Ex memoria exponere

Мама обожала петь. Слышать это было невыносимо. Мы с отцом, счастливые обладатели абсолютного слуха, молча страдали. Молча, потому что понимали: мама поет назло и вопреки своей семейной истории. Вся мамина родня — могучий еврейский клан портных, сапожников и фармацевтов в недрах которого внезапно взошла звезда композитора Антона Рубинштейна, воспетого, например, в одном из рассказов писателем Куприным. И вот это ремесленное семейство разом стало музыкально одаренным, рафинированным и утонченным. Мамина кузина Берточка Розенберг с колыбели играла на арфе и в конце концов стала обладательницей самой престижной премии мира за свое искусство; сводный брат Абраша Векслер выбился в выдающиеся пианисты и уехал в Штаты, где чуть не сошел с ума от того, что его прекрасная жена, меццо, вскоре после переезда из Вильнюса в Нью-Йорк объявила, что любит женщин и ушла от мужа к концертмейстерше, брутальной японке; все прочие юные родственные дарования хотя бы пели в хоре, и только бедная мама не могла отличить польку-бабочку от похоронного марша. Адской мукой оборачивались для мамы визиты к родне на какие-нибудь дни рождения, потому что сладкой кульминации любого такого праздника, прекраснейшему воздушному «наполеону» или плотненькому липкому «муравейнику» непременно предшествовал парад детских талантов. «Вот, все дети как дети, - шипела бабушка Лора Самуиловна, - смотри, как Мишенька пилит скрыпочку, ай, золотце, папу прославит, маму прокормит, а ты, гой-еси-через-колено, тупка, бездарь, за что мене такое горе!..» Мама внимательно смотрела на Мишеньку, мысленно сочиняя ему «смерть жуткую, лютую», и Мишенька вздрагивал под этим взглядом, комякая пиццикато и забывая выйти на коду.

Конечно, все было не так просто. Помимо врожденного отсутствия слуха мама в глазах Лоры Самуиловны имела гораздо больший недостаток — она была еврейкой только по отцу, то есть, строго говоря, еврейкой никак называться не могла. По матери же мама оказалась местами русской сибирячкой с конкретной примесью цыганской ядреной крови - мамин русский дед выкрал цыганку из табора и любил ее всю свою недолгую жизнь, пока не был зарезан лихими людьми ночью на глухом полустанке. Цыганка, чье имя сибирское семейство не сохранило в памяти из принципа, принесла им под дверь орущего младенца с красными бусами на шее. Девочку воспитали в строгости и горячей любви к советской власти, что в результате и привело ее в лагерь на реке Игарке осенью 38-го года. Там же 7 лет спустя после долгих мыканий по лагерям России-матушки оказался и сын Лоры Самуиловны, Лазарь. Мама родилась на поселении то ли в 48-м, то ли в 49-м, имелась история с каким-то пожаром, где горели документы и при восстановлении что-то напутали. Лазарь назвал свою дочь в честь любимой сгинувшей на фронте сестры Розалии, и до 5 лет мама, грассируя, сообщала, что ее зовут «Гозочка». Когда в 1951-м году по бабушкиной статье стали забирать второй раз, то Розочку успели переправить в Мурманск к русской родне. Там-то ее и крестили Галиной и выправили новые документы, поставив воссоединившихся в 53-м году родителей перед фактом. После возвращения из лагерей Лазарь встретился со своей мамой Лорой, проведшей 17 лет в 300 километрах от последнего места отсидки сына, он был взрослым матерым зэком с гойской женой и не менее гойским ребенком, не имевшим музыкального слуха. После двух лет житья в Подольске, дед получил двухкомнатную квартиру на Автозаводской улице возле ЗИЛа в новеньком сталинском доме — единственную на многие года некоммунальную квартиру во всем квартале, где и стал жить с матерью и своей семьей.

...Фотографию Берточки с надписью «любимой сестричке Галочке на долгую память» мама изрисовала чернильными чертиками, украсила миловидное лицо Берточки гитлеровскими усами и парой матерных слов, за что была жестоко порота. И вот во время порки, рассказывала мама, она от злости запела любимую дедову песню "Слышен звон кандальный". Пела она так громко и так неистово фальшиво, что это мгновенно прекратило экзекуцию. Бабушка рыдала, дед мрачно курил «Беломор»  - они не готовы были подвергать свои уши (и соседские стенки) такому надругательству ни при каких обстоятельствах.

Мама умерла от рака в Иерусалиме, во французском хосписе Сен-Луи, что напротив Яффских ворот за 5 дней до 50-летия. Я не успела ни попрощаться с ней, ни похоронить — обычай требовал погребения до захода солнца, а билетов в тот день ни на Аэрофлот, ни на Трансаэро, ни на Эль-Аль достать не удалось. Мы прилетели с дочкой на мамин день рождения, и собралось большое количество самых разных родственников всех еврейских линий и отрогов нашего клана, и был прочтен кадиш, и была закопана возле могилы частица земли и бумажка после заочного отпевания в московском храме, и все поехали в Русский Дом, в библиотеку, где был накрыт кой-какой поминальный стол. И выпившие-закусившие мои разноцветные стойкие выжившие предки пели печальные еврейские песни, невнятные обрывки которых мама когда-то мурлыкала себе под нос, наглаживая мне школьную коричневую форму. А про кандальный звон она с того случая больше не пела никогда.