Крик чайки

               
                Вечная память всем павшим в Великой Отечественной...
 
  Я была ещё молода, слишком молода, чтобы умереть. Особенно на этой чужой территории. Хоть здесь и лес, и воздух были такими же, как у нас, но всё вокруг казалось неприветливым, противно проникающим в подсознание тревогой и плохими предчувствиями.

Задание было выполнено. Уже через пару дней мы должны были выйти к своим. Все напряжённо вслушивались в раскалённый воздух, пытаясь выловить малейшие звуки, предвещающие какую-либо опасность. Каждый подозрительный звук, хруст, вызывал напряжение. Но среди деревьев я ничего не слышала кроме шума прибоя, да редкого крика чаек.

 Лес наконец-то расступился, вывел к бескрайнему морю, сливающемуся вдалеке с безоблачной высью. Бирюзовая гладь, разнося лёгким бризом осколки солнечных лучей, играла радужными бликами, маня к себе чаек. Даже не верилось, что такое умиротворение может соседствовать рядом со смертью. Глядя на эту красоту, хотелось жить, дышать полной грудью, мечтать, радоваться…

Первым не выдержал Саш;к. Он сделал шаг в сторону и вышел из цепочки. Не обращая на нас внимания повернулся к морю, глубоко вдохнул и, прикрыв глаза, раскинул руки в разные стороны. На его не знавшем ещё бритвенного станка лице застыла блаженная улыбка, а губы что-то беззвучно нашёптывали. Белобрысый короткий чуб от ветра то вставал дыбом, то падал на лоб, то разлетался в разные стороны. Не смотря на свою молодость, Сашка был у нас лучшим минёром. Его любили в отряде, хоть он вечно нарушал дисциплину. Маленький, худой, юркий – никогда не сидел на месте. Вот и сейчас все прекрасно понимали какое взыскание ждёт парня по прибытии в расположение, если командир узнает об этой его выходке. Но каждый осознавал и другое: нас осталось только пятнадцать. Пятнадцать! И то, что мы выжили – великое чудо! И капелька мимолётной душевной эйфории не помешала бы никому. Бойцы улыбались Саньк; и, продолжая движение проходили мимо застывшего на ветру юнца. Я тоже глядя на него усмехнулась: Вот умеет же человек радоваться!

Но радость Сашки была недолгой. Он вскоре такой толчок в спину получил от замыкающего, что, потеряв равновесие, чуть носом не пропахал песок. Встав в строй подальше от него, Саш;к, всё ещё продолжая улыбаться, обернулся.
«Я тебе покажу!» – беззвучно потрясал в его сторону воздух огромным кулачищем Егор Филиппович. Этого, видавшего жизнь дядьку, всегда ставили в конце строя – зоркий, как сокол, сильный, как буйвол. Не то, что бойца, танк на себе вытащить мог. И за дисциплиной следил чётко. Одни чёрные глазищи чего стоили. Как глянет из-под густых аспидных бровей, так молнии и сверкают.

Командир шёл за проводником впереди колонны. Погружённый в свои думы, он не заметил Сашкиной проделки, а Филиппыч не расскажет – мы это знали. У Филиппыча своя система воспитания в отряде была. С ним связываться – себе дороже. И уже через пять минут Саш;к шёл рядом с ним, в самом конце колонны, перед этим узрев для профилактики ещё раз вид кулака Филиппыча, но теперь уже перед самым своим носом.


О чём думали, измождённые событиями последних дней солдаты? Кто-то, может быть, о предстоящем переходе через «Ущелье ведьм», кто-то о пропавших бесследно на переправе... Я вспоминала товарищей, захороненных в лесу – тех, кого удалось вынести. У меня из головы не выходила незавидная участь погибших – их родные могут так никогда и не узнать об этой могиле чтоб навестить её. Нет, я не готова была умирать так далеко от дома. «Мне надо домой!» – кричало всё моё существо.
После последнего короткого боя разведка больше не доносила попыток преследования. Нам удалось запутать «след отряда» и командир перед выходом из леса наконец-то разрешил сделать привал. Очень хотелось спать. Но до своих побыстрее добраться хотелось ещё больше.

