо, пошёл в другую комнату и вынес сапоги. Не новые, но крепкие. Сказал: « Сбрасывай свою рвань, обувайся! » Сапоги были мне впору. Мне было неловко. Осавалось поблагодарить и ретироваться.
Через некоторое время Ковалёв увидел меня уже в крепких сапогах и удовлетворённо заметил, что, мол, наконец-то он видит проявление солдатской находчивости. Я с досадой сказал, что никакой находчивости я не проявил, что это - подарок капитана. Старшина разочарованно вздохнул и заметил, что другие солдаты давно уже сами о себе позаботились, щеголяют в новой обувке, а ты, мол, к сожалению, не такой! Лопух, одним словом. Конечно, мне было неприятно слышать такое, но отнимать сапоги у цивильных немцев, как это часто случалось, я не мог.
А трупы немецких солдат всегда были уже без сапог. Конечно, это было мародёрством, но всё же простительно. Думаю, что, плохо обутый, я и сам не побрезговал, подвернись подходящий случай. Трупов я не боялся, насмотрелся в блокаду и в войну.
     Идя по линии туда и обратно, я удивлялся тому, что трупы за это время успевали принимать иные позы. Это могло означать только одно: мародёрство продолжалось, уже другие мародёры еще надеялись обнаружить на них что-то ценное. Глупая надежда.

     Был я свидетелем одного случая.
     Дело было в Германии, в какой-то деревне. Все дома там были кирпичные. Леса на доски не хватало, поэтому даже торцовые стенки чердака делались кирпичными под самую крышу.
     Дом, о котором пойдёт речь, сгорел. Крыши не было. У самого дома проходила дорога. Был очень сильный ветер. Старший лейтенант (фамилию помню, но не хочу называть, он был хорошим человеком, с некоторого времени он стал командиром нашей роты) и мы с ним пешком шли из тыла на мою точку. Навстречу нам попался грузовик, в кузове которого у самой кабины сидел солдат и стояли две или три лошади (не помню, сколько). Только мы прошли этот сгоревший дом, посторонились, чтобы пропустить ехавший нам навстречу этот грузовик, и прошли еще метров 10-15, как услышали за спиной грохот. И увидели, что все кирпичи торцовой стенки чердака под силой ветра обрушились на кабину грузовика. Шофер и сидевший рядом пассажир были раздавлены. Солдат в кузове и лошади были целы.
     Мы сразу же подбежали к этому грузовику, у пассажира в кабине свесилась правая рука, на ней часы. Мой Старший лейтенант, ни секунды не медля, тут же снял эти часы и положил в свой карман. Я всё это видел, но отвернулся, чтобы не смущать начальника. Только подумал, почему это у погибшего часы на правой руке? Обычно носят на левой.
     Тут подошла еще такая же машина, тоже с лошадьми. Люди из неё вместе с солдатом из первого грузовика, с трудом вытащили убитых из смятой кабины. Погибший пассажир оказался лейтенантом медицинской службы, ветеринаром. И на левой руке у него тоже были часы. Мне запомнились бледные, ни кровинки, лица обоих и кровь из ушей.
     Мы со старшим лейтенантом поговорили о превратностях Судьбы. О том, что вот, мол, ехали они в тыл, надеялись сдать больных лошадей, быть может, собирались повеселиться пару дней в тылу. И такой конец!
Поговорили и о том, что нам очень повезло! Если бы проходили мы мимо этого дома секунд на 20 позже, точненько угодили бы под эти кирпичи.
Я ни слова не сказал старшему о том, что видел, как он быстро и аккуратно распорядился по поводу своего трофея. Думаю, он знал, что я видел всё. Но мы оба молчали.
     И, забегая вперед, расскажу о том, что пришлось мне выслушать от одного поляка уже после войны.
     Итак, война закончилась. Мы двигались постепенно из Германии через Польшу домой, в Россию.
     В мирное время нужды в таком количестве связистов, да и других военных специалистов, не было, поэтому, наша часть, в числе других, должна была быть расформирована, как только достигнем России.
На пути в Россию мы оказались в деревне Кодром. И почему-то простояли там дней восемь-десять. За это время познакомились с местными жителями. Лично я был скромным человеком и почему-то очень понравился некоторым жителям деревни. Деревня была больше похожа на маленький городок. Была там даже небольшая ресторация (ресторан), которой заведовал молодой хозяин. Он унаследовал этот ресторанчик от своего отца, который умер совсем недавно.
     С молодым хозяином у меня завязалось знакомство, похожее на дружбу. Он неплохо знал русский язык, интересовался жизнью в России, расспрашивал о Питере, а заодно совершенствовался в русском. Так вот, когда мы сидели в его ресторации за столиком и он угощал меня пивом, то откровенно говорил, что поляки не любят русских, т.к. русские солдаты порой бывает ведут себя как немцы.
     «Вот если бы все русские были такие, как ты, мы бы любили вас!» - говорил он, «А попадались всякие среди солдат!»
     В знак особого благорасположения ко мне он однажды предложил мне пойти завтра вместе с ним к его родственнику, живущему неподалёку от их Кодрома, угостится поспевшими вишнями и собрать пару килограм для себя. У этого родственника, мол, большой вишнёвый сад.
И мы побывали там. Я чуть не объелся плодами вишни, набрал с собой, сколько захотелось. Когда прощались с хозяином сада, жали друг другу руки, я говорил ему:               «Барзо дзинкую!», а он отвечал: «Здравствуй!»
     Русского языка хозяин сада совсем не знал, но решил сказать мне что-то приятное по русски. Но, к сожалению, перепутал слова встречи и прощания. Хозяин ресторации тут же поправил его, чем ввел в краску владельца сада. Собранные мною вишни раздал я нашим ребятам. Они интересовались, откуда у меня столько ягод и не верили, что это - подарок от одного поляка. Подарок от чистого сердца.
Вот такой был случай. И это произошло сразу после окончания войны, в месяц, когда зрели вишнёвые ягоды.
     А пока что шла война, гибли люди. И мы бегали по линии, давали связь.
