Бахманьёр. Песнь идущего в петлю. Пер. с тадж

  Хромоногий  эмир — тот самый, одно имя которого  приводило людей в трепет, — сидел на расписном золоченом троне. Он казался утомленным. Трудно было что-либо прочесть на его лице — глаза в узких прорезях, напоминающие двух изголодавшихся шелковичных червей, бессмысленно взирали на окружающих.
Однако даже этот пустой взгляд наводил ужас на придворных. Уж тридцать лет минуло с того дня, как он взошёл  на престол, но  никто не слышал, чтобы эмир смеялся. За эти тридцать лет никто никогда не мог угадать, какие мысли рождаются и живут в голове эмира, чьи глаза, подобные двум шелковичным червям, смотрели пусто и бессмысленно.
Всегда он был таким, этот эмир, любивший, как и фараоны Древнего Египта, строить пирамиды. Разница была лишь в том, что египетские фараоны сооружали пирамиды из камня, а этот эмир возводил их из человеческих тел. И была одна пирамидка — из отрубленных голов своевольных эмиров, не пожелавших покориться ему,— которая более всех других тешила его сердце. Она находилась под его расписным золоченым троном.
Ах, как он  любил эту пирамидку!
Каждое  утро, перед тем, как сесть на расписной золочёный трон, он, пригнувшись, подолгу разглядывал её. Если б вы видели его в это время! Два глаза, два шелковичных червя, выползали из узких прорезей, жадно впивались в эти разлученные с телом, с отечеством головы и грызли их, грызли... Им особенно нравилось высасывать головной мозг. Головы, натертые мазями и пропитанные бальзамом, хорошо сохранились. И черви глаз его, наевшись досыта, водворялись на свое прежнее место.
Затем хромоногий правитель – Амир Тимур Непобедимый – порази его Господь! – садился на расписной золочёный трон. Садился хромоногий правитель. Он садился, а окружающие его тени начинали дрожать. Их было великое множество – словно тысяча теней одного червя… нет, ошибаюсь, одного чудовищного змея. Змей принимал решения, змей повелевал, змей требовал, а тени поспешно выполняли всё им задуманное. Всё исполняли тени! И были среди них другие тени, совсем неприметные. О-о, эти тени теней были намного страшнее и беспощаднее. Нет, они не питались человеческим мозгом, нет, они не любили строить пирамиды, однако именно их существование позволяло  убивать и возводить пирамиды из тел  и голов, из голов и тел. Увы, из человеческих, увы, из тел и голов!
Эти неприметные тени кружили среди людей — в мечетях и на базарах, в банях и на постоялых дворах. Обратившись в слух, они ловили каждое неосторожно произнесённое слово о самой «тени бога на земле»,— Боже, благодарю тебя за великодушие, но что за тень ты себе избрал! — или о его державе. Но не так уж наивны были люди. Они умели отличить черное от белого. И, едва лишь завидев черную тень, они прикусывали языки. Да и как не прикусить, если из-за длинного языка тело укорачивалось на целую голову! На целую голову укорачивалось тело из-за длинного языка. Так было от века, с того самого дня, как появились чудовища в человеческом облике, и так будет до тех пор, покуда они существуют.
Но люди не могут молчать всю жизнь. Они разговаривают, они поют. Порой они предпочитают расстаться с головой, нежели весь век в страхе не размыкать уст. И вот об одном таком человеке донесли повелителю-змею. Появился, сказали, человек, который произносит недостойные речи даже о тебе, о, великий государь. Слышишь, мой эмир, недостойные речи. Он дружит с одним поэтом. Тот сочиняет стихи, а этот распевает, положив их на музыку. Ты спрашиваешь, где распевает? Разумеется, не для собственной услады поёт он. В торговых рядах, на постоялых дворах, перед банями — словом, всюду, где отыскиваются слушатели. Но, должен сказать тебе, всякий раз, как только он начинает петь и играть, отовсюду, с разных сторон, стекаются к нему люди, словно не петь, а хлеб голодным он раздавать надумал. Собирается толпа, которая – о, Аллах! – напоминает о конце света. Такие вот дела, мой повелитель. Какова будет твоя воля?
Хромоногий эмир –  тот самый, одно имя которого приводило людей в трепет,— сидел на расписном золоченом троне. Он казался утомленным. Невозможно было что-либо прочесть на его лице – глаза в узких бойницах, подобные двум изголодавшимся шелковичным червям, бессмысленно взирали на окружающее.
Однако так только казалось. Внутри этих провалов клубился ядовитый дым. Он метался и бился в разные стороны, ища выхода, хотел всех удушить этот дым.
Неожиданно черви эмирских глаз начали извиваться и играть. Он громко расхохотался, так что тени вокруг невольно задрожали. Какой-то песнопевец,
какой-то босяк, какой-то муравей желает шутить со львом? Приведите его и повесьте, чтобы я собственными глазами — о, боже, он этих червей называет глазами! — увидел, как ветер своим смычком заиграет и споет на струне его тела. Заиграет и споет ветер. Ах, как спокоен был он!  Будто указал заблудшему верную дорогу. Да стану я твоей жертвой, боже, неужто ты не смог найти себе другую тень на земле?!
На земле от века было так. Сильный поедал слабого. Имущий истреблял неимущего. Венценосец при виде нищего изумлялся его существованию. Изумлялся венценосец, что и такое ничтожество, все состояние которого — нищенская сума, дерзает говорить, ест хлеб и, самое поразительное, именует себя человеком. Жаль человека, жаль человека!
Тени кружили по торговым рядам и базарам. Внезапно возникали в банях и на постоялых дворах. Что-то искали, кого-то жаждали найти.
Но не находили.
Не могли найти, хотя Сказитель* вовсе и не таился. Он играл и пел. И
люди собирались вокруг него, словно здесь им раздавали хлеб, исцеляли  их недуги, давали неоценимые советы. И впрямь, тут они утоляли голод,  находили исцеление, облегчали печали сердца.
Однако в жизни так повелось: где слон – там и мышь, где роза – там и шипы, где пещера – там и змея. Подлый человек донёс на певца. Донёс он тем теням, что, дескать, видел я Сказителя и всё знаю о нём. Какова будет награда?

