Амфибия Ивановна Гл. 2 Дорога в никуда

-            
   

   

         

   Состав, перевозивший политических заключённых, двигался не торопливо: то стоял на полустанках, то в тупике, ожидая прицепа к другому составу. Иногда он останавливался  среди поля. Тогда проводница – надзирательница открывала двери и разрешала по очереди всем желающим посмотреть на свет Божий и вдохнуть свежего воздуха.

  Когда останавливались в городах или посёлках, к дверям никого не подпускали. Конвойный, молодой парнишка, хватал бидончик и чайник и бежал за кипятком. Состав трогался, и всем наливали в кружки горяченький «чаёк». Как-то на какой-то стоянке, надзирательница высадила нескольких женщин. Их куда-то под конвоем увели.

  Чем дольше ехали, тем ближе становилась осень, а температура в теплушке все поднималась. Жара, духота. Детям тяжело: плачут всё время. Теперь, когда поезд останавливается между населёнными пунктами, то мало кто рвётся «подышать». На «улице» жара знойная. Кругом пески, пески. Женщина говорит: «Едем по пустыне Кара-Кум. Азия».

   «Азия! Что это такое? А как же Сибирь?» - думала с волнением Матрёна.
   Наконец, состав остановился, судя по всему, надолго, потому что их перевели в тупик.  Надзирательница выкрикнула несколько фамилий. «С вещами на выход!»  У выхода их ждали два других конвойных. Женщин увели.

   Когда двери закрылись, женщина, которая сидела рядом с Матрёной, и с которой они уже подружились, говорит:
  - Я поняла. Это – Ташкент! Здесь мы с мужем всегда делали пересадку, когда ехали в Новосибирск в командировку.
 
  А когда, наконец-то продолжили путь, она встала на чемодан, выглянула в зарешёченное окно и объявила:
  - Всё, бабоньки! Для нас Сибирь отменяется. Едем на юг!  Дальше в Азию. Куда же нас несёт, нечистая сила? А тех женщин, видимо, повезли в Сибирь.

   Не передать, как расстроилась Матрёна. «Всё кончено! Прощай, прощай, Ванечка! Свидимся ли? Как там в песне: «Ты уедешь к северным оленям, в жаркий Туркестан уеду я». Ванечка, Ванечка миленький! Что теперь с нами будет? А где Ама?»

  Она стала искать глазами дочку. «Ой! Вон же она!»
  А Ама времени зря не теряла. Она уже давно освоилась в новой обстановке. Как человек, не умеющий вести праздный образ жизни, она быстро отцепилась от маминого подола и стала помогать тем женщинам, у кого были детишки. Где-то подержит ребёнка, пока мать перестилает пелёнки, кого-то утешает, кого-то развлекает. Иной раз соберёт около себя тех деток, что постарше и им рассказывает сказки и, обязательно, про человека-амфибию. Фантазирует.

  - Я ведь ни Ама. Это коротко от Амфибия. Вот Людмила – Люда, Николай – Коля. А я Амфибия – Ама. Я, как человек-амфибия, могу долго плавать под водой. Меня так папа назвал. Он – моряк! Мы с ним на Волге почти до буйков доплывали.

   Она уже умела читать. Пока ещё не очень быстро, но вполне сносно. Медленно, детям даже больше нравилось. У кого-то нашлись детские книги. Она их прочитала по нескольку раз. Она знала много стишков и теперь разучивала их с детишками. Женщины частенько подходили к Матрёне:

  - Как ты такого живчика родила? Чудо девчонка! Что бы мы без неё делали? У меня такая капризуля, а тут просто не узнать её.
  Матрёна смотрела на свою дочурку, удивлялась и очень гордилась ею. Она ведь и матери придала сил и надежды. Она не может впадать в панику на глазах такой дочери. А дочь чувствовала себя как рыба в воде.

   Всё, приехали. Это куда же их занесло? Сталинабад! О! В Таджикистан привезли. Неужто, в России все тюрьмы переполнены? Стало быть, так оно и есть. Погрузили в машины. До тюрьмы доехали быстро. Значит, городок не большой.

