Трезвая жизнь

Содержание

От автора

Солнечные зайчики памяти

Любовь - драма


ОТ АВТОРА


   Если «Пьяную жизнь» я писал скорее для себя, то «Трезвую жизнь» собираюсь дозировать маленькими брошюрками для «своих». Кто эти «свои»?
   Те, кто меня знает, кто понял после «Пьяной…», кто почувствует родство душ с первых «доз» «Трезвой…». Таков круг «своих» в широком смысле.
   В узком смысле, это ровесники и земляки, друзья и подруги, коллеги и попутчики, историки и философы, спортсмены и болельщики, стационарные больные и врачи, научные работники и советская партноменклатура, бывшие рабочие и колхозники, ученики и студенты. 
   К «широкому кругу» узкого смысла «своих» относятся алкоголики и трезвенники, влюбленные и отвергнутые, герои и трусы, а в «узкий круг» узкого же смысла входят библиотекари и сторожа, воры и пенсионеры, музыканты и проститутки, «бомжи» и бизнесмены, аптекари и водители, моряки и юристы, пожарники и учителя, художники и аферисты, рыночные торговки и сельские пастухи, а также те, о которых позабыл.
   Жизнь многих из перечисленных категорий - знаю, как и некоторые из них-мою. Поэтому буду писать понемножку, но по подробнее, чтобы все вспомнили забытые детали, и испытали приятные чувства от свидания с прошлым.
   Да, кстати, чуть не забыл. Перед вами не летопись и не стенограмма, так что принимайте со спокойным сердцем авторские вольности.



С О Л Н Е Ч Н Ы Е   З А Й Ч И К И    П А М Я Т И



    Если бы не «Пьяная жизнь», вряд ли бы появилось нечто мозаично - фрагментарное, с будущими возможными продолжениями, под общим названием «Трезвая жизнь». Напечатал и подумал: «А доживу до момента «появилось»? Сегодня, 24 февраля 2015 года в Николаевской областной газете «Южная правда» опубликована рецензия на «Пьяную…» мною уважаемого и любимого писателя Анатолия Андреевича Малярова, в которой он проницательно, с высоты своего литературного и человеческого опыта предрекает мою творческую перспективу утверждая: «…он будет писать. …на жизнь не заработает, но саму жизнь слегка продлит. И, может быть, не только себе». Попал прямо в «солнечное сплетение», заставил вскочить с кресла, отбросить шариковую ручку и начать печатать готовую часть рукописи «Трезвой…», где я разглагольствую неторопливо ещё только о школьном периоде. Всё самое важное «трезвое» пока даже не на бумаге, а в голове. Маляров, сам того не ведая, подкорректировал мою стратегию, но лишь немного.
   Был, сколько себя помню, суеверным. Сейчас же, в связи с состоянием здоровья, стараюсь НЕ НАДЕЯТЬСЯ даже на следующий день. Главное – НЕ НАДЕЯТЬСЯ, не строить планы, тогда может что-то и получится. Поэтому абсолютно не спешу писать, не боюсь умереть, прежде чем закончу. Буду «работать» как и над «Пьяной…» по часу – полтора в день. На больше не хватает сил. В былые времена и по десять – двенадцать часов сидел за столом, но то была не творческая работа, не порыв, не горение. Свои научные потуги не считаю творчеством, сравнимым с эмоциональным напряжением, которое испытываю во время, не могу подобрать более скромного и точного слова, литературного, извините, труда.
   …Вот – началось. Что я хотел сказать?
   Вспомнил. Всё порывался назвать «нечто» как-то вроде «Глупая», или «Никчемная», или «Пустая» жизнь, или вообще «Глупая трезвая жизнь», тем самым подчеркнув, что та пагубная, порочная, опасная была ГЛАВНОЙ. Всё, что не связано с пьянкой – постно и неинтересно ни мне, ни другим. Так я думал. Но.
   «Пьяную…» писал по памяти. А память, ох уж эта память, чрезвычайно сложно устроенная штука! Почему? Да потому, что она фиксирует только то, что ей хочется, по известным только ей причинам. В этом я убедился, когда надумал писать «Глупую…». «Поковырявшись» в памяти, вдруг понял, что самое яркое уже воспроизвел на бумаге. Ну, может, за исключением сексуальной жизни. Что делать? И тогда я открыл дневники. И был ошарашен Великим искусством мозга убирать из нашей памяти всё, на его взгляд, второстепенное. Заявляю: более 95% событий, зафиксированных в «Дневнике» за 1970 – 1981 годы не сохранилась в моей памяти?! Обычная жизнь сельского парня, а затем молодого мужчины, течет под клеенчатыми обложками шести толстых, мы называли их «общими», тетрадей. Очень – очень редко упоминаются случаи выпивки, да и то без детализации. Впечатление такое, что пишет трезвенник, занимающийся решением множества обыденных жизненных проблем.
   Погрузившись с головой в море супер-интересной информации о жизни малознакомого человека, понял, что никакая она ни «глупая», ни «никчемная», а просто ТРЕЗВАЯ. Вопрос с названием «нечто» был решен.
   Чтение дневника породило уже сформулированный мной в «Пьяной…» «эффект домино» в работе мозга. Поэтому «Трезвая жизнь» даже в приближении не «Дневник». Первые страницы записей обрушили в голове такую лавину параллельной информации, что я за несколько минут едва успел её записать, порой одной – двумя буквами, на пяти (!) листах.
   Что касается «Дневника», уверен, его надо издать после публикации ещё не написанной «Трезвой жизни». Дополняя, уточняя, расшифровывая друг – друга они могут представлять интерес для ученых, занимающихся разными сферами человековедения.


ДОШКОЛЬНЫЙ  ПЕРИОД


   Самые первые картинки жизни, сохранившиеся в памяти, «додетсадовские». Вот, в какой-то лёгкой дымке вижу себя со спины, в одних трусиках сидящим на трехколесном велосипеде, на фоне строящегося корпуса Доманёвской школы. Второй этаж не достроен, в лесах.Рядом ходят  до пояса голые люди с носилками. Самое первое воспоминание о себе. 1953 – 1954 годы. Два – три года отроду.
  Магазин в центре Доманёвки, в «Еврейском ряду» магазинов, сохранившихся с дореволюционных времен. Наверное, «Раймаг». Там продавались ёлки, детские игрушки, а я хотел большого коня, чтобы на него сесть и раскачиваться взад – вперед. Коня не было, но директор, дядя Коновалов, обещал мне его привезти. Так почему-то и не привез. Каждый день, по сугробам пробираясь в магазин, я расстраивался, что коня все нет, и не мог понять, как можно не выполнить обещание?! Первый опыт обмана.
   С мамой, маминой тётей бабой Варькой ездили в Запорожскую область к маминому папе деду Яшке. У него были маленькие утята, плававшие в большой лохани. Я решил их вылавливать и держать под водой. Проверял, сколько они могут выдержать без воздуха. Когда понял, что
нескольких утопил, очень плакал. Жалость к погубленным желтым комочкам так и не оставила
душу.
   Наверное, чтобы отвлечь меня, поехали с мамой в Запорожье, где увидел «Днепрогес». Тогда я  не знал, как называется это сооружение, но хорошо запомнил огромное количество шумевшей воды, которое мы рассматривали через щели между железными листами пешеходной дорожки на плотине. Помню ослепительную от солнца гладь водохранилища, радугу над падающими вниз струями, пену.
   Белая сирень у дома помещика… Представьте, в начале пятидесятых годов, после теплого майского дождя, девчонки – старшеклассницы бежали, шлепая по лужам босыми ногами, к бывшему дому помещика, в котором находился райком партии, рвать сирень. Замечательная традиция жила в Доманёвке! Когда появилась? Откуда? Почему? Бегали не один раз, а всегда после тех невозвратимых, неповторимых, идущих как по расписанию во второй декаде месяца ливней с веселым громом, нестрашными молниями, сиреневым запахом озона. Вы умывались сиреневым озоном? А я умывался, после того как дочери соседки, школьной уборщицы тёти Тани украли меня, ребенка, у бабушки, и на плечах притащили в сиреневый рай.
   Они сами умывались мокрыми гроздьями, и мне мыли лицо, голову, плечи и большего наслаждения от слияния воды и тела мне испытать не пришлось никогда.
   Сирень у старого дома… Впервые под её кустами я кожей ощутил, а душой воспринял ДОБРОТУ людей и КРАСОТУ мира. Начало всего хорошего во мне положила сирень после майского дождя.


