Мадам Люлю

Их обеих звали Юлями - мать и дочь. Мать французский жених очень быстро - во втором или третьем письме - переименовал в Люлю. Люлю рифмовалось с люблю, Юля-старшая млела и таяла у мерцающего экрана с очередной эпистолой, прозревая по ту сторону элизиумы и эмпиреи, все из шато и устриц, духов и куафюр, гоночных автомобилей и угловатых пакетиков с брендом Chanel на сгибе локтя. За окном дымили теплоцентрали Набережных Челнов, дочка Юлька порвала единственные колготки, до получки оставалось восемь дней и тысяча рублей, будильник стоял на полшестого утра. Контраст подавлял и не оставлял выбора.


По терминалу в аэропорту Шарль-де-Голль Люлю летела как на крыльях, высокая, ладная, в дублёнке с воротником из чернобурки, со свежеосветлёнными волосами, в облаке парфюма, которым на халяву щедро полилась в Duty Free Шереметьево. Увидев жениха, чуть не упала с каблуков: на вид ему было не меньше семидесяти (а писал, что пятьдесят два!), все космы пеги, башка плешива, дрожат коленки, трясутся пальцы. "Моя Люлю!" - он заключил её в объятья. Её обдало тёплой вонью старого неопрятного тела, к горлу подступила тошнота. К счастью, от поцелуя ей удалось уклониться - губы накрашены, показала жестом она. В Париж ехали на старой, дребезжащей, но двухэтажной электричке, Люлю держалась изо всех сил, уставившись в окно, чтоб не расплакаться, жених пытался шутить на ломаном английском, угодливо заглядывал ей в глаза, демонстративно, молодецки косясь на других мужиков в вагоне, прижимался к её дублёнке, теребил богатую лисицу на обшлагах. Чемодан Люлю оставили в камере хранения на Северном вокзале: жених что-то мутно бормотал о машине на какой-то стоянке. Люлю почти не слушала, оглушённая вокзальным шумом, мельканием разнообразных, совершенно в её понимании нефранцузских лиц, непонятным, гораздо менее красивым, чем ей казалось, языком. Ей хотелось есть, но жених потащил её в метро, в заплеванный, битком набитый каким-то сбродом вагон; после получаса толкотни и дребезжания, пересадок, и снова толкотни, и снова дребезжания, поезд выехал на открытый мост. Вечерело. Жених тронул Люлю за плечо: прямо над ней, неправдоподобно близко, в непривычном, снизу вверх, ракурсе нависала Эйфелева Башня, черно-ажурная, сияющая, переливающаяся переменчивыми, неверными огнями. Люлю глубоко вздохнула в радостном, детском изумлении: увидеть Париж и умереть, да, именно так!

Они бродили и фотографировались у Трокадеро, Люлю купила два хот-дога тут же, в палатке, жених впился в свой редкими кариозными зубами так, как будто не ел до этого неделю. Потом было опять метро, и пересадки, и вокзал, и жених у билетных касс показывал ей совершенно пустой кошелек, а заплатить нужно было сорок два евро за двоих куда-то в непроизносимое далеко. Люлю перед отъездом продала таки машину, в лифчике у неё были зашиты четыре с половиной тысячи евро (остальное оставила матери, взявшей к себе шестнадцатилетнюю Юльку-младшую, покуда дочка не устроится во Франции). Люлю попросилась в туалет, отделила там одну пятидесятиевровую купюру от прочих, сунула жениху. На душе у неё скребли уже не кошки - тигры, но она всё ещё на что-то надеялась, ждала чего-то чудесного, что обязательно, обязательно должно произойти - она же во Франции! В поезде ехали долго, часа полтора, потом долго шли пешком по неосвещенным, булыжником вымощенным улицам. У чемодана отлетело колесо, тонкий юлин каблук попал в щель между камнями, начал подозрительно, слева направо, шататься. Жених подвел Люлю к калитке частного дома, привычным жестом нащупал в полной темноте замочную скважину, открыл калитку, затем входную дверь. Люлю ждала, когда он включит свет, но тот юркнул куда-то и вышел с зажженной свечой: "Электриситэ - но! " Люлю толкнула дверь, ведущую, по запахам судя, в туалет, но жених замахал руками: "Но, но, ампоссибль! Уотер - но! Дон ле жардан! Гарден!" Люлю наощупь вышла, присела тут же, у крыльца - очень уж хотелось, потом, шатаясь, вернулась в кромешную тьму дома, студёно-холодного, как она поняла теперь. Вошла в одну из комнат, рухнула на диван с какой-то ветошью на нём, завернулась в шарф, в кофту, в дублёнку и истерически зарыдала, уткнувшись в чернобурый воротник. Жених что-то кудахтал, пытался её обнять, но она оттолкнула его ногой, куда-то больно, судя по его визгливому вскрику, попав острым каблуком. Так, рыдая, и заснула.

