Этот рассказ стал продолжением "Погоста". Возможно, будет и третий. Тогда весь цикл рассказов можно будет объединить в небольшую повесть о Зосимыче и Славке. Но пока это просто рассказ с теми же героями, что и в "Погосте". Хотя описываемые события происходят также на охоте, при этом охоты практически не касаются.
Во время написания рассказа пострадало одно животное, но сцена охоты сведена к минимуму. Тем более, что я сообщу об этом в начале главки, чтобы высокочувствительные натуры не падали в обморок.
Вот в общем-то и всё.
Ах, да! Посвящение.
Посвящается хорошему человеку Галине Абрамовой.
С Богом!
1
Зосимыч позвонил в среду вечером.
- Алло, Слав, привет! – сказал он, – На охоту ко мне не собираешься?
Я мигом прижал трубку к уху и оглянулся на кухню, где Ленка гремела посудой, готовя ужин. Нет, вроде не слышала. У меня отлегло от сердца. Что было делать: я дал Ленке клятву, что всю зиму буду работать над диссертацией, и вот уже второго декабря при первом звонке Зосимыча готов нарушить все обещания.
- Погоди секунду… - простонал я в трубку и бросился вместе с ней в дальнюю комнату.
- Здравствуй, Иван Зосимович, – пробормотал я, встав в дальнем от двери углу, и внимательно наблюдая за коридором. – Не знаю. Не думал ещё.
- Понятно… – протянул старик. – Моя тоже ругается: «Восьмой десяток, всё по лесу шаришься, где тебя искать буду?» И всё такое... Ну, ладно. Извини, что побеспокоил.
- Стой! – крикнул я, опасаясь, что Зосимыч положит трубку.
- Что? – донёсся из кухни Ленкин голос.
Конечно, надо было бы закрыть дверь, но Ленка ради науки была готова на всё: даже стоять, согнувшись в три погибели, приложив ухо к двери. Если бы речь шла о любовнице, то она не опустилась бы до подслушивания. Слишком гордая. Но Зосимыча она ненавидела люто только потому, что гипотетическая любовница отрывала бы меня только от неё, а вот Зосимыч же покусился на святое. На науку. Так что, уж лучше было бы не ограничивать своё поле зрения.
- Ай? – спросил Зосимыч, словно бы раздумывая, продолжать ли со мной разговор.
Пришлось быстро зажимать микрофон ладонью и кричать жене, что ей послышалось.
- Зосимыч, - простонал я уже в трубку, - я не знаю. Не думал ещё. И что так рано? Всегда же договаривались в пятницу.
- Тут случай особый. На два дня идти надо.
- Что так? Зайцы у Термоса кончились? – я действительно опешил: Зосимыч очень редко звонил сам и никогда не спрашивал на день или два я приеду. Будет погода на воскресенье – оставайся ещё на день. Ну а нет, так нет. Зайчишка у тебя в рюкзаке уже есть, так что, не зря скатался, а за погоду, прости, я не ответчик.
Действительно, первого добытого зайца Зосимыч всегда отдавал мне. Вроде как, компенсация за расходы на дорогу. Так думал я, а потом оказалось, что старику просто лень было таскать лишнюю в его возрасте тяжесть целый день. Так что, и второй заяц, как правило, оседал в мой рюкзак к первому. Зосимыч был не жаден, но считал, что охота должна быть доведена до логического конца – зверь должен быть добыт. А уж в чьём рюкзаке он окажется, не так уж и важно.
- Да куда они, косые, денутся! Но тут дело другое. Так, по телефону, рассказывать не хочу. Секрет! Если приедешь, узнаешь, – сказал старый хитрец.
- Зосимыч! - взмолился я и тут же осёкся: на кухне стало подозрительно тихо. – Зосимыч… - пропищал я в трубку, - ты пойми, я клятву дал.
- Христом-Богом божился? – мгновенно осведомился старик.
- Нет…
- Тогда не считается. Клятву из тебя, Слава, под пытками вырвали, против твоей воли, насильно, а потому соблюдать ты её не обязан. Завтра в обед позвони, если соберёшься…
Пошли короткие гудки, и я положил трубку.
- Слав, ну иди ужинать! Сколько тебя можно звать? – Ленка вошла в комнату и увидела меня с трубкой в руке. – Кто звонил?
- По работе.
- Никуда не поедешь!
- Говорю же: по работе.
Ленка принялась меня изучать сквозь свои очки, но тут засвистел закипевший чайник.
- Пошли ужинать, – строго сказала жена, и я отправился вслед за ней на пытку.
Впрочем, на сегодня пытки отменили. К рыбе Ленка выставила красное вино, а мне перепало водочки. Водку дома я могу выпить и без спроса, но, несмотря на то, что это случается довольно редко, неодобрительное бурчание жены стало обязательной частью этой программы. Так что, большого желания пригубить стопку-другую и снять с себя заботы дня я не испытываю во многом из-за этого побочного эффекта.
За ужином Ленка ходила вокруг да около, но разговор о звонке не заводила. Наоборот, предоставив мне некоторую свободу рук, исчезла на несколько минут из кухни, чем я и не преминул воспользоваться. Тут уж не зевай, поскольку никто, даже сама Ленка, не знает, после которой моей стопки у неё начнётся бурчание. Вернулась жена скоро, и ужин за разговорами продолжился.
О работе не было сказано ни слова. Речь шла о друзьях, знакомых, погоде, словно мы были на одном из первых свиданий. Потом халатик словно невзначай сполз с Ленкиного плеча, и оказалось, что под халатиком ничего нет, кроме самой Ленки. Затем мы плавно перебрались в спальню…
Утро и половину рабочего дня я терзал себя мыслями, что мне приходится выбирать между женой и собой. Диссертация и Зосимыч были, при всей их важности для нас обоих, величинами второго порядка. Я и Ленка. Муж и жена. Вновь разгорался спор первых лет совместной жизни: кто главный в семье. После пары лет барахтаний, многих ссор и одной драки, мы, зализывая свежие раны, порешили, что самый лучший способ семейного ведения дел - это демократия. Ленка даже сказала, что в особых случаях мой голос по праву того, что я - мужчина, может быть главнее. Я был так рад, что даже не стал уточнять, в каких случаях конкретно. Я почивал на лаврах победителя и прозевал дворцовый переворот, проведённый женой тихой сапой. Нет, она и сейчас не посмеет мне запретить, если я буду твёрдо добиваться своего, но как только я представлю себе, каких сил мне это будет стоить, как всякое желание бороться пропадает. Именно для этого и была придумана ею эта ненавистная клятва. Вроде, как сам себя я лишаю удовольствия общения с природой, добровольно уходя в монахи химической науки. Но Зосимыч, никогда не видевший мою Ленку, Зосимыч, при котором за все годы я не сказал о Ленке дурного слова (да и ни при ком не скажу), уловил суть вынудившего меня поклясться просто и точно: пытки.
Психологические пытки длились три месяца. Ленка разработала целый комплекс причин, из-за которых она начинала давить на моё сознание. От выходных, проведённых на охоте, вызывавших бурю негодования, бушевавшую от нескольких часов до двух суток, до домашних мелочей, верхний предел за которые был тихое, но назойливое ворчание, продолжающееся до тех пор, пока она не найдёт новой причины для того, чтобы позудеть. Я ни минуты не оставался в тишине, которая под конец уже требовалась мне не меньше воздуха. Чтобы усилить эффект, Ленка вложила в программу перевоспитания всё своё знание моей психологии, полученное за годы совместной жизни, настояла это всё на ненависти к Зосимычу, как причине отсутствия моего научного роста, приправила "морковкой, вывешиваемой перед носом ишака", и резюмировала короткой, но полной яда фразой: «Защитишься, и охоться сколько влезет». Прикинув в уме, что в декабре я от силы раз или два выезжаю на охоту, а потом подвалит снега так, что в лес будет уже не выбраться, я заглотил наживку и тут же был подсечён умелой рукой и вынужден был дать клятву. Я попался.
А теперь вот меня берёт в оборот мой старый друг, не желая рассказывать, зачем я ему понадобился. Но дело даже не в его тайне...
...Последний раз я был в ночном семнадцатилетним мальчишкой. Мы, трое друзей-одноклассников, после окончания школы ушли на два дня ловить рыбу на дальнее озеро. Что теперь мне эта рыбалка? Сколько их было и до этого и после. Удачных и не очень. Потому эти два дня я не помню совершенно, но до сих пор мне нет-нет, да снится та ночь, когда мы втроём сидели у костра, варили уху, и мечтали о будущем, потому что прошлого у нас ещё толком и не было. Самая короткая ночь в году. Как же она врезалась в мою память, растянувшись на всю жизнь, озаряя её юношескими мечтами! Я до сих пор оглядываюсь на неё, когда хочу убедиться, что иду в правильном направлении.
Как же я хочу сейчас точно так же посидеть в ночном лесу у костра со стариком, который старше меня на три десятка лет, поговорить с ним о жизни и судьбе, попросить помощи и совета, оглянуться на прожитое и задать себе новые ориентиры на будущее...
...Пока компьютер обрабатывал данные эксперимента, я подошёл к окну. Там, на свободе, шёл снег. Мокрый, крупными хлопьями он падал прямо на землю, скрывая за какую-то минуту человеческий след, и только на дороге этот белый снег превращался в грязную кашу, разлетающуюся далеко по сторонам из-под колёс спешащих взад-вперёд автомобилей. Но и на тротуарах снег пролежит только до тех пор, пока не вырвутся на улицу спешащие по домам люди. Тогда всё вокруг превратится в серую ненавистную кашу, и лишь деревья останутся белыми. Сколько же их в лесу... Сколько сейчас на них снега, особого деревенского снега, пушистого и колючего одновременно… Я подошёл к столу и поднял трубку.
- Тётя Маша, здравствуйте. Это Слава, – сказал я после того, как на том конце мне отозвался приятный голос пожилой женщины. – Ивана Зосимовича позовите, пожалуйста.
- Слава, его нет, но он наказал, что если ты позвонишь, приезжать к пяти утра.
- Спасибо большое. В пять я буду у вас. До свиданья.
Час от часу не легче. Такую-то рань. Что же Зосимыч там удумал?
Если честно, то от Ленки я сбежал. В пятницу в обед я рванул домой и забрал весь охотничий скарб, который в собранном виде хранился на антресолях в двух рюкзаках, оберегающих его от пыли. Достал ружьё и, оставив жене записку, чтобы не ждала раньше вечера воскресенья, уехал. К чему весь этот домашний сыр-бор, если я ещё вчера твёрдо решил наконец-то защититься, но эти два выходных дня для меня были также важны, как и вся десятилетняя научная работа. А потому ровно в пять я отключил свой мобильник. Нет меня, Ленка. Я умер. Я должен сгореть в огне ночного костра, чтобы возродиться вновь. Другим человеком. Человеком, устремлённым в своё будущее.
2
- Сорвался-таки! – одобрительно сказал Зосимыч и вынес из дома свой рюкзак и ружьё. – Сейчас Петруха прискачет и покатим… О! Уже летит.
Из-за соседнего дома довольно споро выскочил снегоход, и сани, зацепленные к нему, лихо занесло на повороте. Подъехав к нам, водитель, одетый в тёплый полушубок, меховые рукавицы и шапку с плотно завязанными под подбородком ушами, остановил машину. Не заглушая двигатель, он перекинул одну ногу через сидение и уселся на нём, как на табуретке.
- Здорово, мужики! – прокричал он в дырку, оставшуюся между шапкой и её завязанными снизу ушами, куда едва помещалось довольно пухлое лицо. Зосимыч махнул в ответ рукой и начал погрузку.
- Здравствуйте, Пётр, – сказал я и улыбнулся его пухлому виду.
- Ну-ну… - не без мстительности ответил возница, перехватив мой оценивающий взгляд, и бросил в ответ свой. – Зосимыч, ты посмотри на своего горойского.
Тот в свете уличного фонаря точно так же, как и при приветствии, махнул рукой, только теперь этот взмах явно означал лёгкую досаду, что-то вроде «Ну что с него взять?», и скрылся в доме.
Когда он появился снова, в руках его было что-то вроде безразмерного тулупа и тяжеленные ватные штаны, подшитые к тому же рыжей медицинской клеёнкой. Сам он уже был точно в таком же тулупе.
- Надевай!
Пришлось подчиниться.
В просторных санях мы уместились довольно легко. Я был усажен на дно саней спереди, Зосимыч устроился на небольшой лавочке сзади. Завязал шапку и надел рукавицы. Я, подозревая неладное и не желая, чтобы старик снова за меня оправдывался, проделал то же самое. Опять взмах рукой, только теперь мы плавно тронулись.
Выбравшись за последние дома, Пётр дал волю снегоходу. Дальнейшее я помню смутно. Ветер ворвался в лёгкие морозным воздухом и перехватил дыхание. Комочки прикатанного на дороге снега летели в лицо, намереваясь выбить глаза, потому голову пришлось опустить чуть ли не до коленей. Лишившись своих основных целей, снег тут же начал искать возможность досадить мне своим присутствием под одеждой. Я рассмеялся: «Ищи, ищи». Но радость была недолгой. Снег быстро нащупал стыки между одёжками и сразу же прорвался под рукавицы, пробуя на свой мороженый зуб ещё и воротник тулупа. Скоро пала и эта крепость. Жгучие куски холода зацарапали шею так, что пришлось снимать рукавицы, чтобы голыми руками попытаться спасти положение. Лучше бы я этого не делал…
О ладонях я уж и не говорю – снег мгновенно набился в рукава по самые локти. За моей спиной раздался резкий свист, и я от неожиданности обронил рукавицы. Они скользнули по борту саней и скрылись в белой пурге, летящей из-под полозьев. Возница, не оглядываясь, остановился. Затем слез со снегохода и подошёл к нам.
- Ну? – весело спросил он.
- О… - простонал я в ответ и стал выбираться из саней, чтобы привести себя в порядок.
Пока я вытряхивал снег и снова застёгивался, теперь уже на все пуговицы, а Зосимыч внимательно осматривал меня и помогал застегнуться, Пётр нашёл и принёс мои рукавицы.
- Надо поторапливаться, – сказал Зосимыч.
- Не вопрос, – ответил возница и улыбнулся мне. Лицо его было красным, как свёкла. А я-то грешным делом думал, что ему в лицо снег не летит.
Тронулись. Несмотря на то, что голову снова пришлось загибать почти до коленей, на этот раз снег и ветер бушевали где-то снаружи. Впрочем, довольно скоро мы свернули с накатанной дороги. Перед тем, как выехать в цело, Пётр остановился.
Зосимыч перебрался за сани, встав на выставляющиеся полозья, а я пересел на его место.
- Может, его поставить? – неуверенно спросил Пётр, обернувшись на сиденья и махнув в мою сторону.
- Пусть сначала из саней не выпадет. Он первый раз, – ответил Зосимыч. – А на обратной дороге посмотрим...
Мне, честно сказать, стало немного стыдно, что меня здесь ни во что не ставят, и считают, что от старика толку будет больше. Я немного обиделся. И зря…
Ехали мы теперь медленнее, но лучше от этого не стало. Снега было ещё мало, он был рыхлый, и снегоход проваливался почти до земли, а сани подпрыгивали на каждой кочке так, что толчки жёсткой лавкой в мягкое место были довольно ощутимы. Зосимыч же мог спокойно гасить их ногами. А уж когда сани налетали на кочку одним полозом… Тут уж, действительно, не вылететь бы из саней – так их кренило на бок. А старик опять же мог просто соскочить, что он и спокойно сделал, когда мы перевернулись первый раз.
Как мы перевернулись, я не успел и заметить. Видел только, что снегоход здорово подпрыгнул, а уж как он приземлялся, рассмотреть не успел: меня вдруг поволокло куда-то вбок и стало темно. Лицо мгновенно стало мокрым. «Кровь» подумал я первым делом. Правда, после того, как Зосимыч с Петром перевернули сани на полозья и достали меня, барахтающегося в снегу, из-под рюкзаков и ружей, оказалось, что это был растаявший на лице снег.
- А ты говоришь на полозья его ставить, – сказал Зосимыч Петру. – Он в санях-то сидит, как истукан, вместо того, чтобы наваливаться на поднявшуюся сторону.
- Так я ведь в первый раз, – стал, было, оправдываться я, потому что, несмотря на недетский возраст, обидно было до слёз, но старик перебил меня:
- Да никто, Слава, тебя не винит. Все через это прошли, и то до сих пор случается.
- Снегоход – штука опасная, – поддакнул Пётр. – Потому привыкай. Придёт и твоя очередь за санями ездить.
И вот - снова завывание снегохода и мягкие хлопья снега, летящие в лицо. На краю поля Пётр сбросил скорость, и Зосимыч, наклонившись ко мне, сказал:
- Вот теперь, Слава, держись! И смотри за ветками, чтобы без глаз не остаться.
Аккуратно перевалив борозду на краю поля, мы въехали на лесную дорогу. И если на поле уже начинал брезжить рассвет, то здесь, в лесу, ещё стояла глухая ночь. Фара снегохода выхватывала причудливые сугробы, повисшие на ветвях огромных елей, уходящих макушками своими в черноту неба, от чего мне вдруг стало казаться, что ели эти, обложенные со всех сторон белыми подушками, начинаются вот здесь, на земле, и больше уже нигде не заканчиваются. Снег на дороге казался ровным, как скатерть, только ехать по нему было одно мученье. Скрытые под ним колеи были бы не проезжими, если бы ещё первые морозы не сковали льдом лужи. Лёд под санями угрожающе хрустел, и я даже оглянулся посмотреть, не выступает ли после саней вода. Воды не было, но когда я снова повернулся вперёд, оказалось, что я не только сижу по пояс в сугробе, но и сам больше напоминаю ель - столько на мне было снега. Пётр остановился и подошёл к нам.
- Вот старый жук, - весело сказал он, - успел соскочить…
Я вылез из саней и увидел, что Зосимыч стоит метрах в десяти сзади и тоже смеётся.
- С боевым крещением, Слава! – сказал он, подходя. – Что делать: любишь кататься, люби и саночки возить. У тебя, брат, в санях шансов не было. Петя тряхнул висляк и проскочил под ним до того, как сошёл снег. Я успел спрыгнуть, ну а тем, кто в санях, всё и достаётся...
За разговорами мы опять разгрузили сани и выгребли из них большой снег. Пётр пожертвовал мне на лавку свой тулуп, скрутив его так, что, пожалуй, ни одна снежинка не смогла бы пробраться в его мягкое нутро.
- Мне и так уже жарко, – объявил он, оставшись в добротном зимнем костюме.
На остаток дороги ушёл ещё добрый час. Ехали большим лесом, делянками, снова лесом и опять делянками. Я уже вполне лихо наваливался на борта саней, чтобы они не переворачивались, даже научился делать это заблаговременно, уже по своему опыту догадываясь, куда они сейчас станут крениться. Ловко пригибался от нависающих над самой головой ветвей, оставляя весь их снег Зосимычу, которому приходилось или отводить ветви рукой или соскакивать, когда они оказывались слишком толстыми. Но лесная дорога всё не думала кончаться, уводя нас всё дальше в глухомань. И когда я уже начал подозревать, что мы заблудились, снегоход выскочил на небольшое поле и остановился.
- Поле… – сказал я.
- Мы уже минут десять этим полем едем, – отозвался Пётр и стал откручивать пробку бака. – Я даже помню, когда его ещё сеяли.
Пользуясь очередной остановкой, я вылез размять затёкшие ноги и оглянулся. Нет, выехали мы из молодого березняка лет, наверное, под тридцать, уже рванувшего высоко вверх.
- Заросло оно так, Славка, без человеческого труда, без пользы. Вот уж и лес на нём поднялся, – вздохнул Зосимыч. – Ну, что, доставай имущество! Станция «Вылезай». Приехали.
Пока я разгружал сани, Зосимыч и Пётр обсудили время и место завтрашней встречи, после чего Пётр развернулся и уехал своим следом. Шум снегохода быстро стих, растворившись среди деревьев и снега, и мы остались в предрассветном поле одни.
- Ну, вот тут и поохотимся, – сказал Зосимыч, доставая из своего рюкзака патронташ и протягивая мне. – На, бери.
- Так у меня свой полон троечки. Самая заячья дробь.
- Сегодня, Слава, зайцы у нас будут с рогами. А пуль у тебя нет. Держи, говорю!
- Лоси что ли? – не поверил я своим ушам.
Я уже несколько лет просился к старику на лосиную охоту, но не загоном, а с собаками, и всё время не случалось. И тут - на тебе! Вот уж, действительно, сюрприз. – А где же собаки? – спросил я удивлённо.
- Я за неё, – с готовностью отозвался Зосимыч. – Будем охотиться без собак. С подхода.
- А что не сказал, чтобы я свои пули взял? – я всё ещё продолжал поражаться стариковской скрытности.
- Чтобы не догадалась… - невнятно пробормотал Зосимыч, занятый своими делами.
Он достал из рюкзака огромный мешок и велел складывать туда ватные штаны и тулупы. Плотно завязав, старик поставил его прямо посреди поля, и, надев рюкзак и ружьё, скомандовал:
- Пошли!
Мы тронулись. Я шёл впереди, бороздя тропу в небольшом, но уже тяжёлом для ходьбы снеге, а Зосимыч по праву пожилого шёл сзади, проторенным мной путём и задавал ориентиры.
- Так, Слава, пока идём во-о-он на ту сосенку, что выше берёз, – скомандовал он, и мы начали пересекать поле, которое я принял за лес.
Пройдя его, а затем ещё небольшой перелесок, мы выбрались на огромную луговину, кое-где поросшую мелким кустарником. Не знаю, сколько в ней было гектар, но для того, чтобы её перейти, требовалось прошагать добрый километр, чтобы сначала спуститься в небольшой, но затяжной овражек, шириной тоже не меньше километра, а потом, поднявшись, пройти ещё пару до поросли старых, но едва заметных с такого расстояния, берёз. А уж от них до кромки большого леса было совсем рукой подать. Так мне казалось отсюда. Влево и вправо края луговины не просматривались вообще. Возможно, сказывалось то, что земля круглая. Хотя я и понимал, что такие безлесые расстояния у нас невозможны, но никак не мог отделаться от этого ощущения. Я остановился, поражённый простором.
- Уф… привал, – пробормотал Зосимыч за спиной, и стало слышно, как он снимает рюкзак.