ДЕТСКИЙ САД


   Детсад, или, как мы говорили, «садик» находился на месте двухэтажного жилого дома, параллельного Районному Дому культуры, не по праву и не по совести занявшему место уничтоженной красавицы – церкви.
   Здание садика было дореволюционным, добротным, с высокими потолкам, высоким и широким каменным крыльцом, на которое вели каменные ступени. С крыльца мы прыгали на кучу желтого песка, насыпанную справа от ступеней.
   Войдя внутрь, попадали в большую комнату, даже можно сказать зал. Там раздевались, снимали обувь, кажется, принимали пищу, потому, что столовой я не помню. Зато помню вкус манной каши, черного хлеба, какао, кипяченого молока, компота из сухофруктов.
   Из этого зала первая дверь направо вела в спальню девочек. Её большие и высокие окна выходили как раз на кучу песка, то есть на центральный вход. Вторая дверь, то ли направо, то ли прямо, но все же по правую руку, вела в спальню мальчиков. Не помню все ли и всегда ли так спали, но я какое-то время спал «валетом» (в одной кровати, головами в разные стороны) с будущим «зэком», моим другом Колькой Добровольским. Еще помню, что очень крепко спал Толик Зорин. Мы никак не могли его разбудить. Даже пальцами открывали глаза, видели белые глазные яблоки без зрачков, а он не просыпался.
   Из зала, по левую руку, была ещё одна, а может быть, две, двери. Одна точно вела в кухню, которую не помню визуально, но крепко запомнил по, только детским садам свойственным, запахам пищеблока. Кстати, давно заметил, что по-разному пахнут  столовые студенческих и рабочих общежитий, школ и предприятий, больниц и воинских частей.
   Кухня имела также вход со двора, с тыльной стороны здания. На части детсадовского двора находится теперь территория районной структуры «Укртелекома».
   Не могу вспомнить, был ли забор у садика со стороны современного Дома культуры, то есть со стороны церкви в нашем детстве. То, что он, покосившийся, из разных по ширине и форме досок отделял детей от базара, занимавшего место теперешнего микрорайона двухэтажек, помню.
   Очень хорошо помню, что забора не было со стороны «Укртелекома». Его заменяли тропические заросли сорняков, сквозь которые ни один вменяемый не полез бы на нашу территорию.
   Умный бы не полез, а любознательные и озабоченные половыми вопросами пацаны из детсада устроили там наблюдательный пункт в метре от щелей в задней стенке деревянного туалета, через которые хорошо просматривались интимные места воспитательниц. Надо отметить, что послевоенные мальчики были какими-то слишком уж ранними по части половых вопросов. Я уже вскользь упомянул об этом в «Пьяной жизни» и хочу несколько шире коснуться в «Трезвой…».
   Сверстницы интереса не вызывали. Психологически воспринимались как мальчики, только с косичками, да другим видом того органа, которым писали. Зато воспитательницы, абсолютно об этом не подозревая, по какому-то закону природы привлекали своими телами недетский интерес сопливых самцов. Если бы подозревали, то не нагибались бы стоя спиной к нам, в жару не обмахивали бы подолами платьев ноги выше колен, не сидели бы, по-мужски раздвинув ноги. Все, все фиксировалось десятками обманчиво-глупых глазенок!
   Но мы не только наблюдали, подглядывали. Мы осознанно стремились к телесным контактам. Как бы невзначай прикасались к любой части тела воспитательницы и, представьте себе, испытывали «кайф»! Между нами существовала даже конкуренция за «доступ к телу» самой притягательной воспитательницы. Я не пишу «хорошей», «красивой», «доброй», «смешной». По таким параметрам мы их оценивали прежде всего. А эта была особенной, не похожей на других, но как ее назвать, мы тогда не знали. Сейчас я бы назвал сексуальной.
   Так вот, она водила нас на «поляну». «Поляна» была за Доманёвкой, на пологом склоне широкого оврага. Запахи трав, полевых цветов, жаворонки в голубовато – белом океане над головой, ласковое солнце и… тёплые, мягкие ноги воспитательницы под моей щекой (!?) выбросить из памяти, даже если бы захотел, невозможно.
   О, ужас! Какие ноги?! Почему под щекой?! Поясняю.
   Детки бегали, играли, рвали цветы, а воспитательница садилась на траву, открывала книгу и начинала в голос читать. Некоторые пройдохи – пацаны ждали этого момента и тут же пристраивались рядом. Наиболее ловкие занимали лучшие места – ложились с двух сторон рядом, а головы, разумеется, на ее ногах, ближе к животу. Менее удачливые довольствовались «галеркой» или «жесткой плацкартой», так как их головы часто оказывались на твердых коленных чашечках воспитательницы. В таком положении четверо, а иногда и больше, счастливчиков «слушали» чтение. Точнее имитировали слушание, поскольку в голове были совсем другие мысли, которые передать по прошествии шестидесяти лет не представляется возможным. Что думал– не помню. А приятные ощущения, которые испытывал, подкладывая руку под щеку, ладонью к её бедру прожигают мозг до сих пор, не утратив первозданной свежести…
   Приятные моменты жизни, вспыхивающие в глубинах мозга светлой ностальгией о прошлом, определяю как «Солнечные зайчики памяти». Полагаю, они есть у каждого и выполняют в рутине быта незаметную, но чрезвычайно важную миссию очищения души. «Сирень», «Поляна» фактически из этой серии, другие буду вставлять в текст под кодом «СЗП», заставляя каждого читателя невольно аккумулировать собственных «солнечных зайчиков».
Куча песка у крыльца садика была главным местом, как сейчас бы выразились представители «богемы», «тусовки» мальчиков. (Написал и подумал:«Странно, как раз для наших  тогдашних занятий это слово вполне подходило».)
   На куче и вокруг неё происходили основные события «мужской» половины детсадовского общества. Кто рыл пещеру, кто строил дом, кто прокладывал дорогу, кто сооружал мост, кто игрался с игрушечными автомобилями, кстати, как и все другие игрушки, принадлежавшими государству, в лице детсада. Мне очень нравился грузовик с прицепом, но с ним все время играл мальчик из старшей группы, а попросить у него поиграть я не решался. Никогда больше в жизни я не встречал игрушечные, с откидными бортами (!) и одноосным (!) прицепом грузовички.
   На вершине кучи, как правило, восседал неформальный лидер. Он мог даже не играть, а просто сидеть, как на троне, демонстрируя свою власть над остальными. Наверное, рефлекс подчинения сильному формируется в самом раннем детстве.
   У основания кучи, где песок размесили ногами, и на земле был только его тонкий слой, мы боролись. Во время борьбы старались придерживаться возрастных категорий. «Выпускники» - семилетки боролись между собой. Остальные выбирали соперников по согласию. Мне кажется, что я борол всех, но это не факт. Возле кучи со мной произошел эпизод, след от которого сохранился до сегодняшнего дня.
   Те, у кого были велосипеды, приезжали в садик на них. (Не припомню, чтобы кого-то приводили родители, или другие старшие. За исключением первого раза, или когда убегали домой, как я, первых три дня. Тогда зарёванных, с пострадавшими попами нас волоком тащили назад. Привыкнув, мы не хотели уходить из детсада в школу, а я в первом классе до сильных морозов после уроков бегал в детсад играть. Именно в детском саду сформировалось во мне то трепетное отношение к друзьям, которое помогало, а иногда мешало в жизни). Кто-то придумал ставить велосипед вверх колесами и, взявшись за педаль рукой, крутить заднее колесо. Не хитрое, безобидное занятие с точки зрения воспитательниц. Правда они не учли борьбу за самоутверждение и лидерство между мальчишками. Один крутит, другие кричат:
   - Не так! Ты не умеешь! Быстрее! Дай я!
   Растолкав тех, кто послабее, пробился к педали. Так хотел крутить быстрее всех, что педаль, разогнанная инерцией колеса, вырвалась из рук, а я, пытаясь ее поймать, случайно сунул указательный палец между цепью и валом, который крутит цепь от педали… В одно мгновенье часть пальца с ногтем болталась на узенькой полоске шкуры. Оглушительно заверещал не от боли и вида крови, а от страха, что попадет от мамы.
   Так я впервые стал знаменитым на всю Доманёвку, так сказать, купался в лучах славы. Приятная, черт возьми, штука, слава. С тех пор, как один из персонажей фильма «Бег», от славы не бегаю…
   Наиболее яркие, назвал бы их панорамными, воспоминания времен детсада связаны с церковью, находившейся не более чем в тридцати метрах от нашей кучи песка. В мельчайших деталях, вплоть до висячего замка на какой - то зеленой боковой двери, вижу белый профиль церкви, вытянутой вдоль улицы Советской Армии. Почти на всю высоту стены – игра красок разноцветных стекол в окнах. Все цвета радуги – в стеклах! Разве мог ребенок забыть такое зрелище, повторяющееся перед его взором годами?
   Слышу колокола, вижу каменную ограду из неоштукатуренного, разномерного известняка, обоняю вкусные запахи церковных праздников.
   Помню церковный ход. Много людей с хоругвями ходили вокруг церкви за оградой. Воспитательницы между собой судачили, что с хоругвями на улицу выходить нельзя.
   Вижу домик батюшки на церковной территории, слева от главного входа в храм, то есть недалеко от первого дома по правой стороне улицы Первомайской. Много раз видел издали самого батюшку, идущего из домика в церковь.
   В Бога наша семья, за исключением бабушки, не верила. Были атеистами, комсомольцами, коммунистами. Крестился я, когда исполнилось шестьдесят.
   Детское, подростковое сознание Бога и церковь, как единую религиозную систему, не воспринимало. Может потому, не веря в Бога, я, тем не менее, очень болезненно перенес душераздирающее зрелище уничтожения церкви в начале шестидесятых годов. Наверное, потрясением объясняется то, что я практически ничего не помню из сцены разрушения, хотя, по словам старших очевидцев, оно продолжалось несколько дней, и толпа зевак, включая меня, неотлучно наблюдала за происходящим.
   Что я помню? Груды камней, по которым лазят (не ходят, а именно лазят)  несколько мужчин. Разрушено все, за исключением купола, который держится на четырех «ногах», остатках стен (не знаю, как правильно назвать их «по-архитектурному»), напоминающих, от применения к ним ломов и кувалд, песочные часы.
   Потом, говорили, к «ногам» (или к «ноге») в самом тонком месте прикрепили трос и двумя тракторами в сцепке дернули… Этого я не видел.
   Еще знаю что несколько особо рьяных исполнителей, усердствовавших до финала преступления, неестественно быстро, один за другим, умерли, а кое-кто из руководителей на 16 июня 2015 года, представьте себе, жив… Как-то не справедливо.
   Кроме истории с пальцем, к антиподам «Солнечных зайчиков памяти» («СЗП»), к «темной материи памяти» о детском садике относится эпизод, связанный с одеванием перед уходом домой.
   Дело было зимой,и утром шубку под горло мама повязывала шарфом. Вечером функцию мамы выполняли воспитательницы. Я был далеко не пай-мальчиком, наверное, вертелся, не помню. Память «включается» только с разъяренного лица нелюбимой воспитательницы, что-то кричащей надо мной. Дальше, как при многих воспоминаниях, сохранившихся в начале памяти, вижу происходящее со стороны.
   Она сильно дергает меня за воротник шубы.
   Мне больно и я начинаю громко плакать.
   В её руках появляется шарф, она накидывает его мне на шею и молниеносно затягивает.
   Вдохнуть я не смог…
   Что было дальше, знаю со слов мамы. Добрая воспитательница вырвала меня из рук злой, я долго плакал и кашлял, она меня успокаивала.
   Маме ничего не сказал, но вечером, перед сном, она обнаружила след на шее и добилась от меня правды.
   У злой были неприятности. Она даже уволилась.
   Если бы меня спросили, что больше всего поражает в человеческом сообществе, ответил бы: переплетение судеб людей. Через многие годы преподавал в старших классах, а та, которая душила, в младших, этой же школы! Она, скорее всего, думала, и по сей день думает, старушка, что я ничего не помню. Поэтому направила своего сына – выпускника ко мне за советом, как
поступить в очень – очень престижный ВУЗ. Я набросал ему развернутый план на восемь лет. Он, педантичный и исполнительный, выполнив безукоризненно, построил блестящую карьеру за границей.
   …Она думает, что я не помню, а я на неё почему-то зла никогда не держал. А дочь её, семиклассница, по информации «верных» подружек, была в меня влюблена. А мама, не сомневаюсь, о тайне знала.
   Из детсадовского времени часто приходит ко мне видение: зимний вечер, керосиновая лампа на кухонном столе, бабушка Женя, сгорбившись, вяжет деревянным крючком разноцветные половые круги. Я лежу спиной на теплом чугуне остывающей плиты, застланной старой маминой телогрейкой, смотрю на язычок огня лампы и, боясь уснуть и обидеть бабушку, слушаю ее длинные рассказы о наших родственниках. В 1900–ом ей уже было пятнадцать лет. Представьте, о каких исторических далях она, неграмотная, но с исключительной, не засоренной науками памятью вела речь! Не могу простить себе, что не записал ее воспоминаний, ведь умерла она в 1980-ом, когда мне было двадцать девять.
   Покупая теплый хлеб, часто вижу другое видение: пекарня через дорогу, наискосок от моего дома. Высоченный порог, под который утром подъезжают повозки с деревянными ящиками для хлеба. Везут в больницу, детские сад и ясли, школу, чайную еще куда-то.
   Пекарями работали два брата – дяди Скиданы. Большие, добрые, улыбающиеся. Всегда угощали нас свежим хлебом, когда мы играли рядом. Мы не просили, они сами выносили круглый или «кирпичик» и орава рвала хлеб из рук кусками побольше, такими, что невозможно было затолкать в рот. Кто глотал быстрее, имел шанс на второй кусок. Оторвать третий не успевал никто.
   Бабушка пекла домашний хлеб. Огромный, пушистый, благоухающий который можно было есть безо всякой другой пищи, не наедаясь. Мама не раз кричала мне:
   - Хватит есть! Ты что, хочешь умереть от заворота кишек?!
   Вкусный был хлеб, нет слов, просто для царского стола. Но, да простит меня бабушка, тот с пекарни, немного подгоревший, хрустящий, кое-где в саже, с лёгким запахом солярки, которой топили печь, да с друзьями, да грязными руками… был еще вкуснее.


