Пикассо

   В ноябре  43-го года, студенту художественного училища, Толику Захарову исполнилось 18 лет. А через неделю пришла повестка на фронт. При виде белого листка с синей печатью, мать, Авдотья Ивановна, хватаясь за сердце,  заголосила:
- Мужик воюет, сын старший в плену мается,  дочка  второй  год на фронте! Не уж-то мало?

-Ну,  чо  ты, мать, зашлась? Всех гребут, - басил Толик.
Из всех сыновей Авдотьи, а их было трое, он был самый рослый.   Cмуглый,  мускулистый, стройный, с изящными, длинными пальцами на сильных руках, не  похожий  на родителей и братьев  ни внешностью, ни статью. Его глаза цвета небесной сини, в отличие от карих глаз всего семейства, постоянно  меняли оттенок от настроения и освещенности. В вечерние часы глаза Толика приобретали такой глубокий аквамариновый оттенок, что возникало желание утонуть в них и раствориться.   Любимая бабка Анна  рассказала по секрету внуку,  о случайном появлении залетного турка Бурхана  в их истинно русской фамилии.  После смерти бабки, разбирая наследные сундуки старушки, Толик нашел маленькое пожелтевшее фото турецкого предка. С карточки смотрел сам Толик, правда,  славянские гены рода Захаровых изменили  шевелюру пращура, выпрямив кудри.

У Толика было две страсти: геликон и рисование.  Рисовал он везде и всегда. В школе на уроках, дома вместо уроков. Стены деревенского дома Авдотьи были увешаны портретами всех членов семьи. Выполнены они были карандашом, аккуратно застеклены и вставлены в рамки. Толику удавалось добиться не только потрясающего сходства с оригиналами, но и ловко передать характер натуры – природную хитрость  в глазах отца, лукавинку в облике бабки Анны, прямолинейность в образе старшей сестры.

До некоторых пор, увлечение сына рисованием,  Авдотья считала блажью.  Но когда в школу  Толика приехал известный художник и посмотрел его работы, парня  зачислили  сразу в художественное училище без экзаменов, и у матери появился повод гордиться сыном.

Геликон привлекал Толю своей нестандартной нелепостью. Звон начищенной меди, улиточная форма и нешуточный  вес инструмента, покорили юного музыканта сразу. Наличие всего четырех пистонов-кнопок  позволяли Толику виртуозно  извлекать из геликона не только ритмичный фон низкого тембра, но и наигрыши любого стиля.
Для матери в семье он был единственным  безотказным помощником. Парень умел все: и корову подоить, и сена накосить, и дров нарубить. Работал без устали,  «вкусно», с азартом и вдохновением. 
 
Авдотья Ивановна проводила на фронт мужа Василия Ивановича в июле 41-го, который  всю жизнь,  проработав в сельской столовой, и на фронте исправно нес вахту кашевара.  Старший сын Виктор, за 4 месяца до начала войны, проходил срочную службу в Белоруссии, где и был взят в плен в первые дни войны.  Дочь Антонина,  комсомольская активистка, добровольно ушла на фронт и служила связисткой под  Саратовым.

Настал черед Толика. До сельсовета, где был назначен сбор новобранцев,  его провожали  мать и младший брат Борис. Авдотья Ивановна, выплакав все слезы дома, не выпускала руку сына из своей, огрубевшей от мозолей,  ладошки. Маленькая, сухонькая, с осунувшимся, заостренным скорбным лицом, запрокинув голову вверх, мать не спускала глаз с сына. Не удержав рыданий, невольно вскрикнула, когда объявили команду грузиться. Через пелену угасающего сознания услыхала шелест колес отъезжавшей машины. Поддерживаемая  младшеньким, по инерции побрела было по дороге за грузовиком, но ватные ноги отказывались повиноваться. Полотно дороги, черное пятно уходящей машины и горизонт слились в одну остро заточенную стрелу, больно вонзившуюся в  материнское сердце. Сползла  бы Авдотья в пыль дорожную, если бы не Бориска, подхвативший мать на руки.
 