Я повернулся спиной к простору и помог ему освободиться от груза. Старик тут же уселся на свою поклажу, и, расстегнув телогрей, принялся шарить по карманам портсигар. Пока старик доставал из своего раритета сигарету, я так внимательно смотрел на портсигар, что Зосимыч не удержался и, прикурив, рассказал его историю.
3
- Деревня, Славка, не город. Здесь путешественников отродясь не водилось: хозяйство не отпускает. Отходничество было, да. Но от нужды. Разве прогонишь мужика от плуга да от бабьего подола? Пусть даже к самому товарищу Дзержинскому… Но дед никогда об этом не рассказывал, а я не спрашивал.
- Почему? – удивился я.
- Потому что не знал. Портсигар этот я увидел только после смерти матери, когда мне ключ от дедовского сундука в наследство от неё достался. У кого спрашивать-то потом было? – пожал плечами Зосимыч. – Пришлось выяснять самому. Во мне же такая гордость взыграла: как же, дед с самим железным Феликсом за ручку якшался. Смотрю, бывало, кино про революцию, показывают там Феликса, а я весь - внимание, не скажет ли он кому: «Здравствуйте, товарищ Прохоров, вот вам портсигар», – старик посмеялся над своей былой наивностью чуть не в голос. - Да какие там поиски? Те, кто хорошо знал деда, давно уже померли, а в ЧК писать я побоялся. Хрен их знает... А потом ещё подумал, что дед портсигаром перед носом ни у кого не махал, стало быть, и мне не стоит. Стал сам думать, и вот у меня складываться стало как-то так, - старик перевёл дух перед долгим рассказом и начал:
- Деда, как он сам говаривал, занесло в Питер ещё до революции. Ушёл дед с топором в Питер, а стал рабочим на Путиловском заводе. Ну, а потом - война. Мобилизовали его в пятнадцатом году. Два Георгия успел заслужить. Вот их, в отличие от портсигара, с детства помню. Потом - революция. Другая. Третью уже ждали, да Бог миловал. Дед, как и все, ружьё - в землю, и вместо Питера - домой, потому как в такое время не до заработков, тут всем вместе быть положено, чтобы не растеряться. Вернулся, а там белые порядки наводят, да так, что он жену - в охапку и рванул к красным, – старик вздохнул, – я теперь уж вот что думаю, что наводили бы у нас порядки красные, он бы к белым сбежал. Не зря же он потом портсигар этот на самое дно сокровенного сундучка уложил. Но случилось то, что случилось… Такая вот мужикам в ту пору доля выпала… А мужик кто есть? Лапоть лаптем. Вот и крутили им все, как хотели. Грамотные неграмотностью пользовались, жулики - доверчивостью. Царь тоже вон революцию прошляпил. Вот так вот. Не знаю уж, ради чего Бог всё это попустил, но, знать, так надо было…
- На Бога надейся, да сам не плошай, – вставил я.
- О! – Зосимыч высоко оценил мои познания, подняв палец. – Это ты верно сказал. А то ведь что получается: отступились от Бога – вези сам, как хочешь, а мы в телеге посидим. Вот и опрокинул Он нашу телегу. Да так, что подымаемся до сих пор...
- Постой, постой! – перебил я Зосимыча. – Ты о каком времени говоришь? О революции?
- Да хоть о революции, хоть о перестройке, – Зосимыч пожал плечами, – какая разница?
- Ну, как какая? Ладно, при царе в Бога верили, так ведь в перестройку-то нет. При чём здесь-то Бог?
- В Бога, Слава, люди верят при любой власти. Вон, первых христиан вообще казнили, а они верили. Так что, вера не во власти, а в людях, а потому верующие были всегда. Больше их или меньше, но были. Они и держат страну своими молитвами. Я так думаю, – старик затянулся, потом неспешно выпустил дым и продолжил: – Но даже самый верующий человек не может молиться без перерыва. Потому что он должен хотя бы есть и спать… Но, вообще-то, мужику и кроме этих двух дел работы хватает. Может быть, есть святые, кто и без еды обходится, но я о таких не знаю. Потому, когда веры становится мало, верующие просто не могут удержать страну от развала. Хочешь пример?
- Да.
- Перед любой передрягой в стране начинается всякая бесовщина – маньяки всякие появляются, и от них жестокие убийства. Но мало того, что сам человек опускается до варварства, так даже человеческие игрушки становятся смертью – аварии и прочие трагедии от железа идут одна за другой. Даже природа становится против нас: то землетрясения случаются, то ещё что…
- Не знаю… - сказал я удивлённо, потому что вспомнил страшнейшее землетрясение восемьдесят девятого года. А потом и всё то, что творилось в стране. Действительно, теперь, оглядываясь назад, в ту пору, кроме как общим помешательством назвать это сложно.
- Вот и я не знаю, только догадываюсь, что умные люди правду говорят… Вот вернул Сталин народу храмы в сорок третьем и что? Почти сразу завернули Гитлеру салазки.
В общем-то, в том, что говорил старик, я пока не видел противоречий. Что тебе «начало коренного перелома» под Москвой в сорок первом, что Сталинград в сорок втором, но немец снова и снова лез вперёд. До сорок третьего…
- Постой, Зосимыч… ты же сам говорил, что вера от власти не зависит.
- Говорил, – охотно согласился старик, – для тех, кто истинно верует. Для тех, кто за веру хоть на костёр, хоть на плаху. Но таких мало. А остальные… - старик пожал плечами. - Вот я иду к вере почти всю свою жизнь, а за себя не поручусь. Но мне и помогали, как могли. Теперь ты, как сказали бы при большевиках, сочувствующий, спрашиваешь, а я, как могу, отвечаю… Ну… в общем,… если картошку просто посадить, то она, конечно, вырастет… Но если её ещё окучивать, да полосатых жуков собирать, то урожая на всех хватит… Как-то так выходит.
Я даже засмеялся от того, что старик, пытаясь философствовать, всё равно свернул на понятную ему крестьянскую тему. Тот всё понял, и, хотя не обиделся, но стал оправдываться:
- Это я, чтобы тебе, умнику, доходчивей было.
- Спасибо, Зосимыч, дошло, – сказал я на полном серьёзе.
- Тут уж как в котелке - перед тем как закипит, всегда муть со дна поднимается. А в ту пору-то, когда только страну переворачивали, весь отстой, вся муть всплыла. Это её время, когда чан переворачивают, – Зосимыч снова затянулся. По его лицу было видно, что затяжка лёгкого табака да на свежем воздухе доставляет ему наслаждение. С тех пор, что мы бродили с ним по сельскому погосту, курить он стал меньше, но совсем отказываться от этого удовольствия не собирался, утверждая, что оно, ежели в меру, то тоже - здоровье. Пусть и психологическое. По крайней мере, именно так я его тогда понял. А сейчас старик, возвращаясь к истории портсигара, спросил:
- Помнишь фильм про Чапаева?
- Сериал, что ли?
- Сам ты сериал. Фильм такой есть. «Чапаев» называется. Его ещё перед войной сняли.
- Помню… - сказал я неуверенно. Вроде бы воспоминания детства и бродили во мне где-то в глубине, выбрасывая на поверхность сознания усатого дядьку в папахе и бурке, но фильм я помнил очень смутно.
- Ну вот! – оживился Зосимыч. – Помнишь, как к Чапаю крестьянин пришёл?
Я ещё порылся в памяти и смог вспомнить только эпизод, как Чапай погибает. Запала, видно, в мальчишескую душу смерть в бою. Хотя я никогда войной не увлекался…
- Нет… - ответил я.
- Ну, ты даёшь! – удивился старик. – Тут помню, тут не помню…
Я развел руками.
- Пришёл мужик к Чапаю и говорит: «Белые придут - грабят, красные придут, тоже грабят. Куда бедному крестьянину податься?». И это-то в самый-то культ личности. Значит, хорошо грабили и те и эти… Я так понимаю... Только вот дед мой не бедный крестьянин уже был. Он Георгиев заслужить успел, так что сидеть и ждать, когда ограбят, не стал, – старик замолчал. Прошла пара минут, прежде чем он продолжил:
- Как дед в ЧК попал и что там делал, я не знаю. Сколько он чекистом был - тоже. Он не рассказывал. И Настасья молчала. Даже после смерти деда. А дети у них все уже потом, здесь, народились, потому и у дядьёв не спросишь. Так что, сам понимаешь, узнать неоткуда, – Зосимыч поправил шапку. – Одно ясно, что не по нутру ему ЧК оказалась, раз в деревню вернулся. Раз портсигар в сундук подальше спрятал, утаив даже от детей своих.
- Как это от детей утаил, если он после смерти матери тебе достался? – удивился я.
- Тем и утаил, что невестке отдал. А, может, уж сама Настасья перед своей смертью прибрать велела… В общем, точно известно только то, что не стал дед большим человеком при советах, а к земле вернулся. От бесовщины - к Богу. И портсигаром этим наградным никогда не хвастался, зато Георгиев всю жизнь носил по праздникам. Вот потому и задел меня за душу портсигар тайный этот. Почему дед им так тяготился, словно он камнем на душе его был? Тогда я, зная деда, стал думать дальше… – Зосимыч замолчал. Докурив сигарету, он бросил окурок на снег и по привычке наступил на него ногой. - Вот и вся история...
- Почему же он от портсигара тогда не избавился? – поинтересовался я.
- Откуда я знаю? – ответил Зосимыч. – Возможно, не хотел грех свой таить.
- Как это не хотел грех таить, коли даже от детей спрятал?
- А вот так. Детям давать портсигар было нельзя, иначе бы всё рассказывать пришлось. Зачем детям на себя отцовский грех брать?
- А внукам зачем?
- Ну не внукам, а внуку. Одному… - старик зачем-то посмотрел на небо, и только потом продолжил: – И я не в восторге от этого подарка.
- Зачем же тогда носишь? – удивился я.
- Как чётки.
- То есть?
- Дедов грех замаливаю. Как достаю портсигар, Бога за него молю… Думается мне вот, что если успеет при моей жизни эта надпись с боку стереться, значит, смог-таки отмолить деда, – старик, не торопясь, снова достал портсигар, повертел его в руках, хотел было достать сигарету, но передумал и снова запихнул в карман. – Глупо, конечно, но вот так мне кажется. Вот и таскаю портсигар с собой, боясь потерять. Так-то, Слава, - старик перевёл дух от долгого рассказа.
- А может… - начал он затем неуверенно, - может, он для чего-то другого портсигар этот нам оставил, а я себе нафантазировал, но деда до сих пор помню, люблю и уважаю. Так что, не грех за него и помолиться. За него да за Настасью. За Лёшку и мать с отцом. За всех наших…
- Хватит белясы точить! – вдруг сменил голос Зосимыч. – Ноне день короток, успевай поворачиваться. С нас ещё по три литра пота не сошло, – усмехнулся он.
Но пока мы надевали рюкзаки и ружья, разговор продолжился:
- Неужели ты считаешь, что сейчас лучше, чем при советской власти? – осведомился я, прекрасно зная, что старики, обычно, считают наоборот…
- С чего ты взял?
- Ну, раз уж ты дедовские грехи при советской власти замаливаешь, то…
- Нет, не считаю, - ответил Зосимыч, - власть, как и люди, разная. Я - такой, какой есть. Ты - другой. Петька - третий. Мы все и сами-то разные. Каждый из нас хороший и плохой, добрый и злой. Так и власть….
- Одновременно? – улыбнулся я.
- Почему одновременно? Вот я сейчас добрый. Ещё. Но если ты, Славка, так будешь тут стоять, то начну злиться… Видишь, на дне оврага большой ивовый куст правее нас? Вот на него и топай. Там брод через ручей.
Пришлось идти. Зосимыч шёл в двух шагах сзади и продолжал философствовать:
- Но можно быть хорошим и плохим одновременно. Это, смотря каким боком к кому повернуться.
- То есть? – спросил я.
- То и есть. Ты ко мне на охоту приехал, когда я тебя позвал? Приехал. Значит, ты хороший. Но только для меня. А для Ленки твоей или моей Марьи ты сейчас гад распоследний.
- А Марье Ивановне-то я чем не угодил?
- Как это чем? – искренне удивился старик. – Ну, ты, паря, даёшь! Если бы ты не приехал, я бы сейчас дома сидел, у неё под присмотром таблетки от давления пил. Марье бы спокой вышел. А так сидит сейчас, и будет два дня сидеть у окна ждать, когда вы меня с Петькой вперёд ногами в санях привезёте. Кто ты ей после этого?
В ответ я рассказал, как уехал от Ленки.
- Ну, это дело поправимое, - Зосимыч рассмеялся. – Приедем с охоты, позвонишь жене, и если не пустит, оставайся у нас. Поживёшь, пока не одумается.
- А если не одумается?
- А куда она денется? – удивился Зосимыч. – Одна она у тебя не живала никогда, а к одиночеству не только привычку нужно. Но и характер. Ты ко мне-то едешь на одни выходные, так её вон как бесит от ревности.
- От ревности? Да она меня и не ревновала никогда…
- Ага… Расскажи это ей, пусть посмеётся. Ревность она свою вон как под заботу о твоём карьере спрятала, сразу и не поймёшь…
- Не… – ответил я с сомнением, - наука для неё превыше всего. Все вечера сидит за своими расчётами.
- А что бабе делать, коли мужик не ей занят?
- Ну, смотри, дед, приеду, проверю!
- Её теперь не проверять, а отучать надо. Привыкла она, что мужик рядом, но не с ней. И хочется ей по-другому, да привычка...
- Плохо ты мою Ленку знаешь, Зосимыч, - сказал я печально.
- А чего мне её знать? Она - твоя жена, ты о ней всё знать должен. А мне и с Марьей мороки хватает. Но увидишь: как я сказал, так и будет.
- Почему?
- Потому что ты с Ленкой живёшь раза в четыре меньше, чем я с Марьей. Хоть все люди и разные, но много в них во всех одинакового. Ты, когда устаёшь, каким становишься?
- Раздражительным.
- Вот. И я иду тут, бурчу, потому как устал. Привал, Славка. Привал.
Мы стали располагаться на берегу ручья.
Течение в нём было настолько сильным, что льда не было на всём видимом участке. Нам предстояло форсирование водной преграды…
4
Минут пять Зосимыч молча, почти без движения, сидел на своём рюкзаке. Даже, идя торёной тропой, старик устал. И, глядя на него, я понял, что сказанное им про Марью Ивановну, мол, ждёт, когда привезёте ногами вперёд, вовсе не шутка. Что каждый выход Зосимыча в лес, как минимум, уже несколько лет сопровождается вот таким её скорбным ожиданием. Почему она не перечит ему? Почему не заставляет, как моя Ленка, отказаться от опасной радости? Почему просто сидит и ждёт, когда же это случится? Не потому ли, что Зосимыч, проведя всю жизнь в лесу, без него не может? Не потому ли, что её нервы… дешевле, что ли, чем его удовольствие, продлевающее старику, как он считает, жизнь? Может быть из любви? Или от фатализма, который, как говорят, присущ всем старикам? Я хотел, было, спросить Зосимыча об этом, но тот, задумавшись, смотрел куда-то в строну, и я не решился его тревожить.
А потом до меня дошло… Ладно, его Марья смиренно принимает стариковские потуги оставаться молодым, но я-то, я сам... От меня зависело, пойдём мы сюда или нет. Если бы я не приехал, он бы остался дома. Это всё-таки двухдневная ходовая охота, а не прогулка с гончими по ближним окрестностям. И я бы сам мог догадаться, что старику давно пора на покой, на лёгкие прогулки, а мы, охотники, насели на него, словно он наш ровесник. Давно пора пожалеть старика, потакающего нашим удовольствиям. Как же я раньше этого не понял? Ведь, действительно, с ним что угодно может случиться. Я забеспокоился.
- А почему Марья Ивановна со мной любезно по телефону поговорила, если она против? – неожиданно для себя спросил я Зосимыча. Ах, так вот какая она подлая моя натура: снять с себя часть ответственности и взвалить её на старуху, которая ни в чём не виновата, да ещё и сделать её своей соучастницей.
- Так она не знала, - сказал старик, поднимаясь, - думала, что, как всегда, с собаками по лесу шастать. Я же не дурак сразу ей говорить, да два дня потом стоны слушать. А не пойти я не мог.
Он подошёл к бережку, потом так ловко перепрыгнул на ту сторону, что я и не заметил. У меня отлегло от сердца: не настолько он и дряхл, раз способен на такое.
- Кидай рюкзаки, - скомандовал Зосимыч.
Перекидав на тот берег вещи, которые старик ловил у самой земли, я, пару раз примерившись перед прыжком, оттолкнулся и оказался на одном берегу с Зосимычем. Это оказалось не так уж и сложно: берег, на котором мы стояли, был здорово ниже, чем тот, с которого пришлось прыгать, так что запас высоты позволил лететь дальше. Вот в этом-то трюке и таилась вся стариковская резвость.
- Не мог я, Вячеслав, не сходить сюда перед смертью. Нужно очень. Сходим, посмотрим, лосика добудем, домой вернёмся, а там и помирать уж можно будет, как приспичит.
- Что так?
- Проститься надо, Слава.
- С кем?
- С чем. С родиной. Пошли. Время к полудню, а у нас ещё дел до сумерек не мерено.
Я посмотрел на часы – едва перевалило за половину десятого, но возражать не стал. Старики, они такие: с ними лучше не спорить.
Горушка, ведущая из оврага, была полога, но длинна, да и плотный снег, наметённый ветром сверх полевой меры, мешал идти. Подниматься в гору было тяжело даже мне, поэтому шли молча, но с каждой сотней метров уклон становился всё более пологим, а снег мягче. Я хотел, было, сделать привал, и уже обернулся к старику предложить перекурить, но он просто махнул рукой, точно так, как делал это сегодня уже не единожды, значит, нужно идти дальше. Старик явно торопился. Пройдя с километр от ручья, мы вышли из оврага. До берёз теперь было вдвое ближе, и стало видно, что растут они не вместе, а разбросаны по большой площади. Мне даже показалось, что расположены они как-то уж больно упорядоченно.
- Всё, Славка, сейчас помру! Привал, - простонал Зосимыч, – снимай рюкзак.
Сели. Пока шли в гору, успели порасстегнуться, чтоб не употеть, и вот теперь, сразу же по остановке, ветерок, который всегда гуляет по таким бескрайним площадям, начал донимать своей прохладой разгорячённое ходьбой тело. Представив себе, что творится здесь в ветреную погоду, я поёжился.
- Неужто замёрз? – удивился Зосимыч.
- Нет, представил, что здесь бывает в сильный ветер…
- Телеги с лошадьми переворачивает.
- Да ну?
- Шучу. Но за зиму овраг переметает так, что в феврале здесь уже ровное поле. На снегоходе можно к самому селу подъехать.
- Какому селу?
- А ты присмотрись внимательнее.
Пока Зосимыч переводил дух, я вертел головой, но никаких строений, даже белых холмов, которые бы могли скрывать под собой остатки срубов, не увидел.
- Не вертись, - сказал Зосимыч, взглянув на небо, - через пару минут само покажется.
- Это как? Оно что у вас заколдованное?
- Волшебства в мире, Славка, полно, только мы его не замечаем. Вот Настасья не раз говаривала, что какая бы погода ни была, а солнышко в субботу хоть на пять минут, но выглянет. Всю жизнь смотрю за этим, и ведь всегда сбывается! Бывает, уж на закате после собачьей непогоды, но выглянет. Чистое такое, румяное, словно сказать хочет: «Всё, ребята, буря прошла, отдыхайте с покоем». А бывает, с зараннего утра сунет грязный бок, помельтешит среди туч и - на боковую, а нам дождь на два дня оставит. Но в субботу выглянет обязательно. Это разве не волшебство, Слава? Только мы его не замечаем, потому как для нас волшебство то, что приносит богатство, деньги.
- И счастье, - добавил я.
- Ну, вот и ты помнишь, что жизнь не одними деньгами меряется. Но и счастьем этот список не заканчивается. Я вот за покоем в село иду.
И тут, действительно, словно по волшебству (суббота же) выглянуло солнце. И… и… И поверх старых берёз в его лучах тусклым старинным золотом заблестел крест.
- Вооот… - сказал Зосимыч завороженно, - вот за этим я и шёл сюда, Слава. Этого мне не доставало. Увидеть ещё разок, удивиться красоте этой, и можно на покой. По Термосу косых гонять.
Я же стоял и смотрел, как поверх покрытых узорчатой белизной тонких ветвей берёз лампадой горел православный крест, оставленный людьми в пустом селе ради призрачных городских благ, среди которых они теперь, если и доживают до старости, то больше в болезнях и печалях. Потому как оставили они здесь свою душу. Душу… Не за ней ли так рвался сюда Зосимыч, чтобы не оставлять её неприкаянной даже здесь, а забрать с собой, чтобы было что отдать Богу, когда придёт время помирать? Я оглянулся на старика. Он всё так же сидел на своём рюкзаке, держа на коленях поперёк ног ружьё, и смотрел на крест…
…День этот выдался пасмурным, и солнце быстро ушло за тучи, оставив миру только ровный, блёклый свет. Уже без теней, без блеска снега, без горения креста. Но этих нескольких минут было достаточно, чтобы мы увидели всё: и мир, покрытый белым, невинным снегом, и стоящие на нём берёзы, чёрные ветви которых прихватил иней. Иней, покрывающий собой наготу и черноту ветвей, как душа тело. И Бога над всем нашим миром. Зосимыч перекрестился. Я, глядя на него, тоже.
Мы молча поднялись и пошли. Говорить сейчас было не о чем. Направление я теперь знал не хуже старика...
Как ни странно, но идти стало намного легче. Даже Зосимыч шёл так, что иной раз мне приходилось добавлять ходу, чтобы он не наступал мне на пятки. Лёгкость эту можно, конечно, списать и на то, что после подъёма идти ровным полем значительно легче, да и снега здесь было почему-то всего по щиколотку, вероятно, его сметало ветром в овраг, но я объяснял себе это уже иначе...
У самых берёз, среди которых теперь хорошо просматривались и купол храма, и несколько вполне сохранившихся домов, я всё-таки нарушил молчание и спросил, почему Пётр не пошёл с нами дальше.