______
* Абдулкадыр Сказитель – известный таджикский поэт, певец и музыкант эпохи Тимура.


Награда?.. Ха-ха-ха, начинают свою обычную игру черви его глазниц – горсть золота, что ты проглотишь, а потом срыгнешь и останешься тем же, кем и был. Ха-ха-ха, останешься, кем был. И продашь другого Сказителя, получишь еще горсть золота, проглотишь — и срыгнешь... и так будет продолжаться бесконечно. И пока есть такие, как ты, певцы будут украшением виселиц... Если потребуется, продадите и своих отца с матерью, и хорошо поступите...
В этот миг он вспомнил собственного отца. В этот миг заболела его хромая нога, да так заныла, будто отец только что рассек ему жилы...
И хорошо поступите...
На другой день собрались тени в условленном месте. Они были одеты в дервишские одежды. Но под рваными халатами прятали ножи и кинжалы. На всякий случай. Ведь друзей и сторонников у Сказителя немало — им это хорошо известно. Вот Сказитель вышел из ветхой лачуги. Рядом – нищий поэт Кухистани*, с ним еще двое. Не подозревая о следующих за ними тенях, они направились в сторону базара. Тени преградили им дорогу, и, сбив с ног, связали.
Приволокли и бросили в темницу. В темницу бросили сказителя, певца, музыканта. Покуда существуют сорняки-тени, будут бросать в темницы лучших из людей.
Утром следующего дня глашатаи громко выкрикивали в торговых рядах и на базарах, на улицах и в городских кварталах, в банях и на постоялых дворах,
что сегодня в полдень по приказу Амира Тимура Непобедимого, величайшего мужа Туркестана, тени бога на земле, заступника мусульман и прочая, прочая, прочая, будут повешены несколько бунтовщиков, еретиков и смутьянов.
В  полдень погода испортилась. Небо заволокли чёрные тучи. Площадь  Регистан наводнили опечаленные люди: десятки, сотни, тысячи.
Хромоногий эмир восседал на расписном золоченом троне. На троне, под которым находилась пирамидка, пирамидка из голов. Из голов своевольных эмиров. Ах, как он любил эту пирамидку!