ВРЕМЯ ШКОЛЫ


   Как «закончил» детский сад, как пошел в первый «Б» класс Доманёвской средней школы Доманёвского района Николаевской области ничего не помню, кроме одного эпизода.
   Ярко и отчетливо вижу наш класс, находившийся прямо напротив входной двери в корпус «старой школы», беспощадно снесенный в начале 90-х годов. Не смотря на то, что на его месте построили красивый новый корпус, принявший учеников в 2009 году, считаю уничтожение исторического для поселка здания преступлением, сравнимым с уничтожением церкви.
   Коричневые парты с черными столешницами под углом, откидными крышками над ящиками для портфелей, специальными углублениями для перьевых ручек и чернильниц стояли в классе тремя рядами. Меня посадили за первую парту в центральном ряду с Людкой Безлюдовой – худющей, некрасивой, но тихой и не жадной, молча сунувшей мне под партой конфетку.
   Учительницу звали Любовь Ефремовна. Лицо у нее было, как бы я сейчас определил, монголоидного типа. От детсадовских воспитательниц отличалась громким голосом и командирскими интонациями. Вот и всё, что помню о первом дне в школе.
   Есть фотография, на которой я, первоклашка, рядом с выпускником Витей Диордиевым, который пошел в школу в 1948 году, а родился, вероятно, в 1941. Как нас фотографировали – не ведаю.
   С Любовью Ефремовной связано всего два случая школьных воспоминаний. О первом уже сказал, а второй – неудавшаяся попытка обмануть маму.
   Получил двойку, исправил в дневнике на четверку. Мама, конечно, увидела, заставила меня пойти к учительнице домой, извиниться и попросить восстановить прежнюю оценку.
   Было воскресенье, грязь, холодно. Я, обливаясь слезами, побрел мимо детского сада, базара, по улице Пионерской к дому, где квартировала Любовь Ефремовна. Узнав в чем дело, та потеряла дар речи и сама чуть не расплакалась, при виде моих моральных и физических мучений. Такого в её практике ещё не было! В понедельник утром, о воспитательных методах мамы первоклассника Варзацкого шумел весь педколлектив школы, а вечером я во второй раз, после пальца в велосипедную цепь,  прославился на всю Доманевку.
   Выводы сделали обе стороны конфликта. Я - никогда больше не подтирал оценок в дневнике. Мама – не интересовалась дневником. Парадокс, а может закономерность в том, что после истории с дневником я практически получил индульгенцию на самообразование. Ни мать, ни старшая за меня на шестнадцать лет сестра Майя, работавшая в школе, НИКОГДА не контролировали, выучил ли я уроки.
   Любовь Ефремовна вела нас один, или два, учебных года. Потом переехала в Богдановку, нашего района, фигурирующую в материалах Нюрнбергского процесса как второе в Украине место, после Бабьего Яра, по количеству уничтоженных евреев.
   Класс приняла Екатерина Трофимовна Власюк. С ней мы закончили начальное образование. Возраст времени обучения и нынешний, очевидно плохая память, не позволяют сказать о двух первых учительницах, как о педагогах, ничего ни плохого, ни хорошего. Однако, отсутствие оценки их профессиональной деятельности, на мой взгляд, свидетельствует о правильности того, что они делали. Незаметно для нас, без надрыва, срывов, стрессов учительницы выполнили свою задачу – научили писать, читать, говорить, думать. За это все мы им искренне благодарны.

   «СЗП»   …Сентябрь. Солнце село,но пока не темно. Мама, Майя, Галя – дочь соседки тёти Тани, и я, «хвостик» - первоклашка, увязавшийся за ними, закончили копать картофель в огороде на берегу Черталы, недалеко от села Майорское. Ждем папу, который должен приехать машиной за хорошим урожаем. Галя разжигает костер. Папы все нет. Уже совсем темно. Костер погас, и Галя бросает в пепел несколько картофелин. Сидим на полных мешках возле костра. Запах печеной картошки, россыпи мерцающих огоньков у ног и над головой, лай собак в деревне, тихая беседа взрослых вселяют в меня покой и любовь. Прислонившись к маме, я засыпаю.