Могилу рыли там же – руками, под старой разлапистой ёлкой, подковыривая в песчаном грунте валуны и глину палками и ножами. Капитан молча попрощался с каждым погибшим, собрал документы, награды, вглядывался в лица, вчитывался в фамилии.  Бережно завернул всё в тряпицу и, убрав их в планшетку, дал команду на погребение. Похоронили быстро. Заложили валунами, засыпали песком. Тихо закидали бугорок старым лапником и нацарапали на стволе почти незаметную метку в виде креста…

После этого меня не покидали мысли, что я – жива! Я с удивлением отмечала в себе внутреннюю удовлетворённость от выполненной задачи. «Да, было сложно, но мы сделали это! Сделали! Меньше суток всего прошло, а кажется – целая вечность. От исхода операции зависела жизнь целого континента. И мы не подвели, справились! Да, потеряли половину отряда, но главное – предотвратили угрозу!» – И внутренне гордилась собой…

С таким настроением я не шла – летела к морю. И стресс, и усталость – всё это временное, всё пройдёт. Ведь там, за перевалом – наши! А «наши» – это уже почти как дом. Все страшилки проводника о «Ведьмином ущелье» и какой-то там «Ведьминой ловушке» после того, что мы уже пережили, казались наивными сказками. Домой! Скорее домой!


Море было тихим. Безмятежные волны, чуть пенясь, одна за другой набегали на жёлтый берег, смывая на песке следы, оставляемые нашей группой. Все напряженно вслушивались в раскалённый воздух. Даже чайки умолкли. Тишина стояла такая, что слышно было дыхание легкого ветерка. И только шёпот прибоя нарушал эту идиллию. Совсем рядом, всего в нескольких сотнях метров от леса, начинались скалистые горы. Туда и направлялся от¬ряд, вернее то, что от него осталось. Мы шли молча, прощупывая каждый шаг, наступая след в след.

Командир время от времени оборачивался, прикладывая палец к губам. Да мы и так помнили приказ: «Ничто не должно нарушать тишины!» Всё, что могло звякнуть, брякнуть, хлопнуть, щёлкнуть плотно привязали, спрятали, упаковали ещё в лесу, на последнем привале. Здесь запрещались даже тихие разговоры – только знаки.
Недалеко, отрезая наш дальнейший путь по суше, начинались скалистые горы. Стали попадаться, будто выросшие из земли разного размера острые, как чьи-то гигантские клыки, скалы. Их становилось всё больше. А вот и горы, плотными уступами примыкающие друг к другу. Среди них в отдалении на возвышенности, раскрыв клыкастую пасть и угрожая поглотить всё живое, зияло темнотой узкое таинственное ущелье.

Берег закончился. Мы упёрлись в утес, за которым торчала целая гряда таких же скал. С одной стороны – море, с другой – горы. Проводник поднял руку. Все остановились. Коренастый, маленький мужичок в годах, с неизменно надвинутой по самые глаза облезлой чёрной повязкой, два конца которой свободно спадали на спину, обернулся, показывая рукой в сторону ущелья.  Вероятно, это и было то самое – «Ведьмино», за которым начинался перевал. Наконец-то! Все оживились, закивали. Но проводник опять поднял руку. Его глаза под платком невозможно было разглядеть. «Китаец» – почему-то определила я, впервые увидев его ещё там, в лесу. Он подошёл к скале, повернулся спиной к отвесу, шагнул в море и пошёл, точно Христос по воде. Сделав пару шагов, его ноги стали утопать. Но он знаками показал, что идти теперь надо по краю воды, обходя скальный выступ. «Там, под водой наверно есть тропа» – рассудила я и посмотрела на товарищей. Многие кивнули проводнику. Наверно подумали так же.

Сашок, как всегда, тут же подсуетился, стал стаскивать свои сапоги, но получив подзатыльник Филиппыча, выпрямился. Проводник стоял, повернув к нам голову и ждал, когда Сашок станет слушать. «Ну теперь пацану точно не избежать наказания», – подумала я, увидев грозный взгляд командира. А «китаец» дождался всеобщего внимания, поднял согнутую в коленке ногу и молча показал, что сапоги снимать нельзя, ни в коем случае. Затем перекинул на грудь котомку, раскинул в стороны руки, прижался к скале спиной, руками, головой и кивнул, давая знак следовать за ним.

«Я первый?» – сделал шаг в сторону утеса старшина, задавая командиру немой вопрос. Тот одобрительно кивнул, сам передвинул его вещмешок с оружием со спины на грудь, себе тоже повесил планшет спереди и пошёл за старшиной.
Вскоре мы все огибали утёс по искусно выдолбленной на скальном выступе тропе. Кто её сделал – осталось загадкой. Но в душе я благодарила и умельца, и проводника – всё не по скалам лазить.

Довольно устойчивый неширокий ровный уступ вёл в обход утёса. Было неглубоко – всего-то чуть выше колена и... скользковато. Но, прощупывая тропу, можно было приноровиться. Передвигались аккуратно, боком, раскинув в стороны руки, боясь спугнуть чаек, облепивших утёс высоко над нами.

