Church of Havism

Litanies to nothing by James Havoc and Alba Tross

ДЫХАНИЕ ЗОДИАКА
За время, потребное, чтоб одинокий мужчина кончил рукой в своей одинокой постели, тысячи тысяч звезд выгорают дотла; тысячи тысяч звезд рождаются снова.
Реки правят свой путь к океанам, лезвия чутко следят за извивами позвоночника под белоснежной и девственной кожей.
В такой ночной час, как сейчас, ничто для нас не преступно.
ПАКТ СОБАЧЬЕЙ ЗВЕЗДЫ
Тем, у кого кожа влажная, а внутренности — из меха, не сильно нужна одежда.
 Во время оргазма Филбин видел метаморфоз как мозаику спазмов, чьим лейтмотивом был крестовой, перевернутый взрез на прогорклом мясе. В этой системе мутантной плоти царило белое солнечное лицо, палившее красными, будто кровь, лучами; оно растворялось, пока он спекался в каталептический сон. Эти видения начались одновременно с беременностью его жены.
Прошло сколько-то месяцев, и она перестала сносить половые сношения. Филбин работал на ферме, чтобы отвлечься. Однажды вечером, его вороной мастиф по кличке Содом вернулся с плантации с мертвым карлом в тисках челюстей. Добыча была искалечена, шея прокушена до самой кости. Филбин был очарован красивыми, яркими позвонками, блестевшими на виду; он вырезал три и изготовил игральные кости. Из верхушки кривого черепа карла он выпилил чашу, и тратил долгие летние ночи, бросая сии колдовские кубики в стену сортира.
В канун дня рождения его дочери, смерч проревел в омрачающем северном смоге, суля тошнотворные бунты против природы. Адское зрелище всплыло в рапидном ритме. Мандрагора проклюнулась на безымянной могиле; пчелы с людскими лицами высыпали пыльцу на голову дремлющего Содома. У бедного пса начался припадок жестокого, неудержимого чиха, все его тело дергалось в судорогах, а потом он издох, выпуская из носа и члена темную кровь. Эти каровые озера поймали лик заходящего солнца; в бешеных сумеречных аркадах бились каннибальные пугала. Призрачные тамтамы гремели в стылых кукурузных полях. И сколько бы Филбин не бросал свои кости, выпадали всегда три шестерки.
Крик разрушает чары; крик, что длится и длится, покуда Филбин несется по бесконечным полям к своему домишку. Крик, наконец, замирает, как только он прыгает через порог. По колено в рухнувших грудах сырой кукурузы, мешков для навоза и жеваных псом костях зайца, Филбин влетает в сумрак жёниной спальни.
В комнате что-то не так. Это место должно быть святилищем новой жизни. Светлым и радостным.
Так сказано в Библии.
Но место темно. Так темно и безмолвно. И в нем пахнет не жизнью, а смертью; наверно, так пахнет на бойне. Здесь есть даже труп. Труп, что выглядит, в мертвенном свете, нелепо похожим на тело его жены. Он развален надвое, вдоль, изнутри.
Резко остановившись, Филбин поскальзывается на ее еще теплых кишках, и падает навзничь у ног своей новорожденной.
Она стоит на кровати, как минимум метр ростом, с черными, будто смоль, волосами до самых колен, блестя от околоплодных вод; матовые глаза акулы и белая, как коралл, кожа. Длинный дымящийся спинной мозг висит кольцами на ее плече, как лассо. Она месит обоими кулаками мертвые сиськи собственной матери, жадно глотая жирную простоквашу, лезущую наружу. В мерцающем свете чадящей лампы таз ее бросил на стену тень в форме пса. Между ее раздвинутых ног, тускло-алых от крови, кричит крестовое влагалище Зверя.
Скованный ужасом, Филбин слышит лишь только крещендо тамтамов где-то снаружи; потом дикий визг бензопил в старом хлеве, и нарастающий, многоголосый клекот. Со смертной гримасой, его Черноснежка прыгает с ложа и исчезает во тьме. Скользя на кишках супруги, Филбин пал у окна, успев мельком увидеть, как Черноснежка уносится прочь в кукурузу, в компании крохотных, скорченных гномиков с бензопилами.
Мертвая тишина.