Если меня призвали в армию, когда мне еще не было и 18 лет, то моего брата взяли в армию вообще 17-тилетким. Проучился он в школе радистов какое-то время и был отправлен на фронт радистом при командире пехотного взвода. Сообщил мне, что он уже в Германии воюет. А потом вдруг письма от него перестали приходить. Конечно, я подумал, что его убили. Написал в часть, где он находился, оттуда никакого ответа.
     В это время мою тройку, но уже в ином составе (Челобитчиков, Баклагин и я) послали обслуживать линию, проходившую рядом с железнодорожным полотном в местности, похожей на степь, деревьев там почти не было. Как называлось это место не помню. Как и в Оппельне, нашими войсками использовалась железнодорожная столбовая линия связи.
     Мы расположились в каком-то отдельно стоящем домике с хорошим подвaлом. Решили пока занять подвaл, а там, мол, посмотрим. Пока ребята будут устраиваться, я решил сам пройтись по линии и встретиться с соседями па линии. Договорились. Взял аппарат, автомат, когти были не нужны, на столб можно было забраться и без них. И опять, как в Оппельне, железнодорожная насыть была защитой от немецких пуль.
     Примерно в километре от нашего домика оказался железнодорожный мост. Около моста и на насыпи лежали каши убитые солдатики. Пока что никто их не убирал.
     До моста я шёл под прикрытием насыпи, а подойдя к нему, был вынужден подняться и по мосту перейти на другую сторону речки. Это было опасно. Речка была неглубокой и разумнее было перейти её вброд, но не хотелось лезть в воду. И тем более, стрельбы пока не было. Конечно, я поторопился перебежатъ по мосту как можно быстрее. Всё было нормально. На другой стороне опять наткнулся на наших убитых солдат, но рассматривать их не стал, пошёл дальше. Встретился с соседом по линии. Подключились, доложились, разошлись, каждый в свою сторону.
     На обратном пути один убитый привлёк мое внимание. Ок лежал у самой воды. Его голова со светлыми короткими волосами была похожа на голову моего брата. Да и размеры тела соотвствовали. Еще раз посмотрел я на него, и вдруг мне показалось, что это лежит мой брат. Убитый! Могло же такое случиться! Но я уже прошёл этот мост, да к тому же, чтобы убедиться, он это или не он, надо было частично забраться в воду, чего делать совсем не хотелось. И я подумал, что такое маловероятно. И пошёл дальше. Но пройдя немного, подумал, что убитых вот-вот уберут, а я так и буду мучиться в неизвестности. Пока не придёт какая-нибудь весточка от брата. Если он жив, конечно. Хорошо, если не придёться ждать долго! А если долго не будет никаких вестей!
     И я пошёл обратно. Вошёл в воду. Повернул лицо убитого, посмотрел с замиранием сердца. И вздохнул с облегчением. Это был незнакомый мне убитый. Такой же мальчишка, как и мой брат. Не повезло тебе, бедняга, подумал я с тоской. Положил его поаккуратнее и ушёл.
     Ждать письма от брата пришлось долго. Написал он из госпиталя. Был ранен. А после излечения направили его в Германию. К этому моменту война уже закончилась. Его направили служить в комендатуру в город Цвиккау. Еще долго мы не видели друг друга. Встретились дома только в 50 году. После того, как его демобилизовали. Меня демобилизовали раньше.
     Возвращаюсь ко времени, когда мы трое (Челобитчиков, Баклагин и я) обеспечивали связь у железной дороги, неподалёку железнодорожного моста (названия места не помню). Немцы вообще перестели обстреливать и уже не было нужды сидеть в подвале. И всё же мы не сразу выбрались из подвала, не сразу освоили чердачное помещение.
     На следующий день опять пошёл я в сторону железнодорожного моста. До моста оставалось не более полукилометра, как вдруг надо мной очень низко пролетел самолёт, толькo-только насыпь преодолел и чуть не зацепил наши провода. Безобразно приземлился! Носом в землю. Чуть не перевернулся через нос, но всё же хвост опустился. От него отлетели какие-то штуки. И всё стихло. Мотор у самолёта не работал. Да он не работал и тогда, когда самолёт был еще в воздухе. Это оказался наш, советский истребитель. Из кабины никто не показывался. Я решил подойти поближе. Подхожу, вижу, лётчик поднимается в кабине, на лице ссадина. Увидел меня, понял, что я свой. Обрадовался. Но не торопился вылезать. Видно, что еще не пришёл в себя.
     Когда немного очухался, говорит: «Слава Богу. Свои! Думал, не дотяну!».
     И стал вызывать кого-то по рации. Поругался с кем-то, сказал мне: «Должны прилететь! Буду теперь ждать!»
     Вылез, спустился на землю, стал осматривать самолёт, отлетевшие от самолёта штуки. Потом говорит мне, что, мол, и отойти от самолёта далеко нельзя, вмиг часы отвернут, рацию открутят.
     Меня одолело любопытство. Подключился я к линии, переговорил со своими. Там всё было в порядке. На линии тоже всё хорошо. Можно было не торопиться с возвращением. И я решил посмотреть, чем здесь всё это кончится.
     Лётчик оказался самой невзрачной личностью. Невысокого роста, очень даже среднего телосложения, зубы плохие. Одет в гимнастёрку, галифе и сапоги яловые, на голове шлем, ремень с кобурой, в ней пистолет. Примерно года на три-четыре старше меня. Чувствуется, что сильно переживает. Однако, рад, что остался живым. Ждать пришлось минут 20. Прилетел самолётик-кукурузник У-2. Поле, на которое, можно сказать, почти свалился истребитель, а теперь на нём должен был приземлиться У-2, было изрыто воронками от снарядов. Летчик У-2 восемь раз заходил на посадку и снова взмывал в конце поля. Мы, т.е, лётчик-истребитель и я, даже устали наблюдать. Надоело. Конечно, не хотелось, чтобы еще и кукурузник этот потерпел аварию при посадке!
     Но всё же на 9 раз приземление было благополучным. И слава Богу!
