Похождения молодого поэта

 (из книги "Вот так мы и жили")      
      в трёх частях

      ЧАСТЬ 1.     ПОЭТ И ПРОИЗВОДСТВО

      Валера Суворов слыл на предприятии, куда попал по распределению после института, личностью загадочной и странной, но многие его именно за это и любили, а ещё – за его стихи. Если кому-нибудь из его друзей не терпелось пообщаться с Валерой, они шли в техническую библиотеку, где чаще всего можно было его застать. Валера сидел на своём любимом месте у окна и с отрешённым видом покусывал кончик шариковой ручки. Он сочинял стихи. Когда в уме складывались стройные фразы, Валера спешил записать их, сокращал на ходу слова, лишь бы скорее перенести на бумагу бушевавшие в нём в этот момент чувства. А надо сказать, что чувства накатывались на Валеру постоянно: то небольшими клубками, а то шли целыми валунами. И причина этого – особая впечатлительность его нервного устройства. Для Валеры ярчайшим событием могло быть то, мимо чего другой пройдёт и не заметит, и не порадуется, и не огорчится...
     Нередко свежие мысли в стихотворной форме посещали Валеру и по ночам, поэтому на столике рядом с кроватью у него всегда лежала стопка чистой бумаги и ручка. Случалось, слагая стихи ночь напролёт, Валера приходил на работу абсолютно разбитым. И только встреча с друзьями прибавляла ему бодрости. А друзей у Валеры на предприятии было предостаточно, Валера и сам удивлялся своей популярности.
     Здесь же на предприятии работал и его отец. Валера точно не знал, чем он занимался, но слышал иногда, что экспонаты старшего научного сотрудника Суворова на международной выставке опять получили медаль. Отец Валеры был серьёзно обеспокоен откровенным равнодушием сына к науке, но по мере своих возможностей старался ненавязчиво протаскивать его в область исследований, от которых Валера шарахался, как пугливый жеребенок от телеги; а потому, куда бы ни пристраивал его отец, Валера долго не задерживался. Усугублялись производственные неудачи и тем, что поступки его были непредсказуемы и часто не состыковывались с режимом работы предприятия. Валера, например, искренне недоумевал, почему это, когда его по утрам посещает Муза и нестерпимо хочется сидеть и записывать то, что она ему нашептывает, непременно нужно сломя голову нестись на работу. Его душа бунтовала, он сворачивал с проторенной на службу дорожки в парк, садился под дерево, закрывал глаза и погружался в грёзы. И только тогда, когда по всему телу разливалось сладостное удовлетворение оттого, что его оригинальные и утонченные мысли так удачно вливались в оболочку рифм, он поднимался и шёл на работу. Правда, приходил туда ближе к обеду, а то и вовсе, когда все уже собирались домой. На него смотрели косо, но снисходительно: что, мол, с дурака возьмёшь. Начальство же от Валериных выкрутас уже трясло. Но когда он, не обращая ни на кого внимания, принимался декламировать только что сочиненные стихи, тут уж возмущению не было предела... поначалу. Потом люди потихоньку прислушивались, и постепенно забывали, что рабочий день у них кончился, что дома их ждут; они сидели и слушали Валеру: его стихи,его...арии из опер.               
     Надо сказать, что Валера с удовольствием занимался в хоровой студии; там, кстати, тоже не обходилось без курьёзов. Однажды, во время очередного концерта, когда певцы уже заняли свои места на сцене, Валера, забравшись на верхнюю ступеньку, вдруг почувствовал, что под огромным его весом начала неожиданно прогибаться доска. Опасаясь упасть, он яростно замахал руками. Критическое состояние певца передалось зрителям: по залу пронесся тревожный гул. Расставив ноги, он с трудом сохранил равновесие. Публика облегченно вздохнула. Дирижер, впрочем, простил ему этот трюк, как прощал и многие предыдущие; он любил Валеру. Валера был в хоре, пожалуй, самым старательным певцом. На репетициях он буквально пожирал дирижёрскую палочку глазами – для него маэстро был авторитетом, и Валера чувствовал, что эта палочка и его душа в сочетании могут дать небывалый эффект. Иногда, увлёкшись, Валера выбивался своим басистым голосом в солисты, хотя никто его об этом не просил, и тогда дирижеру  приходилось постукиванием палочки о пюпитр ставить не в меру ретивого певца на место.