Мир не сдвинулся с места. Филбин сел на крыльцо и глядел в негативное небо несколько месяцев. Или несколько лет? Но едва ли он знал, и едва ли хотел бы знать. Временные туманы медленно зрели в его погребенной душе. По прежнему тихо. Ни звука, лишь нескончаемый стук костей у него кулаке. Птицы умолкли, все листья опали с замученных пыткой деревьев. Выцветшая, как известняк, бесплодная почва стала всего лишь солнечным саркофагом. И вот, наконец, тихий шум. Треск ломких серых колосьев. Гуденье моторов на холостых оборотах, и нежное, но атональное пенье. Первые искривленные головы, в мерзких пучках тошнотворных волос, всплывают в полях. За ними всплывают другие, и Филбин видит, что у них на плечах — магический, симметричный крест. К его перекладинам крепко привязана голая, мертвенно-бледная девушка с черными, будто смоль, косами.
Его Черноснежка.
Взрослая. Высоченная. И, несомненно, ставшая женщиной. Ставшая человеком. Филбин видит глаза, умоляющие отца признать и вернуть свою дочь — голубые, большие, прозрачные: глаза ее матери. Он оглядел ее тело. Хотя темный мех покрывал теперь холмик лобка, он не мог скрыть прямого, честного женского взреза. Мало волнуясь о том, к каким трюкам прибегли калечные похитители, снявшие злое проклятье, он радостно встал, чтоб принять ее. Процессия остановилась.
Глумливо поющий уродец с ногами-обрубками вышел вперед. Король карликов, голый, но подпоясанный кожаным поясом с кожаными кисетами, злобное тело горбато, покрыто наростами, скальп извергает дурные сплетения забальзамированных крабовых панцирей. В левой руке — дубовая палочка. Он начертал ею что-то в воздухе. Высохшая земля у его ног расселась, оскалясь, и плюнула в небо мощами Содома. Они завертелись в выси, и рухнули пентаграммой вокруг короля. Левой рукой он подал знак Филбину выйти на ринг, потом покопался в одном из кисетов на поясе. Чу! Угнездившись в шерстистой ладони, светится троица кубиков, сделанных из позвонков покойницы.
Филбин сразу же понял намеренье тролля. Им предстоит потягаться за обладанье душой Черноснежки.
Проходят часы, они мечут кости, удача и проигрыш сменяют друг друга. Карлики окружают их, гикая и заводя бензопилы, когда побеждает король, молча, зловеще теснясь, когда Филбин выходит вперед. Луна достигает зенита; у них поровну баллов перед финальным броском. Король карликов пренебрежительно крутит запястьем. Кости падают наземь, и свита взрывается яростным внутриутробным лаем, пилы чертят зигзагами дымное небо ночи. Семнадцать. Филбин должен набрать максимальную сумму, чтоб выиграть, но ему до сих пор это не удавалось.
Мрачно тряся костями в чаше из черепа, он пытается вспомнить уверенность насекомых. Как росомаха выдирает хрящи. Магнетизм анаконды, безошибочный спуск кровососных летучих мышей. Он погружается в транс. Колдовские кости теперь упадут по собственной воле.
Шесть. Шесть. Шестьсот шестьдесят шесть.
Король карликов молча встает, пожимает своими кривыми плечами, поворачивается, и, хромая, бредет в кукурузу, что его породила. Следом за ним, насупившись, топает свита.
Филбин очухивается от патетичного скулежа. Он бросается к Черноснежке и рвет плетеный тростник, привязавший ее к кресту. Секунду он видит свой уродливый отблеск в двух лишенных души, по-акульему черных зерцалах, а потом когти Зверя срывают ему лицо.
Его победившие кости один раз моргают во тьме.
LUPUS EST
Анус – вот безупречный отпечаток бытия. Истина – подзалупный смрад начинки, покрытой коростным тестом пирожков, тошнотворные всплески мутировавшего в вечности желтка, засохшие сгустки молока, похожие на никому не нужный эякулят демиурга-гидроцефала, одиноко долбящегося раздутой башкой в циклопические стены молчаливо-ебучей вселенной.
