Лбов и его команда. Глава 3

         Глава 3. Признания Лбова.

Лбов продолжал упорствовать и отказывался назвать свое настоящее имя и фамилию, он так и остался до момента объявления приговора «Лещем». Лбов за время пребывания в исправительном арестантском отделении похудел, побледнел, с его лица сошел налет от постоянного воздействия ветра и солнца, лицо стало бледно-серым, что особенно подчеркивала черная лохматая нечёсаная борода. Перехваченные запястья рук и ног кандалами непрерывно ныли, отдаваясь болью то в пах, то в предплечье.

Лбов понимал, что попался окончательно и бесповоротно, снисхождения к его судьбе со стороны власти не будет. Затеплившаяся было надежда на освобождение, после посещения его камеры поручиком 231 Котельнического батальона Яковлевым не давала ему спать спокойно несколько дней, но закончилась она тем, что Яковлева посадили на тридцать суток на гауптвахту, а затем уволили со службы в дисциплинарном порядке.

«Что хотел показать поручик Яковлев своим наглым вторжением в мою камеру», - размышлял Лбов.

Лбов не знал, что по городу Вятка прошел слух о приезде пяти революционеров, с целью убить или освободить руководителя шайки. «Ничего дельного он мне не сообщил, кроме того, что назвал дату начала заседаний суда – 21 апреля». Который уже раз Лбов перебирал в памяти мелкие детали того посещения.

В седьмом часу вечера, перед ужином 15 апреля поручик Яковлев подошел к начальнику караула унтер-офицеру Петухову и стал требовать, чтобы его пропустили к арестанту к Семену Лещу.

Начальник караула возражал и объяснял Яковлеву, что нужно вызывать солдат, для того чтобы отпереть камеру, а то арестант может выскочить из неё, хотя бежать Лещу было некуда, повсеместно находились солдаты.

Яковлев настоял на своём требовании, его впустили в камеру сразу, как только подошли солдаты из роты охраны. Яковлев поздоровался с Лбовым за руку и поцеловал его. Изо рта поручика исходил устойчивый свежий запах накануне выпитой водки.

- Что это у тебя за портупея, - спросил Яковлев у арестанта, указывая на ремень придерживающий кандалы. Разговора не получилось, в камеру вошел старший надзиратель, принес ужин и попросил поручика выйти из камеры, но офицер закричал: «вон отсюда». Выходя из камеры, Яковлев несколько раз прокричал: «вон отсюда, б…и вы все, б…и».

«Чего ему надо было? - думал Лбов, -  непонятно, чего он хотел только сообщить дату начала суда, кому я сообщу об этом, кому, когда вокруг солдаты, охрана. Одно ясно, суд будет скорый, они не будут ворошить все эксы, которые мы совершили, ограничатся только убийством стражника в Нолинске».

До суда оставалась неделя времени. Под «ложечкой» заныла душа арестованного, не хотелось умирать в расцвете сил и здоровья. Отчаянная волна горячей жалости к самому себе накрыла всё сознание арестанта, всё тело покрылось испариной, голова закружилась и Санька Лещ, гремя кандалами, опрокинулся головой на подушку.
 
Лбов ещё сделал попытку бороться за свою жизнь, написал заявление, чтобы его перевели в Пермь, с надеждой, что там, имея везде своих людей, ему удастся бежать. Хлопоты его о переводе в Пермь были отклонены. Осталось только одно подвести итог самому перед собой всей его мрачно сложившейся жизни.

«С чего началось всё это: обида, вражда, недоверие, злость, эта революционная деятельность, - размышлял Лбов. - С обиды, зависти к другим, с семьи? – с чего это всё? Ведь я мог быть нормальным человеком, рабочим, хорошим отцом, у меня двое сыновей. Я мог учиться, в армии у меня это неплохо получалось, ведь не каждого через год производят в унтер-офицеры. В армии я почувствовал власть над людьми, хотя они всегда мне готовы были подчиняться. Если бы меня через год не списали из армии, тогда бы и жизнь моя могла пойти по-другому.