   В тюрьме их разлучили. Дети, когда их уводили от матерей, плакали, кричали. Ама крепко прижалась к маминым ногам и смотрела на тюремщиков с ненавистью, которая поразила конвойных. Подошла женщина, которая должна была увести Аму, но, глядя на неё, остановилась. На неё смотрели глаза кобры. Она даже, как кобра раскачивалась, как бы предупреждая: «Не подходи ближе!»
 
   Женщина стала медленно приближаться.
  - Девочка! Отпусти мамины ноги. Пошли со мной. Там уже собрались все детки. Пора ужинать. Потом в баню пойдём. Вы с дороги вон какие грязные! Маме надо помыться. Её ждут. Нехорошо, что из-за одной тебя столько людей страдают. Вы же не можете теперь жить в одной ка… комнате с мамой. Здесь взрослые отдельно от детей живут. Потерпи до утра. Утром увидишься с мамой. Все равно, тебе придётся меня послушаться. Такой порядок. Пошли.

  Ама посмотрела в лицо матери. Она не плакала, просто слёзы сами текли и текли по лицу. «Иди», - одними губами сказала мать, наклонилась, поцеловала и легонько оттолкнула дочь. Ама потихоньку пошла к тетке. Чужой, строгой, холодной.

 Хорошо ещё, если она не злая. Матрёна смотрела ей вслед, ожидая, что та повернётся и помашет ручкой. Но Ама шла твёрдым шагом, решительно и не оборачиваясь. Она услышала, что её зовут, и пошла к группе женщин, многие из которых рыдали. Их успокаивали: «Дети рядом. Будете видеться».  Они ещё не знали, что видеться им не придётся
.
  После оформления её повели в камеру. Почему-то одну. А ей хотелось попасть в одну камеру с новой подругой. Отодвинули засов. Вошла. Камера достаточно большая. Женщин много. Она огляделась. Пустых кроватей нет. Она растерялась. На некоторых кроватях сидят или лежат по двое. Никто с ней не заговорил. Теперь ей в нос ударил запах туалета. Она стала искать глазами, откуда запах, и увидела ведро, накрытое крышкой.
 
   Заскрипел засов. Открылась дверь, и надзиратель выкрикнул чью-то фамилию. «На выход с вещами. Володкина, занимай кровать». И Матрёна положила свой узелок на освободившуюся кровать. Кто-то недовольно сказал, что кровать должен занять тот, кто уже давно здесь. «Пусть поспит сначала вдвоём».

 Однако её никто не поддержал, и Матрёна легла и задумалась. Мысли лезли какие-то смутные, не конкретные, размытые, не понятные. Она задремала. Здесь было комфортнее, чем на холодном жёстком полу в вагоне.
Прошло три месяца. Матрёна освоилась. Со всеми перезнакомилась, каждого одарила своим лучистым взглядом, чем сразу снискала к себе уважение.

 Знакомясь, она по привычке назвалась Матрёной Антоновной и так в дальнейшем все её звали: и те, кто ровесник и те, кто старше. Как-то поздним вечером заскрипел засов (что ж они не смажут дверь–то?) и вошла молодая женщина. Сразу бросилась в глаза почти чёрная коса: толстая, тяжёлая, красивая.
 
  - Добрый вечер, или уже ночь? Я Мария. – Она широко, приветливо всем улыбнулась. Однако было видно, что она только что горько рыдала. Видны были следы ещё не совсем просохших слёз.

  Кто-то нехотя ответил, кто-то просто кивнул головой. Мария окинула камеру взглядом. Ни одной свободной кровати. Более того, на многих кроватях сидели или лежали по две женщины.

  -Эк, как нас много! На всех и кроватей не хватает! Ну, и кто пустит на постой?
   Женщины молчали, выжидали.
  - Мария, если вас не смущают мои габариты, то прошу ко мне на подселение.
  Мария опять улыбнулась.

  - А у меня есть выбор?
  - Думаю, что нет. Я Матрёна Антоновна. Как-нибудь приспособимся: «В тесноте, да не в обиде». Так ведь? - И она весело рассмеялась.
   Вот и ночь! Стали укладываться. Что-то никак и не поместиться. Кровать одноместная, железная, узкая. Тонкие плоские железные прутья, заменяющие сетку уже вытянулись. Образовалось что-то вроде люльки.

