Все лучшее впереди

Многие годы  Абрам утешал себя мыслью о том, что все самое лучшее в его жизни -  впереди. Он помнил, как об этом говорила его мама, когда им приходилось в очередной раз, второпях собрав свои небогатые пожитки, уезжать в ночь, в неизвестность, в надежде, что новое место жительства, станет для них землей обетованной, землей покоя, землей, где они смогут сытыми ложиться спать, и не думать о том, где взять пищу, чтобы прожить еще один день. Какой уж раз, в неизвестность их гнали нужда и страх. Страх за свою жизнь, за жену, за детей. Ощущение опасности преследовало Абрама с раннего детства. Оно передалось ему наверное от родителей.

"Ничего, любимый, будем надеяться, что самое плохое уже позади. Всевышний милосерден, и обязательно пошлет тебе облегчение", шептала мама на ухо отцу, который понуро опустив голову, с тревогой вглядывался в ночь,  пытаясь разглядеть дорогу. Его руки цепко держали поводья. Держали, как будто последнюю надежду, которая так и норовила вырваться из рук.

"Не бывает так, продолжала мама, чтобы все время было плохо, когда то должно стать лучше".  Мама прижималась к плечу отца, продолжая что то говорить ему шепотом, и нежно поглаживала его по спине. Не знаю как отцу, а мне от этих слов мамы становилось легче. Страх куда то уходил, и приходила уверенность, что так оно и будет. Мама была сильнее отца. В трудные моменты она всегда могла найти правильные слова, от которых становилось легче на душе.

Шли годы, Абрам взрослел, в его жизни, словно главы в романе, менялись обстоятельства, менялись  люди, менялись города, менялась страна, временами на самом деле, казалось, что становилось легче. Он женился, родились дети, состарились и ушли в иной мир  родители. Вначале папа, затем мама. Потом старшая дочь вышла замуж, и через год Абрам стал дедушкой. Каждый раз, когда переворачивалась очередная страница их нелегкой жизни, Абрам, обнимая свою поседевшую Ривку, шептал ей на ухо мамины слова, "Любимая, потерпи, придет завтра, и оно непременно, будет лучше чем сегодня". Он пережил гражданскую войну, революцию, коллективизацию, голод.

Потом наконец наступило то долгожданное время, которое так долго ждал  Абрам. Ему начало казаться, что даже воздух был наполнен созидательной энергией, оптимизмом, энтузиазмом и верой в светлое будущее.   Строились новые заводы и города, писались новые песни,  картины, снимались фильмы. Страна знала и восхищалась своими героями, покорителями неба, покорителями  бескрайних  просторов севера и горных вершин. Из радио репродукторов каждое утро неслись бодрые песни о счастливой жизни, счастливых людей в счастливой стране. Миллионы людей верили в то, что еще немного, и наступит счастливое завтра.

Абрам поседел, и вместе с этим, ему начало казаться, что чья то невидимая рука начала вымарывать из его детских воспоминаний все плохое, оставляя в памяти те моменты, на которые он раньше почему то не обращал внимания. И всякий раз, когда это происходило, картины прошлого начинали играть совершенно другим красками. Это была уже как бы другая история, другая жизнь, в которой не было нужды, страха, оскорблений, окриков "жид" в догонку, но были любящие его папа и мама, была молитва отца "Шма Исраэль, адонай элохейну, Адонай эхад", были субботние свечи, маца и многое другое, что он, как то незаметно, повзрослев, потерял. Еще были мамины слова, голос, мамин взгляд, прикосновения её рук и ощущение счастья от того, что они вместе, они молоды, они живы и полны веры в то, что завтра обязательно будет лучше чем сегодня.

Абрам был счастлив. Ему казалось, что он наконец начал жить той жизнью, о которой мечтал в детстве. Жить по настоящему. Страхов и нужды больше не было. Рядом были те, кого он так сильно любил. Жена, дочь с зятем, и любимая внучка, Сонечка. Абрама любили в селе. Он держал продуктовую лавку, и часто баловал соседских детей, раздавая им конфеты и печенье, что тогда было для детей в диковинку. Его любили старики и вдовы, потому что Абрам был добрым, щедрым и не злопамятным. У него всегда находились  слова, от которых становилось легче на душе, и люди шли к нему в лавку охотнее, чем в клуб, или в церковь. Это у него было от мамы. Он знал, нет, не просто знал, он верил, что не всегда будет плохо. Стоит потерпеть, и обязательно станет легче. И так и происходило. Люди любили его улыбку, его голос. Он чувствовал эту любовь, и  ему это очень нравилось.