   В младших классах познакомился со ставшим другом на всю жизнь Борькой Футорным. «Знакомство», хоть и учились в одном классе, состоялось, когда во время перемены я не специально толкнул его, а он возьми и упади в лужу, в новом светлом костюме. Мамы нас мирили. Каждый узнал о существовании другого. Через какой-то период времени семья Борьки получила квартиру в соседнем доме. Поворот судьбы привел к тому, что подавляющее число своих «делишек» на жизненных дорогах мы «провернули» вместе.
   Сестра Майя работала в школе лаборантом в физическом и химическом кабинетах. Каждое лето, во время ремонта, надо было переносить огромное количество предметов из одного кабинета в другой по два раза: до ремонта - освобождать, после – возвращать.
   Не все так просто как кажется. Приборы, реактивы, пробирки, брошюры, плакаты имели в шкафах, специально под них встроенных под самые потолки, каждый свое место, чтобы учитель мог быстро найти их перед уроком. Майя десятки раз передвигала лестницу-стремянку, а мы – второклассники, третьеклассники, затаив дыхание, серьёзные от оказанного доверия, бережно подавали ей «нагора» бьющиеся и хрупкие принадлежности кабинетов. Передав, быстро пробегали через класс химии за новой ношей. Дверь из класса на балкон была распахнута. Черные шторы, которыми закрывались окна при демонстрации кинофильмов, раздвинуты. Солнце заливает класс, отражаясь от свежевыкрашенных полов, ослепительно белых стен…
   На начальные классы приходятся редкие воспоминания о папе.
   Папа работал водителем грузовика в колхозе. Родился в 1905 году на хуторе Голэньки (Голенькие – рус.), потом называвшемся Цветково, а теперь Октябрьское, одной улицей растянувшееся по правому берегу Южного Буга, почти напротив города Вознесенска на левом берегу.
   У папы был брат Коля, сестры Женя, Оля и младшая, глухонемая от испуга, Маруся, или Маня, как все ее называли.
   Бабушку Дуню, папину маму, я довольно хорошо помню. Умерла она в девяносто шесть лет, когда мне было шестнадцать. Похороны прошли, безо всякого преувеличения, весело. Говорили, что так хотела покойница, всегда излучавшая доброту. Помню её маленькую аккуратную хату под высоким склоном недалеко от берега Буга. Когда заходили в сени, перехватывало дыхание от запахов трав и цветов, висевших в связках на стенах, под потолком, лежавших на сундуках, подоконниках, домотканых дорожках, устилавших земляной пол, под иконами. Она не лечила людей, а травы и цветы просто любила, как любят и собирают вокруг себя кошек, собак их «мамы» - старушки.
   Рядом с хатой, под деревьями была большая квадратная яма, куда стекала вода из ключа, бившего на склоне. Ручеек стекал в яму с одной стороны, а с другой вытекал по канавке в огород. Оставив основную часть влаги в песчаной почве, он тоненькой струйкой добирался до реки.
   Яма служила «перевалочным пунктом» между Бугом и кухней для рыбы, вальяжно ходившей в холодной купели. Ах, какую вкусную воду выносил прямо из-под сердца горы её сын ключик! «Золотой ключик», лучше не скажешь. За качество воды «отвечали» худенькие черные лягушки «чыстялкы» («чистильщицы») живущие в озерце у истока ключа. Местные говорили, что в плохой воде они бы не жили.
   Папа отлично плавал. Я воды боялся. Мама всегда была категорически против того, чтобы я «лез в воду», так как цыганка нагадала ей, что я утону. Не успел у неё уточнить: утону когда-то или в детстве? А может просто пугала.
   И вот воспоминание: папа плывет на спине через широкий Буг, а я сижу у него на животе?! Прямо сейчас, сию минуту вижу мелкие волны, перекатывающиеся через его грудь и мои руки, вцепившиеся в его бока. Он улыбается, фыркает, посматривает одним глазом на меня. Голова, при гребке обеими руками, полностью уходит под воду и мне становится страшно, а так ничего, терпимо.
   Как папа познакомился с мамой, которая была на десять лет моложе него, мне неизвестно. Где и когда он выучился на шофера, тоже не знаю, но имею информацию, из забытых источников, что срочную службу он проходил в качестве водителя.
   Довольно редкой по тем временам профессией владел батя. Очевидно, этот фактор сыграл роль в том, что второй раз в армию его «взяли» в 1939, а «вернули» в 1947 году. Воевал, судя по медали «За оборону Кавказа», между Черным и Каспийским морями. Дослужился, согласно записи в военном билете, до старшины роты. Неплохо, при четырех классах образования, полученного в церковно – приходской школе.
   Не специально, не из любви к иногда благосклонному ко мне числу «13», «наскреб» в памяти как раз тринадцать сюжетов о папе. Попробую изложить их по принципу: от наименее до наиболее запомнившихся.
   Сюжет №1. Заплыв с папой через Буг, описал выше.
   Сюжет №2. Под окном «маленькой» комнаты папа за что-то не больно крутит мне ухо. То было единственное в моей жизни наказание от папы.
   Сюжет №3. Поздней осенью папа взял меня с собой на охоту. Охотником он не был, а вывозил на охоту полный кузов мужчин с ружьями. Меня взял, чтобы я увидел своими глазами редких птиц – дроф, тогда еще обитавших в наших краях.
   Я видел их живыми – серых, больше индюшек, почему-то не убегавших от выстрелов. Побежали они только тогда, когда папа вдруг выскочил впереди, идущих цепью к подножию степного кургана охотников, и запустил по птицам бутылку, вспыхнувшую в полете. Как он сделал, что бутылка с бензином не вспыхнула у него в руках, выспрашивали захмелевшие мужики во время привала. Молчун – папа в ответ довольно улыбался.
   Сюжет №4. В сарае завелась крыса. Зимним утром, освещенный восходящим багровым солнцем, с железным колом в руке папа идет убивать крысу. Мама кричит, что он с ума сошел, что крыса его искусает, что крысы болеют бешенством! 
   Папа совершенно не реагирует на маму, входит в сарай, закрывает за собой внутренним крючком дверь. Тишина. Потом глухие звуки нескольких ударов. Потом, похожий на плач младенца, но гораздо сильнее, короче, пронзительней, не по-человечески резкий последний визг зверя. Не приведи Господи вам услышать предсмертный голос крысы…
   Лязгнул поддетый колом крючок, дверь распахнулась. Из сарая на снег плюхнулся, образовав кровавый ореол, труп огромной «поросной» самки. Папа вышел следом с канистрой бензина, облил крысу и бросил спичку. Больше крысы на нашей усадьбе не появлялись. Только недавно узнал, что такое, почти ритуальное убийство,отваживает их.
   Сюжет №5. За Доманёвкой, в сторону Одессы, есть крутая «жидовская» гора, получившая название от еврейского кладбища, расположенного на единственном более-менее пологом выступе. В начале шестидесятых годов ХХ века гору засадили деревьями и кажется, что сегодняшние непроходимые заросли там были всегда. На самом деле, в крайне правой части, если смотреть из Доманёвки, тогда еще «лысой» горы, под углом градусов в семьдесят «карабкалась» вверх дорога на Одессу. Маленький кусочек её сохранился, и страшно представить, как умудрялись водители переключать скорости с больших на меньшие, на «альпинистском  маршруте». Еще более страшно становится, когда вспоминаешь, что переключал скорости по велению папы ученик водителя, то бишь… я, ездивший с ним под силосный комбайн, работавший за горой.

   Дело было так. Внизу папа разгонял пустую машину, а на подъеме, когда надо было снизить скорость, он выжимал сцепление и я, десятилетний, сидящий на месте пассажира, двумя руками, по звуку двигателя, НА СЛУХ(!), ставил рычаг переключения скоростей в нужное положение. Иногда ошибался и с третьей скорости попадал сразу на первую, но папа визуально контролировал рычаг, сцепление не отпускал и своей рукой, поверх моих, исправлял положение рычага.
   Возникает вопрос: зачем рискованно (водители отлично поняли) экспериментировал с сыном? Ведь обучение можно было проводить в спокойной обстановке, на ровной дороге. Может я просто что-то забыл? Но нет, точно знаю, другого обучения по переключению скоростей на понижение, кроме «горного», НЕ БЫЛО. Загадка.
   
   Сюжет №6. Приятный. Тоже связан с «жидовской» горой и дорогой.
   Теперь этой дороги нет. А во времена моих начальных классов была, и достаточно оживленная. Пролегала она под горой, по правому берегу Черталы от хуторка Ковбани, находившегося между Доманёвкой и Зброшково, до Чуйки – «пригородного» села нашего райцентра.
   «Приятное» место дороги, в виде невысокого вала, чуть повыше современных «лежачих полицейских», но природного происхождения, поджидало любителей острых ощущений как раз напротив еврейского кладбища. Папа разгонял машину до максимальной скорости, так, что она едва не взмывала с вершины вала в воздух, как лыжник с трамплина. Отец с сыном, испытав приятное мгновение невесомости, орали и радовались одинаково.
   
   Сюжет №7. Летом поехал в пионерский лагерь в село Прибужье, что на берегу Южного Буга. Всё бы ничего, если бы не постоянное желание покушать. Видимо оно было не только у меня, потому что все с нетерпением ждали уже первого лагерного воскресенья, надеясь на приезд родителей с продовольственной поддержкой.
   Ни в первое, ни во второе воскресенье ко мне никто не приехал. Зря я много раз бегал к воротам, думая, что меня не могут найти.
   Папа приехал среди недели. Я сразу его увидел издали, и вижу сейчас, как он входит в ворота в своей фуражке, низко надвинутой на лоб, со свертком в руке. Как я мчался ему навстречу! Как горько плакал, уткнувшись в пропахший бензином пиджак, приговаривая: «Где ж ты был?! Почему не ехал?!».
   Он гладил меня по голове дрожащими шершавыми пальцами, срывающимся тихим голосом неумело успокаивал, увел в заброшенный сад на берегу реки. Нашел хорошее место под деревом, расстелил пиджак, развернул сверток и… я обомлел! Передо мной на старой газете лежала разрезанная на два толстых полумесяца, ещё теплая с бабушкиной печи, вертута с яблоками! 
   … Никогда, люди, ничего более вкусного я не ел. Наверное, чтобы мне не мешать, папа повернулся спиной, снял фуражку и молча смотрел в сторону своего родного села, невидимого отсюда из-за изгиба Буга. Потом поднялся, серьезно посмотрел мне в глаза и сказал: «Поехали домой, сынок».
   
   Сюжет №8. В одной из книг я прочел про авианосцы. Мама, майя, тётя Катя не знали что это такое. Советовали спросить у папы. Несколько дней я не ложился спать, надеясь дождаться папу с работы. Тщетно. Мама переносила меня, уснувшего за столом, в кровать, а утром, несмотря на то, что я «жаворонок», папы уже не заставал.
   И все же мне повезло – «поймал» его в один из редких заездов на обед. Услышав вопрос, папа, без заминки рассказал, как видел авианосец во время войны в Ростове, на речке Дон. Судя по описанию, то, что он видел, соответствовало прочитанному мной в книге. Но на речке?!
   Тогда все же поверил и верил до появления на советских экранах американского фильма «Япония в войнах», который смотрел несколько раз в старших классах. Если не ошибаюсь, кроме США авианосцев не имел никто из участников Второй мировой. Что же видел в Ростове деревенский водитель с начальным образованием? Получается, врал, услышав об авианосцах от кого-то, или, подобно мне, прочитал.Закавыка в том, что даже представить отца читающим не могу – слишком далек он был от книг и газет. Если же врал, пересказывая видимое кем-то столь близко к реальности, тогда он обладал отличной памятью и фантазией настоящего писателя, которая, как известно, компенсирует недостаток личного опыта.
   Однако, еще более сложно оказалось представить внутренний мир папы в целостном виде, когда вспомнил о его любви к живописи.
   
   Сюжет №9. Взял меня с собой на вывозку сахарной свеклы. Выехали из Доманёвки с рассветом. Завод находился под городом Первомайском. В очереди простояли долго, папа несколько раз сам себе говорил: «Разве нельзя это делать быстрее?» (Сейчас вспомнил: папа по рассказам старших, никогда не сквернословил, во время застолий пил один раз половину рюмки, после чего переворачивал её ножкой вверх, чтоб не наливали, но верующим не был.)
   Наконец выгрузились и поехали домой. Так я думал, перед тем как задремать. Проснулся от шума человеческих голосов, ржания лошадей, мычания коров. Оторвав голову от папиной фуфайки понял, что я не дома, а на базаре, при том не в Доманёвке. Папы не было, но, наверное, он отходил не далеко, потому, что появился быстро, с мешком под мышкой, в котором что-то находилось.
   - Посмотри, что я купил, - сказал, снимая мешок. – Нравится?
   На меня чуть искоса смотрела красивая женщина в черной шапочке. Он купил картину. Так я впервые увидел всенародно любимую «Неизвестную», вместе с «Охотниками на привале» и «Утром в сосновом бору», служившую украшением большинства мест общественного питания Советского Союза послевоенного времени.
«Неизвестная»  - единственная репродукция в папиной коллекции. Все остальные картины были подлинники работ народных мастеров, выполненные на холсте или картоне. Я помню их больше десятка, висевших в комнатах, спальне, кухне и даже в летней кухне. Чудом уцелели, пройдя сквозь время и чердаки, три картины, связующие меня невидимой нитью с папой. Интересно, что все они висели в летней кухне. Одна – рядом с печью для выпекания хлеба. Другая – над чугунной, всегда раскаленной плитой. Третья – над примусом. И великолепно сохранились, абсолютно не потеряли яркости красок.
   Я иногда забываюсь, «отключаюсь» случайно бросив взгляд на изображение огромного блюда, уставленного овощами, фруктами, грибами. Поражает свобода от канонов, буйство фантазии художника. Рядом с тыквой, разрезанным арбузом, элегантной вазой, наполненной персиками, разными сортами винограда торчит банальная бутылка водки. А в правом углу автор разместил красивейший букет сирени в кувшине. В природе сирень цветет весной, а тыква созревает в конце лета. Какая разница? Главное – красиво!
   Художник пишет всё, что людям нравится, картина на все вкусы. Очевидно, когда закончил, вспомнил, что многие любят вареных раков. Нет проблем! К блюду он пририсовывает маленький кусочек в форме селедочницы с аппетитным красным раком. И, видимо, совсем довольный собой, ставим рядом с раком сюжетную точку – большую рюмку!
   Нет, друзья, это шедевр фольклора, а человек, который его приобрел, вполне мог читать газеты и знать про авианосцы.
   
