Краска горечи

Анна Неркаги — из тех людей, с кем мне хотелось бы познакомиться. Я понимаю, что это — проявление жадности: сидеть рядом, слушать голос, заглядывать в глаза в надежде увидеть в них секрет огромного таланта. Таких людей немного (с кем мне хотелось бы завести дружбу), но они есть. Погреться возле огня их талантливой души — это же так важно! Ощутить через близость к ним их силищу, рождающую стихи, книги, картины, музыку. Окунуться в одну с ними атмосферу, дышать одним с ними воздухом и… украсть немного их самих. Они даже не заметят этой краже, а я сделаюсь богаче в сердце моём.
Но я не уверен, что я подошёл бы к Анне Неркаги, будь в нескольких шагах от меня. Меня пугает её лицо. Оно отмечено печатью вселенского горя. Кроме того, на фотографиях, которые мне довелось видеть, Анна выглядит человеком жёстким, словно закрывшимся от окружающего мира. Таким мне представляется шаман, которому судьба нанесла тяжелейшую душевную рану и сердце которого переполнилось горечью.

Впервые я познакомился с её текстами в сборнике «Проза народов Крайнего Севера и Дальнего Востока», выпущенным издательством «Северные просторы» в серии «Северная библиотека школьника». Народы, поэзия, проза — кажется, туда вместилось всё. На самом же деле туда втиснулось очень мало. И почему «Библиотека школьника»? Почему не «Сокровищница народов мира»? Впрочем, это не так уж важно… В одной из тех красивых книг я увидел Анну Неркаги. Начал читать, но текст, взмахнув широкими крыльями, внезапно оборвался. Отрывки повести «Анико из рода Ного» закончились. Это было похоже на убежавшую сквозь пальцы воду: я стоял в пустыне, измученный жаждой, а вода исчезла… Колдовство слов Анны Неркаги улетучилось, оставив жажду, оставив желание пить её ещё и ещё.

Анна Неркаги… Чуть раньше я читал о ней в журнале «Мир Севера». Там же я всматривался в её суровое лицо. Наверняка она умеет смеяться, но на фотографии она выглядела мрачной и чёрствой. Правда, о чёрствых людях никто никогда не пишет, а про Анну писали с любовью и восхищением. И я согласен: она достойна восхищения.

Месяц назад я взял повесть «Белый ягель». Читаю.  Останавливался чуть ли не на каждой странице. Останавливался, чтобы перевести дух, ибо давно не читал такой могучей книги. Мысли точны и глубоки, как рисунок сделанный на кости умелым резцом. Почти всех писателей Севера я называю шаманами. Она — шаман высокого полёта. Её бубен посылает звон её песни далеко за горизонт. Жаль только, что песня эта печальна и тяжела.
Читал Неркаги и проваливаюсь в глубины мудрости, написанной следами людей на снегу истории.

Первые же строки «Белого ягеля» поглотили меня целиком. Я утонул. Эту повесть я отношу к тем литературным произведениям, которые вгрызаются в открытое сердце. Должен заострить внимание на слове «открытое». Людей много, книг много, нескончаемая лавина всевозможных текстов обрушивается на нас, но к большинству из них мы остаёмся закрыты, не пускаем их в себя: как плохие тексты, так и хорошие. Мы оберегаем себя как от мусора пошлости, так и от бремени чужого горя. Анна Неркаги предлагает нам своё горе. Это не личное горе её семьи, а горе её народа, которое она превратила в горе боль своей души.

Нужно ли читать такие книги?
Анна обрекает нас на плач, на страдания. Её мудрость, к сожалению, не возвышает нас. Или же она настолько сложна в своих камланиях увлекает нас в пучину страданий целого народа, чтобы мы потом нашли где-то силы очиститься и возвыситься? Но Неркаги не указывает нам путь к очищению — вот что пугает меня.

Читая книгу Неркаги, я сразу решил поделиться моими впечатлениями о ней и принялся делать выписки. Настроение подгоняло, я писал параллельно с чтением, что для меня было ново… А потом я потерял всё, что я написал. Искал, но не мог найти. Статья, которую я не успел закончить, пропала. Теперь я пытаюсь написать её заново, но настроение ушло. Я прочитал не только оглушивший меня «Белый ягель», но также «Анико», «Молчащий», «Илир». Впечатления от каждой повести накладывались друг на друга и ослабевали, бледнели. Я перечитал «Белый ягель» снова, но то первое впечатление, похожее на удар, больше не приходило. Я находил места, глубоко поразившие меня, но теперь они не казались мне полными прежней силы, хотя я понимаю, что они не изменились. И я спросил себя: не в магии ли первой встречи заключена сила Анны Неркаги? Не случайно же, читая каждую очередную её повесть, я испытывал нечто похожее на разочарование. Ждал того же, что потрясло меня в «Белом ягеле», но не находил, а если и находил, то уже знакомое, то есть повторы. Словно одну и ту же песню слушал я. Песню безысходности. Безмерная печаль разлита по книге Нркаги. Много одиночества. Постоянные думы о смерти. «Жизнь прожита. Уйти нужно вовремя и тихо, не пугая людей. Смерть наклонится над ним, как мать над ребёнком…» Проза Анны Неркаги наполнены умиранием. К моему глубочайшему сожалению, она не искрится жизнью. Её тоска — смертельная. Её мудрость — плач о потерянном.

