Барак

 Мы жили в бараке. Странно, в то далёкое время меня совершенно не напрягало это слово - барак. Может потому, что с  пелёнок  его слышал, может потому, что полстраны жило по таким вот баракам, а может потому, что намного позже узнал, откуда оно пошло.  Хотя, если разобраться,  а как же ещё называть то жильё, где начиналась моя биография?  Разница состояла лишь в том, что на свободе место в бараке надо было ещё заслужить. А точнее, заработать.
 Мамка моя зарабатывала это право на щёлкомотальной фабрике. В две смены. В душном влажном цехе, выпаривая шёлковые коконы в кипятке. При температуре наружного ферганского воздуха в +45 градусов. Зарабатывая  вместе с комнатой в бараке жёсткую астму. Но ведь оно того стоит, верно? Особенно, если ты -  мать-одиночка.
 У нас была одна комната с одним окном, с большой газовой печкой и кухней. Без водопровода и канализации, но спасибо, что с электричеством. Комната была торцевая, крайняя в бараке, и окно выходило в небольшой дворик. Дворик был проходной. В нём была только лавочка между двух больших деревьев, на которой по вечерам собиралась местная молодёжь и горланила песни под гитару, подогревая себя дешёвым вином. Мать моя, хоть и  была близкого возраста, часто ругалась  на собравшихся, вымотавшись за день на ненавистной фабрике. Впрочем,  разбежаться в разные стороны никто особо не спешил. В ответ на её ругань парни кокетливо улыбались и приглашали присоединиться. Помниться, мама горько сокрушалась по поводу своего бессилия и отсутствия мужика в доме. Я  ходил в детский сад, и хотя считался безотцовщиной, больше переживал за мамку. Мне очень хотелось, чтобы нашёлся новый папка, который разгонит всё шпану под окнами, заберёт маму с тяжёлой работы и увезёт нас из этого барака. Мамкины подруги по работе, собираясь в нашей комнате  по праздникам,  часто рассказывали,  что такие случаи бывают. За это, собственно, и выпивали.
 Один из организаторов вечерних посиделок под окнами с гитарой был Хусан. Невысокий, шустрый, по-модному патлатый.  То ли узбек, то ли татарин, то ли ещё кто. Хусан жил через стенку от нас со старой матерью.  Мать его была уже в преклонных годах и влияния на сына не имела, что позволяло Хусану доставлять соседям массу неудобств, практически всегда  безнаказанно.  При каждой встрече со мной он дарил шелбан , выкручивал ухо или просто отвешивал подзатыльник. Не со зла, просто так. Если из близлежащих сараек и кладовок  что-то пропадало, все знали – Хусан. Ну, как-то с этим и жили, надеясь в душе, что вот сходит в армию и образумится. Не успел. Помню, как однажды, вечно весёлый Хусан, подвыпив, весь вечер ходил по комнатам барака и,  не стыдясь обильных слёз, рассказывал,  что подлые менты решили его всерьёз посадить, повесив ночное ограбление  соседнего магазинчика. В невиновность Хусана мало кто верил, но, как и положено по народной традиции, искренне сочувствовали. Через несколько дней его не стало. Действительно посадили.
 Я уже ходил в первый класс, когда Хусан  вернулся. Вместо подзатыльника он протянул мне руку и по-взрослому поздоровался.  Наверное, это был первый раз в моей жизни, когда со мной поздоровались как со взрослым. Он  сильно изменился, хотя внешне был таким же невысоким, темноглазым и улыбчивым. Только смотрел Хусан , даже когда улыбался, как-то грустно и глубоко.  И разговаривал меньше. А ещё из тюрьмы (именно так говорили между собой соседи) с ним пришёл дружок. Друг был русским парнем, высоким, худым, наглым  и с очень сильно разрисованными руками. Я его очень боялся. Думаю, и не я один. Отвечая на мой вопрос о разрисованных руках, мама, понизив голос и наклонилась,  рассказала, что всех, кто попадает в тюрьму, кормят чёрным хлебом и водой, а заодно, от нечего делать, колят грязными  иголками, рисуя страшные рисунки, чтобы их все боялись и никогда не любили. Более простого и точного объяснения и придумать невозможно! Наверное поэтому,  ни одно яркое событие, коих было в моей последующей жизни  в достаточном количестве, так и не оставило ни одной татуировки на моём теле.