   Сюжет №10. Помню всего один вечер, когда я еще не спал, а папа был дома. Потом он пешком пошел в колхоз, дежурить «у дизеля». Пешком, потому, что «газон», кажется, был на ремонте. А у дизеля дежурили на случай отключения электроэнергии, что бывало нередко. Дизеля стояли под кинотеатром, телеграфом, в больнице, милиции.
   Зачем, и главное, как, незаметно для домашних, я выскользнул в ночь за папой – пояснить затрудняюсь. Шел он не спеша, видимый только когда попадал в свет окон домов. Я под окнами пригибался, чтобы оставаться незамеченным. Дойдя примерно до ворот школы, папа попал в лучи света из вестибюля, чередовавшиеся с тенями от деревьев. Он то появлялся в свете, то пропадал в темноте. В этом мелькании момент появления двух высоких парней рядом с ним я пропустил. Финал их контакта увидел в очередном промежутке света.
   Один из парней, слегка наклонившись, что–то говорил папе. Другой пытался с левой стороны зайти папе за спину. Папа, не поворачивая к нему головы, поймал левой рукой правый рукав его пиджака. Тот своей левой начал отрывать папину руку от рукава.
   Папа, все еще слушая говорящего, вдруг правой схватил его за рубашку под горлом, как-то подвернул правое бедро под него и бросил через плечо навстречу дружку, занятому рукавом. Как встретились их головы, я не заметил, ибо это произошло на отрезке тени. Но сдобренные матом вопли и жалобы обоих на боль в головах слышал, решив за папой дальше не идти.
   Парней этих визуально я знал. Славились как местные хулиганы – изуверы. Оба со временем «пошли по этапу» за жестокое избиение и издевательство над жертвой. Били кастетами, ногами, потерявшему сознание пробили проволокой щёки, взявшись за проволоку с двух сторон, приволокли на мост и сбросили в Черталу. Речушка летом превращалась в ручей, бедняга не утонул, наоборот, пришел в сознание, позвал на помощь.
   … Два здоровых «отморозка» и один папа, в возрасте пятидесяти четырех – пятидесяти пяти лет, уже смертельно больной. Прикидываете соотношение сил?
   
   Сюжет №11. Я еще спал на своей кровати, стоявшей перпендикулярно в ногах родительской, когда папу привезли из больницы. Снега, лютые морозы декабря 1962 – января 1963 годов помню отлично. Мне было одиннадцать лет, учился в пятом классе, поэтому формально три последних сюжета о папе выходят за хронологические рамки начальной школы, то есть четырех классов.
   Мама меня разбудила, выбежала из спальни и тот час под руку  ввела папу. Передо мной стоял скелет в костюме папы, с шеей толщиной в два пальца, огромными, переполненными слезами глазами в костяных дырах глазниц. От знакомого облика сохранились черные густые волосы без седины. Я не испугался, но в глубине души осознавая, что этого не надо делать, невольно вскрикнул: «Ой! Как ты похудел!».
   Когда после школы зашел к нему, он не спал, а смотрел в потолок. Увидев меня, попросил поиграть на баяне. Я пиликал, сбиваясь, простенькие домашние задания, он хвалил, а когда начинал стонать, тогда мне приходилось прерывать игру.
   
   Сюжет №12. К ночи папа остался в спальне один. Я перешел к бабушке на кухню. Мама – на диван в большую комнату, смежную со спальней, чтобы быть рядом с папой.
   На второй или третий день, а может быть и в день смерти (не помню, сколько он прожил после больницы, но меньше недели – точно), вечером, мама зашла в кухню и попросила меня пойти посмотреть, кто там бросает снежки в окно спальни. Я подумал, что это пацаны вызывают меня, хотя таким способом подавал сигнал только мой друг – еврей Лёня Рошец, по прозвищу «Люзик», к тому времени уже переехавший с родителями в Одессу.
   Выйдя за калитку, в свете Луны увидел двух женщин. Одна, держась за забор обеими руками,  неотрывно смотрела в окно спальни. Другая, нагибалась за снегом и бросала в окно. В той, что смотрела, я не зрением, а каким-то другим чувством, узнал тётку, которую дважды видел в машине папы.
   - Папа болен!!! – со злостью крикнул я. Резко повернулся, поскользнулся, упал лицом в старый, твердый сугроб и от боли не заплакал, чтобы не показаться слабаком перед женщинами.

   Сюжет №13. Финальный. Папа умер в ночь с 6 на 7 января 1963 года. Вечером, перед смертью стонал, между стонами повторяя: «Боже мой… Боже мой…». Мама потом рассказывала, что все тело его сводили судороги.
   Шторы в спальню были раздвинуты. В большой комнате с вечера сидело несколько старух – родственниц и подруг бабушки. Они знали о близкой смерти папы и под предлогом проведать, на самом деле, пришли прощаться. Портила серьезность момента баба Таня Волынец – юморная, голосистая, с арсеналом смешных историй. Старухи сдерживались, прыская в носовые платочки, но в самых смешных местах не выдерживали и просто «ржали», едва не падая со стульев.Смеялся я, забегая на смех из кухни, смеялся приехавший из Харькова дядя Вася, смеялась, вытирая слезы горя мама, выглядывая от папы. Думаю, слыша смех, на мгновение отвлекался от мысли о смерти папа, знавший, что умирает. Вполне осознавал, по какому поводу собрался народ, и я. Поэтому, когда перед рассветом дядя Вася разбудил меня, спавшего одетым, все понял без слов.
   Сейчас, спустя более полувека, когда пишу эти строки, слёзы застилают глаза от жалости к папе. А тогда никакого сочувствия не было. Если бы кто-нибудь в то утро спросил меня, что я испытываю при сообщении о смерти родного отца – честного ответа не дал бы. Более того, на протяжении большей части своей жизни вспоминал его считанные разы, да и то в спокойном состоянии души. Почему?
   Думаю, прежде всего, потому, что ум одиннадцатилетнего мальчика, даже не подростка, не в состоянии оценить масштаб потери. На похоронах мне было не комфортно, стеснительно от внимания взрослых, отчего-то стыдно и выжать из себя даже искусственный плачь не смог. С удивлением смотрел на незнакомых людей, не родственников, искренне рыдавших. Возможно, моя психика отреагировала бы по-другому, если бы я чаще и продолжительнее общался с отцом. К сожалению, видел его очень редко в связи со спецификой работы водителя – колхозника. А последние годы перед смертью, он больше находился в больницах и госпиталях за пределами района и области, чем в Доманёвке.
   Какого – либо ощутимого влияния на сына отец не оказал еще и потому, что был молчаливым, спокойным, не склонным к нравоучениям. Не наказывал, не советовал, не воодушевлял, не хвалил. В итоге, когда мама или бабушка обращались ко мне, взрослому, надеясь получить поддержку в своих сомнениях: «Ты же помнишь, как папа…?». Отвечал, иногда с раздражением:«Я папу плохо помню!». И то была чистая правда.
   К старости отцовские черты стали чаще и резче проявляться в памяти. Удалось собрать тринадцать сюжетов и пять – шесть незначительных, быстрых, как вспышка сгорающего метеорита, эпизодов.

   Что ещё могу добавить об отце? Одно – его мне в жизни очень не хватало. Не хватало мужского воспитания, совета, защиты. Как бы они пригодились мне уже при первых столкновениях с жестокостью, коварством, лицемерием сверстников. Женщины в таких ситуациях мужчину заменить не могут. Их любовь и жалость только во вред.
   Не хватало семье хозяина, «добытчика», как теперь говорят. Водитель грузовика в колхозе во все времена Советской власти, а в послевоенные, тем более, был фигурой значительной. Даже такая мелочь, как ежедневное подметание кузова после работы, оборачивалась в сезон мешками корма для домашних животных. А всевозможные услуги, за которые водители деньги никогда не брали, но от натуры в виде меда, сала, подсолнечного масла, муки не отказывались, потому, что не принято было. Обидятся.
   Длительная, коварная болезнь «белокровье» (лейкемия) лишила нас сбережений, хозяйства, ввергла в бесконечные долги. Плохо, очень плохо, скажу я вам, для психики мальчика, если он растет под ночной шепот женщин о продаже чего-то, чтобы отдать долг.
   Когда мама сказала, что поведет корову в «Заготскот», то есть под нож, я уговорил ее не отводить, сказав, что сам буду за Манькой ухаживать. И ухаживал: выгонял и пригонял с выпаса, ежедневно накашивал два мешка травы, чистил коровник, волоком, при помощи проволоки, тащил старое корыто с перегноем на огород.
   Продержались мы с Манькой почти до Нового, 1964 года. Закончились корма. Возвратившись со школы, своей любимицы не застал. Бабушка горько плакала, сквозь слезы рассказывая, что когда корову уводили, она всё поворачивала голову в сторону школы, жалобно ревела, как будто хотела в последний раз увидеть меня…
   Конечно, неправильно было бы безотцовщину сводить только к негативу. Для меня то был тест на прочность. Отбрасывая всякие условности и двойственные самооценки могу сказать: я создал себя сам. Со всеми грехами, пороками, недостатками.  Какой сложной, поучительной может быть дорога жизни у ничего выдающегося не совершившего сына колхозного шофера, узнает тот, кто вместе с автором «домучит» до конца сей труд.