Рыдая же и проснулась, чихнув от ангорского пуха, попавшего в нос. "Ну же, ну, красавица, зачем же так убиваться?" - не веря ушам своим, услышала Люлю почти совсем чистый, знакомым и милым акцентом сдобренный, русский язык. Потянулась - и руки её встретили что-то живое, мягкое, тёплое, материнские груди, податливый живот, жаркие бёдра. Голова её лежала на коленях у чернявой, золотозубой, красногубой женщины в тесном пушистом платье. "Ну вот, глазки открыла. А? Кушать-то хочешь? Пойдем-ка к Саломе." "Солома? Какая Солома?" - "Ну, Саломея я, Салома,  из Армении, магазинчик у меня тут с русской едой. Пойдем, а ? Покушаешь, да и мне уже открываться пора." Люлю огляделась вокруг. Дом жениха был, конечно, запущенным и грязным до крайности, но довольно вместительным, и при дневном свете происходящее стало казаться менее ужасным. "Спасибо. Помыться-то у вас можно будет?" - "Да хоть замойся! Пойдем-пойдем!" Люлю привычным жестом проверила лифчик - не влез ли кто? - пригладила волосы и встала. Всю дорогу Салома болтала без умолку: "Ты думаешь, кто письма-то для тебя писал на русском? Жак что ль твой, мазурик? - Я! Я его и надоумила жениться на тебе: вижу - баба справная, молодая. И тебе хорошо, и ему. Ты сейчас замуж выйдешь, гражданство через год получишь - и вольный казак. Выходи хоть за Бреда Питта. А Жак - он смирный, мухи не обидит, не бойся, приставать, если ты сама не захочешь, не будет!" - "А света и воды у него почему нет? " - "Да отключили небось, не заплатил, наверное. Деньги-то откуда?" - "Как откуда? А зарплата? Или - пенсия?"  - "У!!! Зарплата! У кого ж она теперь есть-то, зарплата! Ты вот на свет и заработаешь!" - "Я? Как же я заработаю, если Жак не может?" - "Вот он не может, а ты - сможешь. Ты же в России воспитательницей была? Мы тебе живо сейчас ребятишек найдём, чтоб с ними сидеть." Люлю поморщилась. В городишке было серо, туманно, безвидно. Если при этом ещё и работать придется так же, как в Набережных Челнах... "А вот и они!" Салома звонко расцеловалась с длинноволосой, в кожу затянутой негритянкой, вокруг которой прыгали-резвились детишки-мартышечки. Многокосичная девчушка лет пяти, увидев Люлю, подбежала к ней и крепко обняла за ногу: "Теперь ты - вторая мама!" - на чистом русском пропищала она. Салома рассмеялась: "С ними до тебя Нелька сидела. Но потом замуж вышла - далеко, в Люксембург! Они все от неё по-русски научились. Ты справишься!" Кожаная эбеновая мамаша что-то сказала Саломе. "Двадцать евро в день тебе предлагает." Люлю мысленно перевела эту сумму в рубли и присвистнула: а ведь всё-таки не стоит поддаваться первому впечатлению! Ударили по рукам...