Потом все трое, оба летчика и прилетевший на кукурузнике механик, спорили. Оказывается, у истребителя еще в воздухе закончился бензин, хорошо, лётчику посчастливилось спланировать. Пролетел почти в метре от нашей линии связи. Не зацепился за провода и не порвал их. Летчик истребителя оправдывался тем, что ему срочно приказали подняться в воздух, не дали дозаправиться. Все трое они вставали поочереди на крыло истребителя, смотрели там на прибор, показывающий сколько бензина в баке (баки для горючего были смонтированы в крыльях). Лётчик показывал своё положение стрелки этого прибора, механик - другое. Потом они осматривали отвалившиеся от самолета какие-то две штуки, похожие на радиаторы, и качали головами.
     Мне всё это надоело, я пошёл к своим на точку.
     А дома мне стали рассказывать, что, кажется, разбился истребитель как раз там, где я был. Чтобы лучше увидеть, они поднимались на второй этаж, на чердак, но ничего не увидели. Но зато нашли там много мёда. И в банках, уже засахарившегося, и в сотах. Это была приятная находка. В дальнейшем мы пили чай с медом, намазывали его на хлеб и ели. Конечно, это длилось недолго.
     На следующий день Челобитчиков сам вызвался прогуляться по линии, ему хотелось посмотреть, как обстоят дела с самолётом. И ничего не увидел. И истребитель увезли, и кукурузника не было. Мы подивились расторопности авиаторов. Видели раньше, как буксируют по земле небольшие самолёты. Крылья отделяют, везут отдельно, а на буксире фюзеляж. Мы поняли, что авиамеханики работали, наверно, до глубокой ночи, чтобы поскорее ликвидировать последствия неприятного случая.
     Долго на этом месте нам не дали засидеться. Через день мы были уже в другом месте, в какой-то немецкой деревушке, совсем безлюдной. Ничего примечательного не произошло за исключением того, что Баклагину, идиоту, вздумалось баловаться с немецкими гранатами. Он приволок откуда то несколько штук и стал развлекаться бросанием их в колодец, где они и взрывanись. И не собирался прекращать это баловство после моего приказа. Хорошо, что Челобитчиков, мужик за тридцать, поддержал меня. Он внушительно предложил Баклагину пойти на передовую и там швырять эти гранаты в немцев, а не проявлять своё геройство здесь, в безопасности, на немецком дворе. И подействовало, Баклагин собрал оставшиеся гранаты и куда-то унёс. А возвратился с живой коровой на верёвке. Шатаясь по деревушке, он обнаружил корову, которая ревела от жажды и голода. Он, деревенский парнишка, прежде всего напоил её, дал ей погрызть кормовую свёклу, а потом привёл к нам. Заявил, что будем с молоком. Но вначале надо дать корове оправиться от перенесённых невзгод. Мы поместили эту корову прямо в доме, соседнюю комнату превратили в хлев, туда наш Баклагин приволок много сена, привёз на какой-то детской коляске кормовой свеклы. И стал ухаживать за ней, как природный крестьянин.
     И мы были с молоком. По крайней мере, пока были на этом месте.
     А пришлось двигаться дальше, корова была выпущена на волю. Мы надеялись, что эту корову присмотрят и используют какие-нибудь люди. Либо наши солдаты, либо цивильные немцы, возвращавшиеся на свои места жительства.
Ведь многие немецкие города и деревни потому оказывались пустыми, что цивильные немцы в страхе бежали от советских солдат и надеялись оказаться в зоне Германии, занятой американцами. Или англичанами, или французами. Далеко не всем немцам удавалось это, наши войска в своём наступлении догoняли их. И им ничего не оставалось делать, как возвращаться к своему жилью.
Меня удивляло то обстоятельство, что наш взводный всё время «тасовал» наши тройки на точках. Не так много пришлось мне бывать старшим на точках, но часто то ли по необходимости, то ли из личного каприза он назначал мне то одних, то других, то третьих. Иногда попадались очень неприятные личности, на которых нельзя было положиться, но порой пoпадались и такие, как Мишка Федоров, с которым мы были вместе в Оппельне. Там он проявил себя очень хорошо! А потом его забрали у меня. Почему? Но я был доволен тем, что Бог избавил меня от общения с такими, как Соколов или Григорьев. Первый - трус и хвастунишка, второй тоже не из смелых, да к тому же - порядочная зануда.

     Война подходила к концу, но немцы упорно сопротивлялись. Отчаянно защищались в Бреслау. Этот город был полностью окружен. Боеприпасы и продовольствие сбарасывали защитникам с самолетов, но город не сдавался. Было известно, что город защищали так называемые роашники (украинцы, вступившие в русскую освободительную армию - РОА), воевавшие на стороне Германии. Роашники понимали, что если они сдадутся, то им пощады не будет, поэтому они стояли насмерть.
Да и на других участках нашим войскам приходилось порой преодолевать серьёзное сопротивление. Наша точка обслуживания, где был мой приятель Двороцов (не помню, кто был там старшим) вдруг из самой спокойной превратилась в самую беспокойную. Немцы обстреливали их непрерывно, связь рвалась понескольку раз в день. Дворцова ранило в шею, для замены лейтенант послал туда хорошего парня (опять же забыл его фамилию). Слава Боту, тот остался цел.

     На моём участке было поспокойнее, но тоже не обходилось без обрывов. Обстановка менялась неожиданно. Сегодня мы стараемся обеспечить связь на данном участке, а завтра получаем приказ - бросить этот участок и следовать до такого-то пункта, где и обосноваться. Нам, простым солдатам, было неизвестно и непонятно, почему вдруг то, что вчера было важно, сегодня теряло всякое значение.

     Однажды создалось такое положение, что всему нашему взводу было приказано собраться в некотором пункте, а потом всем следовать до города Кента (это я помню). На весь взвод автомобильного транспорта не хватало, значит, часть людей должна была передвигаться либо на попутном транспорте, либо пешком или на велосипедах. Воспользоваться велосипедами решили 11 человек, я - в их числе. Был назначен старший, сержант Мамаев. Мы настолько были уверены в безопасности нашего передвижения, что оставили своё оружие в одном из ротных автомобилей. Сейчас я сам удивляюсь, как наше начальство разрешило такое? И мы, 11 человек, отправились! Был ясный день. По шоссе ехать было одно удовольствие. Но не проехали мы и десяток километров, как низко над нами пронеслись два немецких самолёта, строча из пулемётов. Мы побросали свои велосипеды прямо на асфальте, залегли на обочине. Самолёты пронеслись над нами, никого не задели и улетели дальше. Только у двух велосипедов пулями повредило: у одного - раму, у второго - седло. Хорошо, что колеса не пробили, запасных камер не было.