Но этот дурной брат Василий, которого убили в драке в 1899 году, а его и следовало убить, так как постоянно старался подставить ногу первому, попавшему, и постоянно был склонен к человеческой пакости. Семейка… так опять же и Ивана такого ловкого и боевого парня грохнули в 1906 году.

В семье, среди детей я был самый старший. Мать рожала почти каждый год одних парней и среди них появилась только одна девочка-сестренка, но большинство так и умерло в малолетстве.

Отец! Что отец? – умер в 1907 году от побоев. Занимался хлебопашеством и вообще сельским хозяйством, всегда ездил на ярмарки покупал лошадей, перегонял в Пермь и продавал. Состоял сотским, как не грамотный с восьми лет брал меня с собой для выполнения мелких поручений, для раздачи разных повесток. Тут я и пристрастился посещать какие-то собрания о цели и задачах, которых ничего не знал. Поздней, уже, когда я окончил курс Мотовилихинской сельской школы, я начал понимать что я делал и кому служил.

Да вот ещё вспомнил. Отец вел дело по отчуждению в казну нашей земли в количестве пяти десятин, которыми прадеды наши владели более ста лет. Дело это возбуждалось и разбиралось в разных инстанциях раз двадцать. Решение было то в нашу пользу, то в пользу казны. Повзрослев, я это дело от имени отца вел уже сам. Из-за покосов на этой земле я не раз вступал в спор и в драку с теми, кто хотел воспользоваться нашей землей. Были случаи, когда силой прогонял их с земли. Но хотелось решить по закону, раз и навсегда. Но когда мое сено захватил помощник лесничего Лебедев я взял своё сено силой с дракой.

Я обратился с защитой к старшине, затем к старосте, сотскому и становому приставу, но никто мне не оказал помощи.

Вот тут у меня появилась озлобленность на людскую несправедливость и начала вырабатываться непреклонность и неуступчивость характера. Я озлобился из-за этой земли и против казны и против правительства. При любом удобном случае стал вредить казне: то песку насыплю в машину, то керосину налью туда, куда не следует, то подожгу какое-нибудь строение, то какой винт выну незаметно из машины.

Но никогда не жег хлеб или сено, понимал, что через это поднимутся цены, что отразится на состоянии бедняков.

Армия. Призвали меня туда в двадцать два года в 1898 году. Совершенно новая обстановка. Столица и Мотовилихинский завод, было что сравнить. Зачислили сразу  в лейб-гвардии Гренадёрский полк, в роту Его Императорского Величества. Рост позволял, да и образование по сравнению с другими солдатами было неплохое. В караулы в Зимний дворец не ходил, служба в основном проходила в карауле на Петропавловской крепости, но представление как живет столица кое-какое, появилось. Занятия по истории полка, расширяли кругозор, давали мыслям новое направление, отвлекали от домашних проблем и забот, но убийство брата и отчисление из полка по семейным обстоятельствам вновь вернули меня в знакомую среду.

После армии характер мой как-то успокоился: женился, завел хозяйство, пчел целую пасеку до восьмидесяти семей, занялся садоводством. Но землю мою пока я служил, забрали окончательно. Правда, в 1904 году я её отбил, у своих противников, но не воспользовался этим, началась вновь заводская жизнь, вот здесь-то я и попал на дорожку, которая и привела меня сюда в камеру с кандалами.

До военной службы, с четырнадцати годов, восемь лет работал в сталелитейном отделе, после службы в оружейной фабрике номер два. Здесь и познакомился с местным социал-демократическим комитетом, которому был полезен до 1905 года только тем, что давал свою лошадь для переездов революционеров из одного места в другое.

Маевки, занятия в кружках отвлекали от домашнего хозяйства…»