Секрет спокойной старости

      Секрет спокойной старости состоит в том,
чтобы войти в достойный сговор с одиночеством
Габриэль Гарсиа Маркес



                В деревне Черемшанка пьющим был один мужик - Василий Егорович. Односельчане его осуждали и… жалели. С какой просьбой не обращались  к Василию Егоровичу: сложить печь, срубить баню, залить фундамент, починить часы или проигрыватель, справлял на совесть и брал недорого. Не было случая, чтобы Василий Егорович сказался занятым, немощным и отказал соседу, человеку всякому - знакомому и незнакомому. Бывало, был занят – ждали очереди. Одна беда – очень крепко пил, одна забота – пока работу не закончил, самогоном - не угощали. Жил он бобылем, в маленьком покосившемся домишке, на небольшую пенсию и доходы от трудов праведных. В быту был неприхотлив – обстирывал себя сам, не имел ни котенка, ни куренка, огород не сеял, дверь не запирал. Василий Егорович и деньгам счета не вел, а как «попало за воротник», сам пил и поил деревенских мужиков, почуявших дармовщинку, в усмерть. За спаивание слабовольных мужей частенько был бит бабами, после. Спроси Василия Егоровича о возрасте, вряд ли ответил. Черемшанские бабки, посудачив, и те едва ли пришли к единому мнению: с каких пор Василий Егорович поселился на околице деревни. Многие поколения не было в деревне школьника, не выслушавшего от матери внушения: «Не будешь учиться – будешь жить, как Василий Егорович». В Черемшанке каждая вторая печка была сложена, каждая вторая баня срублена, его руками.
                Начинал Василий Егорович работу поутру, еще затемно, работал в одиночку, бревна поднимал плечом и специальными приспособлениями, которые сам изобрел и смастерил, не курил, а потому не прерывался на посиделки-перекуры, останавливал работу, только если результат требовал. Аккуратно сеял и месил раствор, сам выбирал и бережно работал с каждым кирпичиком, особенно следил за порядком: инвентарь, подручные инструменты и рабочее место держал чистыми. Перед началом работы - не завтракал, к обеду - выпивал кружку крепкого чаю с сахаром, к концу дня - ужинал тем, что хозяйки подавали. Ел, так же как и работал: основательно, молча, не медленно и не жадно. Уходя, прощался кивком головы, а утром чуть свет продолжал работу. Соседки заранее договаривались между собой: «Семеновна, я с Василием Егоровичем сама поговорю, а ты не наливай, пока мне баню не поставит». Через пару-тройку дней по улицам Черемшанки неслась хриплая песня: «Когда б имел златые горы…», - а Семеновна оправдывалась: «Не удержалась, подала. Как было не подать с устатку? Не печка – душа! Красавица и умница! Два раза дровишек закинули– батареи по всему дому горячие, жаром так и пышет, ни дыма, ни копоти. О, тяга!». Бывало, что хозяйки подавали рюмочку в конце рабочего дня – с одной что будет? Василий Егорович не отказывался, добавки не просил, но на следующий день всякая работа прекращалась – укорять, молить, стращать было бессмысленно. Две-три недели, а то и месяц, Василий Егорович пил до чертиков и ревел в ответ на увещевания: «Умчались мы в страну чужую, а через год я изменил, забыл я клятву роковую, когда другую полюбил». Пропив имеющиеся сбережения, Василий Егорович возвращался к работе. Хозяйки артачились, что не заплатят копейки за работу, а получали результат и оттаивали. Василий Егорович знал свое дело: второй шесток в печи выложит для утвари - удобный, вместительный, резные наличники и балясины поставит. Как не заплатить, когда душа радуется?
                Случилось, что позвали Василия Егоровича в соседнюю деревню в трех километрах от Черемшанки класть печку. Возвращался обратно затемно, при ста граммах с устатку и бутыли самогона за пазухой, «на дорожку». По пути Василий Егорович хотел к бутыли приложиться, остановился, прислушался – как будто идет кто в след? Обернулся – пусто, тронулся - невидимый спутник тоже: «ток-цок». "Черти мерещатся",- подумал старик и ни разу не приложился к бутыли по дороге. Он раза три останавливался, прислушивался, не иначе - черти. К дому подходил  - зябко от жути, поежился, обернулся, перед самой калиткой и разом выдохнул: «Тьфу, ты, окаянный». Из темноты полуночи на него смотрел поросенок, месяцев трех от роду, худющий - кожа да кости.