    Просидев однажды в парке за сочинительством стихов полдня, Валера, наконец, появился на работе. Он чувствовал, что опять начнутся насмешки, неприятный разговор с начальством и не ошибся. Начальник попросил его написать объяснительную записку на тему: «Почему явился на работу не к восьми часам, как установлено для сотрудников, а к двум часам пятнадцати минутам». Не долго думая, Валера откровенно изложил: «Я опоздал на работу, потому что ноги унесли меня в парк. А судить мои поступки будете не вы, а народ, для которого я писал стихи». За что его попросили в самый короткий срок подыскать себе другую работу. И опять подсуетился отец. На этот раз он устроил сына в цех опытного завода. Но поскольку репутация Валеры была подмочена, для начала его определили в грузчики.
     Познакомившись с другими грузчиками, Валера пришёл в восторг: лучшего материала для написания стихов и придумать было трудно. С увлечением взялся он за работу. Грузчики полюбили его, но, уловив наивность коллеги, быстро смекнули, что на такого простофилю можно навешивать и свою работу. Так они и поступали. Валера догадывался, но не подавал виду: занятия баскетболом закалили его, и ему это было не в тягость. Реабилитировав себя честным трудом, Валера пошёл в гору. Руководство решило повысить его в должности и перевело в мастера.
     – В мастера,  так в мастера, – решил Валера.– Может и там неплохо.
     Но в мастерах пришлось ходить не долго: недели через две у него произошёл конфликт с технологом цеха по фамилии Верхогляд, упрямым и злым парнем. Валера, со свойственной ему проницательностью, сразу разгадал наглую сущность Верхогляда и возненавидел его всей душой. Верхогляд же, почуяв прямой и независимый характер новичка, задался целью подавить, укротить ерепенистого мастера, сделать его полностью подвластным ему, Верхогляду.
     Рабочие не любили, но боялись Верхогляда, и план старались выполнять. Валера же был для них  «свой в доску», но в отличие от рабочих, его мало беспокоило выполнение плана, на что однажды, в общем-то, справедливо, и указал ему Верхогляд; правда на таком лексиконе, что Валера еле сдержался, чтобы не ответить тем же, но вовремя вспомнил, что с его анкетой сыскать очередную работу не просто и промолчал, затаив на Верхогляда жгучую обиду.
     А тем временем Верхогляд, унизив Валеру, решил теперь облагодетельствовать его.
     – Даю тебе контрольное задание,–  заявил он.– Выполнишь  –останешься в цехе. Это для тебя будет испытание на умственные способности.
     И Верхогляд выдал такое задание, которое Валера наперёд знал, что не выполнит, и чтобы не мучиться напрасно, не дождавшись конца смены, пошёл пить пиво, прихватив с собой пару рабочих.
     На следующее утро, столкнувшись с Валерой на лестнице, Верхогляд свирепо засверлил его своими жёсткими маленькими глазками:
     – Выполнил задание, которое я тебе поручил?
     – Какое задание?– промолвил Валера, соображая, как себя лучше вести.
     – Как?!– заорал Верхогляд,– Я же тебе поручил притирку шпинделей, ведь план не выполняем из-за них!– и тут началась дремучая брань.
     Валера, сдерживаясь из последних сил, стоял и молчал. Когда Верхогляд израсходовал своё красноречие, Валера повернулся и пошёл в цех. Внутри у него всё клокотало.