В коллапсарно-чёрной глубине забытого солнцем психодолбного леса, под сенью покрытых источающими инфернальный смрад струпьями волшебных буков Бабушка яростно дрочит свою тоскливо хлюпающую древнюю ****у посреди заваленной сотнями выскобленных черепов лесорубов Избушки-Поебушки. В руке – баклажан-мутант, выросший на гнили тысяч приношений её ублюдочной Внучки-Сосучки, но даже он, размером с мохнатую руку опытного мясника, на которую подобно вырожденческим шаманским гадателям хозяин наматывает кишки в шесть рядов, не способен заменить кипящий безвременной ненавистью орган её единственного любовника. Ещё в юности, не в силах удовлетвориться плебейски-покорными членами окрестных лесорубов, она заключила кощунственный пакт с Волком Из Преисподней. Отныне каждый шестой день Зверь являлся в Избушку-Поебушку и неистово драл Бабушку во все её источающие ****олизный аромат дыры, заливая горящее от нечестивого вожделения нутро своим ледяным молофьём. Плоть лесорубов, алчущих нарколептических поганок, изобильно вспучивших гниющий за Поебушкой Бабушкин Огород-***рот, была платой за спазматические оргазмы, сотрясающие заскорузлую от дьяволова семени транду. Тринадцать густо покрытых волчьей шерстью мутантов извергла Бабушка из своего чрева за годы адских сношений, и лишь одна из них, испятнанная бугристыми наростами сосков самка, выжила, остальные же твари взрезали друг другу утробы своими кривыми пилоклыками во время первой же группоебли, которую устроили, едва выпав на скользкий от желудочных соков пол Избушки-Поебушки, вытолкнутые наружу конвульсивными сокращениями  нечестивой матки. Визжа от неутолённого желания Волчьего хуя, Бабушкина Дочка-Задрочка уползла в чащобу леса, где, походя трахнутая одним из спешащих на нарколептический зов лесорубов, извергла в булесосную тьму деревьев уродливую ****ищу, лобковые волоса которой на голове приобрели цвет свежей менструальной крови. С этих пор Красная Шапка, ****ская Внучка-Сосучка, должна была ежедневно таскать своей охуевшей от адских заёбов бабке корзины с прокисшим молоком, тухлыми овуляторными яйцами и коростными пирожками, чтобы та удобряла свой Огород-Хуерот, пучащийся звёздными нарколептическими поганками.
Шестой день. Красная Шапка прёт корзину к дому Бабушки под дождём из струпьев. В Избушке-Поебушке всё готово к приёму Ёбаря Из Преисподней. Бабушка, широко раздвинув ноги на скользком полу, являет свою мохнатую щель распятому на кресте из берцовых костей лесорубу, корчащемуся в дальнем углу. Дементический вой из пышущей смрадом пасти возвещает о появлении Волка. Он давно уже пресыщен вялыми внутренностями лесорубов и страстно алчет трепещущего от ****осокращений мяса своей ненасытной давалки, но условия пакта запрещают ему причинять ей вред, пока она в сознании. Начинается инфернальная ебля. Мохнатый Демон сотрясает своим вздутым от сепсисной крови ***м жопу Бабушки, и лесоруб на кресте подскакивает в такт её какофоническим воплям. Порево достигает крещендо, и вот Волк неистово разряжает свой адов кол в разъёбанную сраку старой похотливой суки. Поток молофья так силён, что Бабушка издаёт потрясающий Поебушку рык и падает без сознания еблом в осклабившиеся на полу черепа. От рыка трескаются берцовые кости креста, и лесоруб сраным мешком хуячится оземь. Волк ревёт и набрасывается на раскорячившуюся в экстазе Бабушку. Отворяется дверь, и Красная Шапка зрит Зверя, загребающего в пасть кишки из распаханного чрева. Шапка отшвыривает корзину с гнильём и ложится на спину в ожидании. Демон прыжком приближается к ней и с одного удара когтистой лапы отрывает голову с менструальными волосами. Клыки, помнящие все пыточные камеры Преисподней, сминают череп его Внучки-Сосучки. Слышится хруст, и в это время ёбнувшийся с креста лесоруб сносит Волку половину его остроухой башки топором кого-то из  своих незадачливых предшественников, нашаренным в куче черепов. Зверь падает на волосатое тело Внучки, и сверху на него оседает герой-лесоруб, извергнув напоследок поток желчи из своего плебейского нутра. Наступает тишина, прерываемая только хлюпаньем нарколептических поганок, вспучивающих гниющую поверхность Огорода-Хуерода под свисающими струпьями забытых солнцем буков. 
ТЕНЕВАЯ БОЛЕЗНЬ
Даже бескожим хочется жить.