 ________
* Кухистани  — таджикский поэт эпохи Тимура, друг Абдулкадыра Сказителя.


Повелитель восседал на золоченом троне, а черви в узких бойницах глаз затеяли свою игру. Оживленную игру, ибо сегодня еще четыре головы станут их добычей. Четыре головы? Однако что это по сравнению с колоссальными пирамидами из человеческих голов в Исфахане? Четыре головы! Да что это перед высоченными стенами, выстроенными им из человеческих тел в Индии? Всего лишь капля в море!  Странно, почему собралось так  много народу? Будто эти голодранцы приходятся кровными братьями всем самаркандцам. Задрожав от гнева, эмир схватился за висевший на поясе кинжал. Ему хотелось вскочить с места и всем этим неблагодарным людям отсечь головы, подобно тому, как яблоко отсекают от ветки, и возвести из их голов пирамиду — еще более грандиозную, чем в Исфахане.
Опять заболела его хромая нога, да так заныла, будто отец только что рассек ему жилы. «...Если потребуется, продадите и своих отца с матерью,  и хорошо поступите!»
И он  взглянул на ближайшую к себе тень: начинайте, дескать, скорей.
Тень, согнувшись до земли в глубоком поклоне, бросила выразительный взгляд на малоприметную тень рядом с собой. Та вмиг исчезла.
Немного погодя в толпе зашептались: ведут.
— Ведут сказителя, певца, музыканта...
Эмир невольно приподнялся с места. Он хотел получше разглядеть этого смельчака.
Обыкновенным человеком был Сказитель: высокий, да смуглый, да бородатый. Одежда его местами изорвана — видно, тени хорошо поработали. Высоко держа голову, идет Сказитель, что-то тихо напевает Кухистани, словно не на виселицу ведут их, а к трибуне. Вот они останавливаются, ничего не понимающие стражники тоже останавливаются, и Сказитель о чем-то просит людей. Ему протягивают клочок бумаги. «Этот голодранец желает сделать завещание перед смертью», — удивляется  эмир.
Однако Сказитель сворачивает бумагу в трубочку и, проделав зубами отверстия в нескольких местах, подносит её к губам. И в то же мгновение весь Регистан погружается в безмолвие. Всех завораживает разрывающая душу мелодия. 
Об удивительных вещах рассказывает напев. В мелодии нет жалобы на жизнь, на её нищету, наоборот, в ней прославляется красота человека и природы. В весеннюю пору — поётся в песне — всходят травы, распускаются цветы, переполняются реки, и мы выходим на простор. Нет ничего прекраснее природы, кроме человека, но человек красив благодаря природе, а природа — благодаря человеку. Не надо думать, что пришел конец этой могучей чинаре, ветви которой опутали, свешиваясь петлями, стебли вьюнка. Здесь не исход жизни, здесь — начало иного. Вложив голову в петлю, мы уснём и, превратившись во сне в травы и цветы, подымемся из праха. И эти травы съест корова, и мы вернёмся в мир в образе её телёнка. И молоко той коровы выпьет человек, и мы сольёмся с людьми. Мы снова встретимся с тобой, о, человек! О, человек, мы встретимся с тобой снова!
Солдаты, стражники, большие и малые тени застыли, разинув рты. Они не понимали, о чем поётся в песне. Они не понимали песню подобно тому, как осёл не поймет толку в прекрасном жемчуге. Они оглядывались на своего повелителя, ожидая приказаний. Но тот не замечал их, никого не видел повелитель. Его глаза-червяки так глубоко ушли в провалы глазниц, будто их и не было вовсе.
Он вспоминал свое раннее детство. Тогда у него не было иных забот, кроме игр и проказ. Жизнь казалась удивительно прекрасной и легкой до той поры, пока люди не возопили от  его отчаянного озорства, до той поры, пока отца не встревожили его проворность и хладнокровие, до той поры, пока однажды, возвращаясь с пастбища домой, он не пригнал вместе с овцами пойманного им зайца. Тот заяц принес ему несчастье, то и дело сбегая из отары. Но сам он бегал так быстро, что зайцу было далеко до него. Увидев это, отец не на шутку перепугался и рассёк ему жилу на ноге... И до сих пор болит его нога...
Однако сейчас он видел раскинувшуюся перед его взором лазоревую степь, радужные цветы, резвых скакунов, озорных жеребят...
Ах, какой силой обладает мелодия ная*! Ах, какой силой наделён этот голодранец, который уподобляет виселицу цветку и так бесстрашно играет и играет.
 __________
* Най – таджикский народный инструмент, вид флейты.
Будто и не замечает вооруженных до зубов солдат, будто ни один волос не шевельнётся на его голове при виде сооружённых, им, эмиром, пирамид. Однако как много народу пришло проститься с ним! А придут ли так же проститься и со мной? Быть может, придут – из страха, но не по велению сердца!
Мелодия ная умолкла. Все молчали, никто не в силах был произнести ни слова. Сказитель со своими товарищами стоял под виселицей, а палач с разинутым ртом смотрел в сторону наместника бога на земле.
«Божий посланец» долго молчал. Червяки глаз бессмысленно уставились на виселицу. Весь эмират, весь мир казались ему сейчас такой же нелепостью, как эта виселица.
Наконец он подал знак. Ближайшая тень догадалась о желании эмира. Абдулкадыр Сказитель и его товарищи были приведены и поставлены перед ним.
Эмир спросил у Сказителя, кому принадлежит эта чарующая мелодия и как она называется. Сказитель ответил, что он сам сочинил её только что и назвал «Песнью идущего в петлю».
Эмир не ожидал подобного ответа. Не ожидал, что презренный уличный певец осмелится столь дерзко ответить ему — Амиру Тимуру Непобедимому, хотя он уже прекрасно усвоил одну истину: сколько бы людей этого племени он ни убивал, сколько бы пирамид из их тел ни сооружал, сколько бы их городов и селений ни сровнял с землей, засеяв ячменём, народ этот снова и снова возвращается к жизни подобно тому, как степная трава оживает с весной. Потому-то он хотел покорить мир, действуя и мечом, и умом. Он понимал, что союз разума и меча невозможен, но всё же искушал судьбу. Так и теперь, ощутив непобедимую мощь души того народа, который он  хотел уничтожить, он постарался скрыть это от других. Он велел было освободить пленников, но опомнился и подал лишь знак рукой, дескать, повесьте!— и поднялся с места.
Все люди пали ниц, касаясь лбами праха под ногами.
 Когда паланкин с эмиром приближался к дворцу, лучи заходящего солнца, скользнув по мозаичным стенам минаретов, засверкали всеми цветами радуги. Заметив это, черви в узких прорезях глазниц снова затеяли свою обычную возню…

Перевод с фарси-таджикского Х.Хамракуловой