- А он не охотник. Рыбак больше, - ответил Зосимыч, - да и… ничего он в жизни не понимает. И, главное, понимать не хочет. Как приучен сызмальства так и растёт, не желая себя переломить. Потому я тебя и позвал, Слава. С тобой легко. Тебе ничего объяснять не надо, ты всё видишь сам. Да и вести кого-то не своего я сюда не хочу, - старик остановился, – посмотри: все дома целы: не разграблены, стёкла не побиты. Там даже иконы в киотах стоят. Зачем сюда вороньё приваживать?
- Так ведь далеко. Кто сюда поедет?
- Поедут, Слава. Скоро на снегоходах самая сюда дорога. Вынут всё, душу из этого места вытрясут и испоганят. Потому и не хочу оставлять её здесь. Придёт и этому месту время умирать. Сам поражаюсь, как про село ещё не вспомнили. Видно, Бог хранит. Больше никак объяснить не могу.
- Как село-то называлось?
- Великое… Великое Село. А домов здесь никогда больше десятка не было. Видно, не в размерах дело… Пошли к тому дому, – старик снова махнул рукой, – да смотри внимательнее, тут пруды попадаются. Под снежком их уже плохо видно. А могли толком и не промёрзнуть.
- А как ты попал сюда, Зосимыч? – спросил я, шагая вперёд.
- Самым простым образом – я здесь родился. В том самом доме.
- Это ваш дом? – удивился я, рассматривая приютившийся под шиферной крышей возле одной из огромных берёз высокий домище с полуподвалом и даже балкончиком. С окнами, украшенными огромными наличниками с «полочками» над окнами. Несмотря на то, что даже издалека было видно насколько дом этот стар, он до сих пор казался жилым. Мне даже почудилось, что из-за занавесок, по-деревенски закрывающих только распашную часть окна, выглянула Настасья. Почему я был уверен, что "увидел" именно её, я не знал. Так уж показалось.
Мы подошли к большому крыльцу, ведущему на огромную, светлую застеклённую веранду, и я уступил место Зосимычу. Он молча постоял перед ступенями, потом обошёл крыльцо справа и вернулся оттуда с голиком. Так же, не говоря ни слова, размёл площадку, обмёл свои сапоги и протянул веник мне. Обметясь, я поставил голик к стенке, и мы поднялись по лестнице крыльца.
Дверь в дом была не заперта. Более того, я не заметил никаких запоров или накладок. Дыр от гвоздей, которыми они когда-то были приколочены, тоже не было видно. Вместо всего этого к двери была приставлена простая палка, вроде тех, с которыми ещё ходят деревенские старухи. Отставив палку в сторону, Зосимыч открыл дверь. Подалась она совершенно легко, даже петли, словно бы смазанные только вчера, не издали ни скрипа.
- Входи, Слава, – пригласил меня старик, - это дядьки Николая дом. Здесь мать в войну жила.
5
Вход с веранды, уже непривычной для деревенской избы, вёл прямо в дом, поэтому за распахнутой мной дверью нас ожидала не полутьма сеней, а радостно встретил свет всех пяти больших окон. Войдя, я в нерешительности остановился у дверей, и хотел было уже поздороваться с хозяевами, но в доме было пусто. Только из Красного угла смотрели на меня укрытые в потемневшем киоте иконы, да с противоположной стены, расположившись между окнами, в вечной тени, чтобы не выгореть в солнечных лучах, два больших, модных в довоенное время, портрета с фотографий. Видимо, хозяева дома. Вот им я всё-таки и сказал: «Здравствуйте».
- Дядя Коля и кока Лида, - пояснил Зосимыч.
- Кока?
- Так у нас крёстных матерей называли. А уж почему - не спрашивай. Сам интересовался, так даже Настасья пояснить не могла. Сказала только, что всегда так звали, – Зосимыч прошёл мимо большой русской печи в комнату. – Здравствуйте, мои хорошие, - и, перекрестясь, поклонился иконам.
Никогда не думал, что Зосимыч настолько верующий человек. Впрочем, и за собой раньше никакой набожности не отмечал, а тут - на тебе… об этом я сказал старику.
- Ну, для начала, место здесь, сам видишь, особое… - начал он.
- Вижу… - согласился я.
- А раз видишь, так не пуста твоя душа, – старик замолчал и ушёл на кухню.
Через минуту он вернулся с вышитой тряпицей и большой тряпкой. Отерев тряпицей стёкла киота, старик принялся тряпкой уже стирать со стола и лавок пыль, наводить порядок.
- Чего стоишь? – спохватившись, спросил он меня, - дуй за дровами. Как выйдешь, направо, завернёшь за дом, увидишь дровяник. Тащи побольше, и береста прихвати.
За дровами пришлось идти два раза. Первой охапкой старик растопил небольшую теплушку-буржуйку, остатки сложил в русскую печь, но этого было мало.
- Иди ещё. Всё равно и в буржуйку подбрасывать надо будет…
Когда и русская печь была растоплена, я спросил старика - для чего топить сразу обе печи.
- Ну, пока русская прогреется, мы тут с тобой дуба дадим, а буржуйку для тепла топить надо постоянно. Вот пока большая греется, мы у буржуечки тепла займём, да чайку на ней согреем. Доставай-ка свою канистру.
Значительную часть моего рюкзака в этот раз занимала десятилитровая канистра с водой. Так настоял Зосимыч перед посадкой в сани. Я долго гадал, для чего ему нужна будет вода, и вот теперь всё стало на свои места: топить снег долгое и хлопотное занятие. А пруды… Пруды застоялись без человека.
Небольшой самодельный чайник, сделанный специально под эту чугунную печечку, вскипел мигом. Мы выпили по кружке заваренного Зосимычем по его особому рецепту чаю, и стали собираться в дорогу. Пока я из двух наших рюкзаков собирал необходимые на охоте вещи в свой, старик ушёл в комнату, протрещал там чем-то и вдруг я услышал как затикали ходики.
- Вот, – удовлетворённо сказал из комнаты Зосимыч, – я полдня думаю, чего же не хватает. Насилу вспомнил. Под эту музыку я, Славка, и рос здесь, – старик вошёл на кухню, – ты уже готов? Погоди маленько – печь надо хотя бы прикрыть, а то не натопим.
- Зосимыч, а почему, когда люди уходили отсюда, они ничего с собой не взяли? – я посмотрел на старинную горку полную посуды, большая часть которой была глиняной, а в широкой, расписной плошке, или как там их называли, стояли деревянные, потемневшие от времени, ложки.
- А зачем им это всё на погосте? – удивился старик. – Последними из деревни всегда старики уходили. Ну а дети, если и успеют на похороны, так им этой древности даром не надо было. Разве что возьмут какую безделушку на память… выйди вон на поветь – там весь инструмент от топора до деревянных граблей по местам пристроен.
- А они, дядя твой с тётей, тоже здесь похоронены?
- Нет. В Рязани. Толька, старший их, к себе забрал. Кока болела сильно, а здесь, в Селе, медпункт закрыли. Ты не смотри, что село это небольшое, но вокруг деревень было десятка два. И почитай каждая была побольше села. Для них и школа тут была и медицина.
- Погоди, ты ж сам рассказывал, как по лужам из деревни в село бегал.
- Вот ты памятливый какой, – Зосимыч улыбнулся, – мать здесь только в войну жила. А когда война закончилась, мы к деду с Настасьей в деревню перебрались. Вот там лужи мои и были.
Зосимыч взял стоявшую около печи кочергу и, разбив крупные угли, разровнял жар по поду.
- По идее, для тепла надо бы в горку сгребать, – заметил он, – но делаю, как привык. Так, Славка, жар разравнивают, чтобы хлеб печь, – старик поднял заслонку и закрыл ею цело. Потом открыл узкую дверцу на печи и поставил туда перевёрнутую плошку.
- А это что? – осведомился я.
Тогда старик нагнулся и достал из-под печи железный диск с ручкой.
- Это вьюшка, – на правах хозяина пояснил старик, и протянул диск мне, - трубу закрывать. Но ей закрывать рано – если вернёмся скоро, то угореем. И так не оставишь: всё тепло от буржуйки вытянет в трубу. Вот я и приспособил старую плошку с дырой: и угар вытянет, и лишнее тепло не пустит. Не ждать же тут? Давай-ка поднимайся, пошли.
Через несколько минут мы были на улице. Зосимыч на полном серьёзе опять приставил палку к двери, что на деревенском языке означало, что дома нет никого, можете не стучать, и мы пошли по селу. Первым теперь шёл старик. Шёл и показывая на дома, рассказывал о их хозяевах.
- Я ведь, Славка, и потом много раз бывал здесь. Случалось, подолгу. Один раз всё лето жил – сено косили. Так что помню почти всех, кто тут жил после войны. Последним похоронили дядю Антипа. Чудной такой дедок был… вон его дом, за храм спрятался. Антип единственный в селе пчёл держал. В ульи трезвым никогда не ходил: «Трезвым меня пчёлы не узнают», говаривал. Но выпивал только перед тем, как идти на пасеку…
- Так ведь пчёлы, вроде, это дело, - я щелкнул себя по горлу, - на дух не переносят?
-Не переносят, - ответил Зосимыч. – А вот его не трогали…
Мы подходили к храму. Казалось, что люди только что ушли с последней молитвы, чтобы снова вернуться сюда завтра к воскресной службе. А сейчас выйдет на паперть старенький священник и, прикрыв за собой дверь, побредёт домой… Но дверь уже была закрыта, и снег перед храмом был чист от людских следов, а белая штукатурка стен так сливалась с белой землёй, что, казалось, окна храма врезаны прямо в небо, на котором и покоился купол с маковками, увенчанными крестами.
- Даже при советской власти не сбросили, – заметил я.
- А чего удивляться? Чем дальше от начальства, тем к Богу ближе, – спокойно ответил Зосимыч.
- Не скажи… Сейчас вон в городах какие храмы восстанавливают. Один храм Христа-Спасителя чего стоит, – не согласился я.
- Это да. Но восстанавливать, Слава, надо веру, а не только храмы...
Мы уже давно миновали храм, прошли оставшиеся несколько домов, так укрытых надёжными крышами от дождя и снега, что простоят они ещё не один десяток лет, пока налетевшая буря не вырвет клок дранки или снег весенней своей водянистой тяжестью не продавит истончавший от времени, вымытый грозовыми дождями шифер. Вот тогда и начнётся агония. Будет она долгой и мучительной. Сначала вода, текущая вниз, будет гноить потолок и балки, затем, доберётся и до пола. И вот уже они, лишённые солнца и ветра, будут впитывать в себя влагу, которая в другом месте была бы жизнью... Пройдёт ещё десяток лет, пока балки, рубленные из векового дерева, не рухнут по весне под тяжестью снега, и тогда начнёт гнить сам сруб, чёрный остов которого будет гнилым зубом торчать из земли ещё многие десятилетия.
- Может быть, тоже самое происходит и с нами? – я и не заметил, что задал свой вопрос вслух.
- Что? – естественно не понял меня Зосимыч, и я вкратце поведал ему свои размышления.
- Так-то оно так, но тут можно посмотреть и с другой стороны, – сказал он задумчиво.
- То есть?
- Вот храм. Он каменный. Железо на крыше толстенное, и, я уж не знаю, какое оно есть - это ты тут у нас Курчатов, но почернело оно, а не ржавеет. Да и не только железо. Сам же видел: штукатурка не только не облупилась, но и до сих пор белая. Если хочешь, можешь списать это на то, как тогда умели строить, а я предпочитаю считать по-другому. Как это «по-другому» старик объяснять не стал, рассчитывая, что я сам понимаю о чём речь. Я понимал. После сегодняшнего подъема от ручья, мне многое из того, что говорил старик, уже было понятно.
- То есть нас не ждёт ничего хорошего, да, Зосимыч?
- Это, смотря что ты понимаешь под словами «нас» и «хорошего»…
Да уж. Видно, сегодняшних чудес оказалось мало, чтобы говорить со стариком на одном языке. Но этот день ещё не кончился. Да и завтра будет второй. Но старик, видимо, решил не откладывать ничего на завтра:
- Без людского участия вечным ничто не простоит. Горы и те вон разрушаются. Если вернутся в село люди, тогда и дома и храм вечность простоят. Вот я тебе на счёт храма хотел сказать, что он вечен, потому как не столько железом толстым крыт, сколько крестами храним…
6
- Так, Слава, – Зосимыч остановился на небольшой опушке, едва мы успели пройти по лесу метров сто, – сейчас мы с тобой разойдёмся, поэтому слушай внимательно.
Затем Зосимыч долго объяснял, как я должен идти, где и какие ориентиры, по которым я пойму, что всё делаю правильно.
- Не бойся, не ты первый тут новичком ходишь, так что заметок оставлено много, не собьёшься. А уж ежели что не так, завсегда по своему следу аккурат сюда и выйдешь. Теперь: считай лосиные переходы. Сколько налево прошло, сколько направо. Чем больше разница в правую сторону, тем лучше – лоси в загоне. Иди тихо. Увидишь лося, стреляй, если уверен, что не промажешь. Если нет, то отпусти – завтра с ним потолкуем.
После таких «указивок» мы разошлись, чтобы встретиться совершенно в другом месте, где я никогда не был. Я пошёл налево, а Зосимыч, постояв пару минут, тронулся вправо.
Поначалу выпало мне идти вдоль кромки леса, на которую я быстренько вышел с опушки по прогалу, видневшемуся между деревьев. Большой лес стоял здесь ровно, а вот подроста узкой полоской не хватало, вот и шёл я словно длинной аркой, скрытый от небес перехлестнувшимися надо мной лапами огромных елей. Выбравшись на поле, я пошёл вдоль стенки леса, пытаясь издали разглядеть старикову примету – раздвоенную высоченную ель, и высматривая лосиные следы. Лосиных ещё не попадалось, но зато заячьих было, хоть отбавляй. Пробежала и лиса. Рыжая подруга выскочила на поле, видимо посчитав, что лучше мышь в зубах, чем заяц в лесу. А скорее от опыта. Заяц – он тоже не так прост, чтобы обедом стать. Уж я-то знаю. Бывает и трёх собак объегорит, чтобы в лесу остаться. А тут - одна лиса. Ага, пора сворачивать в лес. Где тут поросшая дорога?
Дорога заросла мордохлёстом так, что идти по ней не было никакой возможности. Поэтому я шёл рядом, используя дорогу не для движения, а как приметный ориентир, без которого мне бы ни за что не выйти к следующей точке – ориентир петлял так, что позавидовал бы любой заяц. То нырял в овраг, который я должен был пройти, то поворачивал прямо перед старой, заросшей молодым частоколом делянкой и шёл вдоль небольшого овражка, перепрыгивая его в самом, как мне показалось, глубоком месте. В общем, на движение «по дороге» у меня ушёл час. И снова - только заячьи следы…
Я уже стал сомневаться, не проскочил ли я где очередную примету, поскольку время, отпущенное Зосимычем на ходьбу по этой дороге, уже давно истекло, как наткнулся на небольшую ель, на ствол которой ручкой было надето железное ведро. Судя по размеру верхних ветвей, ведро когда-то давно было надето на небольшую ещё елочку, которая с тех пор значительно подросла, а может быть и сама она выросла, просунувшись ростком между ведром и ручкой, а потом - поддев ведро своими крепнущими ветвями. Ведро это явно надел не охотник – зачем ему таскать с собой по лесу ведро, да и другой у охотника взгляд на природу, а вот какой-нибудь тракторист из лесозаготовительной бригады, валившей здесь лес, вполне мог. У него и отношение соответствующее. Но не это главное, важно, что я точно вышел к месту, указанному мне Зосимычем. Можно было и перевести дух. Я остановился и, сняв с плеча ружьё, присел на валёжину, стряхнув с неё снег.
Я сидел и смотрел на несчастную ёлочку, которой судьба в виде глупого человека сделала такой горький «подарок». Пройдёт ещё несколько десятков лет, и ржавое железо врежется в располневший ствол дерева, мешая ему расти дальше, уродуя его и перекрывая путь сокам. Может быть, так же и наши невинные вроде бы на первый взгляд поступки, подумалось мне, проявляются бедой и горем через многие десятилетия для нас самих или для кого-то другого, о чьём существовании мы давным-давно забыли. Может быть. Скорее уж, в роли кары выступаем мы сами, грехи наши вольные или, как там говорится, невольные, которые никуда не исчезают, а остаются здесь, среди нас, совершая то, что мы называем божьей карой, поскольку нам не удаётся отследить связь причин и следствий так явно, как здесь, вот у этой ёлки…
Я поднялся и, закинув на плечо ружьё, подошёл к бедолаге. Отряхнул с неё снег. Оторвать же дужку от ведра, не смотря на ржавчину, у меня не хватило сил, потому пришлось повозиться, чтобы отцепить одну сторону ручки от ведра и освободить дерево. Я уже хотел было выбросить ведро, но вспомнил, что оно служит приметой людям. Пришлось думать, как теперь его устроить, чтобы ведро это на будущую зиму не кануло под снегом...
Ух, ты, - я взглянул на часы, - время подпирает. Пора идти.
Теперь я шёл краем оврага и, стараясь не расцарапать лицо острыми и тонкими сухими еловыми сучками, торчащими отовсюду, пытаясь раскинуть мозгами.
Подвешивая ведро так, чтобы оно не мешало расти елочке, я подумал о тех, кто придёт сюда после меня. Но Зосимыч уверен в том, что другие придут сюда разорять его село, а потому никого приваживать из своих не собирается. Почему он думает так, я не знал. Конечно, есть такие, для кого нет ничего святого, но ведь есть и те, кто родился в этом селе, а теперь по возможности навещает его, приучая к этому детей и внуков. Просто не могут они собраться вот так, чтобы вместе придти сюда, посидеть, вспомнить детство, навести порядок в домах…
В этих раздумьях я чуть не проскочил первый лосиный след. Он был довольно старый, припорошенный последним снегом, но шёл вправо. Уже что-то. Может быть, за время, что прошло с предпоследнего снегопада, лось так и стоит в нужном нам участке леса. Отметив для себя примерное место перехода, я пошёл дальше, к следующему ориентиру...
...А всё-таки, как вера похожа на эту мою ходьбу… Об этом пути рассказал мне человек, которому я доверяюсь в лесу полностью. Потому что знаю, что он меня никогда не обманывал, потому что он… потому что ему можно доверять. А почему, я не знаю. Когда-то давно я принял это, и с тех самых пор ни разу не пожалел о своём доверии. Поэтому сегодня я иду там, где я никогда раньше не был. Иду в тех дремучих местах, где, если заблудиться, да если ещё и не повезёт, то можно ни разу не встретив на своём пути жилья, упереться в Ледовитый океан. Но я иду. Уверенно. И вера моя в Зосимыча растёт с каждой новой приметой, которую я нахожу на своём пути.
А что будет, если я не найду очередного ориентира? В кого я перестану верить? В него или в себя? Ведь возможно всё: и старика подвела память, и я где-то оплошал. Как понять, кто ошибся? Я-то сейчас могу вернуться своими следами, отмотать назад и снова пойти вперёд. Но получится ли так в жизни? Или остаётся только верить, ведь примета – огромная сухая ель возле дороги – могла и упасть с тех пор, когда он последний раз охотился в этих местах. Когда это было последний раз? Пять лет назад? Десять? Или прошлый год? Если упала, значит, я её не найду. Но виноват ли в этом сам Зосимыч?
А как быть в жизни, когда ты не можешь достичь предсказанного тебе ориентира, идя в верном направлении? Просто верить и идти дальше? И куда ты зайдёшь, если около этой сухары нужно сделать последний, но крутой поворот? Её давно уже должно было бы быть видно. Или я сбился с пути? Не пора ли бежать назад к последней метке? Фууу… Вот она. Лежит прямо поперёк дороги, подняв к небу часть своих сухих ветвей, твёрдых как калёное железо. А я, поколебавшись в себе и в Зосимыче, уже хотел бежать по следу назад. Слава Богу, что прошёл ещё полста метров в раздумьях, а не вернулся сразу. Наверное, так же надо поступать и в вере…
Но у валёжины мне теперь предстояло решить самую трудную задачу: пойти по нужной дороге. Здесь их было три. Это не считая той, четвёртой, по которой я пришёл сюда. Все три других пути выходили на одну и ту же дорогу, зимник, по которому и шёл Зосимыч, но в разные его места, так что я мог либо выйти на его следы далеко за спиной у старика, либо проскочить нужное место перед ним, не видя следов. Но старик пообещал, что зимник я не спутаю ни с чем: "Он широкий. Увидишь сразу", – пояснил Зосимыч.
А ещё я могу выйти где-то близко от старика, и тогда, не теряя времени на догоняшки, мы могли бы засветло вернуться в село.
"Беда в том, Слава, что на моей дороге будет такая тьма отвороток, дальних объездов и въездов в старые делянки, что не то что тебя по ней пустить, я сам-то точно не скажу у какого из них тебя ждать, если ты пойдёшь по средней, – Зосимыч развёл руками: - так что, я пойду до самого конца, а ты, судя по времени, выбирай любую, чтобы оказаться ко мне поближе"…
Вот с такими «вводными» я и смотрел на это распутье. Вариантов было два: попытаться просчитать, сколько километров за это время мог пройти Зосимыч, прикидывая, что любая лесная дорога никогда не идёт прямо, что и эти мои дороги будут загибаться в лесу так, как им заблагорассудится. Или же просто довериться внутреннему чувству, которое основываясь на чём-то своём, укажет мне путь. Теряя максимум час времени и получая дополнительно, по словам Зосимыча, два километра пути, я решил рискнуть и предоставил слово внутреннему голосу.
Однако, впервые в жизни получив возможность высказаться, голос, который я раньше за чувство никогда не считал, потому как не умел им пользоваться, смущённо молчал. Я «спросил» ещё раз. Ответа опять не последовало. Тогда я, уже решив, что правильно делал, что не слушал того, кому нечего сказать, уже пошёл по самой дальней дороге, но вдруг осознал, что поступаю не так. Я свернул на средний путь, и опять получил невнятный совет идти по самой правой дороге, до которой путь Зосимыча был самым коротким. Пришлось обругать этого внутреннего себя последними словами, потому как пройти это расстояние Зосимыч даже в свои годы должен был добрый час назад.
В ответ на это в мозгу пронеслась мысль о том, что трудно верить тому, кому ты всегда боялся доверять, лишая права голоса, а потому и остался в нужный момент без советчика. Так что решай сам: или поверь в меня хотя бы сейчас, или выбирай путь сам.