С Саломой Люлю протрещала почти до вечера: ей не хотелось возвращаться к жениху, в тьму и холод. С собой ей завернули полпирога с печенью, ещё теплую курицу-гриль, какие-то салаты, коробку конфет. Жак смирно сидел у окна, пытаясь при свете угасающего дня читать газету. "Вот, поешь," - Люлю выложила еду на стол. Жак побито, по-собачьи подошел к ней. Ей показалось, что он сейчас лизнёт ей руку, гноящиеся глаза его подозрительно блестели. "Моя Люлю...Люлю...Мерси! мерси и пардон..." - давясь, вгрызся он в пирог. По морщинистым его щекам текли слезы.

***

Муж Неффы, кожаной негритянки, работал в местной мэрии, так что обженили Люлю с Жаком быстро и без лишних вопросов, объяснили, как подавать на гражданство, помогли собрать бумаги. С тремя детьми Неффы Люлю уматывалась за день раз в десять больше, чем в Набережных Челнах со всей двадцатиголовой группой, такими они были буйными и неуправляемыми, да и сама Неффа оказалась истеричной, психованной, могла наорать ни за что, но выбора у Люлю не было: жизнь в городишке оказалась, как ни экономь, как ни вертись, куда дороже, чем в Набережных Челнах, более того, заплатив долги за свет и воду (в двести с лишним евро каждый), она с ужасом обнаружила, что на Жаке висят уже не многосотенные, но многотысячные пени по налогам на недвижимость. На фоне этих цифр пылью и тленом казались сбережения в лифчике, тоже уже порядком просевшие. "Отберут дом!" - спокойно, без особых эмоций, говорил ей Жак-фаталист, - "ещё и выиграем в деньгах без этих безумных налогов".  - "А мы куда пойдем?" - "Авось не пропадём. Ты же умница у меня!" Жак вообще смотрел на жизнь с непонятным Люлю спокойствием, либо застарелым отчаянием. По словам Саломы, он был даже неплохо образован, когда-то давно пытался сдавать экзамены на право преподавания иcтории, но несколько неудачных попыток настолько его подкосили, что он просто отдался на волю жизненных волн. И река жизни его несла, несла - сама, без всяких усилий с его стороны.


Салома успокаивала: "Не дрейфь, зимой вас всё равно не выселят - по закону нельзя, а на лето сбежите куда-нибудь, да хоть к моему брату, он живёт недалеко от Лиона. Мясник, лавка у него своя. Кстати..." - глаза Саломы сверкнули, - "у тебя же дочка-красавица. Её-то можно замуж выдать сразу хорошо. Племянничку моему двадцать семь. Хороший парень!" Юлю-младшую Салома знала уже прекрасно: Люлю разговарила с дочкой по скайпу от неё. Не будь этих разговоров, Люлю давно бы уже сбежала обратно, в Набережные Челны. Но Юля-младшая и слышать об этом не желала: "Ты что, мама, здесь же все завистью исходят, как узнают, что ты во Франции! Вчера заведующую твою видела, Розу Салахутдиновну, так та сначала говорит, мол, мать твоя - ещё одна Дунька в Европе, а под конец начала спрашивать, не можешь ли ты ей выправить приглашение во Францию! И думать не смей! Мне будет восемнадцать, я тоже к тебе приеду, сразу же!" Люлю вспоминала, как все девки писали кипятком, узнав, что она выходит замуж за француза, как сама Салахутдиновна поджимала губы, запахиваясь в свою норку до пят, и на душе у неё светлело: нет, надо, надо терпеть. И пристраивать Юльку. У той-то точно всё сложится как надо. Франция же, не родное гноище.