Я никогда не была на море, но много читала о его волшебном живительном воздухе, всегда мечтала увидеть вживую. И вот оно – передо мной. Во всей своей красе. Но совсем не такое, как пишут в книжках – не радует.

До полудня ещё далеко, а уже душно. Даже чайкам, этим агрессивным и склочным птицам, лень отвоёвывать место под солнцем. Только одиночные особи стремительно и порывисто срывались с мест, оглашая округу плачем. Тошнотворный запах серы и подпорченной капусты не давал мне вволю надышаться. Безграничное водное пространство гипнотизировало до головокружения, завораживало, убаюкивало. Мне катастрофически не хватало воздуха. Глаза слезились. Очень хотелось сомкнуть отяжелевшие веки. И в какой-то момент начало казаться, что море уходит из-под ног, что я теряю равновесие и вот-вот упаду в воду. Я остановилась, напряглась, глубоко вдыхая влажную субстанцию этого климата, закрыла глаза. Ладонями нащупала неровности в породе, вцепилась в них ногтями и примагнитила себя к скале: «Домой!  Мне надо домой! Не спи! Держись! Осталось немножко!».

Давящая тяжесть вместе с густым воздухом сползала с этой скалы на меня и окутывала такой сладкой дрёмой, что когда мне по левой руке постучали, я подумала, что уснула: «Как же не хочется открывать глаза!» А когда похлопали по руке настойчивее, я всё же вывела себя из наседающего забытья: «Да, надо идти... я же всех задерживаю. Давай, соберись». Как только открыла глаза, снова ослепил причудливый отсвет солнечных лучей, но дышать стало легче. Я сделала шаг, ещё шаг и вдруг услышала тяжёлый всплеск и глухой хрип возле утёса в конце колонны.
«Сашок!» – как вспышка пронеслось в голове. Мигом улетучилась сонливость. Моё минутное забытье могло стоить кому-то жизни! Как я позволила себе такое допустить! И в первую очередь подумалось именно о Саньке: «Он всю дорогу хорохорился, чтоб не показывать усталость, а тут – я! – Разнежилась! Расслабилась!»

Я повернула голову, но за идущим следом бойцом ничего не увидела. Всплеск повторился и я, рискуя упасть, всё же отпрянула чуть от скалы, заглядывая через бойца.

Филиппыч с посиневшим лицом каким-то чудом сохраняющий равновесие, удерживал за лямки сидора осевшего в коленях Санька. А тот прогнувшись, стоял на одной ноге, пытаясь вернуть исходное положение.

Я прижалась к скале и в страхе зажмурила глаза: «Не дай, Бог, – упадёт! Филиппыч, миленький, удержи его! Сам удержись! Я знаю, ты сильный, ты справишься! Филиппыч, помоги ему! Господи, помоги им...» – мысленно тараторила про себя.

До моей руки опять дотронулись. «Ну как там?» – беспокойным взглядом спросила у соседа. Он успокаивающе кивнул: «Всё нормально», – и у меня отлегло. «Слава Богу! Слава Богу!»


Обогнув утёс, тропа не закончилась. Выходя из моря, она так и тянулась в горы. А наверху, раскрыв свою клыкастую пасть, зияло темнотой ущелье. По мере приближения, оно всё больше вытягивалось, открывая тесный вход в пещеру. Вот она «Ведьмина ловушка» – последняя страшилка «китайца. Ну ничего, осталось немножко. Утёс преодолели, преодолеем и её».

Сделав короткий привал перед пещерой, отряд зашёл внутрь. Оказалась, что это вовсе не пещера. «Ловушка» была почти круглой, над головами расстилалось сияние небес, будто мы попали в остывший кратер, из которого и предстояло выбраться к перевалу. И здесь тропа продолжалась. «Надо же, кто-то потратил на неё годы своей жизни», – оценила я.

 Дна не видать. Вместо него – густой туман, утопающий в глубинном полумраке. Эта туманность, доходя почти до тропы, тут же растворялась, разгонялась залетевшим со стороны моря легким ветерком, и залезая в расщелины, придавала скалам ощущение невесомости. Здесь было тихо, не слышно ни чаек, ни прибоя. Тропа кружила по рву спирально, подни¬маясь всё выше и выше. Прохладный ветерок приятно обдувал уставшие лица, слегка тере¬бил выцветшие гимнастерки. Шли так же, как и на утёсе: по одному, спиной к скале, поклажа на груди. Что там, за этими скалами – никто не знал. Но все были уверены, что они скоро кончатся и мы наконец попадём на свою территорию.