     Рабочие встретили своего мастера восторженным ликованием, но, заметив его перевозбужденное состояние и красный цвет лица, стали расспрашивать о причине столь сильного потрясения. Когда Валера рассказал, что Верхогляд сделал ему замечание из-за невыполнения плана, рабочие всё поняли.
     – Не беда, Валерка,– хлопали они его по плечу.– Да мы завалим Верхогляда продукцией, дай срок.
     – Как?..– безнадежно промямлил в конец расстроенный мастер.
     – Как, как?.. Смотри, что мы придумали.
     Рабочий взял гаечный ключ и с остервенением стал закручивать гайку на верхнем шпинделе.
     – Сейчас подкрутим,– приговаривал он,– и дело пойдёт на лад, обработка будет намного быстрее... А это значит, мастерок ты наш несмышлёный, производительность труда... чего?   Повысится. Соображаешь? И Верхогляд будет доволен, и премиашка наша не пропадёт.
     – Но ведь это отразится на качестве,– слабо возразил Валера.
     – Верхогляд за что тебе сделал замечание? За количество. Вот и увеличим его.
     Пока рабочий подкручивал гайки, Валера не сводил глаз с гаечного ключа, мысленно примеряя его к голове Верхогляда.
     – Послушай, ты не мог бы одолжить мне ключ?– попросил он.
     На другой день Верхогляд застал Валеру в цехе и тут же заорал:
     – Ты выполнил задание, которое я тебе поручил?!
     Валера сжал в кармане гаечный ключ. Мысли его мешались: очень хотелось ударить Верхогляда ключом, но он знал, что Верхогляд владеет приемами каратэ и если опередит его, то будет плохо не Верхогляду, а ему. Внезапно посетила мысль: а может он и сам в чем-то виноват, ну что это все его ругают. Может, действительно, только он плохой, а все вокруг хорошие?.. Рука с ключом бессильно разжалась, и неожиданно для себя Валера изрек:
     – Я был не прав.
     Верхогляд не ожидал такого поворота. Челюсть его отвисла, а глаза выпучились.
     Производительность в цехе благодаря смекалке рабочих скакнула невиданными темпами. Верхогляд недоумевал и всё отнес на то, что мастер осознал своё поведение. Верхогляд ликовал  – и этого удалось сломить.
     Между тем Валера ругал себя, что смалодушничал и не огрел Верхогляда ключом. Надо было хотя бы припугнуть. Обиделся он на Верхогляда ужасно и в знак протеста полмесяца не появлялся на работе. Как раз в это время на экранах страны шёл сногсшибательный греческий фильм с очаровательной героиней Теодорой. Валера так увлекся этой женщиной, что фильм посмотрел раз двадцать и влюбился в Теодору окончательно.
     Безответная любовь к Теодоре, накладки с Верхоглядом вселили в душу Валеры такую тоску, что, казалось, выход из этого положения один: кончать с жизнью, и чем скорее, тем меньше мучений выпадет ещё на его долю. И если б не друзья-баскетболисты, которым с большим трудом удалось вывести Валеру из отчаянного состояния, он бы, наверное, исполнил свои жестокие планы.
     Когда Валера вновь появился на работе, Верхогляд без лишних слов отослал его к начальнику цеха. Цепенея, готовый ко всему, вошёл Валера в кабинет. Устроив на стуле свою огромную, еще по-мальчишески нескладную фигуру, он стал ждать, когда начальник цеха закончит беседу с каким-то, по локоть в масле, носителем прогрессивных идей.
     Как только тот удалился, начальник попросил Валеру объяснить своё загадочное поведение. Валера ничего объяснять не стал, а только сказал, что в такой обстановке, какая в цехе, работать нельзя. Он говорил, и справедливо, что рабочих то и дело перебрасывают с одной операции на другую, отчего у них появляется безразличие к работе, и что неправильно, когда все думают только о количестве продукции и забывают о качестве. Вылив накопившееся, Валера сказал:
     – Ну, вот и всё. А теперь я буду уходить. С Верхоглядом мне всё равно не сработаться.
