Ссыльный ботаник

         Как-то однажды, лет пять назад,  был я в Москве. Так получилось, что не зная точной даты возвращения, я не купил обратного билета. Когда же пришла пора возвращаться, какой-то очень смышленый бесенок подтолкнул меня то ли под руку, то ли в ребро, но  мне возжелалось совершить героический, но глупый поступок - поехать домой поездом. Сказано - сделано, и вот уже друзья провожают меня  на Ярославском вокзале.
         Дело было в феврале, и в поезде, как оказалось, пассажиров было совсем мало. В моем вагоне их было всего-то человек  семь - восемь. Один из них был человеком приблизительно моего возраста, да к тому же единственным спутником в моем купе.
         Поезд тронулся, и долгое путешествие началось. Поскольку состав отправлялся с Ярославского вокзала, я полагал, что он пойдет обычным северным путем через Ярославль,  Шарью, Котельнич, Киров и так далее, но оказалось, что поезд следовал через  Владимир и Нижний Новгород. Обычно в  наших поездах люди  знакомятся быстро, без лишних церемоний, но тот факт, что поезд ехал через Нижний, поспособствовал еще более быстрому с сближению моему с попутчиком. Оказалось, что мы с ним земляки-горьковчане, и родом он, как и я, из тех мест, только из северной, заволжской стороны области. Как только этот факт был, как говорится, установлен, наша беседа оживилась, и разговор потек в русле воспоминаний о годах, прожитых на нижегородчине, о детстве, школе и других сопутствующих воспоминаниям моментов.
         Мы вспоминали  свои  родные села,  особенности нижегородского говора, быта и обычаев. То и дело в разговоре слышалось: - а помнишь? а у вас так было? а в каком году свет провели к вам, а радио?   Как-то незаметно беседа переметнулась на школу, учебу, учителей, и тут мой попутчик рассказал мне такое, отчего  у меня враз пропал и сон, и усталость дня как рукой сняло.  Я забыл сказать, что отправились мы в дорогу поздним вечером и разговор наш лился ручейком под стук колес уже ночью, когда весь немногочисленный состав пассажиров нашего вагона мирно посапывал в своих купе.
          То, что поведал  случайный попутчик, показалось мне настолько необычным и интересным, что я счел своим долгом когда-нибудь рассказать об этом людям. Далее рассказ пойдет от лица моего визави. 
          Народ в нашем селе был самый обычный, какой  водился в ту тяжелую послевоенную пору почитай в любой поволжской деревне. Это были всё бабы, ребятня, старики да немногочисленные мужики, многие из которых к тому же увечные: то безногие, то безрукие, то еще какие хворые, болезнь которых называлась мудреным словом контузия.
         Наверное, как и везде по средней полосе Руси,  каждая семья имела по две фамилии, одна, так сказать, официальная, что в грамотке под названием метрика записана,  и эта фамилия была мало кому известна, а другая, которую знали все, называлась уличной. (для непосвященного читателя: -  грамоткой в то время на нижегородчине называли любую бумагу, документ, газету) Село, хотя и было довольно большое, дворов шестьсот, но все были местные, коренные и друг-друга знали, как облупленных. Однако, был в селе человек, которого в народе звали ссыльным, и говорили о нем почему-то всегда вполголоса. Настоящую его фамилию мало кто знал, так и звали все ссыльным, стало быть, по нашим порядкам это и была его уличная фамилия, и писать бы ее надобно с большой буквы - Ссыльный.
         Как водится, к пришлым в селе относились  настороженно, и к себе близко не подпускали. Это касалось всех приезжих, отразилось это и на моем герое: он жил в небольшом домике, стоявшем на отшибе от остальных домов, на краю оврага. При домике был небольшой огородик, обнесенный ивовым плетнем. Жены у него не было, а за порядком в домике по хозяйству прислеживала баба Груня, суровая  и грузная старуха лет семидесяти, которая приходила  туда раза два на неделе, убиралась, варила, стирала.
