Прощание

     Вещи и мебель были отправлены двумя контейнерами на далёкую и незнакомую мне сторону.
Там, говорят, экология чище.
А здесь, где мы с мужем начали свою семейную жизнь, где родились двое детей, добывают нефть.  Среди полей стоят нефтяные качалки, монотонно и равнодушно качают нефть.
А ещё эти факелы сопутствующего газа…  А над ними дымный шлейф высоко над землёй. В восьмидесятые годы строили здесь нефтепровод «Дружба».
Даже зимой около факела  зелёная трава  и цветут подснежники. А в лютую стужу приходят  сюда греться лоси.

Девочка родилась у меня поздно, в сорок лет, долгожданная, любимая.
Но уже два раза болела двусторонней пневмонией. От уколов, которые ей ставили в участковой больнице сонной или ещё от чего начались у малышки истерики. Она среди белого дня, когда шли мы из садика, садилась прямо на дорогу и начинала плакать.  И ничем нельзя было её успокоить.

Соседка баба Дуся сказала мне коротко:
- У неё испуг. Надо парить.
Я ей не поверила. Как это? Парить от испуга?
Но, обессилев и растерявшись от плача малышки, я согласилась, чтобы баба Дуся пришла и попарила ребёнка.

 Она пришла с пучком белого мочала, с сухим берёзовым  веником и сказала:
- Надо её померить.
Положи на кровать лицом вниз.

Дуся  взяла длинную    полоску  мочала  и уголёк  и померила расстояние от правой пяточки до кончика пальчиков на левой ручке моей трёхлетней дочки. Отметила на мочалине это расстояние, чиркнув  угольком. Стала мерить наоборот, снова отметила и показала мне на разницу. Вырезала ножницами этот промежуток сантиметров десять. И сказала:
- Вот это и есть испуг.

- А теперь к печи её неси. Пошептала  что-то про себя, сожгла вырезанный отрезок мочалки и кинула в печь.  С молитвой осторожно прикасалась к дочке сухим веником.
И так ещё два раза. На третий раз уже расстояние было одинаковым.
Я не знаю, что это было? Но ребёнок стал спокойным.

А баба Дуся ничего  не взяла. Она любила мою дочку. Та  ещё младенцем прыгала на её коленях, покрытых юбкой и передником, безудержно и улыбалась всем на свете. Дуся называла её легковушкой.
В её сердце тлела нерастраченная любовь и тоска  и боль по своей сгоревшей на пожаре доченьке.

 И надо нам было прощаться  с соседями, с домом.
Муж взял на руки дочку.
Рядом с ним стоял наш одиннадцатилетний сын.

Он ещё не знал, что здесь  он оставляет своё детство, что не будет этого пруда у дороги, где он на удочку ловил с берега золотистых карасей.
А там, вообще, у него не будет друзей. Через несколько лет мы приедем сюда  в гости. Но прежние его товарищи по школе и детским играм отвернутся от него и будут смотреть, как на чужака. И он будет тихо и молча плакать на чужом сеновале, затаив обиду.  И молчаливый от природы, он замкнётся для меня навсегда.

Я сказала им:
- Идите. Я  сейчас.
Они пошли.

Я повернулась  к дому, который хранил нас от зимних стуж, знал всю нашу жизнь, который был свидетелем моих горьких переживаний. Второму ребёнку не суждено было выжить, он родился преждевременно.

  В роддоме передала мужу тельце ребёнка, завёрнутое в пелёнку, со словами:
- Это наш сын, ему не суждено было жить. Похорони его.

 Плакать не могла. Окаменела.
Долго ещё мне казалось, что плачет где-то мой ребёнок. И я ходила так, прислушиваясь к его плачу,  пока не стала подавать бабушкам любую милостыню, будь это кусок пирога или рубль.

Надо было прощаться с домом.

Вот он, деревянный наш дом, не обшитый, казённая усадьба, для нас построенная. Окна глядят на пыльную дорогу, на которой во время уборки бегут тоненькие дорожки зерна, оставшегося от проезжих машин и комбайнов. И бегут к этим зёрнышкам суетливо заполошные курицы во главе с петухом.

 А другие окна и крыльцо смотрят в лес, на пеньки, на большую сосну. Над этой сосной я однажды  услышала, а потом увидела тревожно гудящий рой диких пчёл. Побежала к соседке напротив, у которой были пчёлы. И мы вдвоём собрали этот неожиданный рой. А хозяин её всегда выносил ребятне полакомиться чашку первого мёда. Они сидели прямо на полянке и макали хлеб в янтарное лакомство.

Вот на этой полянке, рядом с их домом, наряжали приезжие дочери берёзку на Троицу, водили вокруг неё хороводы и пели круговые песни.
И я с ними ходила по кругу и подпевала, не зная слов, проникнутая уважением к тому, что свершалось на моих глазах.
А это было древние обычаи, которые пришли от прабабушек.
Больше никогда это не повторится.
Никогда я не услышу этих песен  моей уральской земли.
А записать их будет некогда.
Только одна из них запомнится мне…

Ой, плёточка шелкова на стене висела
Да на моё на бело тело в тоненькой рубашке.
А мужа дома нету, а гроза его дома.
Гроза его дома, плёточка шелкова…

Больше не увижу бабу Дусю.
Не увижу старую Анну, которая обезножев, маялась в сенокос на кровати, мучаясь от того, что ничем не может уже помочь в тяжкой сенокосной поре дочери….

И хотя никто никогда мне не говорил, как это делается, я низко поклонилась дому и  сказала ему слова благодарности:

- Спасибо тебе за всё, за тепло и свет, за хорошее, а плохое я постараюсь забыть.

Но я ещё не знала, что плохое тоже не уходит из памяти и обязательно отзовётся,
что когда рвутся  ниточки прежней жизни, очень больно.
 А  новые ещё не сотканы.


фото автора