…И я решил довериться. Свернув на самую правую дорогу, пошёл к Зосимычу. Проходя небольшим овражком, я заметил свежий переход. Лось, судя по следам, прошёл крупный, а поверху оврага ещё один, и тоже вошёл в загон. Оба следа были по свежему, вчерашнему снегу, неспешные, так что лоси должны до сих пор оставаться где-то рядом. Я, не спеша, стараясь не шуметь, словно сохатые стояли где-то за ближайшим деревом, пошёл дальше. Минут через пятнадцать я выскочил на след Зосимыча и только хотел дать разгон "второму я", как увидел старика, сидящего на валёжине. Голова его безжизненно свалилась на грудь. Забыв об усталости, я бросился к нему...
7
- Иван Зосимович! Иван Зосимович! – кричал я на бегу, сбрасывая с плеча ружьё и рюкзак.
Старик медленно поднял голову и показал мне кулак.
- Что ты орёшь? – спросил Зосимыч тихо, но довольно резко, когда я, подбежав, едва не налетел на него. – Ты мне всех лосей распугаешь. Бери ружьё, пошли. Если всё нормально, то за сегодня угнёмся, и всё завтра наше будет. Ну…
Теперь в его голосе появились те требовательные нотки, которые зачастую проскакивали у егеря в годы, когда он только ставил меня «на крыло». Я уже и позабыл, что он вполне может быть и требовательным, и даже нетерпимым, если вольно нарушать охотничьи заповеди. В одну из наших первых охот я набедокурил в лесу так, что мы едва не расстались. Но невольные прегрешения он прощал довольно легко, объясняя и наставляя почему так делать не следует.
- Рассказывай, - тихо сказал Зосимыч, и я поведал обо всем, что видел в лесу.
- Значит, здесь, – заключил он, – если ты их не разогнал своим ором.
- Так я же думал, что тебе плохо…
- Хорошо мне было… Хорошо. Прикимарил я тут, только и всего… А вот плохо мне, Славка, будет, если мы без лося вернёмся. Я за лицензию вывалил целую пенсию, и старуха всю зиму будет есть меня вместо мяса. У неё и раньше это хорошо получалось, а уж на старости лет… В общем так, - и Зосимыч стал объяснять наши действия.
И, правда, рассчитал он всё очень точно, когда отойдя от перехода метров пятьсот, стал дожидаться меня, так что возвращение назад, к следам, много времени не отняло.
Ух, ты… действительно, такого я никогда ещё не видел: весь снег был перепахан следами широкой бороздой. Лоси прошли здесь не друг за дружкой, а практически цепью, не спеша и жируя, выбирая наиболее привлекательные деревца. Один, судя по следу, самый большой, даже прогулялся к поваленной бурей осине, попробовав её кору. Но то ли та была не так вкусна, как хотелось бы, то ли все были сыты, больше никто не захотел лакомиться, и сохатые вошли в загон.
- Стой здесь, Слава, и будь готов, – старик говорил тихо и спокойно, – да не нервничай ты. Пойдут они все или по одному, но по этому следу, так что увидишь ты их загодя. Стрелять не спеши, пока не будешь уверен. Бей в переднюю половину. Если не будешь возиться и шуметь, то они пойдут довольно тихо, так что не промахнёшься, – Зосимыч посмотрел на меня внимательно. – Да не робей ты, Слав, зайца на ходу бьёшь, а тут - лось. Промазать сложно… Всё, я пошёл. У тебя есть десять минут. Но стой тихо, иначе обернут они тебя стороной, – Зосимыч повесил ружьё на плечо и пошёл в ту сторону, куда ушли лоси.
Замысел старика был прост. Сейчас он станет тропить лосей, пытаясь подойти к ним на лёжках, и добыть зверя прямо на месте. Ветреная погода маскирует оплошности охотника скрипом деревьев и порывами ветра, а потому и подойти к зверю в такой штиль по белой тропе, скрывающей под мягким и тонким своим слоем мелкий, но хрусткий валежник, очень сложно. Поэтому Зосимыч расчёт свой строил на уме лося. Если старику не удастся скрасть его на лёжке, лось, стронутый человеком, попытается обойти опасность по кругу и, вернувшись на свой старый след за спиной охотника, точно как заяц, уйти восвояси туда, откуда он вместе с другими пришёл на это место. Ну а, возвращаясь по своему следу, хоть один из пяти должен был пройти мимо меня. Так что шансы на удачу были довольно высоки.
Однако, декабрьский день короток. И пусть он начался для нас задолго до рассвета, но и сделать сегодня мы успели немало, так что теперь, в четвёртом часу, небо уже вовсю наливалось свинцом, не пропускающим солнечный свет к нам на землю. Спасал только снег да редколесье, где я расположился в ожидании. С тех пор, как старик скрылся за молодняком, уже прошло больше десяти минут, но вокруг было тихо. Свою вязаную шапочку я давно уже приподнял так, чтобы она не закрывала мне уши, давая возможность лучше слышать. Но, не доверяясь одному слуху, я стоял, опустив ружьё стволом вниз, и беспрестанно вертел головой, пытаясь увидеть лосей…
Однако, сначала я заметил только движение. Громче обычного стукнуло сердце. Где-то впереди и правее качнулась небольшая берёзка. На тонких её ветвях декабрьский снег ещё не задержался, а потому я не успел понять, качнулась ли она взаправду, или это мне только показалось… Но следующей секундой с соседней сосенки снег уже рухнул лавиной, и я повернулся в ту сторону.
«Ох, далеко-то как, как далеко», – простучало сердце в голове, и мне пришлось прикидывать, когда лучше броситься наперерез, пытаясь сократить расстояние для выстрела. Лось должен был выйти на зимник метрах в ста от меня. Это далековато и для «Зауэра» и для моего глаза. На таком расстоянии даже самый большой лось кажется не крупнее зайца. Но стрелять на этот раз придётся не дробью, разлетающейся довольно широко, а пулей… Сердце же стучало так, что ружьё, всё ещё опущенное стволом вниз, кажется, уже подёргивалось при каждом его ударе. Как же стрелять-то?
Лось уже подходил к дороге. Шёл он не быстро, а потому бежать наперерез не было смысла – он просто свернёт и, перейдя на маха, уйдёт редколесьем так, что погоняемый желанием его догнать, я даже не успею остановиться. Меня прошиб холодный пот, но я всё ещё стоял, не шевелясь, словно истукан, и смотрел, как здоровый лось спокойно переходит дорогу. Где-то внутри себя я уже вскидывал ружьё, целился и нажимал на спуск. Удар в плечо. Потом ещё раз. Потом, переламывая ружьё, пытаясь зарядить его снова, я вроде бы видел, что уже не успеваю, что лось уходит в спасительный лес… Но всё это было где-то внутри, никак не проявляясь снаружи.
Слабонервным и вегетарианцам следующий абзац лучше не читать!
…Мгновенно повернувшись и вскинув ружьё, я выстрелил. Палец привычно лёг на второй курок, но тут же и ушёл с него. Дело было сделано. Огромный, здоровенный лось своими шикарными рогами, сравнимыми разве что с корнями вывернутой из земли столетней ели, уже лежал на боку. Аккуратная дырка прямо напротив сердца била алой кровью. Я поставил ружьё на предохранитель и по старой традиции гончатников крикнул во всё горло: «Готов!». В этот миг метрах в тридцати прямо передо мной через зимник перемахнули ещё двое сохатых. Место для этого они выбрали крайне неудачное – я успевал вскинуть ружьё и сделать второй выстрел по последнему. Но я только посмотрел им в след и повесил свой «Зауэр» на сучок ближайшего дерева. Теперь мешкать было нечего – темнота, копившаяся последние минуты исподволь, вдруг начала наливаться, густеть и редколесье, которое ещё пять минут назад просматривалось на добрых пятьдесят метров, вдруг стало тёмной стеной. И только сама полоска зимника ещё виднелась серой лентой. Я бросился собирать дрова на костёр.
- Нет, Зосимыч, - я от радости не мог остановиться, - смотрю на первого вдалеке, и краем глаза вижу, как эта махина чуть не на меня прёт. Я даже сообразить ничего не успел. Прежде выстрелил…
- Ну, что, Слава, с полем тебя! – улыбнувшись, сказал Зосимыч, садясь на рюкзак и снимая налобный фонарик, – лихо ты его. С одного выстрела. Молодец! – последнее слово он произнёс с растяжкой, слегка нараспев, – честно сказать, я боялся, что в этой, вольной части нашей программы ты подгадишь…
- Почему? – удивился я.
- Ну как тебе сказать… - Зосимыч не мялся, он просто не мог облечь свою мысль в слова. Лицо его в блуждающем свете костра было задумчивым, – лось не заяц. Красив. Статен. Не косит. В такого и стрелять-то не хочется. А ты вон – с двух шагов ухлопал…
Я от такой «похвалы» даже пригнулся, а старик, словно не замечая, стал рыться в рюкзаке и вытащил из него новомодный диодный фонарь. Несмотря на обиду, я не смог скрыть удивления.
- Не всё нам щи лаптем хлебать – москали на память оставили, лучше бы их не вспоминать… – заметил на это Зосимыч, включая фонарь, и продолжил: сейчас дух переведу и помогу свежевать.
С фонарём и без Зосимыча дело пошло быстрее.
- Вот ведь, Слава, какое дело в жизни получается… - начал старик о чём-то издалека, но замолчал на минуту, снова подбирая слова, а затем продолжил: – Для человека жизнь сложная штука. Вот я смотрю на себя: вроде бы и о душе пора задуматься. Вроде бы и думаю уже давно… Готов, так сказать, мир земной оставить для встречи со Всевышним. Все манатки уложены. Но и пить-есть до сих пор хочется… Ну не ангелы мы, Слава, не ангелы… Может быть, в монахах и смогли бы мы Святым Духом питаться, да жизнь мирскую выбрали. А здесь есть надо. Раз уж ты от Ленки да науки своей отойти не хочешь, а мне Марья с девками нашими, коли Лёшку Бог к себе призвал, свет загородили. Внуки вот ещё…
Стало понятно, куда старик клонит. Да он этого и не скрывал:
- Тут грань, вроде, и тонкая, но чёткая. Живёшь в миру, ешь мясо, так разница не велика, сам ты его убил или за тебя это сделали… Вот ты вдогонку последней пулей стрелять не стал. Не погнался, значит, за лишком, уже молодец! – Зосимыч встал, и хотел было помочь в работе, но снова сел. – А что по мне, так те, кто фыркает про охоту, а сами мясо едят и есть самые настоящие фарисеи. Знаешь же ты прекрасно, откуда это мясо взялось. Не в колосе, чай, выросло. Так уж будь добр, либо не ешь совсем, либо не вздыхай о бедных животных…
- Так ты, Зосимыч, и библию читал? – улыбнулся я.
- А чего ты лыбишься? – старик почти обиделся. – Евангелия сам читал. Евангелия эти, между прочим, из нашего храма. Мне их сам батюшка Иоанн в назидание оставил. Лет тридцать на чердаке пылились, но всё равно впрок пошли… А по остальному Марья ликбез проводила. Сначала мне позлить её было интересно: задам вопрос позаковыристее, так чтобы у неё мозги набекрень съехали, и сижу, любуюсь. Ну как любуюсь… - Зосимыч вздохнул, словно его заставляли признаваться в чём-то нехорошем. – Мне по-хорошему интересно. Веры-то ещё не было, только интерес. Вот я и пытался его осмыслить. А уж потом, когда…, тогда отстал я над старухой своей глумиться. На отца Владимира переключился. Тут уж вопросы посложнее были. Уже не из праздного интереса, а как жить надо. Вроде как сейчас про охоту… - Зосимыч обошёл тушу и перенёс фонарь, чтобы мне было светлее работать.
Свежевать лосей мне ранее не доводилось, но вот с зайцами дел иметь пришлось достаточно, так что, беря поправку на размеры, я неплохо справлялся с работой даже в свете фонаря.
- А что отец Владимир? – продолжал старик. – Он, Слава, помоложе тебя будет. Так что его знания Истин против моего опыта… Но ведь и я не со зла… Просто у меня вопросы возникали быстрее, чем он успевал давать ответы. Так ведь и разувериться недолго…
От неожиданной созвучности слов старика собственным мыслям, я дёрнулся и сильно порезал палец.
- Ох ты ж, Господи, криворукий, – вздохнул Зосимыч и полез в карман. Достав оттуда пакет со своей «медициной», без которой он в лес никогда не ходил, старик принялся обрабатывать мне рану. Потом вручив в перевязанную руку фонарь, взялся за работу сам.
- Ну что стоишь, здоровой-то придержи, – скомандовал он.
Тут уж старику стало не до разговоров, и дело пошло не в пример быстрее…
- Вот так вот, Слава, работать надо, – сказал он, закончив, и воткнул нож в снег, – дело надо делать, а не вопросы задавать. – Зосимыч посмотрел мне в лицо. – Собирайся, пойдём домой.
8
Перед тем как идти, Зосимыч приспособил фонарь сверху на шапку так, что светло стало нам обоим.
- Моё изобретение, – похвастался он, – говорят, в… возрасте… ум слабеет… Враки всё это, Слава! Если мозгами постоянно пользоваться, то они не закисают. Всего-то кусок проволочки потребовался, и - на тебе: какая люстра получилась!
«Люстра» вышла действительно знатная. Она хорошо освещала путь и старику, идущему впереди налегке, и мне, несущему рюкзак и оба ружья. А путь после трудового дня предстоял неблизкий – больше двух километров. Старик сначала отнекивался от помощи, но довольно быстро сдался. Тушу же мы оставили на месте.
- Никуда она не денется, – авторитетно заявил Зосимыч, – медведь уже лапу сосёт, волков тут сейчас нет, а зайцам всё не съесть.
- Так они, вроде, как вегетарианцы… - с ехидцей заметил я.
- Тем более, – тоже бодро ответил старик, – ну что, тронулись?
И мы пошли в обратный путь. Набегавшись за день, непривычные мои ноги начали, было, подгибаться, отказываясь нести нехудое тело, в придачу ещё и обвешанное охотничьей амуницией. Пришлось потратить часть времени на борьбу с предавшими меня конечностями, и лишь когда я вышел победителем, не желая признаваться Зосимычу, что устал, я смог поинтересоваться планами на завтра.
- Завтра, Слава, дел будет больше, чем сегодня. Встанем часиков в пять…
- В пять? – вырвалось у меня.
- А что, не выспишься?
- Зосимыч, - проскулил я, - я так устал… - "Нет, не вытерпел! Сдался-таки, - ругал я себя, - Ну, теперь получай!.."
- Устал? – протянул Зосимыч удивлённо. – С чего бы это?
- Ну как же… - раз уж я капитулировал, это стоило объяснить большими трудностями дороги и извлечь из этого максимальную пользу. – Поспать удалось два часа в электричке. И то контролёры разбудили. Пока снова заснул... Потом до тебя добирался. Ты думаешь так легко найти полчетвёртого ночи на твоём полустанке машину? Правда, если честно, и в ней вздремнул десять минут. Потом ехали на снегоходе…
- Тоже мог бы поспать, – вставил Зосимыч, а я пропустил его пассаж мимо ушей.
- Ну и посидели час в дому. Остальное на ногах, – вздохнул я.
- Велика ли беда-то, неженка городская? – спросил Зосимыч. – Я за всю свою жизнь никогда не видел, чтобы мать спала. Или дядька с кокой. Дед, бывало, приляжет пораньше нас, малышни, и то когда сенокос или уж по другому поводу умается. Так Настасья загонит нас в дальний угол на печке, где мы сидим, как мыши, и пискнуть боимся, чтобы не разбудить, значит, деда, или на улицу выгонит. Если лето. А сама по хозяйству хлопочет. Хотя, бывало, и косила с ним вровень, и навоз по весне из хлева вместе грузили. Она рубит, а он выкидывает в окошечко.
- Кого рубит?
- Навоз приходилось на куски рубить. Он так успеет слежаться, что не только руки не держат, вилы ломаются… Вот я и говорю, что мужик против женщины существо слабое. Если что, на раз поднять, «покряхтеть», как дед говаривал, то это да, бабёнке не справиться. Но будет она вертеться по мелким делам целый день, когда мужик уже с ног валится. Ведь успевает же твоя Ленка и диссертации писать и борщ варить, а не бездельничал бы, так и дитё нянчить, пока ты, устав от рабочего кресла, на домашнем диване дух переводишь, – Зосимыч остановился и повернулся ко мне лицом, – зря мы считаем себя сильным полом, Слава, зря. Сильный пол – это вон – Марья с Ленкой. Это они всё успевают, а не мы. Мы так, разовая рабочая сила. Поднял. Перенёс. Поставил. И природа нам на это очень тонко намекнула…
- Как? – не вытерпел я, видя, что Зосимыч развивать мысль не собирается.
- Да хоть в производстве детей. Сравни, сколько у мужика в этом деле работы и сколько у женщины… Чуешь разницу?
- Согласен… - протянул я, не зная, что сказать больше. Но старик и тут пришёл мне на помощь:
- А я вообще не спал сегодня. Не спалось. У тебя бывает бессонница перед важным днём?
- Конечно. Но и без этого через день заснуть не могу…
- Это от того, что воздуха тебе, Слава, мало. Ну и работа сидячая. Вот сегодня ты спать будешь, аки младенец…
- Это точно, – вздохнул я.
- А я, Слава, всю ночь готовился к встрече… как Марья на исповедь. Грехи вспоминал, жизнь свою по листику перелистывал, словно книгу. В чём и перед кем повиниться надо вспоминал.
- Так, вроде, грехи на исповеди отпускают? – удивился я.
- Так-то так... – старик посмотрел на меня внимательно, затем повернулся и пошёл дальше. – Был я на исповеди. Но, всё равно, хочу каждому поклониться. У кого прощенья просить, кому спасибо сказать. Лично, не через Бога.
- Ну, ты сравнил, Зосимыч, Бога и какого-нибудь Антипа, у которого морковку с огорода в детстве украл!
- А они для меня, Слава, одинаковы. Бог вездесущ. Он и в Антипе, и в Настасье и Марье моей. Даже в твоей Ленке есть. Только самую малость… - старик засмеялся, – да шучу я, шучу. Если серьёзно, то прощение хочу просить у каждого, кому за жизнь свою досадил. Перед каждым голову склонить хочу.
- А что перед живыми?
- А что перед живыми? – удивился Зосимыч. – Перед Марьей своей я каждый день прощение прошу делами своими. Сколько раз с ней за день согрешишь? С живыми, Славка, вообще сложнее, чем с мёртвыми… Перед этими хоть только старые грехи замаливать приходится, а с живыми грешишь снова и снова. Вот у Антипа ребятня капусту воровала: стянут те, кто постарше, кочан, все вместе съедим, сколько сможем, а остальное в крапиву забросим. Голодно было. Тут уж давно все кочаны посчитаны… А перед Марьей сколько вечером не винись, за следующий день новых грехов накопишь. Так и живёшь. Стараешься не грешить, да куда там... То косо посмотрел на старуху, то сказал что не так, и она обиделась. Много ли ей, слабой женщине, надо?
- Погоди, дед, – сказал я, и Зосимыч остановился.
Мы уже входили в деревню. До дома было рукой подать, но Зосимыч встал, словно вопрос этот был самым важным в жизни, а потому требовал немедленного решения. Встал и обернулся ко мне.
- Ты же сам утверждал, что женщины сильнее мужчин.
- Утверждал, – старик охотно согласился со мной.
- А теперь называешь Марью слабой?
- Называю…
- Это как понимать?
- Ну вот смотри: у тебя две руки, но есть правая сильная и левая в помощь правой. Есть два глаза. Там - то же самое. Нос, правда, один, но у него две ноздри, и то одну чаще, чем другую закладывает. Али не замечал?
Пришлось согласиться.
- А ведь в целом-то ты один человек, собранный из силы и слабости. Так и Марья: в чём-то сильная, в чём-то слабая. Так что всё просто.
- Понятно… - сказал я, и пошёл вперёд, обходя Зосимыча. – Инь и янь. Китайская философия…
- Стой, сукин кот! – крикнул старик, и я, уже подняв ногу, остановился. – Под ноги смотри! – вдруг вскипел он, – пруд тут… Вот как тут с вами, бестолочами, не согрешить?
Теперь в свете «люстры» я рассмотрел, что стою на небольшом снежном валу, который оказался подозрительно правильной формы. Огребя ногой снег, я обнаружил под ним небольшой валик земли, и лёд сразу за ним, который затрещал при первом же нажатии ногой, готовый проломиться, не дожидаясь, пока я встану на него всем весом.
- Как ты его увидел, Зосимыч? – удивлённо спросил я.
- Я помню его, – ответил старик и пошёл вперёд, указывая и освещая путь.
- То есть, слабому зрению помог хорошей памятью… - констатировал я.
- Тебя бы в пять лет едва живого из этого пруда вытащили, тоже на всю жизнь бы запомнил, – перевёл на свой крестьянский язык мою заумень старик, не останавливаясь, - пойдём, Слава. С ногами уж сладу нет никакого, а тебя всё в интерес, как гриппозника в жар, бросает.
Вздохнув и поправив на плече ружья, я поплёлся за Зосимычем, но вскоре не выдержал и спросил:
- А в пруд-то тебя зачем понесло?
- Есть хотелось, – ответил старик без лишних комментариев. Пришлось уточнять.
- Ну что пристал как банный лист? – осведомился Зосимыч, не оборачиваясь. – За хлебом полез.
- За хлебом? – умел же старик огорошить.
- Ты видел когда-нибудь, как в деревенских прудах карасей ловят?
- Нет. У нас не было прудов – речка чуть не под окнами текла.
- Тогда понятно… Дядя Коля ловил их так: брал мешок, в горловину втыкал две палки крестом, клал внутрь кирпич для весу и кусок хлеба, как наживку, и, привязав мешок к бечёвке, кидал в пруд. Вот за этим хлебом-то я и полез. Хорошо заметили, а то бы не спасли… - подойдя к крыльцу, Зосимыч снова аккуратно обмёлся, подал веник мне, и хотел уже было войти в дом, но вспомнил, что весь свет - у него на голове, и дождался меня. В дом мы вошли вместе.