         Школа в нашем селе была, как тогда говорили, десятилетка. Размещалась она в двух зданиях. В первом учились ученики начальных классов, а во втором  все остальные. Своего героя я более или менее получше узнал, когда перешел учиться в пятый класс. Я забыл с самого начала сказать, что  он работал в школе учителем ботаники, а в селе ходили глухие разговоры о том, что он - питерский профессор биологии, и что его сюда к нам сослал на вечную ссылку лично Ленин.
        Теперь скажу пару слов непосредственно о своем герое. Это был  человек невысокого роста и почти тщедушного телосложения, сухонький, подвижный. Ходил всегда очень аккуратно и не по-деревенски одетый. Зимой носил пальто, которое в селе было только у него, ибо остальные ходили либо в  ватных фуфайках, либо, кто позажиточнее, в овчинных шубах, или того круче - тулупах. Летом на нём был надет неизменный серый, в мелкую полоску костюм с двубортным пиджаком, белая рубашка и диковинная штука - которая правильно называлась галстуком, но народ говорил проще - галтус. Звали его все при разговоре почтительно Борисом Ивановичем.
        Дойдя до этих слов, рассказчик мой умолк и стал смотреть в окно. Было уже два часа ночи, наш поезд подъезжал к Нижнему Новгороду. Состав медленно втягивался в паутину путей Московского вокзала. Не сговариваясь, мы встали, оделись и пошли к выходу - захотелось ступить на землю, по которой давным-давно ходили молодыми. Наконец, вагон немного дернулся, и поезд окончательно встал, проводница открыла дверь и мы, как мальчики, нетерпеливо спрыгнули на перрон, жадно вздохнули воздух родины, смешанный с запахами дыма от вагонных печек и еще чем-то особенным, неуловимым, присущем только  вокзалам нашей страны.  Что-то и разговаривать расхотелось, молча мы  походили по перрону, посмотрели на вокзал, который практически не изменился, если не считать несущественных мелочей. Таким  образом мы прогуляли все двадцать минут стоянки, занятые своим мыслями и чувствами.
        Когда вернулись в вагон и поезд тронулся,  решили лечь спать. Я сходил к проводнице, налил пару стаканов кипятка, в купе мы заварили чай, попили и  растянулись на своих полках. Поезд ехал, мы молчали. Не спалось. Как-то слово за слово опять разговорились, и мой  попутчик продолжил повествование.
         Ну так вот, начал мой попутчик,  как я уже говорил, Борис Иванович работал в школе учителем ботаники. Пришла и моя пора попасть к нему на урок. Уж не знаю что, честно скажу, то ли таинственное слово ссыльный, то ли разговоры про Ленина, то ли магия волшебного ученого слова профессор, но  буквально с первых дней я влюбился в ботанику. Детский ум мой был восприимчив к новому, и я с удовольствием поглощал все, что говорили нам учителя. Ботаника меня очаровала тем, что самые обычные травы, которые росли у нас в селе, оказывается, имели научные названия, у них было много разных занимательных и интересных штучек типа вакуолей, клеток, тычинок, соцветий и прочих мудреных особенностей, о наличии которых я и не подозревал. Короче говоря, я и сам не заметил, как втянулся во все эти штуковины, задавал ссыльному учителю великое множество вопросов, ходил к нему домой за книжками по ботанике, которые он мне давал. Мало-помалу, мы с ним сблизились. Мне все было страшно интересно, а Борису Ивановичу, как я сейчас понимаю, видимо стосковавшемуся по  неформальному общению, не в рабочей обстановке, и чувствовавшему скорее всего себя не совсем уютно в нашем селе, было в какой-то степени комфортно со мной в душевном плане. Он, видимо, нашел во мне то, чего был давным-давно лишен. Наше общение не закончилось и летом, когда начались каникулы. Я продолжал бегать к нему домой, и он водил меня на свой огородик, где выращивал разные травы, овощи, салаты и даже в нашем северном краю диковинные плоды - арбузы. Частенько я сижывал у него и поздними вечерами, говорили о всяких науках, писателях,  и вообще обо всем, что приходило мне в голову : я ему задавал свои наивные детские вопросы, а он, улыбаясь в свою профессорскую бородку клинышком, и поглядывая на меня сквозь очки добрыми глазами, на них отвечал.
