С ветра пришло - на ветер и ушло

Тихий зимний вечер. За окном раскинулось черным бархатом звездное небо. Звезд на небе так много что, кажется, как будто какой - то щедрый волшебник из восточных сказок разбросал  в великодушном порыве по небу все свои сказочные камни самоцветы,  желая тем самым порадовать всех православных в праздник Светлого Рождества Христова.                Сидя у кухонного окна, рассматриваю покрытое морозными узорами стекло. Цветут на оконном стекле невиданной красоты и сказочного убранства цветы и сказочные растения. Поблескивают искорками инея узоры. Загораются и гаснут звездочки. Сказочная красота, да и только. А за окном струится мягкими волнами лунный свет, заливает призрачным мерцающим серебром дедово подворье, в глубине которого напротив избы чернеет  баня.  Темная, пустая, холодная. Отчего - то глядя на дедушкину баню вспоминается рассказ старшего брата Андрея, он как то рассказывал мне, что живет в бане за печкой низенький седобородый старик, банник, днем его обычно не видно и только ночами он появляется из ночной мглы.  Подолгу сидит на банном полке и только глухою ночной порой  выходит «нечистый» из холодной бани и бродит по двору. Ждет субботы. А суббота, как известно, помывочный день и тогда когда все помоются в бане, вылезет эта седобородая «нечисть» из-за банной печи, черпанет из котла ковшом горячей воды и, вспрыгнув на полок, примется мыть в мыльной воде свои неимоверно грязные и лохматые космы. А отмыв до снежной белизны седую бороду, достанет старик из тайника желтый костяной гребень с вправленными в него зелеными, сверкающими при лунном свете каменьями, и примется расчёсываться, глядя как в зеркало на покрытое изморосью оконное стекло.                Зашлась кашлем в сумраке зала бабушка, заскрипела пружинами кровати, заворчала. Не дремлется старой. Видно опять нахлынули в вечернюю пору воспоминания о прошлом, давно ушедшем и пережитом. Или же того хуже, опять разболелась от дум и переживаний бабушкина голова. Главной причиной сего старческого недуга является пагубная страсть к гаданию на картах. Любит старая достать на досуге из- за стекленых дверец кухонного буфета колоду карт и, примостившись у окна, принимается кидать засаленные карты по столу в расклад на три ряда, а в отдельном  четвертом ряду, что ложиться бабушкой на особицу видит старая ворожея  все то, что таится у человека на сердце. Видит ли бабушка то, что скрыто «на сердце»  или нет, трудно сказать. И все же я  верю, что видит.  Ведь не зря же моя мать изредка просит бабушку                «кинуть на нее карты». Благодаря этим картам можно загодя узнать, что ждет тебя в недалеком будущем.  Ждет ли тебя дальняя дорога, или телесный недуг свалит близкого тебе человека, придет ли  письмо по почте, или  же выпадет тебе нечаянная радость - обо всем этом могут поведать сведущему человеку карты. А бабушка, по всей видимости, и есть тот самый сведущий в этом деле человек!                Сидеть у окна надоедает. Основной причиной перемены места становится то, что кажется мне, как будто выбрался из холодной бани, не дожидаясь глухой полуночи тот самый седобородый старик, и теперь, держа в руках свою седую бороду, бесшумно подкрадывается к кухонному окну. Поэтому и пересаживаюсь я от окна к белому пышущему жаром боку печи. И спустя несколько минут сидя на табурете, забыв про жуткого старика, пытаюсь растормошить ногой спящего под табуретом толстого с рыжими подпалинами кота Ваську.  Кот лениво жмурит свои зеленые глаза,  и в следующее мгновение, стряхнув с себя остатки сна, скрывается в зале, хитрый кот понимает что там в полумраке зала опасаясь ворчанья со стороны бабушки ловить я его не буду.                