9
Зосимыч зацепил свою люстру за гвоздь на потолке, и по комнате разлился неяркий, но достаточный свет. Стали раздеваться.
Сняв обувь, прошли во всём на кухню, где уже дышала жаром русская печь. Зосимыч мигом извлёк откуда-то керосиновую лампу, потом ловко и умело организовал свет. Затем пристроил свои, видавшие виды валенки, и мои новые альпийские ботинки на лежанку. Рядом расположились его фуфайка и моя куртка с микропорой.
- К утру всё будет сухонько, – заметил старик, и принялся растапливать буржуйку, – давай сковороду побольше. Сейчас мяска пожарим с печёночкой и - спать. Утром дел много будет.
Я и не заметил, как Зосимыч успел отрезать добрый кусок мякоти и сунуть в пакет, оказавшийся потом в рюкзаке. Думал, что ужинать будем домашними запасами.
- Ага, сейчас. Ты когда последний раз парное мясо ел?
- Ты что, его на пару готовить будешь? – не понял я старика, имея ввиду новомодные сейчас пароварки. После его фонаря я уже ничему не удивлюсь. Знал бы старик, сколько эта его «люстра» стоит...
Зосимыч от моей тупости прямо грохнулся на стул и глубоко вздохнул. Потом привычно махнул рукой и заставил резать мясо. И тут же отобрал нож:
- Вроде охотник, а мясо резать не умеешь, – пробубнил он, – лосику нашему, судя по отросткам на рогах, восемь годов, а потому он уже далеко не первой молодости, так что мне твою строганину будет не ужевать, – и он показал, как нужно резать мясо, чтобы оно потом было мягким на зубе.
Наука оказалась нехитрая, но я впервые видел, чтобы мужчина так управлялся на кухне. Я едва успевал за стариком. Сначала пришлось искать сковороду, о которой мы на время забыли. Висела она на виду, но как всегда бывает, когда приходится распоряжаться в чужом хозяйстве, нашёл я её далеко не сразу. А уж когда старик велел открыть дверцу горки и достать специи, я потерялся вообще – столько там стояло разных запасов. Начиная с десятка пакетов разнообразных перцев, красных и чёрных, молотых и горошком, до пучков каких-то сушёных трав. На вид они были вполне свежи и пахли так, что у меня начала кружиться голова.
- А чего дверца так тяжело открывается? – поинтересовался я между делом.
- Когда железом обшивал от мышей, перекосил немного. Вот и туго, – ответил Зосимыч, бросая мясо на разогретую сковороду.
Через пять минут я уже не мог открыть рот из-за предательской слюны. Я и так-то едва успевал с ней справляться.
- Ну, вот и ладушки, – прокомментировал Зосимыч своё колдовство, накрывая сковороду большой чугунной крышкой. Потом повернулся ко мне и торжественно произнёс:
- Сейчас, Слава, я буду учить тебя есть мясо по-прохоровски. Способ изобретён мной лично, надеюсь, тебе понравится, – старик вышел из кухни, а когда через минуту вернулся, в его руках была бутылка водки.
О том, что раньше водку заливали сургучом, я слышал, но видеть ещё не приходилось. Произведя на меня эффект, Зосимыч протянул бутылку мне. Действительно, сургуч. Такой же сургуч, что застал только на посылках, когда, обмотав фанерный ящик бечевой, тётя на почте обливала узелок этим коричневым варевом и быстрее, пока оно не застыло, хлопала сверху большой железной печатью. Тётя на почте… Я усмехнулся своим воспоминаниям. Эта почтовая «тетя» тогда была лет на десять моложе меня сегодняшнего. Её милое лицо и тонкие руки до сих пор остаются одним из самых приятных воспоминаний детства. Я чуть было не выронил бутылку…
- Эээ! – крикнул старик, отобрав её из моих ненадёжных рук, – тебе не приплохело, парень? – Я отрицательно помотал головой, не в силах говорить.
– Смотри… - подозрительно пробурчал он и хотел, было, замолчать, но сургучная бутылка требовала от него продолжения разговора. В другой раз я бы понял старика: как уж тут не похвастаться...
– А то ведь Последняя, – Зосимыч словно извинялся, – как специально рассчитано было. Словно знал кто-то, сколько раз я сюда потом приду, – и он бережно поставил бутылку подальше от меня.
И правильно сделал. Мне сейчас было ни до старика, ни до его маленького чуда. Перед глазами моими плыло личико почтовой «тёти». Потом большая её русая коса вдруг стала рыжей и превратилась в каре. И теперь на меня смотрела Ленка в тот момент, когда мы познакомились в столовой института. Как же я раньше-то этого не замечал? Вот уж, действительно, прав старик, что чудеса на свете случаются на каждом шагу, да только мы их не видим. Во рту пересохло. Так захотелось домой, чтобы повиниться перед женой, за свой мальчишеский побег. Хотя для этого ещё будет время, главное - я понял, что это был вовсе не подвиг, не приключение, как я считал с тех пор, как решился на этот шаг, а глупость. Глупость, оставившая вместо меня в моём доме обиду, без которой вполне можно было бы обойтись…
- Эй, малохольный… держи! – старик протянул мне старинную гранёную стопку.
- Мясо уже готово? – спросил я.
- Доходит. В этом-то весь и секрет: пригублять по пятьдесят, пробуя на готовность… - старик поднял свою гранёнку, наполненную так же наполовину, – ну, с полем!
Мы выпили. Зосимыч сразу же поднял крышку, и я снова захлебнулся слюной. Старик поддел вилкой добрый кусок мяса и протянул мне.
Дуть было некогда: старая, выдержанная десятилетиями водка, была совсем не то, что делают сейчас, и жгла горло. Я попытался откусить мясо, но оно так обожгло губы, что из глаз хлынули слёзы.
- У меня первый раз тоже побежали, – радостно сообщил старик, – как из пожарной машины, – чуть обождав, смакуя вкус водки, Зосимыч снова открыл крышку, и поддев другой кусок, целиком отправил его в рот, – уууф! Форофо…
Горячее мясо растаяло в рту так, что я и не успел заметить. Старик тоже расправился с закуской и теперь переводил дух.
Вот так мы сидели и смотрели на мир усталыми, но довольными глазами. День, полный забот и обретений, оставался позади, а впереди нас ждал добрый ужин и долгий разговор за жизнь.
- Ну, что? – Зосимыч потянулся за стопками. – Ещё по одной? А то мясо дойдёт. Придётся уже ужинать так. Не по-прохоровски.
Облизнув обожженную губу, я с готовностью ответил:
- Валяй!
И мы повторили.
Пока я осваивал тот новый мир, где только что оказался, дожарилось мясо.
- Ну, вот и всё, – грустно сказал старик, – бери подставку, сковороду и пошли ужинать, – сам он взял гранёнки и бутылку и, загасив лампу, двинулся за мной следом.
Я хотел было вернуться на кухню за тарелками, но Зосимыч меня остановил:
- Ешь, Слава, со сковороды. Тут тебе не ресторан. Да и дольше не остынет.
Да уж, на такой сковороде, в которой чистого веса было килограммов пять, да ещё под такой же крышкой, мясо остынет не скоро, так что мы могли не торопиться.
«Люстра» тускло, но всё также нежно освещала комнату, стол с царской трапезой и старого доброго собеседника. Чем тебе не ночное? Зимний вариант...
- Я ведь, Иван Зосимович, к тебе по делу приехал. Посоветоваться мне с тобой надо, – начал я «издалека», но старик, казалось, меня не слышал. Он уже разливал по третьей, но в свою гранёнку плеснул лишь каплю:
- Староват я уж стал водку пить. Да и не хочется, честно сказать, – вздохнул он – выпил, видно, своё… Ну, Слава, за те важные дела, с которыми мы с тобой сегодня управились! – и поднял стопку.
- В родных местах побывали, стариков добрым словом помянули. Мяса, опять же, запасли. Без тебя я бы с этим всем не угнулся. Настала очередь и перед тобой ответ держать. Хоть я, вроде, всегда с тобой честен был…
Он ждал моих вопросов, а я смотрел на него, не зная, что сказать. Вопросы мои в слова не укладывались, они были шире и больше, вмещали в себя прошлое и будущее, меня самого и Ленку, и много-много других людей и вещей, которые никогда не смогут оказаться вместе.
Зосимыч молчал, не мешая мне сосредоточиться. Нет… Он прекрасно понимал то, что сейчас происходило во мне, и не мешал этому. Потому… потому что он, этот старик, уже ответил на мой единственный важный вопрос. Ведь я понял, что все бесчисленные ответы, которые я так хочу услышать, находятся в самом вопросе, и никто никогда кроме меня самого, не сможет на них ответить. Что именно так устроен мир, и абсолютно ничего нельзя с этим поделать. Осознав это, мне сначала захотелось заплакать. Да, именно заплакать, громко и по-детски, со всхлипами, в надежде, что все меня бросятся жалеть. Потом, когда я пересилил в себе это желание, у меня появился интерес к тому, что сейчас раскрылось передо мной, и начал любоваться этим неведомым ранее миром, а потом складывать из его разбросанных повсюду кусочков, первый ответ. И едва он сложился, всё это исчезло так быстро, словно это было наваждение, и я едва не поинтересовался, что это у старика за водка такая. Но до меня тут же дошло, что всё это было на самом деле и было со мной.
Старик просто сидел и ужинал. Заметив, что я стал приходить в себя, он молча налил полную стопку и пододвинул ко мне...
Потом мы долго сидели и молчали. Может быть - час, может, два или три. Каждый думал о чём-то своём, но иногда наши мысли были настолько близки, что казалось, будто бы мы разговариваем. Обо всём и ни о чём одновременно.
Потом, пока Зосимыч мыл сковороду и расстилал на полатях спальники, я сидел и смотрел, как медленно гаснет огонёк его «люстры», "доедая" фирменный аккумулятор.
А потом мы пошли спать...
10
Ночью мне приснился сон.
Обычно сны мне снятся крайне редко. Наверное, потому, что засыпаю я поздно и долго, а встаю, словно на казнь, рано. Сегодня же я не успел положить голову на пуховую деревенскую подушку, как уже спал…
Сначала мне снилось детство. Простое и бесхитростное детство в точно таком же селе, где сейчас живут Зосимыч и Марья, соседская пустолайка Жучка и майские жуки, которых мы ловили по весне десятками, сажая в спичечные коробки… Потом мне приснилась та самая почтовая тётя, выдающая нам с матерью посылку от родни из города, и я даже вспомнил, как её зовут – Таня. Тётя Таня, которая оказалась так похожа на мою судьбу, что во сне я сначала было подумал, что это - Ленка… Но Ленка была родной и понятной, а тётя Таня так и осталась для меня на всю жизнь загадкой. Как улыбка Джоконды...
Потом была юность, проведённая уже в городе, когда мне пришлось привыкать не только к новой квартире, но и к новой жизни, начисто лишённой всего того, что пришлось оставить в деревне при переезде. Можно смеяться, но я особенно жалел о скрипучей железной кровати с шишечками, в которой можно было спать, как в гамаке. В седьмом классе, когда уже стал понемногу разбираться в механике, я стащил из отцовского гаража гаечный ключ и ослабил пружины так, чтобы сетка только не выпала из кровати. Здесь же, на городской квартире, кровать была деревянная, без сетки, и я, засыпая, уже не представлял себя отважным пиратом…
Институт для меня ничем не отличался от школы, потому что я точно также жил с родителями, уходя утром на занятия и возвращаясь вечером домой, где был готов ужин. И отец, как всегда, интересовался моей учёбой.
Даже встретив в институтской столовой Ленку, я не рассмотрел в ней свою судьбу. Сердце моё (как потом выяснилось и её тоже) не соизволило ни ёкнуть, ни пропустить удар, так что та встреча закончилась только шапочным знакомством. Встречаться мы стали примерно через год, в течение которого только пару раз попадались друг другу на глаза, да и то мельком. Зато после этой выдержки роман наш забурлил, плеща через край, как разливаемое по бокалам шампанское. Нас обоих даже едва не выгнали из аспирантуры, застав в лаборатории во внеурочное время. Что делать, Ленка жила с родителями, я тоже…
Потом «пузырьков» становилось всё меньше и меньше, и вот теперь они, похоже, иссякли совсем. Я даже стал засматриваться на свою сотрудницу Марину, а потом с изумлением отметил, что она очень похожа на мою Ленку. Характером.
Не подумайте, что я называю жену Ленкой пренебрежительно. Так сложилось с нашей первой встречи, что она Ленка, а я Славка. Оля, которая нас и познакомила, сказала мне тогда в столовой:
- Привет. Знакомься: это Ленка.
- Славка, – ответил я.
С тех пор и пошло. Иной раз до меня не всегда и доходит, когда кто-то называет Ленку по имени-отчеству. Доктор наук, как-никак. Положение обязывает…
В самом деле, зря я уехал вот так, воровски, без предупреждения. Оставив дурацкую записку. Сбежал, словно она меня привязать хотела. Может быть, догадывается о Марине? Так ведь нет ничего, и едва ли будет хоть что-то. Марина и сама не догадывается. Всё это так, одностороннее увлечение, чтобы компенсировать недостаток внимания со стороны Ленки… А откуда ему взяться, если я сам от него отпираюсь, стараясь уехать каждые выходные сюда, к старику, словно он и его собаки и есть моя семья, словно нет в этой жизни для меня ничего дороже, чем эти поля и перелески, да деревенский говорок Зосимыча…
Вдруг мне так захотелось позвонить жене, услышать её тихий голос, которым она скажет все, что думает обо мне. Я хотел вскочить, но тут же ударился головой о потолок…
- Да спи ты! – недовольно пробурчал старик, поворачиваясь на другой бок. – Позвонишь утром с колокольни. Там связь есть. Я и сам Марье докладывать стану…
Потирая ушибленный лоб, я лёг и снова закрыл глаза…
Ночь… Бог создал тебя для того, чтобы люди могли заглянуть в себя, поковыряться, пошерудить, вынимая из забытья самое сокровенное, уложенное на запылённые временем полочки. И если оно опять окажется непосильным, то можно сделать вид, что спал, мол, и ничего не помню… Так уж устроена ночь, способная и казнить и миловать, дарить счастье и отнимать его, укладывая назад под паутину памяти, снова надёжно скрыв его в самого себя от неосторожного взгляда… Зато в сне легко размышлять. Не так, как мы привыкли это делать днём, задавая вопросы и мучительно ища на них ответы, а как-то по-иному, по непривычному для нас алгоритму. Откуда я знаю, что там и как происходит? Всё так покрыто непроницаемой тайной ночи и сна, что наружу пробивается лишь то, что мы должны узнать, увидеть, прочувствовать. Возможно, во сне всё наоборот, и уже приходится искать вопросы на имеющиеся ответы. Может быть, всё совершенно по-другому. А потом, наутро мы, случается, ведём себя иначе, поступаем не так, как решили вечером. И удивляются этому только окружающие, для нас же такое поведение настолько естественно, что мы и не задумываемся о его причинах. Как бы сказал Зосимыч: «Ночная кукушка всегда дневную перекукует»...
После того, как я снова уснул, сон сменился, и стала сниться какая-то чушь. Будто бы я долго ехал на велосипеде по снегу, подскакивая на каждой кочке, но не падая. А на багажнике сидел Зосимыч и радовался тому, что позади нас на бечёвке бежал лось…
Судя по этой галиматье, главное, что должно было до меня дойти этой ночью, уже достигло цели, раз уж я готов был бежать звонить Ленке прямо сейчас. Затем я провалился в такую бездну, что старику потребовалось время, чтобы растолкать меня утром.
- Вставай, лежебока. Всё на свете проспишь.
- А? – простонал я, наконец, приоткрыв один глаз.
Было темно.
- Сколько времени? – спросил я, пока глаз закрывался снова.
- Семь. Через час уж светать будет. Ты что, спать сюда приехал? – Зосимычу, видимо, надоело со мной возиться, – вставай, дел невпроворот, – по-стариковски пробурчал он.
Мозг, когда хочет спать, способен думать так быстро, что в другое время просто диву даёшься, как это он успевает столько обдумать и принять единственно верное решение.
- Зосимыч, а Петя во сколько приедет?
- В пять…
- Так до пяти мы всё успеем. И лося убрать, – я в радости продолжения сна даже не стал открывать глаз.
- Велика проблема – лось. Лежит себе в снежке отдыхает. Других дел достаточно. Хотя бы Ленке твоей позвонить. Вставай. Ну!..
- Так темно же еще!
Словно в ответ на мои слова вспыхнула спичка, и Зосимыч зажёг керосиновую лампу. Оказалось, что глаз у меня всё это время был открыт – в темноте-то не видно. Хватив свету, мозг мой проснулся, и я заворочался, пытаясь спуститься вниз с полатей.
- Вот и молодец, – завтракать будешь или просто чаю попьёшь? – спросил старик, растапливая буржуйку.
- Кофе бы…
- Ишь ты барин, – возмутился Зосимыч и посмотрел, как я корячусь, пытаясь спуститься по лестнице с полатей, – ты ж, вроде, в деревне вырос.
- В деревне… - я, наконец-то, слез и смог повернуться к старику лицом, – только мы не в доме жили, а в квартире. Там даже русской печи не было, не то что полатей.
- Да уж, беда… - вздохнул Зосимыч, гремя чайником, – люди веками искали как лучше, как удобнее, а тут пришёл какой-то умник и придумал сделать ещё лучше. И вот вам результат…
Зосимыч представить себе не мог, как можно жить без русской печи, основы деревенского хозяйства. Ведь мало того, что печь грела весь дом, кормила людей и скотину, она так же была и постелью. И вполне заслужено русская печь стояла почти посреди дома – вся крестьянская жизнь вертелась вокруг неё.
- Ну как спалось? – спросил старик, управившись с чайником.
- Здорово. Тепло… Ещё топить будем? – спросил я.
Так вчера было здорово смотреть, как топится печь, когда дым поднялся вверх и лениво переваливаясь через «порожек» цела, полз в трубу, а под ним оставалось чистое место, и видно было, как горят дрова. Потом, попрогорев, дрова уже не давали столько дыма, и кухню наполнил неровный свет огня и его тепло…
- Нет, – ответил Зосимыч, – до обеда тепла хватит. В крайнем случае свитера снимать не будем или печурку подтопим. Зачем время тратить? Я с ней вчера попрощался.
- С кем?
- С печью… Когда последний раз топил. Кому она теперь будет нужна? Если только разломают на кирпичи… - голос старика дрогнул, - тогда ещё послужит людям. Какой-нибудь голландкой станет…
Старик отвернулся, чтобы не показать слёз, но предательский взмах руки к лицу выдал его. Что ж, Зосимыча можно было понять – все, что он делал здесь вчера, и будет делать сегодня, он делает последний раз в жизни. Мало того, что в его собственной жизни, но и жизни тех вещей, которые нас сейчас окружают, которые ему бесконечно дороги. - Зосимыч, а Марья Ивановна здесь бывала?
- Она из этого села… Потом зайдём и к ней домой. Там тоже дело есть.
- А почему ж она с нами не поехала?
- Спроси бабу. Лет десять, с последнего приезда, сидит, вздыхает, что в родительском доме больше не побывает, а когда сказал ей куда еду, только руками замахала. Куда, мол, теперь старухе ехать. Ишь ты - старуха. Я ж приехал, а ей кто не даёт? Привезли бы и увезли. Навести дом, почти отца с матерью. Но не поехала, а теперь завидовать будет… каждый раз, как сюда на охоту съездим, месяц потом выпытывает что да как. А чего выпытывать? – пожал плечами Зосимыч, – собралась, да съездила. Ведь и последний раз также возили её на снегоходе. Ну перевернулись раз. Делов-то. Чего бояться дороги?
- Может она себя боится?
- Может быть, Славка. Может быть. Возраст у нас уже тот, что за себя не поручишься. Пустишь вот так вот слезу, а с ней и душа вон… Всё может быть…
- Ну, что, кофе будешь?
- А есть?
- Обижаешь… - старик залез в низ горки и извлёк оттуда стеклянную банку с притёртой крышкой.
Потом мы варили кофе, завтракали, и, наконец, собравшись, вышли из дома. Небо уже успело помутнеть, пропуская сквозь вату облаков первый свет восходящего за ними солнца.
11
Мы шли к храму. Несмотря на то, что вчерашний наш след был отчётливо виден, Зосимыч со словами: «Да ну тебя, малахольного. Опять в пруд нырнёшь!» пошёл вперед. Сначала я немного недоумевал – ведь в пруд я не падал, а только подошёл к нему. Стало даже немного обидно, но потом догадался, что сейчас старик сам хочет вести меня, а не плестись следом, но сказать об этом не решается. Ну, пусть ведёт. Он везде меня водит. Обида сразу же куда-то подевалась.
Подойдя к ограде храма, Зосимыч остановился. Я встал рядом и видел, как он внимательно осмотрел храм от колокольни до паперти, а потом вместо того, чтобы войти за ворота, вдруг стал обходить ограду по кругу, внимательно разглядывая и сам храм, и ограду.
- Так… так… так… - довольно приговаривал он, видя что после того, как он уйдёт отсюда навсегда, храм ещё долго будет оставаться в хорошем состоянии. В одном месте старик пару минут озадаченно рассматривал новый, светлый ещё лист оцинкованного железа на крыше, явно выделяющийся среди остальных, помутневших от времени.
- Ведь там, Славка, погнило… Я прошлый раз изнутри дыру мазал, чтобы не текло… я ж не кровельщик… уж как мог, но, видимо, Господь присматривает… - радостно сообщил он, а я подумал, что у Господа в этом случае были человеческие руки…
Сделав круг, мы снова вернулись к воротам, и Зосимыч без особых усилий открыл старинную кованую воротницу.
- Помнишь первый крест? - спросил он.
Ещё бы не помнить! Тот самый первый кованый крест на деревенском погосте, по которому мы бродили всего-то два месяца назад, врезался в память так, что я о нём довольно часто вспоминаю. А потом думаю. Думаю о том, что люди сотни, тысячи лет верили в Бога, собирали по копейке на такие храмы, что сегодня у всего государства нет денег, чтобы их просто отремонтировать… Что люди стремились не столько оставить напоминание о себе в виде вечного камня с надписью, сколько освятить свою могилу или близкого им человека крестом, больше полагаясь на память живущих, а душу отдавая Богу. И правда ведь, все века на погосте ставили кресты, и только последний век вдруг пошла повальная мода на памятники, крестик на которых есть, но рассмотреть его можно только в упор, и желательно - в очках. Сколько в этих памятниках вычурности и загогулин, какие-то из них - настоящие произведения искусства, но они…
- Ну, так чего ты там нахимичил? – прервал мои мысли Зосимыч.