 Очень скоро Хусан и его друг неожиданно исчезли. Помню, приходил милиционер, что-то спрашивал у жителей барака, составлял протокол и  жёстко разговаривал с его дряхлой матерью.  Хусана я больше никогда не встречал. 
 Ещё один житель нашего барака, которого я почему-то запомнил, - баба Вера.
 Баба Вера была  очень пожилой (по моим меркам) женщиной. Очень худая, одинокая, с толстыми стёклами очков,  беспрестанно курящая папиросу.  Сколько помню, баба Вера  всегда ходила в халате и косынке. В отличие от привычных советских бабушек, в избытке сидевших на лавочках во дворах, она была прямолинейна, а иногда и просто груба в своих суждениях, из-за чего другие близкие по возрасту пенсионеры явно сторонились её общества.
 Иногда, уходя на фабрику во вторую смену, мать просила присмотреть за мной, и баба Вера строго следила за моими передвижениями по округе. В такое время я старался быть поаккуратнее и не получать  бесконечные царапины и ссадины лазая по заборам и крышам ветхих сараев. Я хорошо запомнил, как однажды, прибежал с расцарапанным пальцем к бабе Вере. Без тени напускного сочувствия, она  крепко сжала мой палец своей сухой ладонью и, посыпая рану крупной солью, спокойно объяснила, что это самый лучший способ лечения открытых ран. Обезумив от боли, я, разинув рот, слушал спокойный монолог бабы Веры о каких-то далёких краях, где не было никаких лекарств, а соль помогала…  Понятно, что заходить к бабе Вере я не любил. Да и жила она, в отличие от наших хором, в маленькой тёмной комнате без окон. Наверное поэтому, я запомнил её вечно сидящей в коридоре  у окна с дымящейся папиросой.
 Мы давно уже не жили в бараке, когда стало известно, что баба Вера, перенеся инсульт, сошла с ума и ходила по улицам что-то бормоча и плача. Соседи, по возможности, приводили её домой, если так можно назвать тёмную кладовку без окон, мыли и подкармливали до самой смерти.
 Понадобились годы, чтобы я понял, откуда брались такие зачерствелые, как кусок хлеба, поломанные жизнью люди.
 В бараке практически не было детей. Только я и Камиль - весёлый узбечёнок, по возрасту младше меня года на два или даже на три (пропасть, а не разница!).  В основном, он разговаривал на родном для себя языке, но я всё понимал по движениям рук, улыбке, глазам… Да чёрт его знает как! Но как-то понимал. И он меня тоже. Я даже понимал, когда его мать, молодая узбечка, выскочив на звон разбитого стекла что-то быстро говорила высоким голосом. Мы, стыдливо опустив головы, кивали и многозначительно переглядывались, а потом опять бежали на многолетнюю стройку большого магазина для очередного прыжка  в кучу привезённого песка из незастеклённого окна.
 Несмотря на хроническую нехватку средств, моя мать, как и положено было в то время, с удовольствием кормила не только меня, но и любого забежавшего со мной товарища.  Съесть тарелку супа вместе с новым другом, всегда было намного веселей и вкусней, чем одному. Да и шансов вырваться обратно на улицу становилось больше.  Есть приходилось очень быстро, чтобы не пропустить что-нибудь интересное. А интересное могло произойти в любой момент нашего отсутствия.  Но самые яркие эмоции, пожалуй, вызывал приезд «шара-бары».
 Сейчас  я даже не могу толком сформулировать, что это такое было. Примерно два-три раза в месяц до нашего двора доносился громкий мужской голос: «Шара-бара-а-а! Шара-бара-а-а!» В такой момент все дети от только научившихся ходить до учеников младших классов роняли из рук любимые игрушки, бросали самокаты, прыгали с гаражей и неслись к дороге, прихватив из тайников приготовленные для этого случая пустые бутылки. По краю дороги неторопливо катила телега, запряжённая уставшей лошадкой. В телеге сидел толстый пожилой цыган. Он всегда был потный и угрюмый. А ещё он был очень смуглый, почти чёрный, как негр.  То ли от постоянного нахождения под палящим солнцем, то ли от того, что никогда не мылся… Скорее всего, от того и другого. Размышлять особо было некогда, потому, что телега никогда не останавливалась и все товарно-обменные операции производились на ходу. Мы толкали друг друга локтями, припрыгивая на бегу и протягивая наперегонки угрюмому цыгану заветную пару бутылок или жёлтую мелочь. Деньги он принимал, а вот всякие ценные вещи, типа фонарика, свистка или велосипедного насоса, брал с неохотой. Статью о скупке краденного никто не отменял и цыганский коммерсант, похоже, был с ней хорошо знаком. Мы бежали за телегой расписанной разноцветными красками и украшенной надувными шариками, как завороженные в ожидании чуда. В этом нехитром обменном процессе была одна очень интересная особенность – никто до последнего момента не знал, что достанет цыган из своего сундука, приняв на борт заветные пустые бутылки. Это могли быть обычные петушки на палочке, а могло быть и печёное яблоко в глазури, варёная кукуруза или лапша – кусок резинки для изготовления рогатки. Возмущаться или просить что-нибудь другое строго запрещалось – чёрный волшебник грубо отгонял недовольных от телеги.  Эдакая цыганская лотерея. Эмоций хватало потом на целый день.