Спит выпивший по случаю праздника дед, дремлет в своем закуте за печью бабушка. Прошуршала шинами по дороге машина, на мгновение, брызнув в щель закрытого оконного ставня ярким светом фар,  и вновь тишина, только тикают стоящие на буфете часы, равномерно отсчитывая секунды,  прессуются секунды в минуты и нескончаемо долго тянется время.                Завозилась в своем закутке бабушка. Видимо тот самый так нужный старому человеку сон посетил ее на считаные минуты и вновь отлетел прочь призрачной ночной тенью. Заворчала старая, зашептала, что то сухим старческим щепотом, и слышно мне как покидает бабушка свой закуток, шаркая тапочками по желтому крашеному полу пробирается в кухню.  Выйдя на свет, подслеповато косится в сторону буфета стараясь разглядеть на часах время, и только затем присев на стоящий у печи табурет вынимает из кармана жилетки коробок спичек, лоскуток газетной бумаги. Ухватив узловатыми пальцами из пачки табачного зелья, принимается крутить цигарку.                – Опять прошлую ночь не спала, - горестно пожаловалась бабушка - все думы в голову лезут и лезут, обо всех переживаешь да думаешь.                Под утро только задремала – как то задумчиво проговорила старая -  тут как на грех Прасковья Ивановна приснилась.                Тикали равномерно отсчитывая время стоящие на буфете часы, клубилась за стеклом кухонного окна ночная мгла, и взирал с угловика на нас  Бог. Взирал строго и мудро. А может печально?  Что бы поддержать начатый бабушкой разговор, лениво стараясь, подавит подступившую зевоту, интересуюсь  кто все же такая Прасковья Ивановна?                -  Да так – как бы нехотя отмахнулась старая – монашка одна. Слово монашка было сказано преднамеренно. Так вот ловко, зная, что не равнодушен внук к рассказам о старине, затеяла бабушка свой разговор, настраиваясь к долгому повествованию. Надо заметить, что бабушка была не большой охотницей поминать «преданья старины глубокой» но если и бралась рассказывать о прошлом, то повествовала, о пережитом  с чувством, не забывая подробностей случившихся событий.                - Я  ведь сама-то не здешняя, - после некоторого молчания  дрогнувшим не свойственным ей голосом начала свой рассказ бабушка, – Не Забайкальская. Родом то я с реки Волга из села Ик-Устье. А сюда  мы еще до войны переехали. И полился из бабушкиных уст неторопливый рассказ о реке Волга, о красочной жизни протекающих на ее берегах. Неторопливо  перечисляла рассказчица национальности населяющие берега той далекой от нашего Забайкалья реки. Восхищалась  когда то увиденными ею сходящими на пристани с парохода китайцами. И даже, сейчас, словно переживая минувшие события с восторгом описывала увиденное.   – Одевались в ту пору китайцы браво. Халаты на них яркие, все в узорах, драконы, вот, поди, не поверишь золотом да щелками расшиты. А китаянки все в платьях и платья  на особицу, в отличку от наших сшиты, и все цветами, да цветущими деревьями изукрашены. Сами, китаянки как куколки красивые, румяные, черноволосые. Одна беда, худенькие, и ножки у них бедных маленькие ну совсем как ребенка малого. И ботиночки  на ногах ну вот чисто игрушечные. Бисером, шелками цветными расшиты, шагают китаянки, а ботиночки,  вот так и переливаются на солнце  так и играют всеми цветами радуги. – Замолчала и, глядя перед собой блеклыми бывшими некогда голубыми глазами кивала головой, вспоминая ту яркую и незабываемую встречу  бабушка. Дивилась той красоте и роскоши, с которой были одеты жители Поднебесной.  