- А? – не сообразил сразу я.
- Крест-то колупал чего, спрашиваю?
- Сложно сказать… Анализ железа показал, что само железо было изготовлено веке в двенадцатом…
- Ух, ты… - вырвалось у Зосимыча. – Это ж восемьсот с лишним лет получается! А то и девятьсот.
- Но крест-то из него могли выковать много позже…
- Почему это? Сделали железо… ну полежало оно год-два, или сразу крест сковали…
- Понимаешь, Зосимыч, судя по легирующим добавкам, это была оружейная сталь. Из Европы. Скорее всего, крестоносцев. Так что не сразу мечи перековали. Сначала ими много крови пролить успели, а уж потом… Просто, когда ковали крест, металл этот отпустили. Он перестал быть оружейной сталью, потому так быстро и сгнил. Но человек там похоронен военный. И если не в двенадцатом веке, то тоже очень-очень давно.
- Вот! А говорят, что село то в бумагах впервые в тыща пятьсот каком-то году помянуто. От того и летопись ведут.
- Ну, судя по кресту, оно лет на двести-триста старше.
- Так ведь и не в пустом лесу его похоронили. К тому времени тут уж давно погост был… - Зосимыч сиял от радости. - И я всегда говорил, что бумажкам верить нельзя. Может, просто сначала писать у нас не умели, а потом уж и не о чем было. А про человека этого к той поре, что грамотеи завелись, и позабыть успели. А, может, и были бумаги какие, да потерялись. Велика невидаль – столько веков прошло… А кто он - не узнавал?
- Зосимыч, я - химик, а не историк. Пока только с металлом разобрались, что да как. Погоди маленько.
- И то, чего это я? – вздохнул старик. – Доброе дело быстро не делается. Ну, пошли! Время не ждёт. Про крест мы и дома наговоримся.
И мы взошли на паперть.
Зосимыч подошёл к двери в храм и, отворив её, стал искать что-то внутри с правой стороны.
- Ну и где он? – вдруг спросил Зосимыч. – Я же сам его сюда ставил!
Веник, а именно его и искал старик, оказался тут же за дверью, но слева.
- Понимаешь, Слава, если бы он тогда ещё не упал, и мне не пришлось ставить его снова, - Зосимыч обметался и рассуждал одновременно, - то я бы ещё сомневался. А тут: только дверь закрою, слышу «бум!» - упал-таки. И так - три раза. А ведь раньше никогда не падал. Так и оставил его лёжа. Но справа. А тут он стоит и - слева…
- Может быть, Бог тебе знак подаёт веником? – неожиданно для себя сказал я.
- Не богохульствуй, – строго посмотрел на меня старик, – так мне отец Иоанн, бывало, говаривал. Какой знак можно подать голиком?
- Что здесь после тебя люди были. Хорошие, добрые люди, – ответил я.
- Это с чего ты взял, что были и что хорошие? – удивился старик.
- Ну, веник не мог сам перелететь с места на место.
- Не мог, – согласился Зосимыч, – но ведь и не Бог его переставил!
- Значит, люди! – заключил я.
- Ну а почему хорошие? – Зосимыч готов был уже бежать в храм, проверять всё ли на месте, но остался только потому, что я дал ему надежду на то, что всё внутри цело, и мог её объяснить, но войти вслед за Зосимычем пока не мог – веник старик всё ещё держал в руках, и мне нечем было обмести ботинки от снега.
- Потому что плохие просто пнули бы твой веник, чтобы не болтался под ногами, и пошли дальше.
- Да, – согласился со мной старик, и уже неспеша протянул веник.
После того, как я обмёлся, мы вошли в храм.
Без головного убора в нетопленом помещении было довольно свежо. Я стоял у дверей, осматривая убранство храма, а старик прошёл в дальний угол и, прогремев каким-то железом, довольно быстро вернулся.
- Чем ты там гремел? – спросил я.
- Вот… в железном ящике от мышей храню, – ответил Зосимыч тихо и протянул мне несколько свечей, – последние. Больше беречь нечего. Никто сюда теперь не придёт. Поставь.
- Куда ставить-то?
- За здравие да за упокой. Ещё за что важное поставь.
- Так куда? Я ж тут ничего не знаю.
- Пошли… - и мы повернули налево.
Огромные окна храма были пыльны, но не казались брошенными. Их явно мыли несколько лет назад, и потому внутри, несмотря на пасмурное декабрьское утро, было довольно светло. На иконах же и стёклах киотов пыли не было вообще, и на нас смотрели лики со старинных икон. Мне под их взглядами стало почему-то немного неуютно. Строгие они какие-то, что ли… Нет, я и раньше бывал в храмах. Но там повсюду сверкала позолота, серебро окладов, а потому было настроение чего-то светлого, вроде праздника. И сами иконы были светлее на вид, как бы добрее. Я сказал об этом Зосимычу.
- Ты опять по поверхности судишь, Вячеслав, – ответил мне старик, – ты внутрь смотри. Вон на погосте железо сгнило за это время, а тут - краски. Потемнели они от времени. Только и всего. Зато сколько поколений перед этими иконами молились… Вот здесь поставь за упокой, – мы остановились около небольшого столика с крестом.
Зосимыч поставил две свечи, я тоже. Потом он порылся по карманам и, достав коробок спичек, зажёг одну свечу, а от неё все остальные.
- Грех не грех свечи в храме от спичек зажигать, но раньше никогда в этом нужды не было: если уж не свечи, то лампады горели всегда. А теперь…
Мы постояли несколько минут, глядя на то, как огоньки свечей освещают крест с распятым Христом, и за это время мне вспомнились все мои ушедшие родственники. Даже двоюродный дядька, которого я и видел-то всего один раз в далёком уже детстве и казалось, никогда не смогу вспомнить его лица… Нет, в такой тишине вспомнить можно всё. Мне уже стало казаться, что я не просто стою в храме, а становлюсь его неотъемлемой частью, более того - частью всего мира. Мира, к которому нельзя прикоснуться руками…
Зосимыч перекрестился и зажёг новую свечу от горящих, потом прикрыл её ладонью и пошёл дальше. Пришлось идти следом за ним.
- Здесь я ставлю за здравие, – сказал старик, протянув мне горящую свечу. Я зажёг ещё две свечи и поставил их перед иконой.
Мы снова молчали. Оказалось, что поминать за здравие значительно меньше. Ленку да себя, любимого. Зосимыча с Марьей Ивановной, да пару друзей. И всё. Зато усопшие и сейчас ещё всплывали в моей памяти, ведь я так и не успел помянуть там, у столика, всех поимённо. Зосимыч пошёл, решив, что я управился, а я не стал его останавливать. Всё равно кого-нибудь да не помянешь – не деда, так прадеда или прапрадеда. Слишком глубоко уходят наши корни. К Адаму и Еве… Я усмехнулся.
- Зосимыч, а ты веришь, что мы произошли от двух людей?
- Конечно. От папы с мамой.
- Нет, я имею в виду Адама и Еву.
- Эвон, куда тебя занесло… Сложный вопрос… Честно сказать, я никогда об этом и не думал… - ответил старик, взглянув на меня. – В голову даже не приходило…
- Ну, ты же верующий человек...
- И что?
- Но ведь в библии написано…
- Авраам родил Исаака, Исаак родил Иакова, Иаков родил… кто же читает библию буквально? Тем более она писана тысячи лет назад, и всё что нам с тобой непонятно, было просто и естественно в то время. Но даже нам понятно, что без женщин тут не обошлось.
- Тогда бы и написали, что зачал, мол…
- Может, на древнем языке так и написано, но даже это не хорошо: получается, что поматросил и бросил. А «родил» - уже ответственность чувствуется: по крайней мере, жену содержал беременную. Да и дальше, наверное, не оставил с младенцем, а воспитал его и вырастил… Слав, я сам такой был, ко всему придирался. Если хочешь мой совет – перетерпи это время, оно пройдёт.
- То есть плохо, если у меня такие вопросы появляются?
- Наоборот, хорошо. Значит, ты о вере думаешь, разобраться в ней пытаешься. Но одного не понимаешь, как и я в твои годы: это - ВЕРА. Вот и всё.
- Вопреки науке?
- А что, наука опять Бога отрицает, как при советах?
- Нет, но…
- Вот и именно, что «но». «Но» твоё – это возражение. Пустое переченье. Наука твоя Бога не отрицает, а ты всё равно хочешь вставить, что доказательств у неё нет. Так?
- Так.
- Тогда нет и твоей науки.
- Прости, Зосимыч, есть.
- Нет, – улыбнулся старик, – у нас математику вела очень въедливая учительница, так что я хорошо помню, что такое аксиома…
Я был поражён и той учительницей и памятью старика, но не сдавался:
- Аксиомы эти нужны для того, чтобы не забивать начинающим мозги слишком сложными вещами…
- Так мы с тобой и есть начинающие! – обрадовался старик моим словам. – Я в третьем классе, ты во втором… Кстати, за диссертацию будущую помолиться, да свечу поставить не хочешь? А то ведь пока пишешь, я и Богу душу отдам. Куда охотиться ездить будешь?..
12
- Так кому ставить-то за диссертацию, Зосимыч?
- А что сам не напишешь? – съязвил он. – Прости, Господи… Студенты Татьянин день празднуют, так ты уже у меня, вроде как, не студент… Пойдём к Серафиму, если всех «за здравие» помянул…
- Да вроде, всех…
- Вроде… - старик посмотрел на меня, как лик с потемневшей иконы. – Не спеши, Вячеслав, наше время не бесконечно. Так что, торопиться на этот раз нельзя…
Свечи догорели уже до половины, а я всё стоял и думал о тех, за кого мне ещё просить здравия. В голове почему-то мелькали то соседи сверху, затопившие нас прошлый год, то алкоголик из соседнего дома, который месяц назад чуть не довёл Ленку до инфаркта, то бывший мой научный руководитель… Людей достойных на память почему-то не приходило.
Я так и сказал Зосимычу: «Нет больше никого. Пошли…».
- Всех помянул? – спросил тот.
- Да вроде, да…
- А представь, что ты приедешь завтра домой, а там телеграмма, что помер тот, о ком ты сейчас не вспомнил. Ты поверишь в случайность?
- Не знаю… - протянул я задумчиво и спохватился: - А что же делать?
- Просить здравия всем живущим.
- И выжившей из ума бабке из триста пятой квартиры, что бросается летом огурцами во всех, кто идёт под её окнами?
- Об этой особенно. Ей, кроме здравия телесного, пожелай ещё и душевного.
- Так не поможет же!
- А ты молись усердней… - вздохнул старик. – Молиться надо обо всех живущих. Друзьях и ворогах.
С друзьями всё было ясно, а вот с «ворогами» сложнее. Но развивать эту тему сейчас не стал. Принял, так сказать, совет на веру. Хотя… почему и за врагов не помолиться…
- Но ведь во время войны молились же за победу русского оружия, – сказал я, – сам в кино видел.
- Так за победу оружия, а не за то, чтобы оно всех поубивало… - пробурчал Зосимыч. – А кино… Я тут недавно смотрел эти… «Звёздные войны». Очень уж там лопоухонький понравился. Он ещё слова коверкал… Стоит ли на кино-то пенять?
- Зосимыч, тебе бы попом быть. У тебя на всё ответ есть.
- Так он и у тебя был, да тебе самому до него доискаться лень, вот ты меня и тревожишь по пустякам. По пустякам ведь?
Я вынужден был согласиться с тем, что ответить на этот вопрос мог бы и сам, если бы задался этой целью. Но зачем это делать, если под рукой есть тот, кто ответит? Так я и сказал, извинившись, Зосимычу:
- Прости, что всё время на тебе еду…
- Так ведь мне-то ответить не трудно, если знаю, а если нет, то врать не стану. Но ведь дело не во мне. Богу нужно твоё старание, а не моё... Ты сам должен к Богу идти, а не на ком-то верхом ехать.
- Так ты же только что сказал: «пережди время…», - возмутился я.
- Пережди… Ты, если в своей химии чего-то там углядел, не станешь же бегать и у всех спрашивать. Сам думать будешь.
- Ну, у нас не наспрашиваешь – украдут и спасибо не скажут!
- Так то у вас. А у нас Бога на всех хватит. Но и ты сидишь в своём кабинетике и думаешь, почему это, отчего и зачем. И как эту хрень применить можно. Или ещё что. Но сам! Потому как, если один подскажет, да другой намекнёт, ещё третий посоветует, да пятый… Какая же, Слава, это будет твоя диссертация? Это коллективный труд. Вот так и тут. Но отмахиваться от помощи, если она действительно нужна, не стоит.
- В химии или вере?
- Везде, где ждёшь чего-то. Но сам. Ты свои книжки читаешь, я - свои. Без помощи тех, кто их написал нам не обойтись. Но это помощь, а не подмена наших мозгов и души… - старик остановился возле какой-то иконы. – Вот отец Иоанн… он никогда не говорил прямо. Да и библия написана притчами. Почему? Что может быть проще: делай так и так, и будет тебе рай. Но нет. Всё так законспирировано, что сразу и не догадаешься. Наверно потому, что человек должен сам это осознать и понять… Вот он - Серафим Саровский. Ему - самое то за диссертацию помолиться.
Я хотел уже, было, поставить свечу и попросить о помощи в научной работе, как Зосимыч вдруг сказал:
- Свеча, Слава, последняя. Она, конечно, не всесильна, как настоящая молитва, но она последняя… Подумай, может быть, у тебя есть что поважнее, за что помолиться стоит, да светом этой свечи молитву свою озарить.
Я замер. Действительно, в жизни столько такого, за что стоит поставить последнюю свечу, что…
- На-ко вот, он протянул мне тряпицу, протри да подумай, – сказал старик. – Я пойду пока вон пыль протирать дальше.
- Не надо, – ответил я сразу, – я знаю.
- Тогда пошли!
Мы обходили колонны храма, которые поддерживали высокие его своды. Они были покрыты иконами без малейшего промежутка до самого потолка, который был сплошь покрыт старинными фресками. И во всём этом многоличии святых угодников я ещё издали увидел ту, единственную икону, к которой вёл меня Зосимыч. Она… она светилась. Тихим, совершенно неброским светом, даже не светом. Просто она была светлее всех остальных. Господи! Я бы и сам мог догадаться, а не идти за «поводырём». Я положил руку на плечо Зосимыча, идущего чуть впереди, и он тут же остановился. Только бы он не стал спрашивать! И старик, пропустив меня вперёд, повернулся и пошёл протирать стёкла киотов.
Пока горела свеча, я стоял пред иконой Божией Матери. Я просто стоял и… всё. Мне казалось, что в душе моей было пусто. Но только поначалу. Потом я осознал, что вот оно единственное, самое сокровенное моё желание, и сейчас, как и всегда, для меня нет ничего важнее этого. Потому всё остальное отошло куда-то, освободив место главному. Я смотрел на икону и не мог найти нужных слов. Потом оказалось, что слов здесь и не нужно, что есть нечто другое, что выше и чище слов, что это способно быть всем и ничем одновременно. И Она улыбнулась мне. Я приложился к иконе и свеча, догорев, погасла…
Вернувшись в "земную жизнь", я разыскал старика. Он тщательно протирал икону, не закрытую стеклом, стараясь почти к ней не прикасаться.
- Отец Иоанн говаривал, что это - икона самого Андрея Рублёва. Я не больно верю в это, – сказал он, – но, может быть, и так.
Я удивился, но кто знает. Даже Андрей Рублёв не сразу стал таким...
- Давай помогай.
В моих руках оказалась губка, и мы на пару принялись за работу. Зосимыч поначалу наблюдал за моими действиями очень внимательно, но мой опыт обращения с тонкими приборами позволил мне работать даже нежнее, чем он, и старик быстро успокоился. За работой мы молчали, сосредоточившись на деле, и мне приятно было видеть, как один за другим светлели лики икон, очищенных от пыли забвения.
Часов около двенадцати Зосимыч скомандовал отбой.
- Всё, Слава. Если проводить генеральную уборку, то нам с тобой месяц нужен. Нет у нас столько времени… так что, вы уж нас простите, – старик поклонился иконам. Не вольны мы своим временем располагать по собственному разумению… Пошли, Слава, на колокольню ответ держать перед нашими женщинами… Господи, благослови и поддержи в трудный час! Не остави нас, – старик трижды перекрестился и поклонился в пояс, – не знаю как тебе, а мне не лишним будет… - сказал он и пошёл к выходу.
У самых дверей он остановился, повернулся лицом к храму и просто сказал:
- Прости, Господи, за жизнь несуразную, за грехи содеянные. Благодарю за светлые дни мои, что были. Прости, что уверовал лишь под старость лет и благодарю, что надоумил на это. Прости, что покидаю храм сей, потому как уж сил нет сюда вернуться снова, и благодарю, что привёл меня сюда когда-то. Благодарю за прожитую жизнь и за ту, что осталась. Как хорошо, что Ты есть!..
Старик говорил совершенно тихо, и если бы не полная тишина, то я не расслышал бы ни единого его слова. Да и предназначались они вовсе не мне. Я просто стал их нечаянным свидетелем, не догадавшись выйти раньше Зосимыча, не привыкший ещё к тому, что многое из того, что Зосимыч сейчас делает, он делает последний раз в своей жизни. Искренне. Наконец сообразив, что старика нужно оставить наедине, я тихо вышел.
Потом, спустя время, вышел и он. Вышел, закрыв за собой дверь, отделившую его от того места, где только что происходило нечто потаённое, сокрытое от всех людей, тайна, таинство между Богом и человеком, и подошёл ко мне.
- Пойдём на колокольню, Слава. Сдаваться будем…
Возвращение в мирскую жизнь он переносил сейчас так тяжело, словно там, в храме, он и провёл большинство лет своей долгой жизни.
13
Открыв почти потайную дверцу в приделе храма, Зосимыч сказал:
- Пойдём… - и махнул рукой предлагая идти вперёд. Я встал на первую ступень лестницы, ведущей куда-то вверх, и она сама понесла меня дальше…
- Стой, окаянный… - простонал старик мне в спину. – Дай на хорах дух перевести…
Я остановился. Налево вела небольшая дверь и, открыв её, я оказался на балкончике, внутри храма…
Господи, тот самый купол, что казался снизу просто разрисованным красками, теперь был настолько близок, что можно было рассмотреть выражение лика каждого из ангелов, обрамляющих Христа. Их, ангелов, было около двадцати, и каждый из них был особым. Добротой, радостью, счастьем обретения... Я видел каждого из них прямо напротив себя и не мог подобрать слов тому, что они выражали…
- Вот и добрались мы до ангелочков небесных, – сказал старик, усаживаясь не небольшую лавку, – да каждый шаг дальше всё более труден.
- Тяжело? – участливо спросил я старика.
- Тут, Славка, не в возрасте дело…
Это я и сам уже видел. Несмотря на то, что до ангелов Божиих, казалось, было уже рукой подать - дотронуться до фресок, венчающих купол, не хватало каких-то сантиметров, потянувшись за которые можно было запросто вывалиться с балкона. Как там его Зосимыч назвал? Хоры, вроде…
- Почему хоры? – спросил я.
- Поют здесь во славу Божию, Вячеслав.
- Петь-то поют, а и отсюда до ангелов не дотянуться, – ответил я.
- А ты думал, что на полста ступенек к небу поднялся, так к ангелам приблизился? - улыбнулся старик. – Тогда космонавты с Богом должны через каждые полтора часа здороваться…
- Почему через полтора часа?
- Гагарин оборот вокруг земли за сто восемь минут делал… Это вы уже не помните, а мы ведь пытались через дедовы очки первый спутник рассмотреть повнимательнее… Ну, - Зосимыч поднялся. – Пошли дальше.
Мы снова тронулись в путь. Вверх нас вела уже узкая деревянная лестница. Потому я перед каждым своим шагом пробовал следующую ступень, прежде чем опереться на неё всем своим немаленьким уже в этом возрасте весом. Не зря же говорят про расцвет лет. Я бы ещё добавил к этому максимум веса. Так что, шёл я с опаской, за что и услышал сзади:
- Шевелись, малохольный, а то ведь я и опоздать могу…
Куда боялся опоздать Зосимыч я уже знал, но опасность здесь подстерегала буквально на каждом шагу, и я всё так же шёл, не спеша.
- Ну шевелись, дурья башка! – настаивал старик, – лесинам, если они под крышу прятаны, века ничего не будет. Ступай смело! Я в позапрошлом годе здесь ходил, так скрипу ни разу не услышал.
Скрипов, действительно, не было. И я, сначала нерешительно, а потом уже более уверенно добавил шагу.
- Куда же ты так торопишься? – набрался я смелости и спросил старика, ожидая услышать что-нибудь про смерть.
Но тот ответил неожиданно:
- Марье в полдень должен отчитаться: как дела.
Вот те на! Я всю жизнь думал, что Зосимыч крутит женой, как хочет, попуская ей некоторые её слабости, чтобы она не считала себя обиженной, а тут во какая вырисовывается история… Зосимыч, словно почуяв мои мысли, продолжил:
- Чего старуху зазря с ума сводить? Обещал отзвониться в двенадцать, так ей каждая минута в первом часу года жизни стоить будет. Стой, Славка, дай-ка я первый…
Я остановился прямо перед открытым люком. Зосимыч едва протиснулся между мной и стеной, так смешно стараясь вжать в себя живот, словно от этого зависело его будущее, и поднялся на площадку к самым колоколам.
- Ну, с Богом!
Я остался стоять на лестнице, не зная спуститься ли ниже, или остаться тут. Вроде бы из соображений конфиденциальности стоило уйти, и я только что собрался сделать первый шаг, как в люке появилась рука с телефоном.
- Слава, включи… - буквально простонал старик сверху.
Я аккуратно взял телефон из его руки и нажал клавишу с красной трубкой. Через несколько секунд заиграла знакомая нокиевская мелодия, и тут же сверху донеслось нетерпеливое:
- Ну, давай же!
