Крик чайки

               
                Вечная память всем павшим в Великой Отечественной...
 
 Задание было выполнено. Уже через пару дней мы должны были попасть к своим. Лес наконец-то расступился, вывел к бескрайнему морю, слившемуся вдалеке с безоблачной высью. Чистая бирюзовая гладь, разнося мелким бризом осколки солнечных лучей, играла радужными бликами, манила к себе чаек. Даже не верилось, что такое умиротворение может соседствовать рядом со смертью. Глядя на эту красоту, хотелось жить, дышать полной грудью, мечтать, радоваться…

Первым не выдержал Сашок. Он сделал шаг в сторону и вышел из цепочки. Не обращая на нас внимания повернулся к морю, глубоко вдохнул и, прикрыв глаза, раскинул руки в разные стороны. На его не знавшем ещё бритвенного станка лице застыла блаженная улыбка, а губы что-то беззвучно нашёптывали. Белобрысый короткий чуб от ветра то вставал дыбом, то падал на лоб, то разлетался в разные стороны. Не смотря на свою молодость, Сашка был у нас лучшим минёром. Его любили в отряде, хоть он вечно нарушал дисциплину. Маленький, худой, юркий – никогда не сидел на месте. Вот и сейчас все прекрасно понимали какое взыскание ждёт парня по прибытии в расположение, если командир узнает об этой его выходке. Но каждый осознавал и другое: нас осталось только пятнадцать. Пятнадцать! И то, что мы выжили – великое чудо! И капелька мимолётной душевной эйфории не помешала бы никому. Бойцы улыбались Саньку и, продолжая движение проходили мимо застывшего на ветру юнца. Я тоже глядя на него усмехнулась: Вот умеет же человек радоваться!

Но радость Сашки была недолгой. Он вскоре такой толчок в спину получил от замыкающего, что, потеряв равновесие, чуть носом не пропахал песок. Встав в строй подальше от него, Сашок, всё ещё продолжая улыбаться, обернулся. «Я тебе покажу!» – беззвучно потрясал в его сторону воздух огромным кулачищем Егор Филиппович. Этого, видавшего жизнь дядьку, всегда ставили в конце строя – зоркий, как сокол, сильный, как буйвол. Не то, что бойца, танк на себе вытащить мог. И за дисциплиной следил чётко. Одни чёрные глазищи чего стоили. Как глянет из-под густых аспидных бровей, так молнии и сверкают.

Командир шёл за проводником впереди колонны. Погружённый в свои думы, он не заметил Сашкиной проделки, а Филиппыч не расскажет – мы это знали. У Филиппыча своя система воспитания в отряде была. С ним связываться – себе дороже. И уже через пять минут Сашок шёл рядом с ним, в самом конце колонны, перед этим узрев для профилактики ещё раз вид кулака Филиппыча, но теперь уже перед самым своим носом.

О чём думали, изможденные событиями последних дней солдаты? Кто-то, может быть, о предстоящем переходе через «Ущелье ведьм», кто-то о пропавших бесследно на переправе... Я вспоминала товарищей, захороненных в лесу – тех, кого удалось вынести. У меня из головы не выходила незавидная участь погибших – их родные никогда не смогут навестить эту могилу. Нет, я не готова была умирать так далеко от дома. «Мне надо домой!» – кричало всё моё сознание.

После последнего короткого боя разведка больше не доносила попыток преследования. Нам удалось запутать «след отряда» и командир перед выходом из леса наконец-то разрешил сделать привал. Очень хотелось спать. Но добраться побыстрей до своих хотелось ещё больше.

Могилу рыли там же – руками под старой разлапистой ёлкой, подковыривая в песчаном грунте валуны и глину палками и ножами. Капитан молча попрощался с каждым погибшим, собрал документы, награды, вглядывался в лица, вчитывался в фамилии.  Бережно завернул документы в тряпицу и, убрав их в планшетку, дал команду на погребение. Похоронили быстро. Заложили валунами, засыпали песком. Тихо закидали бугорок старым лапником и нацарапали на стволе почти незаметную метку в виде креста…

После этого меня не покидали мысли о том, что я – жива! Я с удивлением отмечала в себе внутреннюю удовлетворённость от выполненной сложной задачи, от того, что менее суток назад мы с товарищами смогли предотвратить смертельную опасность целого континента. Да, мы потеряли товарищей, но выжили, а главное – сохранили жизни многих людей.