     Мы двинулись дальше. И через некоторое время догнали наши батальонные автомобили. Вся колонна стояла. У одного ЗИСа пулей был пробит двигатель, масляное пятно разлилось по асфальту, у двух полуторок - следы от пуль. На крышах кабин, в кузове. Народ взволнованный, еще не успокоились. Оказывается, те два немецких штурмовика, которые обстреляли нас, позже догнали нашy колонну, пролетели над ней, стреляя из пулеметов, пронеслись дальше и улетели. Никто не был ни ранен, ни убит. Наверно, потому, что наши люди были опытные, услышав вой самолётов, остановились и разбежались по обе стороны от шоссе. Летчики, повидимому, стреляли только вдоль шоссе, не отвлекаясь на обочины. Счастье, что самолёты не развернулись, чтобы еще пройтись по колонне. В этом случае они наверняка стали бы расстреливать людей, лежащих по обочинам.
     Наша велосипедная колонна не стала особо задерживаться. Мы поехали дальше. Хотелось засветло добраться до Кента. Но нас ожидал неприятный сюрприз.
Крутим мы педали, обсуждаем налёт немецких штурмовиков. Нас обогнала колонна наших автомобилей и ушла вперед. Мы обратили внимание на то, что подстреленного ЗИСа в колонне не было. Что с ним было в дальнейшем, так и осталось неизвестным. Да мы не очень-то и задумывались над этим фактом. Пожалуй, этот «подстреленный» ЗИС вообще бросили. Потому-что не отремонтировать.
     Наверно, надо пояснить, что аббревиатура ЗИС означала - завод имени Сталина.
Этот автомобильный завод выпускал грузовики грузоподъёмностью 5 тонн. Надёжные были машины, даже немцы их ценили. Уже после войны служил я в одной части, там был подобный ЗИС. На лобовом стекле в уголочке была приклеена инструкция на немецком языке. Этот автомобиль побывал в плену у немцев, потом снова оказался у нас.
   Мы едем дальше. Впереди видим опущенный шлагбаум, созданный «на скорую руку». В сторонке - автомобильный фургон с надписью «Комендатура». Подъезжаем, шлагбаум опущен, нас останавливают. Подходят офицер с красной повязкой на рукаве и солдат с автоматом. Спрашивают, что за группа? Наш старший, сержант Мамаев, объясняет, кто мы. Лейтенант потребовал наши документы. Проверил каждого, но наши красноармейские книжки не возвращает. Держит их в руках и приглашает нашего сержанта в свой фургон. Там, похоже, есть рация. Через некоторое время Мамаев выходит. Без наших книжек. И говорит, что всем нам приказано проехать в их комендатуру для дальнейшего выяснения. И уже двое солдат из числа тех, кто дежурил при этом шлагбауме, готовы сопроводить нас в комендатуру. На своих велосипедах. И мы, как овечки за козлом, последовали за этими комендатскими. Жаль, что были без оружия. Проехали км два. Въехали в какой-то посёлок. Там оказалась база комендатуры. Она была прилично благоустроенной. И нас поместили в хорошем доме, накормили и уложили спать. Утром всё должно выясниться. А что может выясниться? Непонятно. Было там немало таких же задержанных, как мы. Мы стали расспрашивать их. Что это за комендатура тягая и почему мы задержаны?
Выяснилось следующее. В силу военной необходимости кем-то было решено создать из ничего несколько воинских частей. Из дезертиров и вообще из всех, кого схватит такая вот передвижная полулегальная комендатура. Для отправки под Бреслау, Там нужны подкрепления. Вот мы и будем таким подкреплением. Вот тут мы и затосковали. И страшно пожалели, что оказались без оружия, а теперь еще и без документов. И без велосипедов. Комендатсние солдаты заперли наши велосипеды в каком-то помещении, пока нас кормили и убаюкивали.
     Вот тут Мамаев и говорит нам, что надо бежать, даже и без документов. Я предложил уходить прямо сейчас, это было возможно. Но это предложение большинством было отвергнуто. Решено было сделать попытку сбежать утром. И надо выручить свои велосипеды. Стало нам известно, что утром нас отправят куда-то под конвоем, где и формируются подобные боевые части. Наш старший, сержант Мамаев ужасно нервничал, всё толковал о том, что утром мы должны держаться дружно, иначе пропадём.
     Подняли нас рано, дали поесть, потом стали строить всех, кого комендатские насобирали. Оказалось человек 80, пожалуй, чуть больше. А конвойных оказалось всего человек. 10 -15. Тут мы узнали, где хранятся наши велосипеды, и бросились их выручать. Но они были со спущенными колесами. Получилась драка. Велосипеды пришлось бросить.
     Колонна выстроилась довольно солидная. Перед строем комендатский чин предупредил, что конвою дан приказ в случае попытки побега стрелять на поражение. Я посмотрел на выражение лиц двух конвойных, стоящих рядом, и решил, что вряд ли будут они стрелять, если будет такая попытка. Мамаев уже не был для меня авторитетом и вообще я не видел его, когда нас повели.
     Твердо решил бежать, чего бы это не стоило. Рядом со мной шел один наш парнишка, он появился недавно у нас во взводе. Я почти не знал его, но т. к. он оказался рядом, я сказал ему, что вон у того поворота мы сделаем попытку убежать/ Достигли намеченного поворота и побежали. Рядом был негустой перелесок Я не оглядывался, когда убегал, не смотрел, где там конвойые и что они делают.
     Только кричал парнишке «Не отставай!».
     Я боялся потерять его и остатся один. Было два или три выстрела, но мы не обращали внимания и не останавливались. Пробежав довольно много, мы остановились отдышаться. Похоже, что никто нас не преследовал, но нам надо было торопиться, чтобы оказаться впереди колонны, которую мы только что покинули. Колонна двигалась очень медленно, так что сделать это было нетрудно.