Край каменного рва становился всё ближе, а дно, покрытое тём¬ным туманным полумраком, всё дальше. Это дно притягивало взгляды не только потому, что шли по каменной воронке лицом к нему – было в нём что-то неприятное, противное, тревожащее, как и там – в лесу. Нет, мы не боялись туда упасть. Тропа была довольно устойчивая, ровная. На ней не попадалось даже мелких камешков. Тревожило что-то другое, и это «что-то» передавалось каждому как по це¬почке. Здесь было жарко, но не душно. Морской ветер приносил прох¬ладу, а стены скрывали от палящего солнца. Но с каждым шагом дышать становилось всё трудней и... больней. – Тревога... Непонятная какая-то тревога до боли сдавливала грудь, разрасталась, как снежный ком, и вызывала бо¬язнь дышать. Как будто дыханием мы могли привлечь это «что-то».

До конца тропы осталось совсем немного. И небо – ближе, и напряжение – стало спадать. И вдруг перед на¬ми открылся «занавес». Несколько ярких лучей вспыхнули на дне, рассеивая мрак воронки. Туманная субстанция, тая на глазах, всё четче обнажала круглое днище, которое, суживаясь с одной стороны, уходило вглубь скал с другой. Оно оказалось не таким уж далёким, но когда разглядели то, что было внизу…


 В центре, как на распятье, с привязанными в разные стороны руками и ногами лежал советский офицер, а вокруг – в чёрных как смоль одеяниях десятка полтора фашистов с нацеленными на нашу группу автоматами. Один из чернорубашечников не спеша поставил своё оружие, повернулся к распятому, достал большой тесак и занёс над горлом пленного.

Всё происходило как в немом кино. Мы замерли. Сознание отказывалось работать. Я истово пыталась, но никак не могла понять, что происходит. Вернее, я не хотела этого понимать, не могла в это поверить. Оглушающая тишина давила, окутывала вялость, в ногах появилась дрожь. Нарастающая слабость медленно, но уверенно утяжеляла висевшее на шее оружие. Уже еле удерживая его, я всё ещё не в силах была оторваться от происходящего внизу.

А там… тесак медленно стал входить в шею извивавшегося пленного. Хоть у того и торчал во рту кляп, казалось, что хрипы глухим эхом отскакивают от стен «воронки». И только два, пронзивших друг за другом воздух одиночных выстрела, немного привели меня в чувство.

 Мы стояли почти по кругу, видели друг друга, видели всё, что происходило вокруг. Видели, как затих внизу распятый офицер. Видели, как лейтенант, шедший вслед за проводником в нашей цепочке, медленно стал оседать; как его фуражка, зацепив¬шись о выступ скалы, постепенно сползая по лицу и закрывая собой расплывавшееся на лбу кровавое пятно, полетела вниз; как он, оседая и теряя равновесие стал падать… Видели, как там – внизу, вместо скинутого в ров затихшего офицера, которому пуля лейтенанта облегчила участь, оказались... о Боже! – ещё пять наших боевых товарищей! Это они! Да-да! – это они... – те, которые так внезапно пропали три дня назад на переправе. Они были при пол¬ном своём обмундировании, только головные уборы неестественно глубоко натянуты на головы. Все молчали. От напряжения казалось, что звенящий воздух вот-вот взорвётся от первого же случайного крика чайки...


 Только сейчас начинает доходить, что участь группы была предрешена, что был известен каждый наш шаг. Начинаю понимать причину той давящей, предос¬терегающей тревоги. Хоть взгляд, как под гипнозом, и притянут к центру «сцены», угловым зрением вдруг замечаю, как наверху по краю «воронки» подходят и становятся по кру¬гу, поднимая пыль, «кирзовые сапоги». Нет никакого желания их разглядывать, но что-то подсказывает, что это то¬же «они». Тяжёлый воздух не заполняет лёгкие, а лишь скользит по поверхности, оставляя чувство удушья. Хочется сдавить череп, который вот-вот лопнет от давления, так, чтобы наступила тишина. И она наступает. Не внешняя – внутренняя. Полный абсолютный вакуум, в который проваливается сознание. Тело не слушается, руки висят плетьми, пальцы не могут сцепиться… Это состояние не даёт возможности пошевелиться и полностью отключает сознание, когда вижу, как с десяток «пятерней» со всех сторон, медленно, шевеля пальцами, тянутся к следующему распятому, растерзывая его гимнастерку на мелкие клочки, летящие во все стороны. Воображение, потухая, рисует этакие звериные лапы с растущими загнутыми когтями. И уже почти отключившись, с ужасом замечаю на худых ребрах маленькие овалы груди, но, подсознательно не разрешая себе верить в то, что это женщина, пытаюсь внушить потухающему разуму, что это просто накаченное мужское тело, над которым сверкает всё тот же стальной тесак...