         Иногда он поил меня своим вкусным чаем, которого мы, деревенские пацаны, сроду и в глаза-то не видывали. Он заваривал его из того же брикетированного прессованного чая, что продавался в сельпо, но добавлял какие-то свои травы, отчего чай приобретал диковинный запах и необычный вкус. Мало-помалу я чуток осмелел и однажды, собравшись с духом, задал ему так давно и сильно волновавший меня вопрос -  как он оказался в наших краях?
         Учитель мой задумался, долго смотрел на керосиновую лампу, потом, словно очнувшись, тряхнул головой и сказал мне буквально следующее:  не знаю, правильно ли я сделаю, для тебя и твоей дальнейшей жизни, но решил я тебе, хотя ты еще и ребенок, рассказать кое-что такое, что тебе может показаться очень странным и даже неправдой. Парень ты смышленый, не болтливый...возможно все правильно поймешь, и кто знает, не поможет ли это, выражаясь языком высоким, в какой-то степени спасти твою душу.  Признаться, из всей этой речи я понял только одно, что учитель расскажет мне сейчас какую-то тайну. Тем не менее,  его слова почти дословно врезались мне в память так, что я их до сей поры помню.
         После этих слов Борис Иванович начал рассказ о своей жизни.   Рассказывал долго, с подробностями, уточнениями.  Тогда я, конечно, не понимал, что его заставило пуститься в подробное повествование.  Сегодня мне понятно, что он , делясь со мной, будучи уже глубоко пожилым человеком, вспоминал свою жизнь, оценивал ее  и, как мне кажется, принимал какое-то важное для себя внутреннее решение.
         Так или иначе, он рассказал мне тогда почти всю свою жизнь, начиная с гимназических лет, об университетских годах, революции, работе ученого, профессуре в Петербургском университете. Рассказал и о знакомстве с Лениным. Тут он особых подробностей мне не говорил, сказал только, что от общения с ним у него осталось впечатление о нем, как об очень жестком, недобром  и даже грубом и бесцеремонном человеке, не терпевшем никаких- возражений. Ленин предлагал ему принять сторону революционеров и  сотрудничать с новой властью. Борис Иванович ему отказал в этом, сославшись на то, что его внутренние убеждения не позволяют ему сотрудничать с людьми, которые сеют смерть и кровь в стране.
         Через несколько дней после нашего разговора с Ульяновым, сказал мой учитель, за мной пришли люди в кожанках и с маузерами, арестовали меня и объявили, что я ссылаюсь на вечное поселение в Нижегородскую губернию. Так я и оказался в этом селении, здесь, видимо, и окончится моя жизнь.
         Помню, что в моей детской душе боролись два противоречивых чувства. С одной стороны я негодовал, что мой старший друг отказался сотрудничать с самим Лениным, да еще говорил о нем не очень-то приятные слова. С другой стороны, моя детская душа видимо чувствовала подспудную правоту учителя, и то, что с ним обошлись совсем несправедливо.  По человечески мне его было жалко.
         Как бы там ни было, но то, что рассказал мне мой учитель, заронило искру сомнения во мне, что большевики всегда и во всем правы. Уже тогда  где-то в глубине души я задавал вопрос: как же так, весь мир говорит, что большевики неправы, а большевики говорят, что это весь мир плохой. Ответа я не находил.   Когда прошел двадцатый съезд партии, и был развенчан так называемый культ личности, я вспомнил слова Бориса Ивановича о жестокости Ленина, и это как-то смешалось в моем уме, я  окончательно потерял веру в коммунистов.  По жизни я так и прошел беспартийным человеком.
         Кроме того, повлиял Борис Иванович и на всю мою жизнь. Увлечение ботаникой не прошло даром. Закончив десятилетку, я поступил в Лесной институт, и всю жизнь проработал лесничим, занимался вопросами лесопользования и лесоразведения. Даже сегодня, находясь на пенсии, я продолжаю работать лесником в Пермском крае, который стал мне второй малой родиной, и где я и по сию пору живу в любимом мной лесу.
         На этом мой необычный попутчик закончил свой рассказ. Мы помолчали, перекинулись еще парой фраз и нас, наконец-то сморил сон. Шел четвертый час ночи. Поезд мчался, жизнь текла, колеса отбивали  свой нескончаемый перестук.