     Вскоре мы из перелеска вышли на какую-то деревушку. В Германии одно селение отстоит от другого недалеко. И дорог много. По нашим прикидкам, колонну мы уже обогнали, но всё равно двигались очень быстро. Боялись. Были-то без документов. Форменные дезертиры. И уж с полным основанием могли осудить, как таковых. Прошли мы еще одну деревню. Ко второй, что попалась нам на пути, шли открыто. Издалека увидели шлагбаум у самой деревни, перепугались, свернули круто влево и вошли в деревню где-то с краю. Благополучно прошли и эту деревню, опять перелесок и вскоре мы увидели указатель - стрелку с надписью «Хозяйство Кужакова». Тут мы вздохнули с облегчением.
     Через несколько метров идёт навстречу нам старшина Ковалёв и говорит: «Четверо уже пришли! С вами это уже шестеро! Найдите Семенова, он вас покормит. Потом ко мне. Заберёте своё оружие, вещмешки».
     Часа через два пришли и остальные. Начальник нашего штаба ездил в комендатуру выручать наши красноармейские книжки. Документы ему отдали, сказаали, что, мол, ваши солдаты устроили в комендатуре драку, не побоялись сбежать из-под конвоя. Боевые, мол, парни.
     Мамаев только усмехнулся: «Кому же была охота гибнуть под Бреслау?»
     До конца войны оставалось совсем немного.
     В данный момент, 30 июля 2009 года трудно вспомнить, как прошли последние дни войны. Запомнилось только следующее. 7 мая мы вошли в город Фрейбург (в Германии есть еще один город с таким же названием, тот намного крупнее первого упомянутого). Когда город оказался в наших руках, мы втроём (Старокулов, Баклагин и я) зашли в какую-то кузницу.
     И вдруг снаружи поднялась большая пальба, солдаты стали кричать «Конец войне!» и «Ура»! Надо было срочно выпить за это! Мы нашли какую-то поллитровую бутылку с надписью «Brennspiritus» и, не задумываясь, выпили грамм по 100. Было очень радостно на душе! Но очень быстро мне стало худо от выпитой дряни. Совсем я заболел, отравился.
     Решили обосноваться в этом же доме (внизу - кузница, на 2-м этаже - покои хозяев, которых не было, убежали на Запад), где я и пролежал два дня. Ясно, что мы пили денатурат, этой дрянью разжигают паяльные лампы, примуса. На меня это пойло подействовало сиьнее, чем на остальных.
     На второй день меня навестил капитан Ставцев, мы показали ему бутылку с этой отравой, он подтвердил, что в ней денатурат, пить отказался, однако, выпил с нами вина, которое уже где-то нашли мои ребята.
     Нам не понравилось жилье над кузницей и мы перебрались в трёхэтажный домишко напротив, третий этаж был разрушен снарядом, нам он был ни к чему, мы разместились на первом. Потом к нам попросились пожить солдатки из службы «Пост ВНОС», стало веселее. Нашли грамофон и пластинки. Был мир, было здорово!
     Потом появился хозяин дома, немец небольшого роста, с бородкой. Он попросил разрешения поселиться в собственном доме (!) на втором этаже, Нам было известно, что там, где обретаются советские солдаты, не должно быть немцев. Это я и должен был объяснить немцу. Но как объяснить?
     Мой солдат, Сашка Баклагин, побывав в оккупации, неплохо усвоил разговорную немецкую речь. Этим и решил я воспользоваться. Я спросил Баклагина, как объяснить этому хозяину дома, что пока мы живем в его доме, ему нельзя жить вместе с нами. А Сашка, подлец, посоветовал мне сказать ему одно слово «орауз». Он, мол, всё поймёт и уйдёт.
Я и сказал.
     Вижу, немец очень обиделся. И ушел. Я не понял, почему обиделся. А потом узнал, что я отказал ему очень грубо. Это слово означало примерно «убирайся!» И мне стало очень стыдно. Этот хозяин-немец больше не появлялся, но если бы он пришёл снова, я бы разрешил ему жить на втором этаже (его же собственного дома! ). И плевать, что это было запрещено! Итак, мы, трое, Старокулов Василий, Баклагин Сашка и я разместились в трёхэтажном кирпичном доме, оштукатуренным снаружи и окрашенным в чёрный цвет. Как уже упоминanосъ, часть третьего этажа была разрушена снарядом.
     В Германии для связи часто использовались подземные кабели, ссединявшие города и городишки. Наш лейтенант Илъяш обосновался в соседнем городишке, называшемся Штригау. Там была примерно половина нашего взвода, ибо дел по обеспечению связи значительно поубавилось. Солдаты бездельничали. Ходили слухи, что скоро нас отправят в Россию.
     Почти сразу, как объявили мир, а я еще был болен после отравления бренд-спиртом, позвонил наш взводный и приказал отправить к нему моего солдата Старокулова. Между городами Фрейбург и Штригау было 12 км. Васька поехал в Штригау на велосипеде. Тогда мы все обзавелись велосипедами. Уехал Васька, позвонил и сообщил, что благополучно добрался. Ждет от лейтенанта какого-то секретного распоряжения. Спустя некоторое время, оказалось вдруг, что ни нашего взводного, ни Старокулова, ни еще одного солдата, Сорокина, в Штригау нет. Лейтенант вместе с этими двумя, вооружёнными, куда-то уехал. Двое суток они отсутствовали, а потом вдруг появляется Васька. На новом велосипеде, в новых хороших сапогах. На багажнике привязан мешок, в которых оказались старые васъкины сапоги, еще хорошие. Было и еще какое-то барахло.
     Конечно, мне хотелось знать, где он пропадал вместе со взводным, но он не торопился рассказывать. Вообще-то был он в скверном настроении. Ну, я и не стал приставать с расспрoсами, был уверен, что расскажет всё, но только попозже. Когда мы пообедали (не обошлось без выпивки), Васька начал свой рассказ, предварительно выругавшись. Он сказал: « Мы с тобой уже знаем, каков наш лейтенант! Вспомни, как он рыбу добывал на Карельском, как ругался за то, что один бочонок оказался неполным, часть рыбы мы съели. Но то, что я увидел в этот раз, даже мне, вору, было не по душе! Мы ведь ездили с ним грабить тех цивильных немцев, которые удирали от нас, да не успели удрать. Ведь эти немцы брали с собой самое ценное. Лейтенант хорошо это понимал. И так шуровал в их барахле, как я еще не видел! Сдирал с них часы, золото, бил, если сопротивлялись. Поживился он здорово! Мы, конечно, тоже старались не отставать. После он проверял, что награбили мы с Сорокиым и забирал у нас самое ценное. И предупредил, чтобы мы молчали. «Будете распускать языки, вам не поздоровится! Это, мол, я обещаю вам твёрдо!» »
Василий предложил мне взять его сапоги, я отказался, мои были не хуже. Предложил мне часы наручные, у него было их трое. У меня не было часов, я не отказался. С часами было удобнее, чем без них.