Два десятка человек, собранных из соседних деревень, тряслись в кузове трехтонки по ухабам размытого от дождей тракта навстречу войне. Мысли каждого  улетали   домой, где оставались самые близкие, самые родные люди. В дрожащих от рыданий губах, в слезах, заливающих постаревшие в одночасье лица провожающих,  утонули мужские сердца, и попытки вырваться из омута боли  не позволял капкан цепкой памяти.

На призывном пункте новобранцев переодели в военную форму. Толику подошла по размеру лишь пилотка, одежда, самая длинная по росту, оказалась комично  короткой, а кирзачи на пару размера меньше нужного. Каптер психовал  от безысходности, солдатики ржали до боли в животах от клоунского вида парня, а сконфуженный Толик не на шутку испугался, что не возьмут его в таком виде  бить фашистов. Подходящую форму для Толика привезли к концу дня из другого района, но сапог нужного размера так и не нашлось.

-Ничего, разносишь, еще велики будут, - заверил каптер Толика.
Глубокой ночью  эшелон с новобранцами тронулся в направлении  северо-западного  фронта.  Поездка растянулась на 7 долгих  дней. За это время все обитатели теплушки, в которой ехал Толик, перезнакомились и превратились в дружное  сообщество.  Домашнюю снедь объединили в общий котел и, с аппетитом  трапезничая,  рассказывали  забавные анекдоты и случаи из жизни.  Среди всех обитателей теплушки, самой оригинальной личностью был  бывший шофер Витек. Ярко рыжая шевелюра и мелкие веснушки, рассыпанные по лицу,  невольно  притягивали  взгляд.  От  Витька  исходила такая мощная волна покоя и житейской правды, что задержаться около него хотелось каждому, особенно, когда он пел, не фальшивя, под аккомпанемент своей гармошки.
   
Толик, сбросив с ног ненавистные кирзачи-полумерки, прислонившись к стенке вагона, постоянно рисовал. Главным объектом его творчества был Витек. В разных ипостасях смотрел Витек с листа:  поющий, жующий, смеющийся, грустивший.   Пораженные новобранцы, с удивлением рассматривая карандашные портреты Витька, мгновенно окрестили юного художника «Пикассо». Толик охотно отзывался на новое имя, ощущая в обращении к нему на новый манер, неподдельное уважение со стороны простых солдат. Каждому захотелось получить от Пикассо свой портрет, и Толик с воодушевлением и удовольствием  выполнял портретные  заказы.

На каждом полустанке, выходя  из теплушки для перекура и поисков  кипятка, новобранцам бросались в глаза бесконечные вереницы санитарных поездов, идущих в тыл с фронта. Разговоры с ранеными о чудовищном Витебском котле, в котором выжить практически невозможно, прошивали  страхом все существо. Ужас обволакивал сознание, проникая в каждый нерв тела. Изуродованные фронтовики без рук и ног являлись  в кошмарных сновидениях, наделяя пробуждение ослабевающей  надеждой  на выживание  и  тяжелым привкусом безысходности.

-Мне страшно,- шептал Витек:  - Не вернусь я с этой войны, нутром чую-
Толик, к которому Витек прикипел, не отходя ни на шаг и сопровождая его повсюду, как мог, успокаивал приятеля.  Но, неубедительно звучали его речи, потому что горечь дурных предчувствий не покидали и его самого.
 
В пункт назначения прибыли ранним утром. Толик с Витьком были распределены в стрелковый батальон   лейтенанта  Алтухова, который сразу выделил Толика из толпы новобранцев. При интеллигентной внешности парня и  утонченности манер, солдат Захаров шагал в строю так нескладно,  как будто пригоршню гвоздей в сапоги парню насыпали. Отозвав  бойца в сторону, лейтенант велел сапоги снять. При виде окровавленных портянок парня, лейтенанту стало не по себе. Через день у Толика появились сапоги по размеру, правда,  ношеные, с чужой ноги.

Учение началось с азов военной премудрости: собрать и разобрать винтовку, удержать ее в руках при стрельбе, научиться попадать в цель. Через 2 дня скоротечных учений отправили новоиспеченных солдатиков к линии фронта, где и началась для парней война, для каждого своя.

А война грохотала   орудийным огнем  и воем, несущихся с неба,  снарядов. Немец мощно отстаивал  Витебск, сердцевинный объект  плана гитлеровцев  «Восточный  вал».