С таким настроением я не шла – летела к морю. И стресс, и усталость – всё это временное, всё пройдёт. Ведь там, за перевалом, наши! А «наши» – это уже почти как дом. Все страшилки проводника о «Ведьмином ущелье» и какой-то там «Ведьминой ловушке» после того, что мы уже пережили, казались наивными сказками. Домой! Скорее домой!


Море было тихим. Безмятежные волны, чуть пенясь, одна за другой набегали на жёлтый берег, смывая на песке следы, оставляемые нашей группой. Все напряженно вслушивались в раскалённый воздух. Тишина стояла такая, что слышно было дыхание легкого ветерка, и только шёпот прибоя нарушал идиллию. Совсем рядом, всего в нескольких сотнях метров от леса, начинались скалистые горы. Туда и направлялся отряд, вернее то, что от него осталось. Мы шли налегке, молча, прощупывая каждый шаг, наступая след в след.

Капитан время от времени оборачивался, прикладывая палец к губам. Да мы и так помнили приказ: «Ничто не должно нарушать тишины!» Всё, что могло звякнуть, брякнуть, хлопнуть, щёлкнуть плотно привязали, спрятали, упаковали ещё в лесу, на последнем привале. Здесь запрещались даже тихие  разговоры – только знаки.

 Вскоре начали попадаться, будто выросшие из земли разного размера острые, как чьи-то гигантские клыки, скалы. Их становилось всё больше. А вот и горы, плотными уступами примыкающие друг к другу, среди которых в отдалении на возвышенности, раскрыв клыкастую пасть и угрожая поглотить всё живое, зияло темнотой узкое таинственное ущелье.

Берег закончился. Мы упёрлись в утес, за которым таких же скал торчала целая гряда. С одной стороны – море, с другой – горы. Неужели придётся плыть? Проводник поднял руку. Все остановились. Коренастый, маленький мужичок в годах, с неизменно надвинутой по самые глаза облезлой чёрной повязкой, два конца которой свободно спадали на спину, обернулся, показывая рукой в сторону ущелья.  Вероятно, это и было то самое – «Ведьмино», за которым начинался перевал. Наконец-то! Все оживились, закивали. Но проводник опять поднял руку. Его глаза под платком невозможно было разглядеть. «Китаец» – почему-то определила я, впервые увидев его ещё там, в лесу. Он подошёл к скале, повернулся спиной к отвесу, шагнул в море и пошёл, точно Христос по воде, но почему-то боком.
 
Сделав пару шагов, его ноги стали утопать. Но он стоял уверенно. Там наверно каменный уступ-тропа", - подумалось мне. И не только мне одной, потому что Сашок, как всегда, тут же подсуетился, стал стаскивать свои сапоги, но получив подзатыльник Филиппыча, выпрямился. Проводник стоял, повернув к нам голову и ждал, когда Сашок станет слушать. «Ну теперь пацану точно не избежать наказания», – подумала я, увидев грозный взгляд командира. А «китаец» дождался всеобщего внимания, показал на сапоги и, покачав головой, дал понять, что снимать их нет необходимости. Затем раскинул в стороны руки, прижался к скале спиной, руками, затылком и кивнул, давая знак следовать за ним.

«Я первый?» – сделал шаг в сторону утеса старшина, задавая командиру немой вопрос. Тот одобрительно кивнул, велел перекинуть на грудь вещмешок с оружием, сам тоже повесил планшет себе на грудь и пошёл за солдатом.

Вскоре мы все огибали утёс по искусно выдолбленной на скальном выступе тропе. Кто её сделал – осталось загадкой. Но в душе я благодарила и умельца, и проводника – всё не по скалам лазить.