                Василий Егорович медленно, в свете уличного фонаря, прошел через ограду, поросенок просеменил следом. Старик поднялся по крыльцу, оглянулся - поросенок уши повесил, то ли от голодного изнеможения, то ли не рассчитывал на гостеприимство. Распахнул Василий Егорович дверь и кивком головы пригласил незваного гостя в дом. Поросенок простучал по крыльцу копытцами мимо хозяина, остановился на входе – жалкий, большеглазый, лопоухий.
Василий Егорович поставил бутыль с самогоном на стол, осмотрел пустые шкафы, сходил до кладовой и принес серую от времени крупу. После затопил печь, чего не делал месяца три с приходом апрельской оттепели, сварил «тощую» кашу. Все это время поросенок по-собачьи лежал в дверях, почти не реагировал на хозяина. Малыш был истощен настолько, что Василию Егоровичу пришлось взять его на руки и кормить с ложки, каждый раз терпеливо ждать, пока бедолага справится с очередной порцией.
Бутыль с самогоном в этот вечер так и осталась стоять на столе, не тронутой. Рано утром Василий Егорович прямиком направился к соседке. От нее принес полбуханки хлеба и крынку парного молока, замесил молочной тюри, накормил исхудавшее животное. Перед уходом Василий Егорович принес из кладовой свой зимний овчинный тулуп, свернул его домиком и уложил поросенка вовнутрь.
К вечеру Василий Егорович закончил кладку печи в соседней деревне, за стол не сел, попросил хозяйку слить ему в банку горячую лапшу, приготовленную к ужину. Домой торопился, вернулся еще засветло, и был встречен слабым, недовольным ворчанием. Василий Егорович с уважением отнесся к постояльцу за чистоту тулупа и пола, вот только бутыль лежала опрокинутой на полу, содержимое разлилось по полу и большей частью стекло в подпол, оставив только приторный запах сивухи. Перед ужином они с постояльцем прогулялись по заросшему огороду, где поросенок справил нужду и получил имя Евсей. Лапшу Василий Егорович разделил на двоих, тщательно размяв порцию Евсея ложкой. Поросенок был очень слаб, к концу кормления, уснул на руках разомлевшего от нежности старика.
                На следующий день Василий Егорович обошел сельчан - перенес заказы на пару недель вперед, записался в деревенскую библиотеку, вернулся домой с толстой серой книгой «Свиноводство», косой и полной авоськой из Сельпо. В авоське уместились детская молочная смесь, пшено, подсолнечное масло, сахар. О яйцах и молоке Василий Егорович еще с утра договорился с соседкой – бабкой Зоей. К вечеру он выкосил траву в огороде, чем немало удивил ближайших соседей. В дальней части огорода обустроил «свинский" туалет - срубил не высокий настил из досок с «встроенным» и вынимающимся для мытья старым тазом.
За две недели кормления по часам и регулярных прогулок, Евсей выучил дорогу к туалету, правила самостоятельной еды без жадности, место у печи на мешковине, набитой соломой. За время вынужденного отпуска Василий Егорович привел в порядок свое скромное жилище. Он отыскал занавески, пролежавшие в сундуке без малого сорок лет после смерти жены, подивился, что не истлели. Занавешивал окна Василий Егорович не для красоты - от любопытных глаз. Ему было непривычно и неловко в роли няньки. После окон, Василий Егорович перемыл и разделил на двоих посуду, обзавелся тапками, побывал на приеме у окулиста и приобрел очки.
                Еда для Евсея с этого дня готовилась в собственной утвари и строгих пропорциях: как в книге было написано про витамины, белки, углеводы. Евсей же оказался свиньей смышленой, чистоплотной и жизнерадостной. Из всех недостатков имел единственный: орал диким визгом, когда хозяин надолго уходил по делам. Так и случилось, что после "отпуска" Василий Егорович вышел на очередной заказ с бутылью молока, бутылкой каши с взбитым яйцом и ложкой масла по рецепту, с поросенком в рюкзаке за плечами. Заказ был не простым. Василий Егорович работал с утра до поздней ночи десять дней подряд и прерывался только накормить малыша. Поросенок как будто чувствовал важность работы. Он не любопытствовал, не лез на руки, как это было дома – спал после еды или подслеповато щурился из угла лежа на подстилке.
За последним ужином, к борщу и шаньгам, хозяйка налила работнику рюмку беленькой, но свинья подняла такой визг, что Василий Егорович оставив не тронутыми ужин и рюмку, подхватил Евсея подмышку, сумку, с наспех уложенными шаньгами - в охапку, почти убежал, не прощаясь. Так проявился второй недостаток Евсея – он на дух не переносил запах алкоголя.