Рота новобранцев, которую вел лейтенант Алтухов  в первый бой, попала под шквальный огонь. Не было окопов в этом месте, залегли солдатики прямо на снег, выпавший накануне.  А пулеметный расчет немцев с небольшого холмика огнем смертоносным плюется, не переставая. Вдавился Толик изо всех сил в землю, а пули беснуются, свистят над головой, как вихрь очумевших шмелей. И чувствует Толик, что нет такой силы, которая оторвала бы его от спасительной, еще непромерзшей  земли.

Пытается изо всех сил Алтухов поднять роту в атаку, голос сорвал до сипоты, а солдатики необстрелянные, к земле приросли, голов поднять не смеют. Сквозь тошнотворный ужас, слышит рота команду лейтенанта:
- Рубцов, поднимай солдат в атаку! – Вскочил боец, три шага не успел сделать, как ткнулся лицом в снег, скошенный пулеметной очередью.
- Егоров, вперед! – Вздрогнул Витек, услышав свою фамилию,  оторвал от земли спасительной голову, напружинился всем телом, вскочил и, прижимая автомат к груди, побежал, петляя,  к проклятому холму, который выплевывал шрапнельную смерть, не захлебываясь ни на секунду.
 
Как подбитая птица, взмахнув руками, как крыльями, солнечной дугой проплыл  Витек над землей в последнем полете и рухнул на землю, раскинув руки, не успев причинить вреда ненасытной пулеметной глотке.

Пульс, бьющий разрывающим набатом в висках от напряжения и ужаса при виде кончины друга,  оторвал  Толика от земли, и, выбивая геликоновый ритм, увлек юного солдата в жуткий оркестр смерти и пулеметного треска. Бежал Толик к проклятому холму, не зная, что вся рота, рванула за ним, как за лидером в забеге. Солдаты, поднятые отвагой Толика, бежали, падая и беспорядочно стреляя в сторону холма, изрыгая из своих глоток  вопли боли и ужаса.

И вдруг внезапно наступила тишина, звенящая и прозрачная, оглушившая остановившихся солдат. Оглянулись ошарашенно солдаты, осознав, что выполнили первый воинский приказ,  что прошли проверку   первым боем и первыми потерями однополчан, от которых в  живых осталось менее половины.

В тишину, заложившую уши, вдруг вплелся отдаленный лязгающий звук, уверенный и наглый в своей одержимости. «Тигры» надвигались из-за холма на измотанную горстку оставшихся в живых солдат.  Полегли все солдатики замертво от первых же взрывов  танковых снарядов, как пашню перед посевом  перепахавших  ложбину   и поднявших на дыбы черную землю с проседью первого снега.

Приподняла взрывная волна Толика над землей и, распластав, небрежно швырнула на пол странной комнаты,  до отказа забитой людьми. Некоторые из них  сидели поодаль, иные неторопливо ходили взад и вперед. Из толпы отделился Витек и с радостным криком бросился обнимать Толика. Сквозь Витькины приветствия  услышал Толик знакомый с детства голос, голос бабки Анны:
- Ну что ты, Витька, скачешь козлом, иди отседова. А тебе, Толян, сюда еще рано. Иди себе с богом-
Бесцеремонно выставила бабка Толика из этой странной комнаты наружу. Вышел Толик из комнаты вон, осмотрелся.

Тишина. Отдаленные  орудийные звуки эту тишину слегка тревожат.  А сам он лежит в воронке от снаряда, на самом дне. Лежит неудобно, в нелепой позе. Нога левая, носком вниз вывернутая, прошита осколком  навылет. Осколок этот,   в плоть ноги кусок полушубка овчинного затянул. Пропитывается овчина потихоньку ржавчиной крови, застывая на холоде. Хотел Толик поудобней  ногу уложить, да не вышло. Острая боль пронзила правую сторону тела. Скосил боец  глаз на грудь, и увидел полуоторванный  рукав полушубка и зияющую  в прорехе  бесформенную руку, кровью залитую.