     Вот такой был наш лейтенант! Благородный офицер Советской армии!
Хозяин дома, в котором мы расположились, был и хозяином столярной мастерской, которая была тут же, на участке. В помещении этой мастерской один угол был почему-то завален обрезками досок, каким-то барахлом, почти мусором. Сашку Баклагина заинтриговало, почему это у немца, человека, наверно, аккуратного, вдруг такой беспорядок? И он разобрал этот угол и обнаружил почти новый мотоцикл. Не мопед, мопедов в Германии было много, а мощный мотоцикл. Не BMW, но очень хороший, фирмы ОКУ. (или DKV). Мы очень обрадовались. Уже размечтались, как будем раскатывать на нём по Фрейбургу и все солдаты будут нам завидовать!
     Ротным был у нас в это время старший лейтенант Пугачёв, здесь его имя уже упоми-налось. Пугачёв однажды позвонил на нашу точку и потребовал к телефону меня. Меня на месте не было, я уехал куда-то на мопеде, был у нас мопед, катались поочереди. Разговаривал Пугачев с Баклагиным. И Баклагин похвастался, что именно он нашёл отличный мотоцикл, и что мы намерены освоить его и кататься на нём. Старший лейтенант приказал ему не трогать этот мотоцикл, он хочет приехать и посмотреть, что за вещь найдена. Болтун – этот Баклагин.
     А вот почему меня не оказалось дома, когда звонил Пугачев.
Мы жили на одной окраине Фрейбурга, ближе к Штригау, а я ездил в этот момент на другую окраину. И вот по какому делу. Командира нашей части, майора Юхсакова возил на Эмке некий старшина Клещёв, очень хороший шофер и механик. Как только вошли в Германию, Клещёв где-то раздобыл легковушку ВМИ, двухместную, спортивную, очень красивую, высокоскоростную. И майор, и водитель души в ней не чаяли. Но не повезло!
     На окраине Фрейбурга, не там, где обретались мы, а на противоположной, Клещёв вместе с майором в машине разворачивался и напоролся на мину. Сами они почти не пострадали, но машина получила повреждения. Её пришлось бросить. Нашли они другую машину, ОКУ, которая им обоим не нравилась. Юхсаков никак не мог примириться с потерей своей ВМИ-вушки, ещё надеялся отремонтировать её. На мину они напоролись только задней частью, передняя часть и середина были в порядке, так что возможность подремонтировать её была вполне реальной.
     И вот майор позвонил мне и приказал побывать на той окраине, где подорвалась его любимица и посмотреть, в каком она состоянии, цела ли? Вот я и поехал выполнять приказание. Что же я увидел? Не сразу и разобрался, что произошло. А получилось так, что сапёры, которым было приказано разминировать поле, где подорвалась легковушка майора, собрали все найденные мины, сложили их в машине нашего майора и взорвали их вместе с ней. Легко представить, во что превратилась любимая легковушка майора. Я увидел одни ошмётки от неё. Позвонил майору, пришлось огорчить его.
     Ну, а что касается найденного Баклагиным мотоцикла, то через день появился у нас Пугачёв. Мотоцикл был осмотрен, было выражено полное удовлетворение, объявлена устная благодарность, был дан приказ: эту вещь не трогать, беречь и охранять. Старшой заберёт мотоцикл не сегодня-завтра. На следующий день Пугачёев забрал его, даже на полуторке приехал. А позже даже прикатил к нам на этом мотоцикле. Нам было неприятно. Но как-то быстро этот мотоцикл исчез.и у Пугачёва. Куда он подевался, не знаю.
     Как-то Баклагин катался на велосипеде по городу. Возвратился и говорит, что обнаружил в одном сарае на окраине большущую живую свинью. Кто-то её, конечно, содержит, кормит, но пока что наша солдатня еще не пронюхала об этом. И надо, мол, провернуть это дело, забрать это живое мясо. Я был непротив. Позвонил старшине роты и попросил прислать лошадь. Была в роте повозка с лошадью и специально закреплённый повозочный, пожилой солдат из хохлов. На следующий же день повозка прибыла, мы с Баклагиным взяли карабин и на велосипедах поехали туда. Повозка за нами. Я очень сомневался, что свинья еще цела, но она оказалась на месте. Зашли а хлев, я всунул ствол карабина свинье в ухо и выстрелил. Она только дернулась и затихла. Я ожидал, что появится кто-нибудь из хозяев, на всякий случай поручил Баклагину, как знакомому с немецким языком, сказать хозяину что-нибудь соответ-соствующее обстановке, например, осуществляем реквизицию на нужды доблестной советской армии, но никто не появился. Мы спокойно погрузили трофей и повозочный повёз её в роту. Там её разделали. Какая-то, часть досталась нам. Мы ожидали получить побольше.
     Пребывание во Фрейбурге было очень приятным временем для нас. Война закончена, мы молодые, здоровые, полные сил, не знали, куда себя девать. Радовались жизни и много ожидали от неё. Немцы никакой угрозы не представляли, это не Польша, мы передвигались по городу и окрестностям часто даже без оружия.
Что касается меня, то иногда контузия под Выборгом напоминала о себе, но не сильно, да я никому и не жаловался.
   Со временем мы оставили чёрный дом с повреждённым третьим этажом солдаткам из службы пост ВНОС и перебрались в другое место, ближе к центру города. Рядом проходили очень высокие анкерные столбы электропередачи, а на расстоянии метров 4-х от земли к этим же столбам была подвешена наша линия. Её мы и обслуживали.
Электроэнергии не было, в военное время использовать «чужие столбы» считалось нормой. Главное было - обеспечить связь!