Но в этот момент, чья то неведомая рука опять перевернула еще одну страницу,  которая, как оказалось, была последней страницей его жизни. 

Когда Абрам услышал, что началась война, его сердце отозвалось на эту весть глухой болью и нехорошим предчувствием. Он знал что такое война. Эвакуироваться он не успел. Нет, конечно же, если бы он мог все предвидеть, он бы, как когда то в детстве его отец и мать, бросил все и с одной надеждой и жаждой выжить устремился бы в кромешную ночь, превозмогая страх неизвестности, спасая себя и свою семью. Но ему так хотелось верить, что завтра все будет хорошо, что он день за днем игнорировал голос, застрявший саднящей занозой в его сердце, голос, который звучал к нему из глубины веков. Голос предков, взывающий к нему из пламени пожаров, из груд изувеченных тел, голос, вырывающийся с хрипом из окаменелых губ овдовевших и поруганных жен, надрывный крик детей, разбиваемых о стены родного дома, стон безутешных матерей, видящих смерть своих детей,  голос крови, которой было слишком много, чтобы земля могла её впитать. Абрам не узнал этот голос, он забыл его, потому что он забыл Того, о ком всегда помнила его мама, кому молился его отец.

Когда Абрам все понял, было уже поздно. Немцы вошли в село ночью. Утром к нему забежала испуганная соседка, баба Нюра, и начала сбивчиво говорить, о том, что только что слышала, как немцы выспрашивали у сельсовета, есть ли в селе евреи. Скоро они будут здесь. Беги в лес. За окном послышался гул машины. Медлить было нельзя, но Абрам растерянно смотрел то на спящую Сонечку, то на испуганную жену и дочь, то на соседку. Уходили драгоценные секунды. Решение пришло быстро.  Баба Нюра схватила спящую Сонечку, и зашептала прямо в лицо Абраму. Посмотри на нее, она белокурая, она не похожа на еврейку, я спасу её, я скажу, что она моя внучка. Сонечка ничего не понимала, когда баба Нюра, спрятав её в своих объятьях, выбежала на задний двор и через дырку в заборе быстро протиснулась в свой сад, забежала в дом и закрыла за собой дверь изнутри. Она положила девочку на свою еще не остывшую кровать и зашептала ей, девочка моя, ничего не бойся, все будет хорошо. Ты же знаешь, так всегда говорит твой дедушка. Закрой глазки и ничего не бойся. Я буду с тобой, я тебя не брошу и никому не отдам. Она закрыла рукой глаза и уши Сонечки, а сама с ужасом вслушивалась в происходящее за окном.

Она услышала, как полицаи начали стучать в дом Абрама, видела как всю семью выволокли на улицу. Их сбили с ног,  Абрама ударили прикладом по голове, потом его жену и дочь начали избивать ногами. Вдоволь наглумившись над беззащитными людьми, полицаи затолкали их в грузовик и куда то повезли. Все затихло.  А через время где то вдали раздались  три одиночных выстрела, после чего в воздухе повисла тишина. Это была особенная тишина. Тишина, наполненная ужасом и страхом.

Сонечка вся дрожала, она была в каком то оцепенении. Баба Нюра смотрела в окно, сквозь которое проникал теплый утренний  свет. Птицы смолкли. То там, то здесь лаяли собаки. Мысли  лихорадочно скакали, отказываясь осознать произошедшее.

- Кто, кто мог сказать о них немцам, баба Нюра пыталась дать направление своим мыслям, но это у нее не особенно получалось. Вдруг, она приподнялась,   и посмотрела на старую фотографию, висящую в углу её дома. На этой фотографии была вся её семья. Мама, папа, братья, и маленькая Нюра. Её сделали еще до революции. Она осторожно встала с кровати, подошла к фотографии и медленно  опустилась на колени.