Довольно устойчивый неширокий ровный уступ вёл в обход утёса. Было неглубоко – всего-то чуть выше колена, но скользко. Передвигались аккуратно, боком, раскинув в стороны руки, боясь спугнуть чаек, облепивших утёс высоко над нами.

Я никогда не была на море, но много читала о его волшебном живительном воздухе, всегда мечтала увидеть его вживую. И вот оно передо мной. Во всей своей красе, но совсем не такое, как пишут в книжках – не радостное.

До полудня ещё далеко, а уже душно. Даже чайкам, этим агрессивным и склочным птицам, лень отвоёвывать место под солнцем. Только одиночные особи стремительно и порывисто срывались с мест, оглашая округу плачем. Тошнотворный запах серы и подпорченной капусты не давал вволю надышаться. До головокружения гипнотизировало безграничное водное пространство, завораживало, убаюкивало. Мне катастрофически не хватало воздуха. И в какой-то момент стало казаться, что море уходит из-под ног, что я теряю равновесие и вот-вот упаду в воду. Я остановилась, напряглась, глубоко вдыхая влажную субстанцию климата, закрыла глаза. Ладонями нащупала неровности в породе, вцепилась в них ногтями. Мысленно примагничивая себя к скале, только т твердила: «Домой! Мне надо домой! Не спи! Держись! Осталось немножко!»

Давящая тяжесть вместе с густым воздухом сползала с этой скалы на меня и окутывала такой сладкой дрёмой, что когда мне по левой руке постучали, я подумала, что уснула: «Как же не хочется открывать глаза!» А когда похлопали по руке настойчивее, я всё же вывела себя из наседающего забытья: «Да, надо идти... я же всех задерживаю. Давай, соберись». Как только открыла глаза, меня ослепил причудливый отсвет солнечных лучей, но дышать стало легче. Я сделала шаг, ещё шаг и вдруг услышала тяжёлый всплеск и глухой хрип возле утёса в конце колонны.

"Сашок!" – как вспышка пронеслось в голове. Мигом улетучилась сонливость. Моё минутное забытье могло стоить кому-то жизни! Как я позволила себе такое допустить! И в первую очередь подумалось именно о Саньке. Он всю дорогу хорохорился, чтоб не показывать усталость, а тут – я! – Разнежилась! Расслабилась!

Я повернула голову, но за идущим следом бойцом ничего не увидела. Всплеск повторился и я, рискуя упасть, всё же отстранилась от скалы, заглядывая через плечо соседа.

Филиппыч с посиневшим лицом каким-то чудом сохраняющий равновесие, удерживал за лямки сидора осевшего в коленях Санька. А тот прогнувшись и отклонившись от скалы, стоял на одной ноге, пытаясь вернуть исходное положение.
Я прижалась к скале и в страхе зажмурила глаза: "Не дай Бог упадёт. Филиппыч, миленький, удержи его! Сам удержись! Я знаю, ты сильный, ты справишься! Филиппыч, помоги ему! Господи, помоги им!" – мысленно тараторила про себя, искусав при этом все губы.

До моей руки опять дотронулись. «Ну как там?» – беспокойным взглядом спросила я у соседа. «Всё нормально», – кивнул он ответ и у меня отлегло: "Слава Богу! Слава Богу!"


Обогнув утёс, мы попали в ущелье. Тропа не закончилась. Выходя из моря, она так и тянулась в горы. По мере нашего продвижения ущелье стало сужаться, открывая тесный вход в пещеру. Вот она «Ведьмина ловушка» – последняя страшилка «китайца». Ну ничего, осталось немножко. Утёс преодолели, преодолеем и её.

Сделав короткий привал перед пещерой, отряд зашёл внутрь. Оказалась, что это вовсе не пещера. «Ловушка» была почти круглой, над головами сияло синее небо, будто мы попали в остывший кратер, из которого и предстояло выбраться к перевалу. И здесь тропа продолжалась. "Надо же, кто-то потратил на неё годы своей жизни", – оценила я.