     Но однажды, когда мне вздумалось получше подключить к линии наш шлейф, я полез на столб и уже стал поправлять подключение, как вдруг меня пронзило током. Очень сильно, я не мог пошевелиться, хорошо, что уже был пристёгнут рёмнем, иначе 6ы свалился. Секунд через 5-6 меня отпустило. Я был так взвинчен, что, еще плохо понимая, что же произошло со мной, стал кричать на Баклагина, стоявшего внизу. Что кричал - не помню. Немного пришёл в себя, спустился благополучно.
     И смотрю на него. Он спрашивает: « Что произошло? Почему ты взбесился? » Я не знал, что сказать. Пошёл в дом, связь работала нормально. Решил пройтись по линии, проверить её состояние. Моё же оставалось взвинченным после такого шока. И я не решился идти один, взял с собой Баклагина. Уже за пределами города мы увидели цивильных немцев. Они работали на этой линии, к столбам которой была прикреплена (на изоляторах) цепочка нашей связи. Я был еще не в норме, подошёл к этим немцам и стал кричать на них. Конечно, по русски. Они не понимали. Тут я вспомнил, что Баклагин понимает немного по-немецки и попросил помочь. Баклагину удалось объясниться с одним немцем, наверно, бригадиром. Этот немец что-то отвечал, а потом взял меня под руку и повёл в сторонку. И показал на человека, почти полностью забросанного землей. Человек этот был живой и мелко дрожал, лицо у него было синее. Я смотрел на этого немца с изумлением и состраданием. Немец-бригадир что-то объяснял Баклагину. Я понял только одно слово - «электричество».

     Баклагин понял немца так:
     Немцы ничего не знали о наших проводах, подвешенных на электрических столбах, вообще не обратили на них внимания. Им было поручено восстановить подачу электричества. И когда они еще не закончили ремонт и один из них (тот, который лежит сейчас прикопанный землёй, но, слава Богу, живой) еще натягивал провод, на электростанции почему-то пустили ток, чего нельзя было делать, и тут же отключили. Но при это был поражён током их рабочий, провод под током упал на наши провода и наша линия связи была под током в течение нескольких секунд.
Вот в этот момент и меня стукнуло. Хорошо, что это ДЛИЛОСЬ всего несколько секунд, иначе 6ы и немецкого рабочего, и меня убило 6ы! Баклагин объяснил немецкому бригадиру, что вот, мол, и его (показал на меня) ударило током. Бригадир посмотрел на меня, поцокал языком и ответил, что их рабочий пострадал намного сильнее.
     Меня это обозлило, я сказал Баклагину: «Передай ему, что мы можем наказать их.» Он передал. Немец оправдывался тем, что виноваты не они, а кто-то на электростанции. И очень извинялся. Мы ушли.
     Баклагин потом говорил мне: «Когда ты слез со столба, то был просто ненормальным. Кричал на меня, как сумасшедший. А я-то причём?» 
     Я оправдывался. Если бы в этот момент наш телефонный аппарат был подключен к линии, он, наверно, испортился бы.
     Во время войны приходилось пользоваться любой возможностью, чтобы обеспечить связь, включая и столбы электропередачи. Но оставлять такое положение в мирное время было уже абсолютно недопустимо. Наш взводный тоже понимал ненормальность такого положения. И он, используя познания в немецком одного нашего солдата, ефрейтора Гольдберга, еврея, связался со служащим почтамта, телефонистом Куртом, который тут же обеспечил нам связь через подземный кабель. Вообще-то Гольдберг знал язык «идиш», а не немецкий, но, повидимому, наш еврей и этот немец понимали друг друга.
     После того, как связь стала осуществляться с помощью подземного кабеля, нам, связистам, вообще нечего стало делать. Но наши провода на столбах электропередачи так и осталсь висеть, но нам до них уже не было дела. Наш лейтенант был так благодарен этому Курту, работнику почтамта, что передал ему немало провизии. Позвонил мне и приказал встретить повозку с тем повозочным, который перевозил нашу свинью (см.выше). В повозке - провизия для немца-телефониста. В мою задачу входило - обеспечить передачу провизии по назначению. И я должен был выразить благодарность «от герр лейтнанта». Тут уж я привлёк своего переводчика, Сашку Баклагина.
     А немцу было явно неудобно перед соседями за то, что он оказывал содействие русским, а русские, в свою очередь, помогали ему.
     Упоминавшийся здесь сержант Мамаев (см. выше, описание того, как мы добирались до города Кента) был старшим на одной из точек связи уже после войны. Как-то мы болтали с ним по телефону. Я рассказал ему, что катаюсь иногда по Фрейбургу и по окрестностям на мопеде и он пригласил меня в гости, мол, «плёвое дело прокатиться на мопеде до нас, посмотришь, как мы устроились!» Предложение было принято. Тем более, что у него на точке были два комсомольца, а я всё же комсорг, вот и повод - провести комсомольскую работу среди них.
     В хороший солнечный день я покатил к Мамаеву. Посмотрел, как они там «служат», и подивился, как теперь иногда выражаются, у этого Мамаева «всё было схвачено». Пользуясь «авторитетом» (!) воина-победителя, он привлёк местную немку, еще совсем не старую, в качестве поварихи и вообще служанки. Она и жила у них на точке. И, как было видно по всему, совсем освоилась со своей ролью, была весела и приветлива. Меня усадили обедать, немка обслуживала и обедала вместе с нами. «А я-то, дурень, не разрешил немцу, хозяину дома, жить в своём доме!» подумал я и мне опять стадо стыдно.
     Когда я покидaл их, Мамаев доверительно попросил меня «не трепать языком» о том, что я видел у него. А я и не думал рассказывать, но для его спокойствия твёрдо это обещал. Когда весь наш взвод собрали в Штригау (этот городок был посолиднее нашего Фрейбурга), опять пришлось мне удивляться тому, как быстро у наших солдат-«старичков» завелись любовницы-немки. И они больше пропадали у своих немок, чем пребывали во взводе.
     Наш взвод разместился в солидном 2-этажном особняке хозяина крупной механизированной мельницы. Дом был рядом с мельницей. Хозяина не было, он, надо полагать, удрал в западную зону. По крайней мере, пока мы жили в его доме, хозяин не объявился.