Когда то, в её детстве, в этом углу висела икона, и она, будучи маленькой девочкой, часто видела, как мама крестится и что то шепчет, глядя на эту икону. Ей было интересно, она прислушивалась к словам мамы, но ничего не понимала. Её детская память сохранила только мамин взгляд, устремленный куда то в угол, в котором стояла как бы наряженная в вышитый рушник икона. Это был взгляд, в котором  временами были отчаяние и боль, почти всегда слезы. Потом глаза мамы преображались, и в них появлялась  надежда, и какая то непостижимая вера в Того, к кому она обращалась.

Баба Нюра смотрела на фотографию, и ей стало так стыдно перед мамой, и так больно, за то, что она из страха перед людьми, однажды сняла икону со стены, спрятала в сарае, а потом она куда то пропала. Нюра догадывалась, что икону пропил её непутевый муж, но он не признавался, клялся что не был её. Сейчас ей так хотелось бы, что бы все опять было как в детстве, чтобы в этом углу висела икона и на коленях стояла мама. Она бы обязательно научилась от нее молиться. Но что делать сейчас?

Баба Нюра посмотрела еще раз на семейную фотографию, на маму, закрыла глаза, перекрестилась, и заплакала. Слезы катились по её лицу. Слов не было. Но в какой то момент она почувствовала, как какая то непостижимая сила наполнила её внутренность, и в голове начали проноситься картины её непростой жизни. Она сожалела о многом. Она прожила целую жизнь, и как обидно, что только сейчас,  её стрелой пронизывала и обжигала болью мысль, что она упустила в жизни что то очень важное. Смотря на мамину фотографию, она обращалась к Богу, которого она не знала, но в которого в этот момент поверила всем своим сердцем. Она обращалась к Нему с немым вопросом, что ей делать. Она так нуждалась в помощи. Она боялась. Боялась, что немцы узнают о том, что она сделала, узнают о девочке. Страх все больше проникал в её сердце и обволакивал разум, парализуя волю. Она то жалела, что вошла в дом Абрама, и поддавшись чувству, взяла к себе девочку, то стыдилась этой мысли, смотря на её белые кудри, выглядывающие из под одеяла.  Вдруг, в какой то момент, ей показалось, что мама улыбнулась ей с фотографии, и в сердце пришел мир. Она встала с колен, решив для себя, что Он, Тот которому она сейчас молилась, непостижимым образом услышал её, и  проговорил к ней. Она больше не сомневалась. Она во что бы то ни стало, должна спасти эту девочку.

В обед баба Нюра решила сходить к сель совету, и узнать, что происходит в селе. Она закрыла дверь и настрого запретила Сонечке даже выглядывать в окно. У сельсовета толпились люди. Они пересказывали друг другу страшную новость, что утром Абрама и всю его семью немцы расстреляли на окраине села, и сбросили в овраг. Пришли полицаи, выбрали несколько баб, толпящихся у сельсовета, среди них оказалась и баба Нюра,  дали им лопаты  и погнали к оврагу, чтобы засыпать землей трупы.

В овраге лежали Абрам, Ривка и их дочь Неля. Они лежали недалеко друг от друга. Спиной к земле. У каждого в голове была маленькая дырочка.   Крови было много. Целая лужа застывшей крови.  Как много крови, подумала баба Нюра, и отвернулась, потому что её начало тошнить.   Бабы начали плакать, но раздалась автоматная очередь, полицай закричал,

- молчите, и копайте, дуры, а то сами здесь ляжете. Женщины замолчали, и молча начали бросать землю. В какой то момент, одна из них Верка Проскуриха, причитая, вдруг сказала в слух, слава Богу, что Сонечки здесь нет, хоть Сонечку не убили, изверги. Пожалели наверное девочку.  А где Сонечка? Вы не знаете? Она повернулась к Бабе Нюре и вопросительно посмотрела на нее.  Баба Нюра молча посмотрела на глупую Верку,  и затем прошипела сквозь зубы,

- молчи, дура. 