 Дна не было видно, его выстилал густой туман, утопающий в глубинном полумраке. Эта туманность, доходя почти до тропы, тут же растворялась, разгонялась залетевшим со стороны моря легким ветерком, и залезая в расщелины, придавала скалам ощущение невесомости. Здесь было тихо, даже чаек не слышно. Узкая дорожка кружила по рву спирально, поднимаясь всё выше и выше. Прохладный ветерок приятно обдувал уставшие лица, слегка теребил выцветшие гимнастерки. Шли так же, как и на утёсе – боком, по одному, сидоры с оружием так же держали на груди, спинами прижимались к отвесной скале. Что там, за этими скалами – никто не знал. Но все были уверены, что они скоро кончатся и мы наконец попадём на свою территорию.

Край каменного рва становился всё ближе, а дно, покрытое тёмным туманным полумраком, всё дальше. Это дно притягивало взгляды не только потому, что шли по каменной воронке лицом к нему – было в нём что-то тревожащее. Нет, мы не боялись туда упасть. Тропа была довольно устойчивая, ровная. На ней не попадалось даже мелких камешков. Тревожило что-то другое, и это «что-то» передавалось каждому как по цепочке.

Здесь было жарко, но не душно. Морской ветер приносил прохладу, а стены скрывали от палящего солнца. Но с каждым шагом дышать становилось всё трудней и... больней. Тревога... Непонятная какая-то тревога до боли сдавливала грудь, разрасталась, как снежный ком, и вызывала боязнь дышать. Как будто дыханием мы могли привлечь это «что-то».

До конца тропы осталось совсем немного. И небо – ближе, и напряжение стало спадать. И вдруг перед нами открылся «занавес». Несколько ярких лучей вспыхнули на дне, рассеивая мрак воронки. Туманная субстанция, тая на глазах, всё четче обнажала круглое днище, которое, суживаясь с одной стороны, уходило куда-то вглубь скал. Оно оказалось не таким уж далёким, но когда разглядели то, что было внизу…

 В центре как на распятье с привязанными в разные стороны руками и ногами лежал советский офицер, а вокруг – в чёрных как смоль одеяниях десятка полтора фашистов с нацеленными на нас автоматами. Один из чернорубашечников не спеша поставил своё оружие, повернулся к распятому, достал большой тесак и занёс над горлом пленного.

Всё происходило как в немом кино. Мы замерли. Сознание отказывалось работать совсем. Я истово пыталась, но никак не могла понять, что происходит. Оглушающая тишина давила, окутывала вялость, в ногах появилась дрожь. Предательски затрясся подбородок. Нарастающая слабость медленно, но уверенно утяжеляла висевшее на шее оружие. Уже еле удерживая его, я всё ещё не в силах была оторваться от происходящего внизу.

А там… тесак медленно стал входить в шею извивавшегося пленного. Хоть у того и торчал во рту кляп, казалось, что хрипы глухим эхом отскакивают от стен «воронки». И только два, пронзивших друг за другом воздух, одиночных выстрела немного привели меня в чувство.

 Мы стояли почти по кругу, видели друг друга, видели всё, что происходило вокруг. Видели, как затих внизу распятый офицер. Видели, как лейтенант, шедший вслед за проводником в нашей цепочке, медленно стал оседать; как его фуражка, зацепившись о выступ скалы, постепенно сползая по лицу и размазывая расплывавшееся на лбу кровавое пятно, полетела вниз; как он, оседая и теряя равновесие стал падать... Видели, как там – внизу, вместо скинутого в ров затихшего офицера, оказались... о, Боже! – ещё пять наших боевых товарищей! Это они! Да, да – это они... – те, которые так внезапно пропали три дня назад на переправе. Они были при полном своём обмундировании, только головные уборы неестественно глубоко натянуты на головы. Все молчали. От напряжения казалось, что звенящий воздух вот-вот взорвётся от первого же далёкого случайного крика далёкой чайки...