В духовных домах порой слышно, как лопаются мошонки в застенках, как черное портится от кремнистых рогов, высекающих искры из кубка с кишками. Кастраты, похожие на анемон, крадутся между карнизов, расплескивая псалмы; монахини ежатся в шкурах всех тех, кто является к ним после смерти. Их кельи пропитаны запахом сгнившего ладана, смешанным с клейкой сосновой вонью, несущейся от близлежащих притонов. Лишившись любви, они переносят холодный раковый стазис. В прошлом маленькие девчонки, беспечно скакавшие в залитых солнцем розариях, теперь они плачут в тени механизмов забоя.
Никто иная, как сестра Мехмогилла взяла на душу грех, переспав с Валетом из Ада. Тот являлся ей ежемесячно, удостаивая вниманием лишь в периоды менструаций, напиваясь ее кровью досыта перед тем, как оттрахать. Кожа его была мерзкой, как у тарантула, и смердела отстойником. А язык его, длинный, покрытый язвами анусов, гулко гудел в ее ухе скабрезностями, неописуемо унижавшими ее душу, пока его мощный перистый пенис наяривал между бедер. Когда он кончал, галлоны замерзшего семени затопляли ее репродуктивные органы — сверхъестественный кайф, многократно превосходящий простые оргазмы.
Но Валет назвал точную, и очень высокую, цену за предоставленье подобной услуги. Пока он ее ублажал, его гоблины куролесили в монастыре — в поисках жертвы, с которой заживо обдирали всю кожу, дабы пополнить коллекцию своего Господина.
Опустошения продолжились и зимой. Вскоре Сестры вовсю шпионили друг за другом. Сестру Мехмогиллу застукали в бане; тут же узнали в ней Чертову Куклу, Адский Портал во плоти, узнали по лиловатым следам когтей на ее спине, по ее грудям, изодранным и прокушенным, и по виду влагалища, карикатурно расширенного, как мишень, что кричит.
Под бессердечно палящим полуденным солнцем они набросились на нее, вбили сотни гвоздей в ее кости, потом повесили тело за шею на старом флагштоке, как талисман против зла. Река крови иссякла.
Полночь. Сестра Каргакляччи, обеспокоена скрипом и скрежетом на дворе, прижимает лицо к решетке. Труп сестры Мехмогиллы качается, будто маятник, веревка трется в крепленье. К трупу прильнула горбатая тень, с крыльями, как у дракона, раздвоенный хвост виляет хлыстом, а дымящийся круп качает насос греха. Ломти гнилого лобка летят на плитняк. Незримые кошки начинают шипеть. Валет всех Сатиров вернулся к своей казненной наложнице.
В страхе за свою шкуру, сестра Каргакляччи торопится в коридор. Все покрыто корой изо льда. Спотыкаясь, она вновь подбегает к окну. Слева от истекающего оранжевой кровью созвездия виден Адский Валет, навсегда улетающий со своей нареченной.
С этого дня духи мертвых не знают покоя. Весь монастырь превратился в театр привидений; сестра Мехмогилла, полая и бесформенная, плотоядная, и ее тускло блещущий, освежеванный шабаш, шатающийся по дортуарам в поисках эпидермиса.
Сестра Каргакляччи, ослепшая и онемевшая от того, что увидела, избрана стать Спасительницей Сестер. Они ее держат на привязи у ворот, полуголой, и кормят ее коростами. Путники, видя возможность потрахать пускающую слюну, беззащитную идиотку, заманиваются в монастырь. После того, как они насладятся связанным телом, монахини бьют их дубинами до смерти и пропускают через свежевальный станок. Соленые шкуры висят и дубятся в склепе. Каждое новое приношение валит очередного духа.
Наконец, только призрак сестры Мехмогиллы остается неутоленным. Скелеты и внутренности мертвых путешественников приносят ей мало радости. Она нигде не найдет покоя, пока не получит свои, родные, гвоздями пробитые кости из Ада.
Вызван Каштан, Экзорцист. Он ставит свой аппарат в запрещенной опочивальне, где Мехмогилла впервые вверглась во грех. Настаивая на том, что дебилы приближены к богу, он требует, чтоб в его чародействе участвовала сестра Каргакляччи. Ее раздевают и привязывают к кровати, пропитанной ядом. Каштан тут же зверски насилует ее в жопу, приговаривая, что девственницы не могут служить достойным сосудом для злобы, ведь та неизменно использует вход в мастерскую ремесленника. Без проволочек начинается Ритуал.