... Море было тихим. Спокойные волны, чуть пенясь, одна за другой набегали на жёлтый берег, омывая чьё-то тело, облачённое в зелёную военную форму. Моё сознание всё ещё затуманено. Никак не могу понять, где нахожусь – ни оружия, ни вещмешка. Вокруг ни души и только птицы, точно чувствуя поживу, кружат в небе, собираясь стаей. Подойдя ближе, вижу, что это она, – та самая, что была на дне «ущелья». Живая! Со сведёнными за спину руками. Её огромные глаза, полные ужаса, что-то пытаются сказать, из неестественно широко раскрытого рта вырываются какие-то звуки, похожие на мяуканье котёнка или тихий крик чайки…

Первая мысль – вытащить её руки. Присев на колено, пробую перевернуть её на бок. Но она отчаянно мотает головой и при этом из рта что-то выскакивает и шлёпается ей на щеку. Я оцепенела, дыханье спёрло и опять – та же внезапная вялость, дрожь, слабость. В шоковом состоянии пытаюсь понять: что за морское животное выбросили на неё пенистые воды? Снова подсознание работает в режиме замедленной съёмки. Медленно, но начинает доходить, что это не морское животное. – Это её же язык, вывалившийся из её ненормального «оскала».

«Господи!.. Бедняжка!.. Как же ты здесь оказалась? Тебя же тут живьем растерзают! Нет, оставлять тебя здесь нельзя, – я помогу, унесу. Надо что-то делать…». Но что-то здесь не так…  Никак не пойму – что? Что-то в этой женщине ненормально, неестественно…  Пытаясь завести свой помутневший рассудок, на¬чинаю оттаскивать её от воды. И тут…  как прояснение – рот! Рот её начинался от самых глаз, выглядывавших из-под густых мокрых, слипшихся волос, и заканчивался возле шеи. А вместо челюсти зияла дыра, в которой мелькал отрезанный корешок языка, и откуда так отчаянно вырывался жалобный «крик чайки»...

Понимание того, что я поняла, выжало все силы. Сердце – дикое, захлёбывающееся, забилось сразу и в районе горла, и в висках, и в запястьях. В горле – сухой, не проглоченный ком. Все цвета стали серыми: свинцовое море, свинцовый песок… А внутри холод. Пронизывающий до костей. Предательская дрожь сотрясает моё тело, обволакивая непомерным грузом слабости. В глазах темнеет. Готовая рухнуть рядом, как и там – наверху, замечаю опять «эти сапоги», тихо подходящие и выстраивающиеся вокруг нас. Внутренний холод парализует быстрее страха. Это холод понимания, которое пришло не к разуму, а к клеткам, к инстинктам: «Всё. Конец». Непослушные ноги уже не в состоянии двигаться. Трясущиеся руки выпускают чужую гимнастерку…


Я проснулась. Не с криком, а с долгим прерывистым вздохом, будто всплывая со дна ледяного озера. Утро лилось в окно. Слёзы лились из глаз. Но мир был цел и тих. И тишина эта была иной – натянутой, как барабанная перепонка, за которой урывками всё еще слышался тот стук сердца и короткий, жалобный крик «чайки». Я села и написала этот рассказ. Не для публики, а для них. Для тех, чьи лица я видела так ясно, будто действительно шла с ними плечом к плечу. Для Санька, который вечно ребячился, но в работе был суров и не превзойдён в своём мастерстве, для всеобщего авторитета Филиппыча, для старшины, не выдержавшего зрелищной казни товарища, для «чайки»… для всех, которых никогда не существовало. Или существовало?

Мне кажется, что пока я их помнила – они жили. Пока я записывала их последний день – они готовы были сражаться. А закончив последнее предложение, я наконец позволила им умереть. Не на войне из сна, а здесь, на бумаге, с достоинством, смыслом и выполненной задачей. Возможно все солдаты, чьих могил нет, чьи имена стёрты, нуждаются в таком сне. В ком-то, кто, вздрогнув среди ночи, сядет за стол и скажет: «Я вас не знаю. Но вы были. И я вас помню».

Бумага всё приняла. Моя война закончилась. Их – тоже. Остался только этот текст – братская могила, которую я могу навестить, просто закрыв глаза. И тишина после всех боёв, которая теперь звучит не как забвение, а как покой.