     Когда Валера покинул цех, там начался трехдневный траур.
     Отец из кожи лез вон, чтобы трудоустроить своего непутёвого сыночка. Начав работать помощником резчика, Валера сломался на первой же неделе. Его поэтическая натура не могла ужиться с видом старых, потрепанных, грязных станков, с пылью и промышленными запахами, которыми было пропитано помещение цеха. Наконец подвернулось место в отделе кадров. Но там, на следующий же день его послали на поле подшефного совхоза. После бурных событий в цехах, на Валеру снова нашло успокоение, вернулось поэтическое вдохновение; он опять начал сочинять стихи. Сочинял везде и всюду: в автобусе по пути на свёклу, дома по ночам, даже на грядках. Ему тут же, в поле не терпелось поделиться свежими стихами с окружающими, и он читал свои сочинения немного печальным голосом, громко и нараспев. Трактористы, сбитые с толку его жестикуляцией, в замешательстве съезжали с борозд и мяли свёклу. Писал он в основном о любви, о русской природе, необъятные дали которой были перед его глазами, о берёзках, печально склонивших свои хрупкие ветки над небольшим лесным озером на краю свекольного поля. Ещё писал он о пройденных этапах своей производственной деятельности, но эти стихи были почему-то мрачными, с трагическим оттенком. Сумрачное восприятие производства, усиленное грубыми придирками Верхогляда, прочно укоренилось в его сознании.
     Едва закончилась свёкла, пришлось опять включаться в так ненавистную ему службу «от сих до сих». Крепко поразмыслив, наученный горьким опытом, Валера решил, что если снова будет конфликтовать, то ему уже больше не жить и начал усиленно вникать в суть деятельности отдела кадров. На этой его новой службе ему крупно повезло: начальник отдела кадров оказался человеком, влюбленным в поэзию. В его лице Валера ощутил моральную поддержку своих подорванных бесконечными невзгодами сил. С упоением читал он в перерывах между работой о наболевшем, а начальник, подперев голову руками, заворожено слушал  и просил его читать ещё и ещё – ему стихи Валеры очень нравились. Но вскоре Валериному пребыванию на этом тёплом месте пришёл конец: начальника почему-то заменили другим, и перед Валерой вновь встал вопрос выбора: либо работать, позабыв про поэзию, либо убираться восвояси. Он выбрал последнее, и теперь снова перешёл в научно-исследовательский отдел. Там, наслышанные о необыкновенном сотруднике и об его  «хождениях по мукам», встретили Валеру понимающими ухмылками. Его это, впрочем, нисколько не смутило; Валера только обворожительно улыбался и говорил, что человек мыслящий должен искать своё место в жизни. Кое-кого такие речи больно задевали: «По-твоему выходит, мы потому десятилетиями сидим на одном месте, что не мыслим?..» Но зато молодёжь и тут сразу же потянулась к Валериной своеобразной натуре, к его горячим стихам. А стихов у него к тому времени накопилось очень много, и читать он их мог хоть целый день; на любую тему, по памяти и с листа, когда его просили, и когда никто не просил, но самому приходила охота почитать. Иногда, занятые работой, сотрудники не могли долго следить за ходом Валериных мыслей, и тогда он читал в пустоту, сам для себя. Валера упивался своим творчеством, оно приносило ему истинное наслаждение.


     ЧАСТЬ  2.     ПОЭТ И ВРАЧ

     Несмотря на то, что стихи Валеры производили на окружающих иногда прямо-таки магическое действие, он их никуда не отсылал: никак не удавалось преодолеть психологический барьер. Каждый раз, когда он подумывал об отправке стихов, в его воображении всплывал этакий непробиваемый сотрудник редакции, с равнодушным видом отвергающий плоды горения легкоранимой Валериной души. Не ощущал он поддержки и со стороны родителей. Те не могли смириться, что их единственный отпрыск растёт балбесом. Особенно неистовствовала мать. Она преподавала в техническом ВУЗе и мечтала сделать из Валеры учёного, а теперь всё больше убеждалась, что не получится не то что учёный, а мало-мальски сносный инженер. Она упрекала мужа в слабохарактерности, которая расслабляюще действует на отрока, открывая ему лазейку в незапланированную область деятельности. Муж, как правило, отмалчивался, и Валере было жалко своего тихого отца и одновременно досадно, что, не смея возразить, тот ведёт себя как квашня. В такие минуты Валера ненавидел их обоих и уходил ночевать к друзьям.