Три недели после соседи обсуждали это событие: бабы пожалели Василия Егоровича - один как перст, и свинья - родня, мужики похохатывали и крутили пальцем у виска - допился, что тронулся.
                Зимой заработок Василия Егоровича существенно падал: он чинил полезные сельчанам предметы – утюги, часы, паял кастрюли, плел сети на заказ, в свободное время выгуливал Евсея за околицей, подальше от людских глаз. Старик с осени накопил деньжат - подписался на две газеты и журнал «Наука и техника», купил лыжи. Мужики, ранее приветливо подававшие руку и первыми чуявшие дармовое зелье, больше не заходили на огонек, не похохатывали, а злобно смотрели вслед сутулому старику на лыжах и семенящему рядом поджарому кабанчику-подростку, сплевывали и ругались: «Скурвился, алкашина!».
К Новому году Евсей с щенячьим восторгом выполнял команды: «Ко мне», «Сидеть», «Лежать», служил и несся в «Апорт», а с приходом весенней капели со свинским удовольствием носил хозяину тапки, газеты из почтового ящика, откликался коротким хриплым пофыркиванием на команду: "Голос". В долгие зимние вечера, вытянувшись вдоль печи, он внимательно слушал хозяина, который негромко зачитывал газетные новости. Время от времени Евсей поднимал голову, пофыркивал и причмокивал на новости о происках империалистов, о задачах пятилетки, о нерушимой дружбе народов и надеждах человечества. За зиму Евсей изрядно подрос, от частых прогулок покрылся густой волнисто-упругой щетиной и, в отличие от своих сородичей, был поджарым и очень подвижным. Принадлежность к свинскому роду выдавали розовый пятак и лопоухие уши. Поведением питомец Василия Егоровича все больше походил на своего хозяина: не суетился без нужды, терпеливо ждал, пока хозяин закончит работу, не проявлял эмоций на людях.
                В первых днях мая Василий Егорович еще раз удивил односельчан – вскопал огород и под руководством бабки Зои высеял морковь. После высева Василий Егорович, сидел на крыльце, трепал за уши Евсея, балансирующего весом на ступеньке, чтобы быть ближе к хозяину и думал о чем-то далеком. Бабка Зоя раскладывала кулечки с семенами и поясняла:
- Тут вот – репа, через пару недель посеешь, горох, кукурузы немного – все убери в землю до Троицы. Василий, ты меня слушаешь?
- Зоя Семеновна, мы с Севкой у Нади были. Чудно только будто раньше он там бывал - меня волоком притащил к самой могилке. Все поправили, прибрались. Птички поют. Солнышко припекает. Василий Егорович счастливо зажмурился. Бабка Зоя помолчала:
-Пойду я, Василий, прилягу – ноги рвет, сил нет. Молоко твоему Евсею на крыльце оставлю, забери, не забудь, - уходя бабка Зоя обернулась и украдкой перекрестила блаженного мужика.
                На Троицу Василий Егорович растянул на заборе сети – уложить и отдать заказчику. Подошел сосед - Мишка Лыпенков, мужик – рослый, веселый, работал на спиртовом заводе шофером – возил барду. Про него в Черемшанке говорили : «Обе руки левые», и прозвище было соответствующее - Мамалыга.
«Слышь, Егорыч, нижний венец в бане прогнил. Поменять бы надо, поможешь?», - и не дождавшись ответа продолжил с усмешкой: «Кабан у тебя больно мясной. Две фляги найди - буду барды тебе возить, два раза в неделю, к осени кабана своего забьешь",- Мамалыга, не сомневаясь, что сумел заинтересовать старика, оценивающе посмотрел на Евсея и свои мясистые и грубоватые пальцы: "В  три пальца толщиной сало снимешь!".
Василий Егорович оторвался от укладывания сети, поднял голову. Мишка не договорил, попятился: "Что ты, Егорыч. Пошутил я". Глаза Василия Егоровича помутнели, а кулаки сжались. Он постоял несколько секунд, в раздумье - шагнуть вперед или повернуть назад: "Некогда мне, да и слаб руками стал – не под силу", - повернулся и пошел к дому. Евсей послушно затрусил следом.
               Мамалыга постоял еще пару минут, хотел окрикнуть Василия Егоровича, спросить, не подобрать ли помощников, но не решился – таким холодом его оттолкнул взгляд старика. Он шел по улице и не мог взять в толк - за что старик на него обиделся? Не было еще в Черемшанке случая, чтобы Василий Егорович соседу отказал.
               

Фото: А. Кустов, Иркутск