 Только сейчас начинает доходить, что участь группы была предрешена, что был известен каждый наш шаг. Начинаю понимать причину той давящей, предостерегающей тревоги. Хоть моё внимание и взгляды моих товарищей притянуты к центру «сцены», угловым зрением вдруг замечаю, как наверху по краю «воронки» подходят и становятся по кругу, поднимая пыль, «кирзовые сапоги». Нет никакого желания их разглядывать, но что-то подсказывает, что это тоже «они».
Гипнотическое состояние не даёт возможности пошевелиться и полностью отключает сознание, когда вижу, как с десяток «пятерней» со всех сторон, медленно, шевеля пальцами, тянутся к следующему распятому, растёрзывая его гимнастерку на мелкие клочки, летящие во все стороны. Воображение, потухая, рисует этакие звериные лапы с растущими загнутыми когтями. И уже почти отключившись, с ужасом замечаю на худых ребрах маленькие овалы груди, но, подсознательно не разрешая себе верить в то, что это женщина, пытаюсь внушить потухающему разуму, что это просто накаченное мужское тело, над которым сверкает всё тот же стальной тесак...


... Море было тихим. Спокойные волны, чуть пенясь, одна за другой набегали на жёлтый берег, омывая чьё-то тело, одетое в нашу военную форму. Моё затуманенное сознание никак не может понять, где нахожусь. Ни оружия, ни вещмешка... Вокруг ни души и только птицы, будто чувствуя поживу, кружат в небе, собираясь стаей.
Наконец, заставляю себя подойти к "телу" и содрогаюсь - да это же Лида! Неужели это она была на дне "ущелья"? Живая! Со сведёнными за спину руками. Её огромные глаза, полные ужаса, что-то пытаются сказать, из неестественно широко раскрытого рта вырываются какие-то звуки, похожие на мяуканье котёнка или тихий крик чайки…

Первая мысль – освободить её руки. Присев на колено, пробую перевернуть Лиду на бок. Но она отчаянно мотает головой и при этом из рта что-то выскакивает и шлёпается на её щеку. А у меня опять та же внезапная вялость, дрожь, слабость. В шоковом состоянии пытаюсь понять – что это? Что за морское животное выбросили на неё пенистые воды? Снова подсознание работает в режиме замедленной съёмки. Медленно, но начинает доходить, что это не морское животное, – это её же язык, вывалившийся из ненормального «оскала» бедняжки.

Господи!.. Как же ты здесь оказалась? Тебя же тут хищники живьём растерзают! Нет, оставлять её здесь никак нельзя – я помогу, унесу. Надо что-то делать… Но что-то здесь не так…  Никак не пойму – что? Что-то в ней ненормально, неестественно… Пытаясь завести свой помутневший рассудок, начинаю оттаскивать её от воды. И тут  как прояснение – рот! Рот её начинался от самых глаз, выглядывавших из-под густых мокрых, слипшихся волос, и заканчивался возле шеи. А вместо челюсти зияла дыра, в которой мелькал отрезанный корешок языка, и откуда так отчаянно вырывался жалобный «крик чайки»...

Понимание того, что я поняла, выжало остатки сил. Тяжелые непослушные ноги уже не в состоянии двигаться. Трясущиеся руки выпускают её гимнастерку. Предательская дрожь сотрясает тело, обволакивая непомерным грузом слабости. В глазах темнеет. Готовая рухнуть рядом, как и там – наверху, замечаю опять «эти сапоги», тихо подходящие и выстраивающиеся вокруг нас...


Шестьдесят лет прошло... Всё меньше остаётся ветеранов, переживших войну. И они молчат, унося с собой ужасную правду. Я теперь понимаю, почему они не любят говорить о войне: ТАКОЕ – не расскажешь. ТАКОЕ – не объяснишь. Звероподобные существа разгуливают по планете. Они больны, деградированы. Их надо лечить! Но чем?

Мы же люди – самые разумные существа на земле! Может быть нам не хватает сострадания, отзывчивости? Может нам действительно не хватает слёз? Тех самых слёз, которые ветераны запирают в себе, боясь выпустить на волю...

(2005 г.)



                Человек, стань человеком!
Как бы ни был бы ты суров,
Я хочу, чтоб всегда, век за веком,
Доброта открывала нам вновь
Радость, дружбу, взаимное счастье,
                Красоту доверительных слов…

Человек, будь человеком,
И тогда станет мир... здоров!