Помолчала, собираясь с мыслями  и наконец, заговорила о том, что не все китайцы были одеты так красиво как увиденные ею, сходящие на пристани с парохода. – Те видно богатые были, - сказала она, – вот  те китайцы, что работали на огородах,  те одевались бедно. Бедных тогда много было, наша семья тоже не богато жила. Семья у тяти большая была, я старшая да помимо меня еще пятеро маленьких, мама покойница тогда и на подённую работу ходила, кому огород прополет, кому белье постирает, не брезговала и полы мыть нанималась. Народ тоже был тогда разный не то что теперь, иные позовут вот также полы помыть, а сами по избе копейки накидают. Да еще стараются в тот угол положить, где вымыть трудно. Это они на честность и добросовестность проверяли. Первое, не позарится ли она на чужую копейку? Второе, хорошо ли свою работу сделает? На чужую копейку никогда не зарилась, работу делала на совесть. Мало того, все до копеечки подберет и вернет  хозяевам, да еще и укорит, что худо делают. Ну, иные то хозяева копейки возьмут виду не подадут, дескать, случайно обронили. А иные так еще и за честность похвалят, да эти же деньги, что накидали, сверх  уплаты в награду отдадут.  Вот за честность то и приметила ее Прасковья Ивановна. Жила такая по соседству, монашка, все в черном ходила. И дня не рабатывала, а в белокаменных палатах  жила, хозяйство огромное  коров, коз держала. И вот стала она маму подряжать на работу, да ведь ты посмотри, змея в богатстве жила, и все копейки за работу платила.  А иной раз так и не заплатит. Придет мама вечером домой рук поднять не может, вымоталась вся на работе. Придет, сядет на лавочку и скажет отцу   – Не заплатила Прасковья Ивановна, в другой раз обещалась. А у нас семья большая, небось, все есть, пить хотят. Уж он ругал ее, наказывал не ходить.- Ну да где уж там смотришь, опять на следующее утро ни свет, ни заря поднимается к ней идет. Видно побаивалась она эту змею! А жила Прасковья Ивановна богато! И видно в такой доверенности мама у нее была, что стала Прасковья Ивановна ее в хоромы свои пускать, где уборку в хоромах провести, белье постирать, полы помыть, одним словом всю домашнюю работу стала мама у нее делать. Стала ее Прасковья Ивановна привечать, где чаем да разговором  займет. Мама то на слова сдержанная была, сроду чужие разговоры на люди не выносила, что скажут при ней, то при ней и останется. И вот как то так разошлась Прасковья Ивановна и маме шкатулочку показала. Немудренная шкатулочка то, простенькая такая, железом окованная, и говорит               – Вот говорит Анна, пусть все, что у меня есть, хоть сейчас огнем займется, мне – говорит - этого добра не жаль. Мне  бы только из пламени хоть в одном исподнем выскочить и эту шкатулочку прихватить  вот тогда – говорит - я все  заново наживу!                – Ладно! – хлопнула бабушка себя по коленке – И вот как – то я дома во дворе белье развешивала, смотрю, идет по улице баба. Не наша, не деревенская. Деревенских то я всех в лицо знала. И вот подходит она ко мне поздоровалась да и спрашивает где Прасковья Ивановна, проживает? Тут я ей показала, так вот она меня за руку взяла и повела к палатам Прасковьи Ивановны.  Я испугалась, а она мне и говорит.  - Ты говорит дева, меня не бойся ты меня до двери доведи да голос подруженьке моей, Прасковье подай, что бы она тебе двери открыла. Тогда говорит, я тебя отпущу.  Подошли мы к дверям, а двери у Прасковьи были дубовые, замки изнутри железные, помимо того и решетки на окнах кованые стояли. Видно чего-то она побаивалась, раз и днем запиралась? – задалась вопросом бабушка.    - Подала я голос, Прасковья Ивановна отворила дверь и как только «пришлую» то увидела,  так лицом побелела, как мел доспелась. Тут баба руку мою отпустила - иди, говорит дева домой. Пришла я домой и что-то мне не по себе стало. А тут и мама домой вернулась, тятя ее спрашивает, что это так рано пришла? А та отвечает,  что гостья к Прасковье Ивановне нагрянула, оттого то  домой она ее пораньше отпустила. – Ладно – в очередной раз, хлопнула себя по коленке бабушка, разошлась моя рассказчица, вытерла ладошкой сухонький рот и вновь продолжила рассказ о том, что утром следующего дня из печной трубы белокаменных палат Прасковьи Ивановны не вился дымок.  Как, не заподозрив ничего худого, отправилась моя прабабка на монашеский двор, да  вскорости ни с чем и вернулась. Запертыми оказались двери и ставни в хозяйских хоромах. И на стук никто не ответил, не отворил двери.                – Воротилась мама домой, чаевать мы с ней сели. Тут в окно бабы стучатся - Анна Лазоревна,  беда, ой неладно. Мама к ним вышла, спрашивает – Что такое? Что случилось? Тут ей бабы  и сказывают, что невдалеке от колодца швейная машинка лежит. - Это теперь - отвлекшись от повествования, пояснила мне бабушка – швейная машинка в каждом доме есть. А в ту пору такая вещь очень дорого стоила. В старые-то времена сами материю на станках ткали, кроили и сшивали все вручную. А машинка эта была в нашем селе только у Прасковьи Ивановны. Пошла мама, поглядела, вот диво, машинка то ее, Прасковьи. Вот ладно! Заволновались, отчего бы это Прасковья Ивановна такую дорогую вещь на улице бросила. А тут шофера с города едут, хлеб на элеватор в город увозили. Что говорят, всполошились? Прасковью Ивановну мы поутру видели, она еще потемну с узелком в город шла. В полушубке новом, в шаль пуховую закуталась и катанки на ней белые были. Мы еще предложили ей до города с нами доехать, да она головой замотала, отказалась.  Затем с дороги в лес свернула - Одна шла?- спрашивает мама шоферов.  – Одна - те ей отвечают.  Куда ж тогда «пришлая» то подевалась? Может еще вечером отгостив, ушла?                Отлетела в сторону серой тенью,  одолевавшая меня в начале вечера скука. Придвинувшись поближе к бабушке, я старался не пропустить ни единого слова исходящего из ее уст. Словно завороженная ее рассказом заглядывает поверх оконной занавески  луна. Светится, излучая довольство ее полноликий, серебряный лик,  казалось, что и она, вслушиваясь в повествование бабушки, припоминает вместе с нею события той древней и давным давно минувшей поры. Соучастницей, которой, несомненно, и сама когда то являлась. Скрестив на груди руки и склонив голову к пучку вербы потускнев золотистым нимбом, дремлет на иконе Бог. Ему, впрочем, как и дедушке был безразличен рассказ бабушки, не до нас ему полуночников.                - Ну, ушла в город, так ушла. Никто особо-то не обеспокоился. Жила Прасковья Ивановна скрытно, людей сторонилась. Одному Богу ведомо, что она задумала, зачем в такую рань в город подалась. Однако всё-таки, дело оказалось не ладно. День Прасковьи Ивановны нет. Второй. Третий к концу подходит. Все нет. Скотина во дворе некормленая ревет. Заволновались деревенские, надо в город человека отправить, в милицию. Собралась мама в город поехала. Приехала в город, объяснила уполномоченному все как есть. Приехали милиционеры. Тятя  пришёл, он кузнецом был, поковырялся в замке, открыл. Вошли в хоромы, а Прасковья Ивановна у печи лежит. Мертвая!  