Поднимая руку, я успел заметить, как экран телефона озарился мутным синим светом. Господи! Черно-белый. Сколько лет назад у меня был похожий телефон, только другой фирмы…
Я передумал спускаться вниз, потому как старику снова могла срочно понадобиться моя помощь. Это было важнее стеснительности в самых обычных вещах, которая часто проявляется в его годы надо и не надо. Что такого мог сказать Зосимыч Марье Ивановне, чего мне слышать не стоило?
- Маш!... Маша! Да…Нет, даже не доставал… Зачем, если не болит?... Для профилактики? Я ж «Тромбоас» для профилактики… Нет, не промочил. Нет… Ты же кокину печку знаешь: все кости прогрел, ещё год смогу бегать, как новый… Маш!... Маша!... Да слышу, я слышу… Ма-ша!... Да… Да… Нет… Да… Маш, я сказал, что нет. Приеду вечером поговорим… Да…, Ладно, Маша, нам пора собираться – скоро Петька прискачет на своём горбуньке… Да… Да… Давай…
- Вот бабы дуры… - пробормотал Зосимыч через пару минут, спускаясь ко мне. – Два месяца грызла за лицензию, что столько денег перевёл на это, а тут даже не спросила, добыли ли или нет… - старик от непонимания женщин развёл руками и заодно протиснулся мимо меня по лестнице.
- Иди, Слава. С Богом! – и он неспеша направился вниз.
Я выбрался на звонницу.
Ветер, которого казалось бы, и не было на земле вовсе, вдруг надул мои лёгкие так, что мне показалось, что я вот прямо сейчас полечу.
От неожиданности я ухватился за поручни площадки, и только каплю успокоившись, смог осмотреться…
Село, лежащее подо мной, было почти незаметно: снег, покрывающий крыши домов, сливался с белизной полей, а берёзы, казавшиеся вчера великанами, не закрывали уже своими ветвями обзора, потому как остались тоже где-то, пусть и не так далеко, но внизу. Зато мир, открывшийся мне в этот момент, оказался беспредельным...
Белые лоскуты полей на все четыре стороны сменялись бледно-серыми горбинами лесов, уходящих вдаль до новой белизны поля. Только овраг, у которого Зосимыч рассказывал мне про дедов портсигар, выдавал направление, по которому мы сюда и пришли. И овраг этот тоже казался где-то совершенно рядом. Казалось, стоило только протянуть руку…
Даже сама Земля с такой высоты уже не казалась плоской, а заворачивалась своими краями куда-то вниз, словно молодой груздок, подтверждая свою круглую форму...
- Господи… - вырвалось у Славки.
Только сейчас он заметил, что уже вовсю светит солнце, а туч на небе почти не осталось. Словно бы они с Зосимычем только что обтирали от пыли не иконы, а само небо. Долгие, несмотря на полдень, тени тянулись по белому, делая мир контрастнее, чётче. Рельефнее. Каждый бугор, который мог видеть Славка с колокольни, заканчивался длинной тенью, а там, где или бугорок был невелик, или был вдалеке от глаза, виднелась только его тень, ползущая по белому покрывалу.
Сколько времени Славка мог бы ещё смотреть на этот мир, но... тут телефон поймал связь, и брякнула первая эсэмэска.
«Ленка звонила» - с радостью подумал я, но это ещё в пятницу пришла зарплата на карточку.
Звякнуло снова, и опять Сбербанк. Предлагал взять кредит. За двое суток, что меня не было в сети, я оказался не нужен никому. А чего я ждал? Так поступить с Ленкой, и чтобы она потом звонила через каждые пятнадцать минут, надеясь, что я отвечу? Нет… Ленка слишком гордая – ещё не известно возьмёт ли сейчас трубку.
«Впрочем, она может выскочить из дома на минутку, оставив телефон, или просто его не услышать из другой комнаты – у Ленки на трубке стояла очень тихая мелодия. Или ещё что... Я же не договаривался, как Зосимыч, звонить в двенадцать». Ещё даже не нажав кнопку быстрого вызова на телефоне, я уже морально готовился к худшему, объясняя его чем угодно, только не своим собственным поступком.
Ещё пару минут я мялся, глядя на телефон, соображая, позвонить ли сейчас, или уж объясниться после своего триумфального возвращения домой, но то ли решился, то ли палец сам дернулся, и вызов пошёл. Я приложил телефон к уху и замер.
- Алло, – ответила трубка Иркиным голосом…
14
- Алло! – ответила трубка Иркиным голосом.
Я даже растерялся.
- Нет твоей Ленки, – тут же заявила Ирка.
У меня подкосились ноги. Ирка была закадычной подругой жены, и они частенько проводили выходные вместе, когда я уезжал на охоту. Так что, если что-то случалось в нашем семействе, то первой обо всём узнавала именно она и во всех подробностях.
- Что с ней? – прошептал я в трубку.
Ирка не торопилась отвечать. У меня отлегло от сердца – значит, ничего серьёзного, раз страху нагоняет.
- В магазин ушла за тортиком, – наконец оповестила она, – а то у вас и чаю попить не с чем. Ты чего, обормот, девку до истерики довёл? Знаешь же прекрасно, что ей нельзя, а доводишь... – Ирка как-то осеклась, но потом ещё решительнее пошла в наступление, - приедешь, получишь от меня по шее.
- Давно ушла-то? – небольшой, но очень хороший магазинчик был прямо в нашем доме, так что летом мы, бывало, бегали туда за продуктами прямо в тапочках. Да он так и назывался «Семейный».
- Вон дверями хлопает… - не успела сообщить Ирка и уже кричала во весь свой зычный голос: – Лен, иди, тут твоё звонит! – а потом совсем тихо так мне в трубку говорит: - сейчас получишь…
Я сразу же представил, как сейчас Ирка будет выхватывать слова прямо с Ленкиного языка, заодно пытаясь угадать, как я буду оправдываться. Честно говоря, мне стало немного не по себе: без Ирки я совсем по-другому стал бы разговаривать с женой, но сейчас пришлось перестраиваться на ходу. Пока я выстраивал более агрессивную линию обороны, трубка перекочевала в руку жены…
- Привет, Слав. Как поохотились? – Ленкин голос был мягок и приятен.
В общем-то, этого от неё тоже можно было ожидать. Любая пережитая, а уж тем более прощёная обида оставалась для неё в прошлом, и не терзала потом своими рецидивами. То, что прожито, уже было для Ленки вчерашним днём, а она всегда смотрела вперёд, в будущее. И сейчас, видимо, всё уже осталось позади, и я ею прощён. Уж при Ирке, своей лучшей подруге, с которой она делится и не такими подробностями семейной жизни, Ленка бы стесняться не стала.
- Нормально. Приглашай завтра Ирину на котлеты, – пробормотал я, едва успев сходу поменять только что вызванную агрессию на родной и спокойный язык, больше принятый в нашей семье.
- Ир, Славка завтра на котлеты приглашает, – тут же сообщила жена подруге. Вот уж действительно, когда они собираются вместе, то не могут удержать ни одного слова, будто это - вчерашнее мясо «по-прохоровски». Зато по отдельности из них слова лишнего не вытащишь. Я улыбнулся. Всё-таки Ленка, приглашая подругу так, чтобы я слышал, специально сделала мне приятное. Ну и заодно похвасталась перед ней мужем – вон он какой добытчик: всё - в семью.
- Ты сам-то когда приедешь?
- Слушай, Лен, не знаю, – мне стало неловко, - боюсь что только завтра не раньше обеда. Я к последней электричке, наверное, уже не успею, а к первой бежать неудобно – стариков придётся тревожить.
- Жаль… Я ждала тебя к вечеру, – насколько я знал жену, она сейчас не играла на Ирку.
- Лен, мы сейчас за тридцать километров от станции. За нами приедут только к пяти. Я боюсь, что не успею. Так что не жди, ложись.
- Ладно… - Ленка сказала это как-то совсем грустно и печально.
- У тебя что-то случилось? – насторожился я.
- Нет-нет, – как-то быстро ответила жена, но я успел это заметить.
- Чего ещё? – хуже всего, когда начинают сгущаться какие-то непонятные тучи, и неизвестно откуда ждать грозы.
- Слав, всё нормально. Просто я соскучилась…
Да, умеет Ленка озадачить. Последний раз я слышал это от неё… да и не вспомнить так сразу сколько лет назад это было. И главное – куда делся весь её воинственный запал, из-за которого и разгорелся весь этот сыр-бор с побегом. От чего-то же она вдруг стала такой покладистой.
- Я приеду сразу же, как смогу. Первой электричкой, просто заночую на вокзале, – сказал я, но Ленка и слушать не стала:
- Нет, не торопись. Ни к чему болтаться на вокзале в этом городишке, да и у нас тебе будет не уехать – сплошные пробки.
Ленка, как всегда, говорила дело. Моя «Тойота» дремлет сейчас на стоянке у вокзала, и ехать на ней завтра в утренний час пик, значит, потратить почти три часа на дорогу вместо двадцати минут. Столько же, сколько ехать электричкой!..
Действительно, лучше уж переночевать у Зосимыча с Марьей. Буду на час позже, зато без хлопот и выспавшийся.
- Хорошо, я так и сделаю, – согласился я, – до завтра. Меня там Зосимыч ждёт. А вместо котлет, будет вам мясо «по-прохоровски».
- Что это такое? – удивилась Ленка.
- Это мой сюрприз, – улыбнулся я.
- Целую!
- И я, – от неожиданности я не нашёл чего ответить.
Вот и всё. Казалось бы, ничего в жизни от этого разговора не изменилось, но ветер поутих, снег стал белее, и только солнце всё также сияло надо мной и миром. Нет, даже солнце стало ярче, тучи теперь виднелись только где-то совсем вдалеке, возле самого горизонта, а может быть, уже и за ним.
И я совсем по-другому взглянул на тот же мир, что виднелся с этой колокольни всего несколько минут назад, но был скрыт от глаз моей виной и Ленкиной обидой. Нет. Ничто и никто не прячется от солнца сам, от света нас закрывают собственные поступки. Никто не может их избежать, и только такие мудрые люди, как Зосимыч и моя Ленка, могут быть выше обид.
Я посмотрел на экран телефона – без пяти час. Времени оставалось в обрез. Зосимыч там, внизу, наверное, уже нервничает, ожидая меня. Пора было бежать вниз, но я не мог оторваться от того блестящего на солнце снега, что лежал сейчас вокруг, раскинув белое своё покрывало на пол-России. Всё-таки страна у нас немаленькая - на неё всю даже снега не хватает…
Только через пять минут я заставил себя спуститься по лестнице вниз - так мне было хорошо там, наверху…
- Ну как? – спросил Зосимыч, когда я спустился.
Честно сказать, я ожидал услышать что-то вроде «ну чего ты там застрял?», и теперь был благодарен старику за то, что он сначала спросил о самом для меня главном.
- Всё нормально, Зосимыч. Просто замечательно!
- Вот и слава Богу, – сказал тот, – а теперь пошли!
15
Мы вышли из храма. Зосимыч проследил, чтобы веник снова остался стоять за дверью справа и осторожно закрыл дверь.
- Что же прошлый-то раз он всё время падал? – удивился старик.
- Чтобы обязательно запомнил, что веник у тебя справа. Чтобы ты обратил внимание, что на этот раз он оказался слева. Чтобы показать тебе, что в храм ходят и другие люди.
- Зачем?
- Затем, что на смену тебе пришёл другой хранитель. Более молодой.
- Это ещё почему? – в голосе старика послышалась некоторая ревность.
- Потому что лазать ремонтировать крышу храма в твоём возрасте уже не под силу.
Значит, тот человек моложе. И не один.
- В общем, списали старика на покой. Пора и в ящик… - Зосимыч вздохнул.
Да, логика у стариков довольна странная, и как ты ни пытаешься обходить некоторые углы, как ни стремишься показывать им только хорошее, они обязательно найдут признак приближающейся смерти.
- Зосимыч, ну почему ты думаешь только об этом? – спросил я с укоризной. – Нельзя же так…
- Только так нам, Вячеслав, жить и подобает. Пора готовиться…
- Ладно тебе себя хоронить-то.
Мы вышли за церковную ограду.
- Вон дядя Аким, – старик махнул рукой на ближайший дом так, словно этот дядя Аким стоял сейчас возле него, - ему в аккурат семьдесят пять было, как мне. Пошёл на улицу, да и упал с крыльца насмерть.
- Разбился?
- Нет. Умер, оттого и упал. Лицо такое спокойное у него было, тихое… А ведь первый буян был на селе. Работник первый и гармонист. Никакая работа, ни одна гулянка, ни одна драка в округе без него не обходились. Ему уж под семьдесят было, когда он жениха на свадьбе у внучки в окно выкинул. Вместе со стулом… дело заводить хотели, но жених не сильно ушибся, да и родственником, как-никак, уже стал. Или вот его Глафиру взять – всю жизнь тише воды, ниже травы. Тишайший человек была, а умирала громко, словно всё, не сказанное за жизнь, за последние часы пыталась выкричать. Так что, я хочу к смерти подготовиться. Чтобы пришла она, а я уже все дела переделал. Сижу вот на завалинке, её дожидаюсь. Встану, и пойдём мы с ней вместе…
Старик остановился.
- Да ну тебя, Славка. Заговорил меня совсем. Надо же к Марье домой зайти, – и он повернул вправо.
Дом Марьи Ивановны был не так велик, как тот, в котором мы ночевали. Не было ни веранды, ни балкончика, да и сам дом пониже и поуже кокиного. Но добротная шиферная крыша давала ему ещё не один десяток лет жизни.
- Да, крышу покрыли года за два до того, как переехать. Столько денег и вина перевели. Ладно, хоть не зря.
- Почему не зря, Зосимыч? Ведь уехали почти сразу.
- Потому и не зря. За дранкой какой-никакой присмотр нужен, а шиферок лежит сам по себе и не течёт. Без него дому уже конец бы пришёл.
Зосимыч извлёк веник и, обметясь, передал его мне.
- Заходи сам, – сказал он и вошёл в сени.
Через минуту я последовал за ним. В сенях было темновато, благо свет проникал в незакрытую стариком дверь в дом, которую он специально оставил нараспашку. Поднявшись по ступеням небольшой лестницы с точёными перилами, я вошёл в дом.
Внутри стены не были обиты ничем, но брёвна сруба были так тщательно отёсаны, что мне сначала показалось, что это такие обои под старину. И только слишком тёмный для обоев цвет выдавал старое дерево. Перегородки по деревенской традиции не доходили до потолка, чтобы тепло могло расползаться по комнатам от единственной печи, так же стоящей на своём месте. Домотканые половики с разноцветными полосками скрадывали мои шаги, а потому, когда я уже вошёл в комнату к Зосимычу, стоящему ко мне спиной, он вдруг крикнул:
- Слав, ну где ты там? Иди, помоги.
Старик пытался открыть киот.
- А, ты уже здесь, – сказал он, не поворачиваясь, после того, как я откликнулся, – помоги открыть. Ничего не вижу сослепу.
Запорчик на киоте был довольно хитрым и мелким. Даже мне пришлось повозиться, прежде чем удалось его открыть.
- Марья просила одну из икон ей привезти, – Зосимыч уже достал из внутреннего кармана листок бумаги, на котором довольно точно был нарисован киот, и расположение икон на нём было обозначено квадратиками. Каждый квадратик был подписан заглавными буквами названия икон, и я подивился стариковской памяти:
- О, я ж говорю ей, что здесь Николай Угодник, а она знай талдычит, про «Двенадцать Апостолов», – сказал Зосимыч, указав пальцем на квадратик рисунка, единственный отмеченный не буквами, а числом «12».
В киоте, согласно рисунку, была икона с одним единственным святым, так что даже мне было понятно, что это не Апостолы.
Один из квадратиков, расположенный в нижнем левом углу рисунка, был помечен крестиком. Видимо, это и есть та самая икона, которую старику нужно было забрать. Но вынимать её Зосимыч не спешил. Сначала он подошёл к огромному комоду, стоящему около окна, и выдвинул верхний ящик. Затем достал оттуда старинное вышитое полотенце, осмотрел его внимательно, даже понюхал, затем разложил его во весь стол.
- Нюхал-то зачем? – поинтересовался я, понимая, что раз старик это сделал, значит, для чего-то это было нужно.
- Не задохлось ли за столько лет лежанья. Да только чистому белью чего от этого будет? – ответил он, и, перекрестившись, полез на табуретку.
- Господи, прости, – сказал он и вынул икону из киота.
Потом медленно и торжественно встал с табуретки и, уложив икону на середину, аккуратно свернул полотенце.
- Слава, закрой киот, – попросил он, – и табуретку поставь на место.
- Ну вот, - сказал старик, закончив работу, и осмотрел комнату, – прощайте Иван Михалыч и Зоя Павловна! Больше я к вам не загляну. Разве что девки сподобятся… так их и к нам-то не дозовёшься.
Зосимыч вздохнул, перекрестился, поклонился и вышел.
В этот раз я уже дожидался его на крыльце.
- Пойдём, пойдём, Слава… - снова потянул меня за собой старик. К нему опять вернулась привычная торопливость.
Вернувшись в свой дом, мы стали собираться. Поскольку с утра было ещё темно, то посуду, пусть её было и немного, пришлось мыть сейчас. Растапливать печку, чтобы согреть воду для сковороды было уже некогда, так что пришлось мыть тёплой, что осталась в чайнике. Жир поддавался тяжело, но дело шло, и когда я повесил сковороду на её место, старик одобрительно крякнул. Сам уже успел убраться в комнате, где мы ужинали, и навести такой порядок на кухне, словно нас здесь никогда и не было.
- Ну, вроде всё… - сказал он, – собирайся. Пошли.
Взяв ружья и рюкзаки, я пошёл к выходу. А Зосимыч снова остался.
Не было его добрых десять минут. Я уже начал было переживать, не случилось ли чего с ним, как вон с Акимом, но он уже появился на крыльце.
- Всё, Слава, – сказал Зосимыч, – с прошлым я попрощался. Осталось только будущее. Уж сколько его мне отмерено - всё моё. И первым в этом будущем у нас с тобой - лось. Сколько времени?
- Без четверти три…
- Ох ты ж! – удивился он. – Тогда давай поскорее!
И мы тронулись в лес.
16
Сегодня путь оказался намного короче, чем вчера. Сказывалось, что и встали сегодня позже, и ходили меньше. И то, что шли засветло, тоже повлияло на нашу скорость. Разбежавшись, я едва не проскочил поторопище.
- Слава, ты куда? – удивился поотставший Зосимыч.
Я обернулся, и увидел, что уже стою на том самом месте, с которого вчера стрелял. Тут же лежала и стреляная гильза, всё ещё блестя на уходящем уже солнце своим латунным донышком.
«Весной оно будет грязно-рыжим от ржавчины», – почему-то подумалось мне, когда я снимал ружьё и рюкзак.
- А я думал, что это намного дальше.
- Так всегда бывает в темноте. Да ещё с устатку... – Зосимыч остановился рядом и уже снимал своё снаряжение, – вот где он, голубчик, к земле-то прислонился.
- А как нас Пётр найдёт, Зосимыч? – стоит сказать, что этот вопрос занимал меня ещё со вчерашнего вечера, но всё время находилось что-то более интересное, что отвлекало, прежде чем я успевал спросить об этом.
- Он знает этот зимник, – просто и довольно сухо ответил старик.
- То есть он поедет через село? – меня удивило не столько то, зачем мы тогда тащили рюкзаки и ружья с собой, сколько то, что Зосимыч выказал свою тайну.
- Нет. Зимник идёт вокруг оврага, а, значит, и мимо Великого Села. Потому и храм здесь поставили, чтобы окрестным деревням ближе ходить было к службе. Потом, уж при советской власти, тут и школу открыли, и сельпо торговало. Всё ближе, чем до района. Всё - не всё, но основное здесь купить было можно…
- Да уж… - мне вспомнилась вчерашняя утренняя дорога.
- А потом какой-то тип вдруг решил, что все эти деревни бесперспективны. Ведь дороги до них нужно содержать, почту возить. То ли дело, если все в центральной усадьбе сидеть будут, а уж на поля оттуда ездить… Но как выгнать людей с насиженных ещё их прадедами мест? Как сорвать с намоленного места? – спросил старик.
- Дать хорошую зарплату в другом месте, – не задумываясь, ответил я.
- Дорого.
- Посадить? – удивился я.
- Тоже дорого. Сколько сил надо всех перевезти, охранять и кормить. А главное надо найти причину для каждого, за что посадить…
- Агитировать?
- Много ты мужика наагитируешь. Пока с панталыку революцией какой мужика не собьешь, с места ты его не стронешь. Но революция штука опасная.
- Тогда чем же?
- Ну, вот Сталин попробовал голодом, – ответил на это старик, и словно вспомнив чего-то, стал доставать свой портсигар. Зная, для чего он это делает, я выждал, пока он, управившись, не закурит.
Потом Зосимыч продолжил сам:
- Да и то, немногих он тогда оттолкнул от родного порога. Нужен был другой способ. И его, на погибель деревень, нашли.
Старик замолчал. Я ждал, когда он продолжит рассказ, но он, докурив, бросил окурок в снег и встал.
- Давай-ка, Слава, тушу разделывать.
- Так топора же нет…
- Нож есть.
И мы принялись за работу. Старик орудовал своим угловатым, тяжёлым ножом так, что я едва успевал складывать большие куски мяса в кучу, и настолько ловко у него это получалось, что я даже засмотрелся... Но незаконченная Зосимычем мысль не давала мне покоя.
- Так как же мужиков из деревни выжили? – спросил всёже я, оттаскивая в сторону последний кусок.
- А я уж, было, подумал, что тебе это не интересно, – ответил старик, складывая шкуру.
- Скажешь тоже…
- А что? Разве человеку всё должно быть интересно?
- Конечно…
- Не знаю… - повёл Зосимыч головой.
- Как это не знаю? Конечно, всё интересно!
- Ну интересно тебе когда… когда… паровоз придумали?
- Конечно, интересно.
- И когда же?
- Не знаю… Потому и интересно, – спохватился я.
- Было бы по-настоящему интересно, ты бы давно уже узнал. А узнав, не забыл. А так…
Хоть и молча, но я согласился со стариком. Интересно может быть всё. И многое из того, что нам кажется интересным сейчас, мы уже знали раньше. Ведь про ту же паровую машину Уатта и, стало быть, паровоз, мы учили в школе… Но тогда мне было это неинтересно. Да и сейчас, в общем-то, тоже. Ведь не вспомни сейчас Зосимыч про этот злосчастный паровоз, меня бы его, паровозова, история не заинтересовала ещё лет сто… Тут я взглянул на Зосимыча, и сразу же поправил временной интервал до «лет двадцать-тридцать».