«СЗП». Поздняя осень второго класса. Хмуро, моросит холодный дождик. Не помню во что одет, но обут в кирзовые, пропитанные дегтем, чтоб не промокали, сапоги. Брожу один – одинешенек, выбирая самую глубокую грязь по берегу нашей речушки Черталы за мельницей. Мне хорошо от того, что холодная грязь не может достать сухие, в фланелевых портянках ноги. Я улыбаюсь, даже смеюсь от удовольствия победы над грязью.


ДЕТСКАЯ ПАМЯТЬ


   Обнаружил любопытное свойство моей детской памяти: хорошее вспоминается чаще, ярче, детальнее плохого. Плохое тоже притаилось в глубинах, но мозг «выдает» его как-бы нехотя, в малых, а порой микроскопических дозах. Так умно устроена психика человека, искусственно уменьшающая влияние эффекта старого плохого, отравляющего сиюминутное хорошее. Если бы человек жил с неконтролируемой памятью о прошлом, то плохое, гораздо более сильно бьющее по психике, чем хорошее, превратило бы его существование в постоянную физическую и душевную боль, заканчивающуюся быстрым отходом в мир иной.
   Привожу три примера, которые, с моей точки зрения, подтверждают теоретические размышления.
   Первый случай произошел зимой, перед Рождеством. Мама, хоть и была коммунисткой, никогда не вмешивалась в бабушкины приготовления вкусных блюд на рождественский или пасхальный столы. Активным и заинтересованным помощником бабушки всегда был внук – не верующий в Бога октябренок, пионер, комсомолец, коммунист в разные годы «преступного сотрудничества».
   Для кутьи надо было колоть грецкие орехи. Опыт по этой части у меня был большой – все пацаны Доманёвки, едва научившись ходить, осенью «промышляли» в ореховом саду, находившемся на месте, ныне влачащего жалкое существование, стадиона. О саде, стадионе напишу дальше, а сейчас об орехах.
   Стол был занят бабушкой, и я вначале колол их на пороге кухонной двери. Создались неудобства – кусочки разлетались по полу кухни. Тогда решил давить, вставив между дверью и дверной коробкой. Что–то не удовлетворило в технологии, и я взял нож… Сегодня, рассматривая шрам на среднем пальце левой руки, не могу восстановить логику тогдашних манипуляций ножом. Как он мог до кости вонзиться в средний палец, оставив знак в виде английской буквы V, не коснувшись, ни указательного, ни безымянного? Попробуйте смоделировать ситуацию, когда орех в левой, а нож – в правой и у вас тоже возникнут вопросы.
   Но вы, мои читатели, люди опытные и хорошо знаете, что главный козырь беды, её излюбленный маневр – неожиданность. В матерном лексиконе есть блестящее по концентрации краткости смысла выражение: «Пи…ц подкрался незаметно». И сколько не повторяй, как заклинание, истину «Предупрежден, значит, вооружен», он, «пи…ц», все равно застанет тебя врасплох.
   Короче, боли я не помню. Помню, что потекла кровь, что визжал, что никак не могли остановить, что испортил праздник. А боль? Нет, не помню.
   Ладно, какая ерунда – порезал палец. Почти все через это прошли, и никто не вспомнит, как болело. Но вот история «покруче».
   Ресторан «Назарий» раньше назывался «Поле», а «Поле» до того назывался «Чайная». Уровень обслуживания с новой вывеской несколько повысился, но приготовление пищи в «Поле» ничем не отличалось от «Чайной» моего детства – на дровах и угле зимой и летом.
   В те благостные годы «хрущевской оттепели» о технике безопасности в общественном питании деревни никто слыхом не слыхал. Поэтому золу из плиты выбрасывали прямо во двор «Чайной», в колеи, образованные повозками «Сельпо». Ещё тлеющие угли присыпали сверху пеплом. «Убивались» не два, а три «зайца»: чистилась плита, проводился мелкий дворовой ремонт, не надо было вывозить отходы. Красота!
   И тут появляюсь я, мальчик с нехорошими свойствами создавать проблемы для взрослых руководителей предприятий и организаций народного хозяйства. Помните мой палец в велосипедной цепи? Мою шею в «удавке» из шарфа? На сей раз мальчику захотелось побегать по мягкому, пушистому, серебристо – серому пеплу. Я знал, какой он приятный на прикосновение, невесомый, воздушный потому, что в мои обязанности помощника бабушки входило выгребать из печи, перед тем как бабушка сажала туда хлеб. Правда, то была холодная печь, а пепел - чисто древесный.
   У «Чайной» был не один, с друзьями, но желания последовать моему примеру никто из них не выявил. И не мудрено, после того, что они увидели…
   Скажу сразу: сколько шагов по пеплу успел сделать – не помню. Перед глазами сейчас – сандалии набитые мелкой золой от угля «Горошек». Вижу только половинки шипящих и пузырящихся шариков золы. Другие половинки «вварились» в стопы. Пытаюсь их вытащить, но подушечки пальцев на руках тотчас покрываются волдырями. Пытаюсь сорвать сандалии, прыгая то на одной, то на другой ноге. С одной срываю, вместе с кожей ступни, и вижу желтые кости. Падаю на спину, дрыгаю ногами, кричу. Кто-то хватает меня, укладывает прямо на голые доски дна повозки, кучер, стоя, беспрестанно хлещет кнутом лошадей. Повозка так подпрыгивает на брусчатке улицы Пастера, что я едва не вылетаю из неё. Сквозь грохот колес, сквозь плачь, прошу кучера, чтобы он не гнал, так как от мамы – кобылы отстал совсем маленький жеребенок.
   Всё. Больницы не помню. Мучительных перевязок тоже. Помню только, как не решался стать на ноги, чтобы научиться ходить, а соседский мальчишка Сашка Лукащук бросил мяч в мою сторону. К изумлению всех, я вскочил со скамейки, подбежал к мячу и ударил его перебинтованной ногой. Радость от того, что могу ходить – помню. Боли от удара – нет.
   Третий пример. После окончания третьего класса, в жару, почувствовал себя плохо. Определили двухстороннее воспаление лёгких. Мать договорилась с врачами, что буду лежать дома. Лежание растянулось до весны следующего года, так как воспаление сменилось другими легочными болезнями. Приблизительно десять месяцев постели отложились в памяти,опять таки, тремя негативными ситуациями.
   Одна была связана с тем, что никак не могли сбить высокую температуру, и я чуть было не помер. Состояние перед смертью сравнимо с первым днём выхода из запоя. Невыразимо плохо.

   Вторая ситуация, с тех пор и поныне, выпрыгивает из глубин океана памяти, словно резиновый мячик из-под воды, как только услышу скрип калитки, а затем стук женских каблучков. Чудится мне, и страх трепещет во всем теле, что пришла тётя медсестра делать уколы. Попа третьеклассника была каменной от многодневного истязания иглой, шприц большой, тётя медсестра специалист своего дела. Что-то говорила, отвлекала, ваткой со спиртом нащупывая мягкие промежутки между шишками. Перед ней я не плакал, находясь в оцепенении, но пока она доходила от калитки до двери дома, подушку, мокрую от слез, успевал переворачивать на обратную сторону.
   Третья ситуация любовно – трагикомическая. Под кроватью стоял ночной горшок. Когда весной моё состояние улучшилось, начали проведывать одноклассники. Мальчики прибегали и быстро убегали – не знали о чем подолгу беседовать с больным. Девочки приходили парами, с гостинцами, приготовленными мамами, садились на стулья, сочувственно задавали вопросы о здоровье.
   Надька Малюк пришла одна, без конфет и печенья, но спальня наполнилась весельем, смехом, школьными сплетнями. Она тараторила без устали, вскакивая с низенького табурета, который сама принесла от бабушки из кухни. Рассказывая о чужих тайнах, таращила глаза, приближалась к моему уху, переходила на жаркий шепот. В момент одного из приближений ногой … перевернула горшок! …Хорошо, что утром мама вылила из него. Но и без того звон горшка отправил слабого больного в предсмертную кому от стыда. Из обморочного состояния вывела истерическим хохотом Надька, упавшая спиной поперек кровати, прямо выше моих колен. И случилось чудо: неожиданно увидел лежащую рядом с собой, пусть и крест-на-крест, не болтушку и «пацанку», а существо иного пола, со смуглым лицом, черными волосами, пурпурными губами, красиво изогнутыми бровями, длинными ресницами и, главное, особым запахом. Я учуял запах самки.
   Надька не стала первой любовью. Она была предтечей, проверкой моей готовности к чувству, которое испытал очень скоро и перенес как тяжкую, длительную муку, так и не зарубцевавшуюся рану.
   Три примера травм и болезней из моего детства свидетельствуют о том, что я их почти не помню. Самому удивительно, что главное в событиях – физическую боль, восстановить в памяти абсолютно невозможно. Зато россыпями мельчайших деталей пред внутренним взором воссоздается, казалось бы, напрочь забытое, хорошее. Мой маленький психологический эксперимент является прямым, неоспоримым подтверждением того, что Человек запрограммирован на хорошее, доброе, прекрасное. Плохое же, как известно, от Лукавого.

   «СЗП». Летом к нам в гости из Одессы приехала Наташа Гуськова. Она старше меня года на три и раньше с родителями и младшей сестрой Ирой жила с нами в одном доме на две семьи. А практически одной семьей.

   Теплая ночь. Запах матиолы. Полная Луна. Окна в большой комнате распахнуты. Популярная мелодия льется из новенькой радиолы «Сакта». Наташа, в модном платье с чехлом, танцует одна под желтым абажуром. Ей хочется на танцплощадку, но нет «кавалера». Я смотрю на неё из темноты двора и жалею, что до танцев не дорос.