 Когда Матрёна спала одна, то, как в люльке она и лежала.  А теперь они обе скатываются в серединку. Мария крупнее, она наваливается на Матрёну. На мягеньком тёпленьком теле Матрёны неплохо лежать, да Матрёне это не очень нравится. Обе молодые женщины оказались не злобливыми, да ещё и с юморком.
 
   Ночь кое-как промучились. Утром попытались подтянуть железные прутья, выровнять немного. Не получилось: без инструментов ничего не сделать. Пытались попросить у надзирателя хоть бы плоскогубцы. Но он их только издевательски высмеял.

  И тут Мария увидела карты: женщины играли в «дурочка».
  - Матрёна Антоновна! У меня идея! Давайте попробуем «валетом»?
  - Как это? – не поняла Матрёна, которая никогда не играла в карты.

  - Голова – ноги; голова – ноги. - Мария рассмеялась.- Ложимся головами в разные стороны и всё. Мне кажется, так будет вполне удобно, если не считать, что я ваши ноги буду прижимать к своей груди, а мои ноги будут тыкаться вам в лицо.  Ну-ка, попробуем?

  Вариант оказался вполне приемлемым. Другие женщины тоже последовали их примеру. Напряжение в камере спало. Жить стало немного легче. Так, валетом они и проспали почти два года. Женщины быстро сроднились. Считали себя кроватными сёстрами (начала – тюремными), а потом просто сёстрами. У обеих были дочери, о которых они долго ничего не могли узнать. Переживали и поддерживали друг друга как могли.
 
  К Марии приходила старенькая мама. Приносила передачи явно, собранные милостыней. Вкладывала туда записочку, кем-то сердобольным написанную. Женщины узнали, что дочка Марии в тюремном детприёмнике, здесь, рядом. А дочь Матрёны , которой исполнилось восемь лет куда-то увезли, т.к. при тюрьме держали только малолеток, не достигших школьного возраста.
 
   Для Марии тюрьма была своеобразным университетом: она никогда прежде не была в обществе стольких интеллигентных, образованных женщин. Она пристрастилась к чтению серьёзной классической литературы. Научилась вышивать гладью (крестом она и раньше могла). Выполнять ришелье и филейную работу.

 Это очень сложная работа с материалом. Зато получается красота! На это она использовала освободившуюся простыню. Другим с воли передавали, а ей мама ничего не могла передать: всё конфисковали.
 
  Простыня вскоре оказалась украшенной по углам замечательной филейной вышивкой. В дальнейшем  она и середину украсила такой же вышивкой. Получилась замечательная скатерть, которая служила ей многие десятилетия.
 
   Матрёна не любила заниматься «бабьим делом». Просто у неё не хватало терпения. Она коротала часы за игрой в шахматы, к которым её приобщил её любимый Ванечка. Играла она ещё слабенько, но лучше некоторых женщин. Однако больше всех ей нравилось играть с Марией, которая о шахматах слышала весьма отдалённо.

Но под напором Матрёны она сравнительно быстро поняла основы игры. И поскольку по неопытности всё время проигрывала, то этим и доставляла огромное удовольствие Матрёне. Со временем силы почти сравнялись, и азартная Матрёна буквально насиловала Марию, которой хотелось, и почитать, и повышивать. Шахматы они делали из хлебных мякишей.

 В качестве доски использовали кусок от чьей-то простыни, на которой расчертили химическим карандашом клетки. Со временем, из клочков бумаги, которую они склеили в несколько слоёв, получили что-то вроде картона и натянули на него матерчатую «доску». Играть стало гораздо удобнее.

   Что интересно! Они в дальнейшей жизни редко вспоминали тюремное заточение. Можно подумать, что не так уж плохо им там жилось. Но, когда наступила Хрущёвская оттепель, и они почти первыми прочитали «Один день Ивана Денисовича» Солженицына А. И., то прозвучала такая фраза: «Сразу видно, что сам он не сидел, со слов пишет. Да день Ивана Денисовича с нашими днями не сравнить».  И больше ничего.
 