- Сдаюсь, – пришлось признаться мне, иначе старик может не ответить на тот вопрос, – я ждал, что ты сам ответишь, как выжили людей их деревень…
- Людей, Слава, выжили из деревни, лишив их будущего.
- Это как?
- Сначала закрыли сельпо. Но народ веками живший со своего огорода, не очень-то на это обратил внимание. Но вот когда стали закрывать школы… Вот тогда и умерла деревня, Слава.
- Почему?
- Одно дело отпускать в школу своих пацанов и дочек за пару километров вприпрыжку по лужам в соседнее село, и совсем другое отправлять первоклассника на неделю в район. Какие мать с отцом отпустят своего малыша на такое время, когда телефон, по которому позвонить можно, тоже только там же, в райцентре? Вот то-то и оно… - вздохнул Зосимыч. – Вот и потянулась молодёжь поближе к школам, оставив родные деревни…
- Старики, у которых дети уж выросли, понятно - с места не стронулись, все по здешним погостам расположились. Если ж только кого совсем прижало, так дети за собою увезли… Вон и Петька уже тарахтит, – привстал старик со своего рюкзака, – пора собираться… У тебя чай ещё остался?
Я и забыл о нём. А ведь Зосимыч так внимательно следил поутру, чтобы я не забыл заварить крепкий чай в мой большой, полуторалитровый термос, затем бросил туда каких-то сухих листьев, и только после этого разрешил заворачивать крышку… Сильно захотелось есть, потому что мы не пообедали, и я полез в рюкзак доставать термос.
- Петька пока ещё овраг переедет, – сказал Зосимыч, как мне сначала показалось невпопад, – он там мелкий, но широкиииий… (Что значит в его понимании «там широкий», если даже «здесь», где мы вчера шли, он больше двух километров?), пока до зимника доберётся, перекусить успеем, – Зосимыч тоже полез в свой рюкзак. – Да и подождёт, если что - не электричка! – заключил он, доставая пакет, полный вчерашнего мяса.
От счастья у меня на глазах навернулись слёзы...
- Тем и хороша кокина сковородка, что на пятерых сготовить может. А нас двое было. Так что жуем, Слава, дальше.
Мы успели не торопясь поесть, прежде чем звук спешащего снегохода стал отчётливо слышен в густеющих сумерках. К тому моменту, как Пётр подкатил к нам, мы стояли полностью готовыми к отъезду.
- Ну как дела? – спросил наш возница, заглушив свою машину и сняв шапку. От мокрых его волос шёл пар.
- Нормально, – ответил Зосимыч. И, махнув рукой, довольно добавил, – поурчим?
- Поурчим! – радостно согласился Пётр, осмотрев гору мяса. – Удачно сбегали. Поздравляю!
- Есть хочешь? – спросил старик.
- Нет, – ответил Пётр, – попить бы.
Пришлось мне снова расшнуровывать рюкзак и доставать термос.
- Вот это чай! – причмокивая кипятком, восторгался Пётр, пока я под руководством Зосимыча грузил мясо в сани. – Вот умеешь ты чай заваривать!
- А чего уметь-то? – удивился старик. – В термосе любой чай настоится. А уж если в него смородиновый лист бросить, да седоуса для бодрости, так и совсем хорошо будет.
Потом мы все втроём увязывали поклажу. После неё места в санях осталось только под рюкзаки, которые Пётр тоже велел «принайтовать намертво, чтобы не потерять в темноте». Нам с Зосимычем обоим пришлось вставать за санями. Он встал на одну лыжу, я - на другую, и ещё раз проверив, что ружья, перекинутые через плечо висят на плечах, мы взялись за ручку саней.
- Ну, если что, кричите громче, – сказал Пётр и повернулся к нам спиной. Он уже включил, было, передачу, как Зосимыч вдруг закричал с такой прытью, что я сначала перепугался:
- Стой!!! – и соскочил в снег.
- Нож посмотрю! – старик полез рукой под фуфайку, и, нащупав рукоять ножа, уже спокойно выдохнул: – Сейчас... Проверю, как застёгнут… Готово… Поехали, Петя.
Пётр дал газу, и мы плавно тронулись в обратный путь.
Гружёный снегоход теперь бежал не так резво, как вчерашним утром. Иногда, на высоких подъёмах, нам приходилось соскакивать с саней, чтобы облегчить его ношу, а однажды я даже толкал сани, чтобы смогли въехать в горушку. Потом, я успел это заметить, мы выскочили на наш вчерашний след, и дальше ехали той дорогой, что мне уже была знакома.
Из-за небольшой скорости в пути мы не опрокидывались, попав, правда, несколько раз под снежный дождь, и добрались до дома Зосимыча к полуночи. В это время уже спали все собаки в округе, и только в доме у Марьи Ивановны горел свет.
Не успели мы остановиться у крыльца, как хлопнула входная дверь, и появилась она сама, кутаясь в шаль.
- Наконец-то… - пробормотала Марья, словно ждала мужа с войны…
17
Вместо отдыха Зосимыч решил собрать меня сразу, чтобы «не торопыжиться утром, а пока Марья поесть сообразит. Да и Петькину долю за извоз отдать надо. Пусть сам с ней валандается».
- Доделаем дело, тогда можно и на боковую, – резюмировал старик.
Пётр согласился. Я тоже был не против, если Зосимыч чувствует в себе силы.
Впрочем, с мясом управились быстро. Пётр, получив свою треть, закинул мешки в сани и живо укатил домой. Мы же с Зосимычем сначала набили мой рюкзак до неподъёмного состояния, затем он ещё пытался навесить на меня килограмм десять-пятнадцать сверху, приговаривая: «Мякоть, Слава, чистая мякоть!». Но я не поддался:
- Зосимыч, ты и так мне всю мякоть сгрузил. Себе вон одни кости оставил, – я слегка перегибал: мясо было поделено по справедливости, но всю свою долю я увезти не мог, второй раз ехать не хотел, потому Зосимыч и грузил в рюкзак только самые лучшие куски.
- Вам, молодёжи, мясо жареное есть надо, а нам с Марьей супчику похлебать самое то. А какой суп без косточки? – ответил он. – Бери, говорю!
- Да ты что? Мне это бы увезти.
- Тогда хоть вот это возьми, – старик показал на добротный мешок. Ведра на три...
- Зосимыч… - взмолился я.
- Ну как хочешь, – почти обиделся старик, – до вокзала довезут, потом до города тоже. Там опять на машине. Всех-то делов - чуть на себе потаскать.
- Тут и так килограмм пятьдесят будет… - я попытался поднять мешок. В спине что-то грустно хрюкнуло. – Слышал? – расстроенно добавил я и пригрозил: – сейчас ещё отбавлять будем.
- А говорят, своя ноша не тянет… - вздохнул старик, – ладно, пошли ужинать.
- А тебе помочь убрать?
- А куда оно денется с повети? Кот, может, соседскую кошку приведёт покормить, так они и на пару много не съедят… Пошли. Время - час, тебе вставать рано, а Марье тоже отдохнуть надо.
Мы прошли в дом.
Стол уже был накрыт. Марья Ивановна, пока мы с Зосимычем гремели умывальником, выставила к нехитрой деревенской снеди только что сваренную картошку.
- Ну, Слава Богу, угнулись, – сказала она, поставив на стол три рюмки и пошла к холодильнику.
- Я не буду, – сказал я.
- Я тоже, – согласился Зосимыч.
- Что за мужики пошли, – удивилась Марья, – женщину поддержать не могут, – она вернулась и села с нами за стол. – Ладно - Славка, но ты-то, обормот, никогда не отказывался… - улыбнулась она.
- Жизнь новую начинаю, – ответил ей муж, накладывая себе кругляшей горячей картошки.
- Старая-то уж кончилась, а он ещё за новую хватается, – вздохнула Марья, не обращая на меня внимания.
У Прохоровых я ночевал-ужинал уже не один десяток раз, так что старики давно относились ко мне, как к сыну, а потому не потчевали словно заезжего гостя – все припасы на столе, сам бери и ешь, что на тебя смотрит – обжился давно, стесняться нечего, порядки знаешь. Вслед за Зосимычем и я стал накладывать себе картошки.
- Как в селе-то дела? – спросила Марья.
- А чего ему будет? – ответил старик, жуя. – Время там остановилось. Нового ничего нет. Всё по-старому. Только пыли больше.
- Убраться бы надо… - вздохнула Марья.
- Тебя же звали.
Я ел картошку с груздями и в разговор не вмешивался. Старики прожили в селе великие годы, а я был один раз, и то словно на экскурсии. Что я мог сказать? Да и была ли сейчас в моих словах нужда?
- Нет уж, увольте, – Марья даже подалась назад, – опять все мои кости растрясёте по Большому Оврагу.
Зосимыч засмеялся и, повернувшись ко мне, сказал:
- Тот раз мы с Пашкой тоже, тамошним, в село ехали. А на краю оврага взяли да перевернулись. Так она, - старик показал на жену хитрым взглядом, - до самого ручья катилась. До сих пор думает, что я тогда сани специально опрокинул.
- А чего думать-то? – возмутилась Марья, припомнив Зосимычу какую-то другую обиду, – кто меня со стога не снял? Кто ночевать там оставил?
- Так это когда было? Лет тридцать назад, – возмутился старик. – И потом… я ж и сам потом на стог залез.
- И стог перемётывать пришлось… - вздохнула Марья. И непонятно было, что она сейчас больше вспоминала, ночь ту или следующий день, который пришлось провести за работой.
- Привёз я тебе всё, что обещал. – сказал ей старик.
- И чего молчишь?
- Сейчас поужинаем, и отдам. А то потом холодное есть будем.
Поскольку я ел, не разговаривая, да и от усталости особенно есть не хотелось, больше позарился на деревенские деликатесы, а уж грузди старики солили так, что и никакого мяса не надо, я наелся первым. И теперь сидел и тихо смотрел на стариков, которые то ли ругаются, то ли милуются, то ли всё вместе. Глаза мои стали закрываться, и Марья сказала:
- Ушатал мальчонку, так хоть спать уложи.
- Слав, спать пойдёшь? – спросил старик.
- А?
- Готов, – махнул он рукой, – вставай, пошли. Марья уже постелила.
Едва закрывшись одеялом, я быстро заснул. А Зосимыч и Марья всё ещё сидели за столом, вспоминая своё Великое Село, родных и соседей. Зосимыч сам всё-таки сходил к холодильнику за бутылкой, и теперь она стояла на столе едва початая, а водка так и осталась нетронутой в стопках, а они всё продолжали говорить, вспоминая то давние, казалось бы навсегда забытые обиды друг на друга, то редкие моменты счастья, выпавшего на их долю.
Потом Марья убрала со стола посуду, а Зосимыч сходил и принёс икону, завёрнутую в полотенце, и осторожно развернул её на столе. Затем они долго сидели молча. Время шло, а старики сидели и смотрели друг на друга…
…но вот угомонились и они.
К тому времени, когда тихонько запищал мой будильник на телефоне, Зосимыч уже успел принести дров и затопить печь, а Марья вовсю хлопотала по хозяйству. Будильника я не услышал и продолжал спокойно спать.
- Пойду будить, – сказал старик жене.
- Пусть поспит. Уедет позже – электрички через каждые полчаса ходят, – ответила та.
- Он торопится.
- На работу? – вздохнула Марья. – Куда она от него денется…
- К Ленке своей, к жене, – пояснил старик.
- И она никуда не денется.
- Не денется, – согласился он, – но ему очень надо. Что-то у них там ломается.
- Так плохо? – всплеснула руками Марья.
- Наоборот, хорошо. Старое ломается, новое строится… Слав, вставай.
- А?
- Вставай, вставай! – поддержала Марья мужа. – Сейчас позавтракаешь и…
Наверно, она хотела сказать «поедешь», но это слово показалось ей слишком тяжёлым своим неминуемым расставанием, а подходящего она найти не смогла.
Я посмотрел на часы. Времени было уже порядочно. И особенно рассиживать было некогда – можно ещё успеть на рейсовый автобус, а не искать машину. Возможно, именно потому, что я, встав сейчас, затороплюсь на автобус, Марья и не хотела будить меня. Следующий будет только в обед, но тогда домой я попаду уже поздним вечером. Пришлось отнекиваться от завтрака, на что Зосимыч спокойно заметил:
- Через час молоковоз пойдёт на завод в город. Как раз мимо вокзала поедет…
Пришлось сдаться.
Марья, собрав стол, продолжила хлопотать по хозяйству, и мы с Зосимычем уселись завтракать. За разговорами о житье-бытье время пролетело быстро, и вот настала пора прощаться. Поблагодарив Марью Ивановну за приём, я хотел было уже идти, но она остановила меня:
- Подожди Слава, – сказала она, когда я уже стоял в дверях и, уйдя в комнату, тут же вернулась ко мне с иконой, которую мы вчера привезли из села.
- Это я специально для тебя просила Ивана привезти, когда он мне рассказал, что дальше учиться надумал. Правильно это. Наш Лёшка тоже учиться хотел, да вот не вышло... – она вздохнула. - Икона эта Серафима Саровского, он в учении - первый помощник. Так что возьми: и тебе поможет, и память о нас останется, да и наше Великое Село вспоминать будешь…
Марья Ивановна перекрестила меня, поцеловала и подала икону. Спохватившись, тут же подала и полотенце, чтобы было во что завернуть. Едва я успел поблагодарить её за такую заботу, прижавшись, как к матери, как за окном раздался сигнал грузовика.
- Пора, Слава, – сказала Марья, – приезжай ещё…
- Обязательно…
Потом мы с Зосимычем вышли.
- Ну, что? – спросил я старика не без ехидства, когда он нёс моё ружьё, а я волок по снегу тяжеленный рюкзак, не пытаясь даже вскинуть его на спину. – Какой я ей гад ползучий?
- Так сейчас-то что… - ответил он. – Материнское сердце отходчиво… она тебя полночи то Славкой звала, то Лёшкой… Вроде уж столько лет прошло…
Старик замолчал, а что я мог сказать в ответ? И только когда всё уже было погружено, и оставалось только захлопнуть дверь кабины, я сказал:
- Спасибо, Иван Зосимович, спасибо за всё…
- Да не на чем, Слава. По осени приезжай, утей на заводь сходим погонять…
- Обязательно приеду на все выходные. И Ленку привезу. Пора вас с ней познакомить.
- Это точно…
Зосимыч захлопнул дверь, и машина тронулась. Старик ещё махнул мне рукой и пошёл в дом.
18
До города добрались довольно быстро. Накатанная по снегу дорога была ровна, словно никогда не была разбита лесовозами.
- Белый асфальт он всегда ровный, – глубокомысленно заметил водитель, молодой парень.
В машине было тепло, и я успел подремать.
- Приехали, – сказал шофёр и нажал на тормоза. Меня слегка качнуло, и я проснулся.
- Хорошо водишь, – сказал я, рассчитываясь с водителем.
В общем-то, и в остальном пути ничего занятного не было – я таскал рюкзак и ружьё, упрятанное в чехол, по вокзалу. Один раз предъявлял документы бдительным полицейским, вновь поспал в электричке, и снова вокзал.
Добравшись с помощью носильщика до своей машины, я погрузил рюкзак в багажник, и двинулся в путь.
Возвращение в город было тяжёлым. Я словно бы за эти два дня успел утратить все навыки городского жителя. Привычный ранее поток машин сегодня пугал меня, и я жался, где только можно, к тротуару, чтобы неслись они мимо меня по своим делам. Глаз уже привычно не выхватывал светофоры, и на перекрёстках их приходилось подолгу искать, получая в спину насмешливые и возмущённые сигналы машин. Раньше я и сам любил бикнуть зеваке, проспавшему светофор, но сегодня вот оказался в его роли. И это с двадцатилетним стажем. К дому я подъехал мокрый с головы до ног. Времени было только половина третьего. Ленка появится не раньше шести. Успею привести себя в порядок и малость покулинарить. Ах, да. Ещё же и Ирка будет.
Зазвонил телефон.
- Привет. Как дела? Доехал? – спросила Ленка.
- Здравствуй. Только вот припарковался у подъезда. Всё нормально.
- Слава Богу. Обед в холодильнике.
- Я уж вечера дождусь, – рассмеялся я, – Ирка-то придёт?
- Разве она это пропустит? – рассмеялась в ответ Ленка. – К шести приедем вместе, - ну, тогда время терять не стоит. И потащил добычу к лифту…
Раздевшись, первым делом я прошёл в комнату и поставил икону на компьютерный столик, решив, что так Серафим ближе всего окажется к науке, потом пошёл в ванную. Наскоро приняв душ, я бросился на кухню, но, сколько не искал, не мог найти ничего похожего на ту сковороду, с которой мы ужинали в селе. Пришлось прямо в тапочках рысью бежать в магазин. Там нашлась одна подходящих размеров, но, к сожалению, алюминиевая. Пришлось брать, что есть. Зато пока поднимался назад, успел придумать, как и на этой сковороде сохранить тепло. Так что этот вопрос оказался полностью решённым, и я, вернувшись на кухню, стал вспоминать, как Зосимыч учил резать мясо…
Время за разборкой рюкзака и укладкой его содержимого в морозильную камеру и в пакеты на лоджию – погода стояла уже минусовая, пролетело быстро. Самое бы время начинать готовить, но я вспомнил о втором главном ингредиенте мяса по-прохоровски, и снова побежал в магазин. Под сургучом, конечно, там не было, но купив приличную водку, я, наконец, приступил к мясу.
Когда входная дверь впустила в квартиру Ленку с подругой, я уже захлёбывался слюной, героически борясь с желанием приступить к дегустации.
- Я сегодня растолстею… - пропищала Ирка.
За ней водилась такая особенность: думала она быстрее, чем говорила, и поэтому успевала выдать «наружу» только последнюю фразу из того, что хотела сказать.
В кухню вошла Ленка и прижалась ко мне щекой. Я чмокнул её макушку и скомандовал:
- Быстро мыть руки! Опаздываем…
Пока женщины занимались туалетом, я успел пристроить на стол электрическую плитку для подогрева и собрать всё, что полагалось к мясу.
- Ну и когда будет готово? – Ирка вертелась вокруг плиты, как кот около сметаны.
- А ты попробуй… - предложил я и протянул ей на вилке хороший кусок. – Только сначала стопочку.
Ирка довольно бодро опрокинула тридцатиграммовую стопку, поморщилась, и решила поскорее закусить… Что было дальше описать сложно, но переведя дух и умывшись, Ирка с удовольствием согласилась повторить.
- Теперь Ленкина очередь, – строго сказал я, протягивая жене стопку и выбирая самый лучший кусок.
- Ой, мне нельзя… водку, – прошептала Ленка, но от мяса не отказалась.
Потом я показал, как правильно есть мясо по-прохоровски. С удовольствием повторил на бис, и мы сели за стол.
Мясо, стоящее на подогреве, остывать и не думало, поэтому мы спокойно и не торопясь ели, выпивали на пару с Иркой по чуть-чуть, и я рассказывал…
Сначала о том, как мы ехали, и меня то заваливало снегом в санях, то опрокидывало на бок, потом о том, как мы шли большим оврагом и о чём говорили. Рассказал им о Великом Селе в десять домов, где до сих пор полный порядок, словно последние жители его не умерли, а продолжают жить в своих домах тихой невидимой жизнью. О том, как гостили мы у них, как ходили в храм и ставили свечи… Ирка успела толкнуть Ленку в бок в этот момент, но та вдруг зашипела, а я увлечённый рассказом, уже повествовал о том, что такое хоры, и как мы с Зосимычем звонили жёнам с колокольни…
- Ух, и напугала же ты меня, Ирка, – сказал я, – разве можно в чужой телефон так отвечать.
- А нечего было… - начала та оправдываться, но осеклась под Ленкиным взглядом.
А я уж рассказывал про икону, которую мне подарила Марья Ивановна, и, самое главное, для чего.
- Наконец-то делом займешься, – обрадовалась Ирка, а Ленка впервые за всё время, что мы сидели за столом, немного грустно улыбнулась:
- Теперь ты, Слава, меня точно догонишь…
- Догонишь тебя, доктора наук, – тяжело вздохнул я.
- Ты уже постарался, - громко рассмеялась Ирка, - да и Серафим теперь тебе поможет. Догонишь… - и она расхохоталась так, что Ленка на неё зашикала.
- Тихо ты, взбалмошная. Тихо…
Часов в одиннадцать, вызвав такси, Ирка отбыла восвояси, а мы с женой вместе помыли посуду и пошли спать. Когда последний раз мы ложились вместе, я уже и не вспомню. Я - сова, она - жаворонок, так что, когда один из нас ложился или вставал, то другой в это время сладко спал. А тут мы сытые и довольные, что наконец-то остались наедине, скрылись под одеялом. Ленка прильнула ко мне, и я обнял её.
- Осторожнее, Славка, у нас будет маленький… Да тише ты, дурачок!
В продолжение (хотя и косвенное) этого рассказа, как обещал и собирался, дописываю рассказ "Мешок муки". Это здесь:
http://www.proza.ru/2015/12/17/1488
Когда деревья стали белыми
© Copyright: Александр Викторович Зайцев, 2015
Свидетельство о публикации №215120100410
Свидетельство о публикации №215120100410
Рецензии
Пишете очень душевно, до слёз.Рука у Вас твердая, мысли ясные, устоявшиеся и Вы умеете их донести. Герои рассказов настолько живые, что, кажется, я с ними тоже хорошо знакома.Вы настоящий писатель.Вам надо издать книгу, успех будет. С уважением,Наталия.
Наталия Скачкова 19.04.2016 16:43 • Заявить о нарушении
Наталия Скачкова 19.04.2016 16:43 • Заявить о нарушении
Спасибо, Наталия. писатель или нет я не знаю, но с книгой те же проблемы, что и настоящих писателей)))
С уважением, А.з.
Александр Викторович Зайцев 20.04.2016 07:09 Заявить о нарушении
С уважением, А.з.
Александр Викторович Зайцев 20.04.2016 07:09 Заявить о нарушении
На это произведение написаны 2 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.