Л Ю Б О В Ь  -  Д Р А М А


   Мне кажется, что группы продленного дня появились в сельских школах в 1962 году, как раз когда мы, получив начальное четырехклассное образование, пошли в пятый класс. Посещали «продленку» не все, по желанию. К тому же, среди пятиклассников были школьники младших классов. Занимались в нашем классе – последнем по коридору налево от входа в «старую» школу. Вела «продленку» Раиса Ивановна Ярмуш, мама моего одноклассника Славки Балабана.
   В один из дней, дверь в класс без стука отворилась, и вошла светловолосая девочка, а за ней директор, Роберт Леонтиевич Лукащук. Своим особым гипнотизирующим голосом «Роберт», не отходя далеко от двери, с доверительно –устрашающей интонацией (артист!) четко, с длинными интервалами между словами возвестил своих «орлов – соколов»:
   - Это – Валя. Будет учиться в четвертом классе. Возле кого есть свободное место?
   Оно оказалось возле меня.
   Если кто-то думает, что я помню нашу любовь в деталях – сильно ошибается. Точно также как «наскреб» тринадцать воспоминаний об отце, смог бы, наверное, извлечь из «сусеков» памяти десяток картинок о нас. А может быть и не смог. Потому, что слишком болезненное это занятие. Даже спустя полвека боль не покидает сердце. В моём случае первая любовь не выветрилась легко и без следа, как в подавляющем (предполагаю, всего лишь предполагаю…) большинстве, а напоминает наконечник сломанного копья под лопаткой слона, который он ощущал всю жизнь, вплоть до смерти от пули браконьера. Эту историю я увидел в каком-то фильме, может быть даже «Снега Килиманджаро» по роману Хемингуэя, тоже в пятом классе.
   Пытаться умом понять силу любви, объяснить механизм её возникновения и продолжительности – бесполезное транжирство нервных клеток и простых обывателей и маститых ученых. Это если подходить к проблеме в целом, искать универсальный ключ к сердцам влюбленных.
   Если же рассматривать отдельный конкретный случай, то, думаю, можно найти факторы, поддающиеся анализу и объяснению. Разумеется, всё зависит от объективности анализирующего, а она, объективность, может быть подвергнута сомнению, так как объектом и субъектом анализа, на беду науки, тут всегда может быть только одно лицо. Крайне предвзятое и болезненно заинтересованное. Например, я.
   Считаю, что мой случай несчастной любви не является редкостью в истории человечества, нечто подобное, конечно же, было во времени и пространстве. Но все мои попытки выведать у армии знакомых и незнакомых, попутчиков и собутыльников, парней, мужчин, стариков факты, похожие на мои, ни к чему не привели. Получается, что и массовостью не пахнет. Раз так – надо рассказать обо всём людям.
   Итак, Валя оказалась за партой рядом со мной. Мы не знакомились, ни о чем не разговаривали, а когда начали собирать портфели перед уходом домой, я написал на клочке бумаги: «Валера + Валя = любовь». Она, не взглянув на меня, быстро черкнула под моим признанием: «Валя + Валера = любовь», повернула голову, долго посмотрела мне в глаза, загадочно улыбнулась и пошла к выходу из класса.
   Она ушла, а я, очарованный, отупевший не мог постичь, что смысл «Валера + Валя» совершенно идентичен смыслу «Валя + Валера» и десятки раз перечитал под крышкой парты две строчки на драгоценной бумажке, хотя подглядывать за мной в опустевшем классе было некому.
   «Писать только правду! Не додумывать, не приукрашивать, не врать!» – всё время повторяю себе. Если следовать этим принципам, то о счастливом периоде нашей ВЗАИМНОЙ (ключевое слово!) первой любви могу сказать немного.
   Мама и сестра Майя (старше на шестнадцать лет) сразу заметили, что со мной что-то происходит. Спросили прямо, не влюбился ли я. С радостью признался и долго рассказывал, какая она хорошая. Тогда они поступили правильно, «не замечая» моих возвращений домой намного позже наступления темноты. Так же вели себя и её родители. Им, правда, было несколько легче переносить наш «роман», потому, что заключительные действия свиданий происходили у калитки их дома. Мне, одиннадцатилетнему, домой идти было не очень далеко днем, но как для ночи – не близко. С точки зрения мамы, высказанной много лет спустя. И она была не права! Дело в том, что домой я не шел, а в полном смысле слова, не чувствуя ног, бежал, точнее, летел сквозь темноту. Летел, друзья мои, летел так, как летают во сне! Толчковая нога отрывалась от земли, а другая не касалась её целую вечность. Как при замедленной съёмке. И в этот миг сладостного ощущения полета, длившийся для меня непередаваемо долго, я смеялся, говорил сам с собой и с НЕЙ, мечтал, рукой пытался схватить ближайшую из заговорщицки подмигивающих веселых звездочек, составлявших компанию в ночном полёте домой… Невозможно, да и не нужно, наверное, пытаться передать словами АБСОЛЮТНОЕ СЧАСТЬЕ, которое доверил Всевышний испытать мне. Непоколебимо уверен – такого рода доверия удостаиваются не все. И потом, каждый из посвященных испытывает его по – своему. Следовательно, перевод чувства в звук – занятие пустое. Всё равно не поймут.

   Более интересная, по мнению обывателя, приземленная до уровня «клубнички» в «брехне по селу», тема «действий» влюбленных, даже не малолеток, а детей (!), на свиданиях. Разочарую болезненно–любознательных – секса не было. Огромное, всепоглощающее, солнечное чувство заполнило душу, не оставив места животному инстинкту. Максимум, на что я решился – положил руку ей на плечо. Даже не обнял, даже не руку, даже не ладонь, а пальцы положил и, так мы прошли под соловьиной «картечью» от транспортного моста, мимо танцплощадки, через пешеходный мост, по «аллее влюбленных», вдоль орехового сада. Слова вымолвить я не мог, потому, что дыхание прерывалось, в голове что-то стучало, а больше всего радовала темнота, скрывавшая мой позорный вид. Какой там «секс»?! О чем вы говорите?!
   Летом поехали в пионерский лагерь в село Прибужье на Южном Буге. Среди девочек всех возрастных групп моя было вне конкуренции. Ухаживали за ней даже «деды», перешедшие в восьмой класс. Что я мог противопоставить им, хваставшимся перед младшими бицепсами и первой растительностью ниже пояса? Тем не менее, своего часа дождался.
   Вожатый организовал поход к месту, где в Буг впадала Бакшала. Идея прекрасная, места там были нетронутые цивилизацией, красоты неописуемой. «Были», да лет десять назад «сплыли» под воду Александровского гидроузла, который из каскада обслуживающего Южноукраинскую АЭС…
   Тогда же, попав в мир «краснокнижной» флоры и фауны я был потрясен видом гранитных скал, перенаселённых летающей, поющей, жужжащей, свистящей, ползающей, прыгающей, плавающей братией. Травы, цветы на влажном дне каньона были выше моего роста. Деревья, живые и мертвые, невероятной толщины. В густых терновых зарослях могли затаиться тигры с носорогами, не говоря о волках. Длиннющие ужи и гадюки подымали синусоидными движениями мелкую волну, без признаков испуга пересекая Бакшалу на встречных курсах от одного берега к другому.
   Девочки визжали, мальчики старались быть мужчинами, под насмешками над слабым полом скрывая усталость от большого перехода со своей и девичьей поклажей. Как – никак преодолели не менее пяти километров. Но у подростков энергии в избытке, к тому же, наполовину разбавленной дуростью. А может просто шла извечная борьба за благосклонность «дам».
   В традиционных пионерских играх я не мог чем-то выделиться, потому решил сокрушить соперников необычным приёмом. Заметив, что все с опаской поглядывают в сторону кишащей земноводными и пресмыкающимися речки, взобрался на высокий пень, торчавший над водой, и сиганул с него ногами вперед… Хорошо, что пень был невысокий, хорошо, что ногами вперед. Потому, что левая нога ушла намного глубже, не находя опоры в иле, а правая, попав на гранитный валун, так согнулась в колене, что я ударился о колено носом, откинулся назад, кобчиком ощутил валун и ушел с головой под воду. Кстати, плавать тогда ещё не умел.
   Хорошо, что было не глубоко, что берег был рядом, что заметили мой трюк. Возмущенный вожатый дико орал, требуя вылезать. Я, по грудь в воде, что-то мычал в ответ, но выбраться быстро не мог, так как ноги попадали между камнями, корягами, проваливались в желеподобное месиво. Сейчас, предаваясь воспоминаниям, удивляюсь своему безрассудству, полному отсутствию страха, инстинкту самосохранения. Более того, забравшись на пень, испытал мгновение злобной радости от её переживаний, если утону. Да, серьёзная, общественно значимая тема поступков подростков во имя первой любви. По собственному опыту знаю – отдать жизнь за любовь было легко.
   Не могу не написать в этой связи, обязан вспомнить о забытой паре доманёвских влюбленных Володе Красном и Кате Аслановой, утонувших в Буге, спасая друг – друга. Не уверен, была ли замешана любовь, но склоняюсь к тому, что да, в смерти Валика Супруна, подобно мне прыгнувшего на глазах компании в воду, к несчастью головой вперед. Случившиеся через пару лет после моего баловства, эти трагедии шокировали село, стали предметом домыслов, инсинуаций. Сейчас о них с трудом вспоминают старожилы, что вполне объяснимо и такова участь всех нас.
   Эх, так и быть, расскажу еще одну историю, связанную с первой любовью и прыжками в воду. Потом вернусь на Бакшалу.
   Дело было весной в Одессе. От нашего пляжа «Дельфин» в сторону «Ланжерона» берег был не обустроенным под пляжи или другие объекты городского хозяйства. Всё же какие-то работы, видимо с большими перерывами, там велись. Об этом свидетельствовали две части железобетонной панели. Одна торчала острой арматурой из глины высокого берега. Другая, на четыре – пять метров ниже, замаскированная зелеными водорослями, затаилась под тонким слоем светло – голубой воды. При этом конца панели не было видно, что указывало на большую глубину сразу за видимой частью.
   Привел меня на это место однокурсник. (Для чего – догадайтесь сами.Я вразумительного ответа дать не могу). Став на верхнюю часть панели он, как бы между прочим, обронил, что закаляя волю, преодолевая страх каждое утро прыгает отсюда на часть, которая в море, при этом испытывая высший «кайф». Вбросил информацию к размышлению и сразу перешел на другую тему. Заметьте, фильма «Семнадцать мгновений весны» с психологическими фокусами Штирлица ещё небыло. Нашими умами владел «Адъютант его превосходительства».
   На следующий день, едва дождавшись конца занятий, я помчался закалять волю. Занял исходную позицию, собрался. Было очень страшно, но я бы прыгнул, если бы вдруг не увидел себя – пацана на том романтическом пне. И тут же мозг просигналил: «Стой!». Мир из тусклого, черно – белого стал ярко – цветным. Я услышал плеск волн, крики чаек, смех купающихся детей.
   Увидел эллипс морского горизонта, сухогрузы на якорях, у входа в одесскую бухту, «Метеор», уходящий в Херсон. Мысль, обретя ясность, оформилась в сомнение: «А не брешет ли он?».
   Тряхнув головой, отбросил наваждение, спустился вниз, внимательно изучил панель, на которую хотел «приводниться». Под водой, слой которой был тоньше, чем казалось сверху, мои ноги поджидала ржавая арматура да «ловушки» из проволоки и щебня. То есть поверхность панели была в дырах и разрывах, а прыжок закончился бы получением страшных травм, если бы я чудом остался жив. Вот так первая любовь спасла меня. Не будь её – не было бы пня. Без опыта пня я бы ещё раз доказал себе, что не трус, а что покойник был «лохом», которого он «развел», хвастался бы в далёких от университета «компашках» провокатор – однокурсник.
   Мне, «жаворонку», не составило труда неделю понаблюдать, выйдет ли он со своей комнаты в общежитии с пяти до шести утра. Правильно подумали – не выходил никто. Значит, все его слова были «ложь, пи…ж и провокация». Тогда, позвольте, какую истинную цель он преследовал, если «на кон» ставил жизнь человека?
   …А на Бакшале вожатый орал, кто-то из «дедов» презрительно покрутил пальцем у виска, остальные, в том числе и она, практически никак не отреагировали. Собственно, как она должна была отреагировать, если я живой и невредимый (не считая порезов на ногах, чего и сам не заметил) уныло побрел в кусты выкручивать одежду? Ничего страшного не случилось. Никто ничего не понял. Вот если бы погиб, или, на худой конец, сломал ногу, тогда другое дело. А так – баловство.
   Как развивались наши отношения после лагеря, абсолютно не помню. Рутинную информацию о свиданиях из головы вышибла, сковала память цепь драматических событий. Пока я в очередной раз долго болел, она полюбила другого. Получилось почти по нашему с ней сценарию знакомства, только теперь новеньким был он. Папа приехал на работу в Доманёвку и три сына пришли учиться в школу. Её избранником был средний. Попал, в параллельный моему, класс. Что такое три брата в школе - объяснять не надо. Поэтому дальше - тезисно, почти без комментариев.
   Будучи спортсменами и отличниками, братья молниеносно завоевали авторитет.
   Возле лидеров образовалась стая «шакалов» - «шестерок». Кто-то из стаи вытащил из моего портфеля блокнот с любовными записями.
   Мне передали записку от среднего брата с приглашением прийти на спортивную площадку «для разговора».
   На площадке меня, исхудавшего и бессильного, молча долго били. Средний наблюдал издалека.
   Закончив бить, сказали прийти завтра. Завтра опять били и вновь сказали прийти завтра. Так повторялось семь или восемь дней.
   Параллельно битью, записи из блокнота громко, под хохот и улюлюканье, читали в коридорах.
   О том, что меня регулярно бьют, домашние женщины не знали. Думаю, что эта сторона драмы для всех взрослых, включая учителей, так и осталась неизвестной. Били не по годам профессионально – ниже головы, со спичечными коробками в кулаках, для увеличения силы удара. Два настоящих «мастера заплечных дел», «работавших» со мной, после армии подались сержантами в милицию, где полностью раскрыли свои «таланты».
   Закончились избиения неожиданно. Ко мне подошел одноклассник Богдан Кицык, троечник, «западенец», не друг:
   - За что они тебя «месят» ногами? Я видел на площадке. Толпой, одного, ногами – не хорошо!
   Я сдвинул плечами, не зная что ответить.
   - Давай после уроков я не выпущу из класса наших, и дадим им пи…лей?
   - Ну, давай, - обреченно согласился я, не веря в успех.
   Покойный «Бодя» был самым сильным в руках среди однолеток. Отличался упрямством, смелостью. Когда закончился последний урок, он стал у двери и со словами «Подожди немного…» отсортировал в угол троих «шакалов» из нашего класса. А как только закрылась дверь за учительницей, сунул в дверную ручку ножку стула и, не тратя время на пустые разговоры, начал «метелить» всех троих. Остановился, когда те хором запросили пощады:
   - «Бодя», хватит! Мы всё поняли!
   - Передайте другим, суки! Ещё раз Валерку тронут, я им ноги вот этими руками поломаю!
   После «разборки» впервые почувствовал моральный долг перед человеком, выручившим в беде. Захотелось отблагодарить, ведь я даже не успел подняться с парты, а дело было закончено. Предложил вечером вместе пойти на площадку, чтобы проучить других.
   - Бегать за ними не буду, - ответил сквозь зубы, критически измерив взглядом хилого помощника, - а ты, если хочешь, иди. Они не явятся.
   Пошел, потому, что «приглашение» никто не отменял. Своих палачей не обнаружил.
   Жизнь у Богдана Кицыка после окончания школы сложилась тяжелая. Часто нуждался в помощи. Я, чем мог, много лет помогал, но тот, старый должок, вернуть, было не в моих человеческих силах. Умер от инфаркта прямо на улице, не дожив до пенсии. Мне сообщили с большим опозданием, так что в лучший мир его не провел.
   Физические страдания от избиений оказались не заслуживающей внимания мелочью, атомом во Вселенной по сравнению с моральными муками, которые пришли им на смену, продолжаются, с разной интенсивностью и регулярностью повторов по сей день, стоит только вспомнить о событиях, им предшествующих. Забыть – то их не в моих силах.