 Ещё одна жительница нашего барака, которую я запомнил – баба Нюся. Как и баба Вера, она жила одна, но на этом их сходство и заканчивалось. Баба Нюся была грузной, спокойной и доброй бабушкой в косынке. Она хорошо общалась с соседями и пользовалась уважением. А ещё бабушка  лечила. Иногда к ней приходили всякие люди и она, запираясь у себя в комнатке, проводила сеансы лечения страждущих.  Не миновала сия чаша и меня.
 Дело в том, что когда мать уходила во вторую смену на работу, я до сумерек бегал на улице, а придя домой включал везде свет и спать ложился исключительно со светом. Мне было страшно засыпать одному в тёмном доме. Несмотря на то, что я учился только в первом классе, мамка моя заподозрила неладное и поделилась опасениями с бабой Нюсей. Та, в свою очередь, пошептав на до мной, и проделав заумные манипуляции со свечками и ковшиками с водой, выявила у меня серьёзные душевные и психические потрясения, перенесённые в детстве (в детстве!!!). Кстати, наверное поэтому я частенько по ночам вскакивал и что-то бормотал…
 Следующие две недели мне пришлось посещать сеансы народной медицины. Я садился на табурет посреди комнаты, а баба Нюся, зажигала свечи и тихо что-то бормотала, легонько касаясь пальцами моей макушки. Было даже приятно. После окончания лечения я, конечно же, почувствовал удивительные улучшения своего психологического состояния, но со светом спать не перестал. Мама была очень благодарна бабе Нюсе и с радостью отмечала, что мои ночные бормотания стали реже и тише. Ну, и слава богу…
 В разное время в бараке ненадолго селились отдельные граждане и целые семьи. Мужики во дворе чинили табуреты и велосипеды, а вечерами играли в лото и карты. Женщины сушили бельё, постоянно варили что-то вкусное и болтали вечерами под окнами. Были какие-то мальчишки. Были какие-то девчонки, с которыми мы играли в домики,  и в которых я влюблялся на всю жизнь. Перспектива получить другое более приличное жильё была весьма туманной, и мы с матерью подсознательно понимали, что счастливо  жить в этом бараке нам предстоит ещё очень, очень долго. Моя хорошая успеваемость в школе давала мамке повод помечтать о том, что когда-нибудь я стану инженером, получу,  как начальник, хорошую квартиру, и мы переедим. Я обещал, что так и будет. Обязательно так.
 Всё изменилось значительно быстрей. После окончания второго класса, мама отправила меня в пионерский лагерь. Смена подходила к концу, когда случилось всенародное несчастье. Я помню сильный ливень. Ночью воспитатели нас подняли как в армии, приказали одеться, накинуть на голову одеяла и срочно покинуть помещения. Всё население лагеря быстрым шагом двинулось по тёмной, размытой дороге в сторону другого пионерского лагеря, расположенного на возвышенности.  Только утром следующего дня мы, выглядывая через забор, увидели внизу затопившую весь город мутную воду. Из-за сильного ливня горная дамба не выдержала, и вода накрыла  Фергану, лежащую в долине.  Многие старые постройки были смыты или повреждены.  Не миновала эта участь и мой  родной барак. 
 Забирали меня уже в другое жильё, да и в другую жизнь, в которой многое изменилось. Сейчас уже сразу и не вспомнить, сколько раз в жизни мне пришлось менять жильё, а вот барак так в памяти и остался. Навсегда.