Остальные бабы переглянулись, и молча продолжили копать дальше. Через неделю, по секрету, уже все село знало, что Сонечка жива, но где она, никто не знает. Может в лес убежала, может к партизанам ушла, а может в речке утонула. Так прошел месяц. Баба Нюра старалась поменьше выходить из дома. Сонечка все время плакала и просилась на улицу. Она не понимала, почему дедушка не забирает её. Баба Нюра так и не смогла сказать девочке, что её семьи больше нет. Что у нее есть только она, баба Нюра, и больше никого во всем белом свете. Она гладила девочку по голове, говорила с ней, успокаивала как могла, рассказывая, что дедушка поручил за ней присмотреть, пока он вернется. А он обязательно придет за ней, когда уйдут немцы. А сейчас, ей надо сидеть тихо, чтобы её ни кто не нашел. Сонечка с недоверием смотрела в глаза бабы Нюры, кивала головой, и баба Нюра видела, что девочка верит ей все меньше и меньше. Она обнимала её, и шептала ей на ухо, не бойся, моя девочка, все изменится, надо потерпеть, придет завтра, и тебе станет легче. Девочка плакала, уткнувшись в её мягкую грудь. Так они и сидели вдвоем, иногда часами. А баба Нюра с тех пор каждый день становилась на колени и как могла, молилась в своем углу. Она чувствовала, нет, она уже это знала, знала где то глубоко внутри себя, что сейчас она совершает дело всей своей жизни. Вся её жизнь до этого момента была подготовкой к чему то более важному. Сейчас она должна сделать  то, ради чего родилась и прожила свою в общем то, неприметную, обычную жизнь. Она родилась, чтобы спасти эту девочку. Эту белокурую еврейскую девочку, которая  росла на её глазах, и теперь стала смыслом всей её жизни.

Через месяц случилось то, о чем баба Нюра отказывалась даже думать. К ней пришли. Пришли ночью, когда Сонечка спала.  Она ничего не успела сделать.  Быстро подняв девочку, она открыла крышку погреба, и опустила туда ничего не понимающую, перепуганная девочку. Полицай начал громко стучать в дверь, и когда  после очередного удара, дверь слетела с петель, он накинулся на нее и со всего размаха ударил сапогом в живот. Что, старая ведьма, пригрела змею на своей груди. Где эта жидовка, говори. Баба Нюра молчала.  Он начал бить её сапогами, яростно, с каким то остервенением. Он бил её и кричал,

- говори, говори старая ведьма, куда спрятала жидовское отродье? Но баба  Нюра молчала. После очередного удара она захрипела, и затихла. Она так и не узнала, кто выдал её.

Полицай, увидев детские вещи, начал в ярости переворачивать и крушить  все, опрокидывая мебель. Смяв ногой лежащий на полу половик, он увидел створку люка.  Одним махом он открыл её, прыгнул в низ и выволок за волосы забивавшуюся в угол от страха  девочку. Он тащил её за волосы прямо из  погреба. Девочка от страха, не могла говорить. Она молчала. Он выволок её во двор. Во дворе стояли еще 2 полицая, которые пришли вместе с ним. Полицай поволок её в конец огорода, и бросил на землю. Онемев от ужаса, девочка смотрела на полицая сквозь грязные, окровавленные пальцы, закрывая лицо руками. Её губы улыбались. Она что то шептала.

- Отверни лицо, что ты шепчешь, закричал полицай. Но она продолжала смотреть на него сквозь пальцы маленьких ладошек, улыбаться и что то шептать. Полицай нагнулся, и его слух уловил фразу, которую шептала девочка: "все будет хорошо, завтра все будет хорошо".

Улыбаясь,  смотря на него снизу вверх, она снова и снова тихо повторяла "все будет хорошо, завтра все будет хорошо, все лучшее впереди". Её глаза смотрели прямо в его, давно мертвую душу, и обжигали нестерпимой болью какую-то глубинную сущность этого человека.

Полицай в страхе отскочил от нее, и с криком

- замолчи, замолчи, сдохни жидовка,

 выпустил в нее из автомата всю обойму. К нему подбежали остальные, крича, - - ты что, с ума сошел, зачем тратить столько патронов на этих выродков. Но полицай с ужасом  смотря на бездыханное тело девочки, продолжал жать на курок пустого автомата, повторяя "жидовка, тварь, жидовка". Его взяли под руки и повели прочь. Девочка осталась лежать на земле.

После войны останки Абрама и его семьи раскопали. Нашли и Сонечку.  Её узнали по белым волосам. Была создана комиссия, и останки перезахоронили в центре села за сельсоветом.  Поставили небольшой надгробный знак. Кто из односельчан рассказал полицаям о том что баба Нюра прятала Сонечку, люди догадывались, но точно так и не узнали. Полицаев, которые могли бы рассказать все,  расстреляли немцы, когда отступали. Сегодня в селе даже не помнят фамилию Абрама и его семьи. Память людей сохранила трагедию, которая осталась немым укором всем выжившим.