«Десяпть лет, с провалами, когда за годы не писалось ни одной строчки, когда рукописи забрасывались в самые дальние углы чума, когда приступы невыносимой дьявольской гордыни заполняли всё моё существо, писалась повесть “Молчащий”. И в тот момент, когда я вынесла смертельный приговор и «Молчащему», и всему моему творчеству — не писать больше вообще, Господь наказал меня так, что я до сих пор плачу. Не творить — нет худшего наказания. Не любить — нет горестней участи. Я стою в начале. Только в сорок пять лет поняла, что стою в начале Того Единственного пути, который мне предначертан. И что в жизни кончилось моё личное время и началось другое. Богово. Ни один момент его не принадлежит мне, и не может быть потрачен по моей воле, но по воле Отца Вечного», — признаётся Анна Неркаги.

Не творить — нет худшего наказания? Не соглашусь я со словами Неркаги, если она подразумевает творчество только как литературу.  Можно творить молча, ибо сама жизнь есть творчество, вся до последнего мгновения — творчество. Подкармливает меня окружающий мир, не позволяет сгинуть, хоть и не делаю ничего, кажется, полезного. Если цветок не распускается, в нём нет творчества, нет жизни. Мы должны быть цветами, и думаю, что мы должны быть разными цветами, каждый из нас — разными цветами, перерождаясь в своих качествах, видоизменяясь, развиваясь бесконечно.

Услышать — не значит понять. Понять — не значит слиться душой. А ведь именно соединение душ должно произойти, чтобы стали счастливы по-настоящему. Тогда исчезнет одиночество. Не уйдёт, чтобы однажды вернуться, а исчезнет навсегда. Слияние душ в единую духовную субстанцию, в единый организм.
Поэтому я жду от Неркаги новых книг, но жду не плача о потерянном. Жду песню жизни. В «Белом ягеле» есть сцена, когда старый Пэтко, поникший духом и потерявший желание жить, решил раздать вещи соплеменникам. Читая эту сцену, я почувствовал, что слёзы потекли по моим щекам. Слёзы радости. 

«Неожиданно Пэтко радостно взмахнул руками, и тут же его глаза встретились с удивлёнными глазами немой девушки, дочери Хасавы. Как же он сразу не подумал? Кто другой, кроме неё, должен кочевать под радостный звон колоколов. Немая. Ей, обиженной богом иль судьбой, только ей слышать до конца своих дней песни радости, которые не пожелала знать его родная дочь.
Тихонечко, счастливо рассмеявшись, Пэтко взял в охапку все зазвеневшие вновь колоколами радужные сукна и упряжь. И понёс на вытянутых руках туда, откуда смотрели на него удивлённые неземной красотой глаза сироты-девушки.
И когда он подошёл к ней, она в ужасе отступила шаг, два и если бы не отец, поддержавший её, немая убежала бы со всех ног. Отец крепко держал её, а она всё качала головой, не в силах отвести глаз от ярких цветов и не веря, что всё это теперь её, и что в длинные зимние кочевья она будет не одна. У неё есть теперь радость.
— Возьми, дочка. Носи, радуйся. Звени.
Немая заплакала в голос. Но вокруг люди счастливо засмеялись и смеялись долго, будто дети; сдерживавшие радость. На шум прибежали собаки и, не зная, в чём дело, принялись скакать и тоже шуметь, и этот радостный шум жизни, такой милый и светлый, лучше всяких слов убедил старика, что жизнь не кончается никогда и что солнце, опираясь щекой о край земли, поднимается по утрам для всех — сирот, калек, одиноких, для счастливых и несчастных. И всё, что дальше делал Пэтко, было освящено великой радостью жизни» («Белый ягель»).

Вот этого я и жду от Неркаги — великой радости жизни. Ведь читатель, очаровываясь творчеством писателя, верит писателю, напитывается его настроением, духом. Она же сказала: «Я стою в начале. Только в сорок пять лет поняла, что стою в начале Того Единственного пути, который мне предначертан. И что в жизни кончилось моё личное время и началось другое. Богово». А Богово — это радость.