Явь постоянно перемешивалась с небытием, время от времени погружая Толика в липкий, тошнотворный обморок. Минуты ясного сознания приносили жестокие страдания, от нестерпимой боли выл Толик и жаждал забвения, где мука отступает, покидая  истерзанное тело. В зыбкие его сны всегда слеталась  стая алчных ворон, которые пикировали с неба, выклевывая куски мяса из ноги и руки.
Не единожды пытался Толик к бабке Анне вернуться, и всякий раз гнала его бабка, используя для пущей убедительности  брань и подзатыльники.  А в последний визит к бабке,  усмотрел Толик  в толпе человека знакомого, смуглого, высокого, с глазами цвета небесной сини. Пристально человек этот парня рассматривал, а потом подошел и твердо  произнес:
- Я, Бурхан, велю тебе уйти, а мы с бабкой поможем тебе,-
Вытолкнул смуглый человек Толика из комнаты, и услышал Толик скрежет  засова дверного с внутренней стороны. Один на один остался Толик со своей бедой. Пошевелился неудачно, заскрипел зубами от прострельной боли,  и поплыл в страну липких сновидений с голодным вороньем.

Недолго вороны глумились над беспомощным Толиковым телом.  Непонятно откуда взявшаяся мать, Авдотья Ивановна, с хворостиной накинулась на алчных птиц, отгоняя их от сыночка. Отогнала подальше и стала Толика будить, осторожно плеча, касаясь.

-Просыпайся, сынок! Помощь подоспела»,
С трудом приоткрыв глаза, увидел Толик склонившихся над собой санитаров. Перекладывая как можно аккуратнее раненого на волокушу, санитары уговаривали Толика потерпеть, но когда импровизированные сани по буграм да кочкам запрыгали, от нестерпимой боли утонул Толик в вязкой болотистой топи глубокого обморока.
Очнулся раненый от яркого света операционной  и ядреного запаха медицины. Седой хирург давал указания персоналу перед операцией. Толик услышал только одну заключительную фразу врача:
«Двойная ампутация, общий наркоз!»
Погрузившись в сон, не мог Толик уловить ноток  горечи в словах хирурга. А хирург задумчиво смотрел на юное лицо  одурманенного наркозом солдатика, понимая, что бритва едва  касалась его полудетской припухлости  щек.  Понимал видавший виды врач, какая убогая судьба уготована этому красивому парню, в какой нелепый человеческий обрубок после операции превратится безупречное, атлетически сложенное тело  солдатика, не успевшего толком понюхать пороха. Решился хирург, понадеявшись на высшие силы и молодость раненого, попытаться уберечь паренька от ампутации. Борьба врачей за Толика   растянулась на всю долгую ночь.

Послеоперационный бред и беспамятство длились целую вечность. Пробуждение было болезненным и пугающим. По рельефу складок суконного одеяла, укрывавшего тело, Толик с облегчением  выявил  наличие всех частей тела. Скосил глаза налево, и  нутром затуманенным  почувствовал  присутствие  самого родного человека на всем белом свете. Мать, как воробушек, сидела на краешке стула рядом с койкой сына и, прикрыв глаза, шептала  «Отче наш…». Как удалось этому хрупкому, маленькому существу разыскать сына и добраться до  него военными дорогами, одному господу богу известно.

На стоны раненого сына мать мгновенно откликнулась. Встала на колени, обняла обеими руками постель и застонала по-бабьи протяжно и горестно, причитая полушепотом:
«Сыночек, родимый! Очнулся! А ведь мне бабка Анна приснилась, про тебя рассказала, просила помочь. А доехала я удачно, не переживай, ведь людей добрых на свете много».
Какой же мощной, внутренней силой и выносливостью обладает любая мать в минуты опасности для своего детеныша!  Непреодолимое стремление помочь своей кровинушке,  перевалить  на свои плечи его горечь и боль, подвластно   только святому материнскому  началу, не знающему  преград и заслонов.

Авдотья прожила в лазарете, не отходя от сына долгие три  недели, помогая санитарам обихаживать лежачего сына, переносить  на перевязки в операционную, кормить с ложечки. Общей  матерью она стала для всех раненых, помогая уменьшить страдания солдатиков, находя для каждого слова утешения и поддержки.  Иногда Авдотья пела задушевные, протяжные русские песни, которые срабатывали для раненых, как обезболивающие средства. Лирический напев  Авдотьи туманил глаза бойцов слезой, переносил  каждого солдатика в мирное время, в родное окружение, отвлекая от физических мук и очищая душу от сомнений и страхов за последующие дни.