   Больше всех учителей я уважал «Роберта». Не потому, что он был директором и соседом. По каким-то другим причинам. Разве может четко объяснить ребенок, затем подросток, почему он хочет быть похожим на мужчину? Вот и я хотел быть похожим на него.
   Одноклассницу «Роберта», Надежду Ивановну Чистякову, я любил как учительницу. Они вместе закончили десятый класс нашей школы в 1941 году. Оба стали историками. Два моих главных учителя.
   Уважение к директору не прошло, но стало урезанным, выборочным, «НЕ ЗА ВСЁ», так бы я классифицировал его  с позиций сегодняшнего дня, после грубой педагогической ошибки в отношении меня.
Моя записная книжка – «бестселлер» коридоров, попала к нему.  Вызвав к себе, он читал записи мне, непонятно зачем. Думаю, что читал и другим, может быть даже на педсовете. Медленно и нерешительно переворачивая страницы, тянул время, явно не зная, что со мной делать. Затем так же медленно положил записную книжку в ящик стола.
   - Что же ты, старый дурак, сделал?! - с жалостью кричу ему, покойному, через годы. – Отдай её хозяину – и всё. Конфликт улажен. Зачем выносить личное, святое на суд общественности? Зачем устраивать цирк, травмировать душу наполовину ребенка? Мне стыдно за тебя!
   Жаль, не смог я тогда предотвратить его ошибки, не попросил вернуть мне книжку, постеснялся. Подумал, что она ему для чего-то нужна, а потом отдаст. Ну, так же должно быть по – человечески? А вышло больно, несправедливо. Меня заставили публично мириться с «шакалами». В набитом до отказа учителями, чужими дядьками и тётками (как теперь понимаю, работниками районо) классе я простил за похищение записной книжки. Не за избиения (де–юре, да, скорее всего, и де-факто администрация школы о них не знала, как уже писал выше), а всего лишь за похищение книжки?!
   Но скажу невероятное - никакого зла на них, даже за то, что дубасили, не держал. Не было злости во мне – и всё тут. Внутренне простил «вчистую». Невыносима была показательная процедура примирения, пропитанная фальшью и лицемерием, которые, как оказалось, я легко распознаю, разве что не знал, как они называются у взрослых. Недопустимо, антигуманно было передавать содержание записей (удивительно, как их ещё не цитировали…), заставлять нас пожимать друг – другу руки. Словом, братцы, испытал я потрясение, незабываемое до гробовой доски.
   Книжку так и не вернули. Кто мне объяснит: почему? Всю жизнь, пусть и с перерывами, пишу дневник и часто, открывая тетрадь, вспоминаю сонеты, написанные в маминой кровати, с градусником под мышкой. Если взять в сумме три критерия: возраст, состояние автора, содержание, полагаю что утраченное представляло ценность для исследователей детского литературного творчества. ЧУВСТВУЮ – никогда к жизненной силе тех словосочетаний не приблизился и точно не приближусь.
   Что было дальше? Занялся здоровьем. Начал по утрам бегать – наверное,один тринадцатилетний в районе. Подписался на журнал «Легкая атлетика», который, как сказали в «Союзпечати», тоже приходил в одном экземпляре. Изучая по журналу разные методики, быстро прогрессировал. Особенно нравился бег на средние дистанции. В последний момент записался в состав участников школьных соревнований в честь открытия ХVII Олимпийских игр в Токио и посрамил чемпионов района – старшеклассников, выиграв дистанции на 400 и 800 метров.
Купил гантели, гири, смастерил штангу и тягал «железо» за летней кухней, в той «Стране «За», о которой писал в «Пьяной жизни». В сарае для дров повесил, вместо боксерской груши, мешок с бугским песком и каждый день трижды бил по нему кулаками, порой до крови раня пальцы о маленькие раковинки, торчащие из мешковины. Завел, вместо любовного, «Спортивный дневник», пытаясь сменой эмоций заглушить любовь. Кардинальных изменений не ощутил, но спорт против любви –неплохое средство.
   Ну а потом случилось событие неожиданное и для меня и для читающих этот бред – я подружился с её парнем, «средним братом». Если спросите, при каких обстоятельствах – ответа нет, память молчит. Зато громко говорят факты нашей дружбы. Если им верить, то получается, что до окончания школы, редко какой день мы не проворачивали, в компании ещё двух друзей, добрые, и не очень, дела. Само собой понятно, что и ОНА, зримо и незримо, хотели мы или нет, присутствовала. Как вам это нравится? Что вы вообще можете сказать по поводу моего поступка? Я воздержусь от комментариев, предоставив каждому право иметь своё мнение.



Доманёвка, зима – лето 2015 года


П  Р  О  Д  О  Л  Ж  Е  Н  И  Е    С  Л  Е  Д  У  Е  Т