И ранка на голове махонькая. Видно поднялась она до свету, стала печь растапливать тут  ее злодейка и саданула кирпичом. Лежал на печи у Прасковьи Ивановны кирпич, чайник она на него ставила. Из-за чего вот она ее убила, Прасковью то? Видно  на ту самую шкатулочку позарилась. Не нашли ведь при обыске шкатулку то. Пропала, как сквозь землю провалилась. Увезли покойницу в город, кирпич тоже забрали как доказательство. Двери палат белокаменных печатями опечатали. За скотом на время следствия велели бабам присматривать. Вот ладно. Вскорости прибыла комиссия из города, взялись имущество покойной описывать. - Замолчала старая, сунула руку в карман жилетки, вновь принялась крутить цигарку – Три дня, или быть может более описывали имущество Прасковьи Ивановны, что в закромах и погребах ее лежало. Маму да еще нескольких соседей в понятые пригласили. - Вспыхнула, осветив бабушкино лицо красноватым светом спичка, клубясь, пополз, наполняя кухню едким запахом махорки сизый дым. Вновь закачала головой, удивляясь богатству убиенной Прасковьи бабушка. С горечью попеняла на тот факт что одна жила, и на таком богатстве сидела покойная, что и частью того добра при жизни не пользовалась. – Все одно, с ветра пришло на ветер и ушло – Сделала свой вывод бабушка - комиссия не сколь описала, сколько по себе добро растащила.  Потом зачитывали на суде опись имущества убитой. Многого в описи не оказалось. К примеру, золотых чайных ложечек не было, часов золотых с откидной крышечкой, посуды серебряной, отрез бархата красного не вписали, да много чего утаили - махнула рукой сокрушенно бабушка. – Маму покойницу подрядили, что бы она для этой комиссии еду готовила, после описи имущества они ей банку абрикосового варенья подарили, а мне засмеялась бабушка связку баранок дали. А убийцу Прасковьи Ивановны нашли вскорости.  В городе с краденым поймали, с тем, что она у покойной взяла. Судили ее, нас на суд вызвали, мама сразу ее опознала, сказала, что это она приходила к покойной Прасковье Ивановне. Вела на суде себя злодейка как полоумная, кривлялась, кукиши всем показывала. А как суд ей приговор вынес, так махом вся дурь прошла. Поднялась она со скамьи, посмотрела на всех недобро и сказала – Ну ничего. Я видно свое отгуляла а вам за меня мои дружки отомстят. Видно не одна она была замешана в убийстве Прасковьи Ивановны. Сбылась ее угроза, как и грозилась она, что за нее дружки отомстят так оно и вышло. Несколько раз наше Ик-Устье до тла выгорало. Как займется пожар с четырех сторон села, так все до основания и выгорит. В ту пору крыши изб соломой покрывали, искры хватало, что бы загореться. Бедствовали мы в ту пору из-за этих пожаров тяжело. Всего ведь лишались, все сгорало. Вздохнула устало, посмотрела на часы и, потушив в стеклянной пепельнице окурок, принялась наставлять на стол ужинать.  - А что, бабушка – заинтригованный ее рассказом я все время молчал, не перебивал ее вопросами – Что стало со  шкатулкой Прасковьи Ивановны,  нашли ее?                - Где уж ее сыщешь. Может быть, и отыскали, да мне про то не ведомо, сорока вестей на хвосте не приносила – пошутила бабушка – Ну, давай ужинать полуночник, да спать пора.                Клубилась за окном призрачным серебром морозная ночь, отползла от оконного стекла луна и теперь явно пересказывала бабушкину историю  на свой лад тем редким горящим вблизи нее звездам.                Много лет пронеслось с той поры. На старом деревенском кладбище обрела свой последний приют моя рассказчица. А память все хранит в себе рассказ бабушки. Возникает временами в воображении призрачной черной тенью Прасковья Ивановна. Держит в руках убиенная окованную железом шкатулочку, где на злате серебре да на каменьях самоцветных  притаилась ее столь нелепая и страшная смерть.               
24. 10. 14 Старицын Валентин Павлович. Рассказ основан на реальных событиях пересказанных мне моей бабушкой Кавининой (Сухих) Надеждой Романовной, произошедших в Татарской области Бонденского района Села Ик-Устье примерно в двадцатых-тридцатых годах прошлого века!