Медленно и болезненно  шел на поправку Толик, но осознание того, что он остался полноценным человеком, ослабляли  жестокие страдания. Когда зубы от боли скрипели помимо его воли, Толик всегда вспоминал слова мудрой бабки Анны: «Ничего нет страшнее душевной боли, боль телесную человек завсегда перетерпеть может».

Раны стали затягиваться только к весне. Волоча больную ногу,   выбирался Толик  на костылях во двор лазарета, где солнце торопливо поедало оставшийся с зимы снег,  а проталины обнажались прошлогодней травой.  Пронзительная синь витебского неба, березовые косы ветвей с набухшими почками, размытые очертания уцелевшей церквушки  с  позолоченными луковками,  бликующими  на  солнце, неистово, до зуда, до дрожи в руках, просились на холст. В воображении возникали разноплановые эскизы, шла автоматическая пристрелка ракурсов и перспектив, нахлынувшее вдохновение будоражило сердце и требовало немедленного выплеска.
Но, пробитая в двух местах правая рука, висела плетью. Непослушные пальцы отказывались удерживать карандаш, даже плотно примотанный бинтами к кисти.
«Пикассо! Ты ли это, дружище?» - к Толику приближался раненый солдат, в котором припомнил юный художник соседа по теплушке.
 
«Я твой портрет храню, как ты, брат?» - спросил солдат.
«Жив, как видишь» - тихо произнес Толик.  Глаза Толика, подернутые налетом  тоски, зачернившей  привычную голубизну, привели  в замешательство старого знакомого, в памяти которого Толик отпечатался общительным и улыбчивым собеседником. Непроизвольно для себя, отметил знакомый солдат пустой правый рукав пижамы Толика, и страшная догадка притупила радость встречи с Пикассо.
Седой хирург, спаситель Толика, с интересом разглядывал карандашный портрет одного из раненых бойцов  нового поступления. Рука портретиста,  несомненно, была отмечена искрой божьей, природный, мощный  талант угадывался мгновенно. Потрясающее сходство с оригиналом,  его отчетливо проступающие черточки внутреннего уклада, заявляли на серьезное явление в портретном жанре.
 
 Оперируя Толика, хирург, безусловно, сотворил чудо, сохранив ему конечности, но придать первозданную чувствительность  руке,  врач был не в состоянии.  Вечером того же дня военный хирург  составил рапорт о переводе рядового Захарова в окружной госпиталь для продолжения лечения, которого местный лазарет не мог предоставить Толику из-за отсутствия технических возможностей и инструментария.
Под счастливой звездой родился парень – через пять долгих месяцев врачебного колдовства  рука восстановилась полностью. Послушно выводил  карандаш  задумки  Толика на бумаге, и через неделю весь персонал узнал в нарисованном портрете уважаемого всеми седого хирурга из лазарета. Пытливый взгляд доктора, морщины вокруг глаз, усталостные мешки под глазами, слегка вздернутый нос и бесконечная доброта  взора,  органично и убедительно составляли образ стойкого воина в белом халате. Портрет, который пытались послать в лазарет сувенирным знаком внимания, вернулся обратно невостребованным – седой хирург скончался от банального воспаления легких.

Толик, слегка прихрамывающий на левую ногу,  вернулся в родную деревню к завершению войны. Отец и дочь  добрались  до  родного дома к лету 45-го. Старший сын освободился из плена к Новому году.
 
Никого не потеряла на войне   Авдотья Ивановна, отмолила  свое семейство  от беды и горя. Она была единственной счастливой матерью  на все село, проводившей на фронт всех близких и встретившей  их на пороге дома из кромешного ада страшной войны, обездолившей многие семьи.
После войны мать, Авдотья Ивановна, стала глубоко верующей прихожанкой местной церкви.  Ее дети и муж, вступившие в партию еще на фронте, не противились религиозности своей матери, в глубине души осознавая, что в трудных военных переплетах они постоянно ощущали присутствие мощного заслона, оберегавшего их от шальных пуль  и  смертельных ранений  на кровавых  дорогах войны.  Наверное, это и был ангел-хранитель в лице матери, денно и нощно испрашивающей у всевышнего здоровья и жизнь своим близким.

