В гостях у зятя

       Иду домой и вижу, - вдали навстречу мне что-то такое непонятное движется: то ли большой лист фанеры, то ли твёрдая плита, а под этим предметом – сгорбленный мужичок. Время от времени он останавливается,- видимо, груз скользкий, останавливается и легонечко задницей подталкивает груз вверх.
     Подхожу ближе: «Ба, да, это же - Олёша Ховрин!».
     - Дядя Лёша, привет и масса наилучших пожеланий! Что прём и куда?
     - Чево тут непонятного, чево не видно? - Обыкновенная столешница. А пру, конечно, домой.
     - Что случилось-то?
    -  А случилось, - не приведи, господь, что!
     - Так и расскажи, да и сними со спины столешницу-то, давай помогу!
     - Не надо. Своя ноша - не в тягость! – и стал рассказывать, - «Был в гостях у зятя, на дне рождения, всё – чин чинарём: выпивка, закуска, - как и следует, бабы сидят, базарят каждая - о своём. И вдруг зять встаёт и говорит: « А скажи-ка, тестюшка!». Он поспорить – сам не свой. Когда он лишнюю стопку выпьёт, он называет меня «тестюшка», а на трезвую голову всё – «отец или по имени и отчеству». «А скажи-ка, тестюшка, когда человек начинает стареть?» Так это ж и дураку понятно: начинает стареть с пятидесяти лет, с приближением к пенсии. А он в ответ: «Вот и не правда!» Он стареет, когда перестаёт расти, - это в 20 лет. А я ему: «Когда перестаёт ухаживать за собой». А он: «С 27 лет, когда мозг активность начинает терять». А я: «Когда пропадает интерес к жизни, когда никому не нужен». А он: «С момента рождения, даже с чебодана!» С какого ещё с такого чебодана?
     - Дядя Лёша, не горячись, с чебодана, – это,значит, с утробы матери.
     - Ну, я ему на этот самый чебодан и ответил: «Обормот ты, Вовка, обормот!» А он взял правый конец скатерти и обмотал ею руку, как будто пораненную, а левую руку обмотать попросил тёщу, та нетолковая и согласилась, - обмотала.
     - Так говоришь, обормот?!
     - Обормот, обормот!
     - Ну, тогда вот тебе за обормота!
     И обеими руками не то, чтобы резко, но настырно потянул скатерть на себя. Я хотел ещё хлопнуть стопочку, а она вот те на! – уплыла вместе со скатертью. Бутылки, стаканы, кувшины, салатницы, тарелки, ножи, вилки, ложки, салаты, тушеная картошка, солёные огурцы, селёдка с луком, - всё на хрен полетело на пол. Такой трам-тарарам получился! Бабы визжат. Мужики кричат: «Да, возьмите вы ничего да и закончите миром!» Какое миром? Я ухватился за столешницу и поднял: «А я этот стол-то и подарил Вовке». Густя моя завизжала: «Положи на место. Зять-то дурак, так он дурак молодой, а ты-то старый пентюх – жизнь прожил, а ума-то нисколько не нажил, положи, говорю, на место столешницу!» Какое, положи, - ни в жизни! Ухватился и попёр столешницу к выходу. С ума сойти как было трудно, но справился, и вот я на воле, а теперь и  перед тобой.
     - А что я не прав?
     - Дядя Лёша, вы оба правы.
     - Как так оба?
     - А вот так! Душевный ты человек, дядя Лёша, ты всё говорил о душе, а зять-то говорил о теле.
     -  И то правда! Что же теперь делать?
     - Что делать, что делать? Тащи эту дурацкую столешницу обратно, ведь подарки взад не берут!
     - Да я чё, я не чё!
     Снял он со спины столешницу, и мы понесли её, он впереди идёт, я - сзади. Кое-как затолкали её в подъезд, дядя Лёша даже на колени становился, чтоб столешница вошла. И за ним дверь захлопнулась
     - Уф! Наконец-то! Но, оказывается, вовсе даже и не «уф», «и не наконец», - дверь подъезда снова чуть приоткрылась, и из неё показался уголок столешницы. Потом – второй уголок, и вся столешница, и - дядя Лёша на коленках. Кое-как встал, выпрямился и говорит: «А скажи, друг любезный, как быть, - зять ведь пообещал, что на моём дне рождения он снова начнёт спор, и собирается его выиграть».
     - О чём спор-то будет!
     - А о том, что было раньше: курица или яйцо?
     - Дядя Лёша, многие светлые головы, - не чета нам,- бились об эту проблему, и не могли решить, ну, а я чем смогу, подсоблю, – и помог ему снова забраться со столешницей в подъезд. Дверь подъезда закрылась и … больше не открывалась.