     Наш взводный тоже довольно часто «пропадал» на сутки и более, надо понимать, у него то-же кто-то был!
     В подвалах дома хранилось много бутылей примерно на 30 литров, наполненных каким-то сиропом или сидром. Вкусный напиток был! Все мы пили его, сколько хотели. Этот сироп имел невысокую крепость, примерно, как у пива. Если выпьешь поллитра и более, то становишься слегка навеселе.
   У нас откуда-то взялся тяжёлый 2-цилиндровый мотоцикл ВMW, очень мощный. Почему-то начальство не особо интересовалось этим мотоциклом. Наверно, потому, что был он очень тяжёлым. Мы, поочереди катались, хотя и не умели особо управлять им.
     Я тоже катался. Однажды уехал на нём довольно далеко. Пошёл дождь. Конечно, за полминуту измок до нитки. Решил возвращаться, стал разворачиваться, заглох мотоцикл. И долго не мог завести его. Устал и уже хотел катить его вручную, но решил попробовать протереть провода и свечи. Это помогло, завёлся! Дождь закончился. Пока ехал обратно, немного обсох. И когда приехал, увидел, что Роговский уже готов был ехать, уже сидел на мопеде. Искать меня. Все были уверены, что я разбился. Роговский выругался, слез с мопеда, передал его одному из молодых солдат, снял плащ и ушёл в дом. Так что всё, слава Боту, обошлось благополучно.
     Мы, старшина Роговский, солдат Борис Налетаев, лет сорока, еще один молодой солдат и я, обретались в библиотеке. Книг в библиотеке было много, большей частью - старинные фолианты. Почти все - на немецком языке, немного - на французском и совсем немного - еще на каком-то, наверно, на итальянском. Мы считали, что хозяин дома был просвещённым человеком. Книги эти были недоступны для нас, мы иногда перелистывали их, рассматривая картинки, и было досадно, что ничего не понимали.
Роговский и Налетаев часто отсутствовали, у каждого завелось по любовнице-немке, мы же, молодые и зелёные, больше увлекались ездой на мотоцикле, на мопедах, ездили по окрестностям, шастали по пустым домам. Наше привольное житье длилось недолго. Поступил приказ сворачиваться и двигаться в Россию. Наш взвод был немногочисленным, мы могли поменститься в кузове полуторки. Взводный - в кабине. Шофером был некто Нечаев, одноглазый солдат. Глаз он потерял еще до моего прибытия в батальон. При каких обстоятельствах это произошло, ни он, ни другие старые солдаты почему-то не рассказывали. У него уже был вставлен искусственный глаз, так что не сразу и заметишь его одноглазость.  Несмотря на свою инвалидность, машину он водил классно, лучше многих.
     В день, когда мы должны были отправиться, не все солдаты-«старички» оказались на месте. Пришлось собирать.Через некоторое время появились почти все, не было только Бориса Налетаева. Взводный был разозлён, спросил у меня, знаю ли я, где может быть Налетаев. Я ответил, что не знаю. Тогда он спросил у других. Оказалось, что только одному, Коле Цветкову, известен адрес.
     «Цветков! Быстро за ним!» - скомандовал взводный. Нам оставалось только терпеливо ждать в кузове. Минут через 10 появляется Цветков и докладывает, что Налетаев уже идёт. Но прошло еще минут 10. Лейтенант злится. Наконец, появляется Налетаев. Приближается почти бегом. Доложил, что, мол, прибыл. Лейтенант обругал его и скомандовал забираться в кузов. Не тут то было! У Налетаева еще и вещмешок не собран! Так что ему еще надо забежать в дом и собраться. Мы ждём. Лейтенант не выдержал и послал меня поторопить Нечаева. Я бегом в дом, захожу в библиотеку, вижу, он еще собирается, стоит и в слезах бормочет: «Ах, Фрида, Фрида! Как же так? Ведь больше не увидимся!» Настоящее горе. Не сразу решился я поторопять его. Но вот.он увидел меня, схватил вещмешок и мы бегом к машине. Взводный ругал Нечаева последними словами, но тот отвернулся и, наверно, даже не слышал ругани.

     Ехали мы не очень весёлые. «И каждый думал о своём, о чём-то дорогом». Такие строчки были в одной военной песне. Старшие солдаты надеялись, что скоро отпустят их домой, они были рады возвращению в Россию, а нам радоваться было нечему, знали, что придется еще долго служить. И ничего радостноro в этом не было!
С остановками, но довольно быстро продвигались мы на восток. Постепенно выяснилось, что некоторые наши солдаты, в основном, старшего поколения, больны гонореей. Даже не могу припомнить, чтобы были больные среди нас, молодых солдат. Больным оказался и Борис Налетаев. Он не винил в этом свою любовь Фриду, только проклинал ту сволочь, которая заразила её. В то время еще не было радикального способа лечения, так что заразившихся ожидало довольно длительное и мучительное лечение.
     Чем ближе продвигались мы домой, тем тоскливее становилось. Мы предпочли 6ы служить в Германии, но для мирного времени там были не нужны.. Нашу часть ожидало расформирование.Так как война закончилась, дальнейшее повествование считаю неинтересным.
     Если кратко, то, действительно, наш батальон вскоре после возвращения в Россию расформировали, предварительно отпустив «старичков» по домам.
Нам же, молодым, предстояло еще послужить. Человек тридцать, в числе которых оказался и я, были переданы такому же батальону, как наш, но этот батальон вообще не был в составе действующей армии, или, как говорили, на фронте. Однако, и этот батальон, номер 1053, в дальнейшем тоже был расформирован. И уже всего 11 человек, направили служить на Кавказ, где я и прослужил до демобилизации. Я не имел намерения оставаться в армии насверхсрочной службе, поэтому всеми силами сопротивлялся присвоению мне сержантского звания. Удалось «дослужиться» только до ефрейтора. И слава Богу!

     Даже при этом пришлось служить довольно долго. Только в мае 1948 года прибыл я домой, в Питер.
Т.о., прослужил я чуть более 5-ти лет.

Геннадий Бородзуля (Баранзуля). 23 августа 2009 г

                К о н е ц