Творил Толик самозабвенно, творчество отбивало аппетит и желание спать. Наверстать упущенное, успеть выразить на холсте все громадье идей, сложившихся в памяти за время вынужденного простоя – в этом  видел смысл жизни молодой художник. Частенько рука ныла от перенапряга, но на эти мелкие, хотя и противные ощущения, Толик старался не обращать внимание.

Авторская выставка Толика состоялась в картинной галерее художника Фирсова. Все преподаватели художественного училища, которое блестяще закончил Толик, вся родня, толпа друзей и знакомых, молча всматривались в портретные лица.  Первая  работа выставки начиналась  с портрета матери. Сын  выявил на холсте всю материнскую боль пережитых лишений и страданий, но стоический и несгибаемый характер, сочетаемый с мудростью и добротой простой крестьянской души, был прописан Толиком достоверно и по-житейски понятно.

Со следующего полотна пытливо и строго смотрел хирург военного лазарета. В глазах доктора прочитывалось сострадание и желание оказать помощь любому страждущему. Под портретом врача написано краткое послесловие: «Спасибо за жизнь, Ваш крестник».

Тронул души всех присутствующих портрет хлебосольной бабки Анны, великой сказительницы. От образа бабушки веяло желанием обогреть всех и напоить чаем из самовара с блинами.

Из череды истинно славянских лиц, выбивался портретный образ иноземца, имевшего разительное сходство с автором полотна. Пронзительная синева глаз, переходящая в аквамариновую гамму  от перемены  ракурса и угла просмотра, жесткий завиток шевелюры, прямой взгляд из-под иссиня-черных бровей, подтверждали генную закономерность  рода Захаровых.

Пронзительно и интеллигентно была выписана Витебская церквушка, чудом уцелевшая при бомбежках. На фоне весеннего пробуждения и холодной синевы неба отчетливо просматривались набухшие почки берез, подтверждающие природную закономерность ухода студеной зимы и веру в весенние радостные перемены.

Военная тематика выставки выделялась темным фрагментом на фоне света и добрых эмоций соседних полотен. Эшелоны с красными  крестами на бортах, искалеченные, изможденные солдаты, перепаханная взрывами черная земля, грохочущие танки и воронье, мечущееся в небе над распластанными на полях телами солдатиков, вольно или невольно возвращало военное поколение к тяготам, лишениям и мрачным воспоминаниям, где не было места солнцу и любви четыре долгих года.

Зловещую военную серию картин завершал цикл цветочных композиций, так любимых Авдотьей Ивановной. С полотен брызгала и звенела неотъемлемая атрибутика сельских палисадов: солнечные  золотые шары, нежные флоксы и важные георгины. Цветочное разноцветье наполняло  души посетителей бесконечным позитивом вечной силой жизни и красоты, которую невозможно испепелить огнем  войны и ненависти.
Апофеозом дебюта Толика стал автопортрет. Художник изобразил себя, опоясанным, как спасательным кругом, геликоном и выдувающим  медные звуки из нестандартного и немного странного инструмента. С полотна солнечно сияла начищенная медь, глаза сверкали цветом небесной бирюзы, пальцы, когда-то немощной руки, прыгали по кнопкам-пистонам, помогая извлекать великолепную музыку страсти и любви, любви к искусству.

Долгие годы радовал Толик своими работами почитателей. В 47 лет его не стало.
 Много лет спустя, у его внука Анатолия родился сын Гриша.  Восточное  эхо в облике правнука просматривалось уже при рождении. А в 12-летнем возрасте, маститый художник Никонов, рассмотрел в Грише серьезные задатки к живописи. Учится мальчик постигать нюансы художественного мастерства и вполне успешно. Как сложится его жизнь, неизвестно, но генная наследственность  рода Захаровых должна  выстрелить непременно и, кто знает, возможно, прославит прадеда легендарный в будущем правнук.
 
Ведь в мире все развивается по спирали и это закон жизни.