Окруженный свечами и чертежами, Каштан бубнит тексты из тайных библий, пялится в призмы, корчится в волнах вздувшейся требухи. На тринадцатом часе случается одержанье: сестра Каргакляччи, лишенная голоса, вдруг завывает и исступленно визжит богохульную, профанную литанию. Слюда опадает с ее жухлых глаз, излучающих жуткую скорбь распылившихся трупов; кожу ее прорывают ржавые девятидюймовые гвозди. И вот уже сестра Мехмогилла дергается, как собака, в кровавых веревках.
Монахини тащат ее, сочащую пену, блюющую ржавчиной, вон из камеры склепа, гонят бичами во тьму пустыни, захлопнув за ней на прощанье ворота. Секунду Адский Валет копошится в путанице из берцовых костей, клочьев сала и ароматных, гнилых, некротических сухожилий своей любимой; секунду спустя он оказывается в одиночестве посреди подземного будуара. Яростный рев его страшной фрустрации будит сейсмические волны в деревне; земля разверзается, и пресвятой монастырь навсегда погрязает в желудке у Зверя.
КАК МЫ ХОРОНИЛИ ДЖИММИ У.
Многомудрые лялькознавцы и череповеды, все вы, составившие десятки списков главных событий уходящего в бездну года. Сегодня я, новоявленный Эмиль Золя, осуждаю вас, пинками загоняю под ярмо, клеймлю стыдом и таврую позором. Открытие первой интерконтинентальной ярмарки бесславия, высадка выводка дельтапланеристов на поверхность Чёрного солнца или даже выход любительской сборной Рыгвая в финал чемпионата мира по аграрболу? Смэх и грех на ваши разделённые пробором седины. Ничто, слышите, трупословы, ничто не сравнится с эпичной битвой в мясной подливе между сёстрами Мехмогиллой и Каргакляччи. Две похотливые послушницы пресвятого монастыря сошлись в схватке по случаю безвременной кончины всеми любимого Джимми У. Сам Валет из Ада, отсвечивая обнажённым по пояс мохнатым торсом, выносит на ринг таблички с номерами раундов. Возле изгибающихся в виттовой пляске канатов толпятся горбуны-карлики. С их проколотых сосков свисают прихваченные стальными кольцами кубики с вырезанными на каждой из шести граней шестёрками. Подобно маленьким грязным поросятам из песни своего божества - тролленосого Мортииса, они хрюкают и заводят моторы бензопил каждый раз, когда сухощавый кулак одной из монахинь выбивает порцию дури из телес её соперницы. На трибунах блистает весь цвет нации. Жиль де Ре с блудливой ухмылкой ощупывает худосочные булки ведьмы Каргажо Пойваду, впечатлительный лорд Рыжерож украдкой блюёт в рукав камзола, чему в равной степени способствуют жестокость зрелища и кувшин всосанного перед действом перебродившего сливового сока, а Кэп Миссьон и Король Почка обсуждают перспективы установления на земле Царства Безусловного Либертинажа. Не стыдясь честной компании, они хвастаются друг перед другом размерами своих гениталий. Впрочем, нормы морали никогда не распространялись на санкюлотов и клошаров. Шесть умножаются на два, идёт последний, двенадцатый раунд. Мехмогилла и Каргакляччи сплетаются в клинче. Валет, вывалив длинный, покрытый язвами анусов язык, скребёт себя когтями подмышками, бензопилы чадят, подлива хлюпает, трибуны исходят воем. Собрав все силы, призвав на помощь демонов Канавопыта и Бабочку Третьего Глаза, сестра Мехмогилла прижимает к себе соперницу, ввинчивается с ней в бешеную тартареллу и, наконец, отпускает Клячу. Старая Лошадь покидает пределы ринга, описывает невообразимую дугу и приземляется в лужу, натёкшую из рукава стыдливого Рыжерожа. Любимец публики Джимми У. вечным двигателем вращается в гробу. Под оглушительный рёв толпы Мехмогилла падает на колени, и грудь её сотрясают рыдания, похоронный плач по раз и навсегда загубленной жизни. 
ПУЛЬС НИЧТО
Кончено. Ежедневная изнурительная мастурбация сожгла плоть, и член превратился в верёвочного паяца, бессмысленно болтающегося между покрытых годами прокачанными мозолями подушечек пальцев. Все кесари рассечены, боги повержены, и вскрытые гнойники извергают на ленивую землю потоки звёздной мудрости. Одинокий мужчина поднимает голову к рыхлым небесам и воет. Отныне и навек ничто уже не будет для нас доступно.