  Хотя, нет. Иногда они с большим юмором вспоминали, как «боролись» за похлёбку, в которой плавали куски кишок. Каждой хотелось, чтоб ей досталась поварёшка похлёбки с более длинной кишкой. А, если одной их них не доставалось кишки, то они делились, разгрызая попавшийся кусок пополам. При этом они хохотали, изображая эту процедуру.

  С пониманием и сочувствием относились они к Сталину, который и не знает, сколько хороших, умных и преданных  голов теряет страна из-за недобросовестных непорядочных людей. А с врагами народа действительно надо было бороться. Вот у Марии из-за вредителей на шахте, отец оказался парализованным, т.к. леса оказались подпиленными и рухнув, перебили ему позвоночник. И брата толкнули под вагонетку. Ему отрезало ногу по самое бедро. Он в больнице скончался из-за гангрены.

  Так что Мария говорила по поводу борьбы с вредителями: «Лес рубят – щепки летят». Или: «Борьба без жертв не бывает. Обидно, что слушают всякую погань, которая выслуживается за счёт гибели хороших людей». Не все разделяли её убеждения, но спорить было рискованно. Потому, молчали.
 
   О том, кто и за что попал сюда, никто никого не расспрашивал. И так всё было понятно.
   
   А Ама? Что с ней?
    Аму привели в большое помещение. Кровати, кровати в три ряда. Как много детей! Не то, что в мамином детском садике. Она легла на кровать, обхватила ручонками подушку, уткнулась в неё и горько-горько заплакала. Ничего нет страшней, когда ребёнок плачет по-взрослому.

  Прошла воспитательница, не остановилась, ничего не сказала. А Аме так хотелось, чтоб её утешили, погладили по головке. Она почувствовала себя очень одинокой и глубоко несчастной. Так, в слезах и заснула.

  Утром она быстро оценила обстановку. Все дети поделились или были поделены на два лагеря: дети уголовников – «уголовники» и «политические». К первым воспитатели относились терпимо, многое им прощалось, а мелкие и не очень мелкие издёвки над «политическими» даже поощрялись. Разрешалось: и толкнуть, и ущипнуть, и ударить.

 К «политическим» придирались даже по пустякам. Эти были как загнанные животные. Тихие, забитые, они кучковались по двое или по трое.
   Ама по натуре была борцом за справедливость. К тому же она уже умела руководить, организовывать. Разобравшись в обстановке, она резонно решила всё преобразовать и немедленно, пока уголовники не поняли в чём дело. Как говаривал папа: «Надо брать быка за рога».

 Она быстро, жёстко и смело осадила тех, кто попытался её унизить. Пока «уголовники» соображали, как вести себя с новенькой, которая не совсем обычная плакса, а умеющая дать отпор, Ама быстренько собрала вокруг себя «политических», которые сами потянулись к ней, ища защиты.

   «Уголовники» тоже быстро сориентировались: новенькая, хоть и маленькая, и худенькая, но физически сильнее даже тех, кто старше и крупнее её. Вот где пригодились тренировки с папой. К тому же, она была и умственно развитее других. «Уголовники» тоже потянулись к ней. С ней было интересно. Ама не возражала, и скоро это стал хорошо организованный детский коллектив.

 Случались и ссоры и драки. Тут в роли третейского судьи всегда выступала Ама. Никто не бежал теперь жаловаться или ябедничать к воспитательницам, которые и сами очень удивлялись способностям этой крохотной девчушки. Одной из них не понравилось терять свой авторитет, и она, придравшись к какой-то мелочи, посадила Аму в карцер. Так дети чуть ли не восстание организовали.

   Так текли дни, недели, месяцы. Ама очень скучала по родителям, особенно по маме не потому, что она её больше любила, а потому, что она была где-то рядом, но видеться им не позволяли. Прошёл год. Аме исполнилось восемь лет. В детприёмнике были дети только дошкольного возраста, и Аму перевезли в  детдом, который находился где-то на Урале.