В Хрущевские времена построили новое здание сельсовета, а старое начали использовать под магазин. После перестройки, когда все продавалось и покупалось, старое здание сельсовета продали в частную собственность.    Сегодня в нем живет простая, одинокая русская женщина. Дом, который она купила, имел особенность, в конце огорода была могила расстрелянной еврейской семьи. Она мне и рассказала всю эту историю. Многие годы, по весне, эта женщина сажает в огороде цветы, и каждый год происходит чудо. Цветы почему то особенно пышно и  красиво цветут только на могиле. Она не расстраивается, а видит в этом особый знак свыше. По секрету, она рассказала мне, что иногда, весной, когда расцветают сады и по особенному начинают петь птицы, ей кажется, что она видит маленькую девочку, которая смеется и машет ей рукой. Она видит её светлые волосы, пронзительные глаза и улыбку. Её губы что то шепчут. Когда женщине становится особенно тяжело, она выходит во двор, смотрит в небо, и  ей кажется, что девочка говорит ей, "Не бойся, потерпи, придет завтра, и все будет хорошо, ведь лучшее впереди".

Я слушал эту историю, и удивлялся силе одних, низости других. Думал об Абраме.  Получается, зря надеялся на лучшее. Зря обещал своей жене и внучке, говоря,  что лучшее впереди. Обманул? Или нет? Или он был прав, даря надежду до конца тем, кого любил? Прошептали ли его губы перед смертью "шма исрэль, адонай элохейну, Адонай эхад", или нет? Я думаю прошептали. Встретил ли Всевышний его душу, устремленную в небо как бы от всепожирающего  огня жертвенника, на который он был возложен как Абрам, сын Авраама.  Даровал ли Всевышний ему лучшую участь в мире грядущем?

Я думал о бабе Нюре. Она так и не смогла спасти эту еврейскую девочку. Получается все зря? Зря погибла? Потом я понял, нет, не зря. Баба Нюра не смогла спасти эту еврейскую девочку, но благодаря  этой еврейской девочке она спасла свою душу. Там, молясь Богу у побеленной стены, она поняла главное о Боге и о жизни. Она не видела образа, нарисованного людьми, она смогла увидеть Его Самого, и понять Его суть.  За жизнь человека стоит побороться, ибо нет больше той любви, как если кто положит душу свою за ближнего своего. Так что, баба Нюра,  ты все правильно сделала, ибо так наследовали вечную жизнь и нетленную славу истинные праведники во все времена. И хоть нет твоего имени в списках праведников народов мира в земле обетованной, и не посажено на алее памяти дерево в твою честь, твое будущее, несомненно, оказалось прекрасным. Абрам тебя не обманул.

Я думаю, почему цветы в огороде этой женщины цветут весной только на могиле этой еврейской девочки? Что Всевышний хочет сказать этим всем нам, живущим ныне?

Что после зимы обязательно придет весна? Или что это место свято, как свят жертвенник храма, ибо он окроплен кровью мучеников, которые были взяты Им для лучшей участи, но как бы из огня?


Мне кажется, что во всей этой истории так удивительно проявилась  душа нашего народа. Здесь есть все, и смелость и трусость, и героизм и предательство, и сатанинский смрад и благоухание святости.

Одна русская душа, у которой сегодня даже нет имени,  сгинула подобно Иуде, предав на смерть невинные души....

Другая,   баба Нюра, (на самом деле её имя я придумал, потому что ни кто в селе не помнит  имени русской женщины, пытавшейся спасти Сонечку), отдала свою жизнь, спасая чужого ребенка.

Третья русская женщина всю жизнь бережно хранит память об этой трагедии и продолжает ухаживать за могилой людей, которых она никогда не видела, оставаясь мостиком между прошлыми поколениями и будущими.

Зачем ей это надо? Это загадка.  Загадка русской души, которая удивительным образом может помнить прошлое, жить в настоящем, и продолжать делать то, за что получит воздаяние только в будущем. Так что прав был Абрам. Будем верить, что все лучшее впереди.