     Бесконечные конфликты, вспыхивающие то на работе, то дома, постепенно стали отражаться на его доселе крепком здоровье. Однажды на работе Валера почувствовал резкую боль где-то внутри. Спустившись в медпункт, он пожаловался дежурному фельдшеру. Фельдшер испугалась и вызвала «скорую». Валеру отвезли в поликлинику. Пожилая косолапая врачиха велела лечь на кушетку и так рубанула ребром ладони по животу, что Валера взвыл.
     – Вставай. Здоров, как собака,– уверенная в симуляции, поставила она предварительный диагноз и послала в соседний кабинет на доследование.
     Войдя в кабинет, Валера обомлел: за столом сидела молоденькая и необыкновенно симпатичная девушка в белоснежном накрахмаленном халатике, она что-то писала.
     «Наверное, сестра»,– подумал он и стал у двери дожидаться врача.
     Кончив писать, девушка отложила карточку предыдущего больного и взглянула на Валеру. У неё были такие голубые, такие ясные глаза, что Валеру бросило в жар.
     – Сядьте на кушетку,– сказала она, поднимаясь из-за стола.–  На что жалуетесь?– подошла она к Валере.
     Валера совершенно забыл, зачем его сюда привезли, и в беспокойстве ёрзал на кушетке.
     – На что жалуетесь?– повторила девушка.
     Валера вспомнил, что у него вроде что-то болит, а что, и сам не знает. Где-то внутри.   
     В это время дверь кабинета отворилась и вошла та первая врачиха. Она сообщила, что на предварительном обследовании никаких отклонений от нормы у больного не обнаружено, повернулась и ушла. И тогда Валера понял, что та косолапая вовсе не врач, а, скорее всего, фельдшер или сестра, а девушка в белоснежном халатике  – это и есть настоящий врач. Открытие ошеломило его вдвойне, отвлекло на какое-то мгновение от неутихающей боли.
     – Расстегните ремень, я посмотрю живот,– вдруг услышал Валера, и глаза его испугано забегали по сторонам.
     – Нет!– остервенело завопил он, но, сраженный резкой болью, чуть не потерял сознание и с грохотом растянулся на кушетке.
     – Что с вами?– удивилась врачиха.
     – Мне плохо,– задыхаясь, вымолвил Валера.
     – Расстегните ремень.
     Припертому к кушетке, ему ничего не оставалось делать, как подчиниться.
     –Тут больно?– прощупывала врачиха область печени.
     – Нет,– ужасался и наслаждался Валера касанием нежных пальчиков, вперившись в стену, чтоб только не видеть склонившегося над ним девичьего личика, не вдыхать свежесть накрахмаленного халата.
     – А тут?
     – Тут тоже нет,– зажмурился Валера.
     – Приспустите, пожалуйста, брюки,– резануло слух, и в тот же момент Валера почувствовал, как запылали его щеки. Он медлил.
     – Мне надо осмотреть область аппендикса,– прицепилась врачиха и, не дожидаясь, когда пациент изволит, помогла оголить нужную часть живота. Она и тут не обнаружила ничего подозрительного. Валера застегнул брюки, облегченно вздохнул и, немного придя в норму, неожиданно для самого себя вдруг выпалил:
     – А вас как зовут?
     – Марина Николаевна,– безразлично и строго сказала врачиха.
     – А меня Валерий Николаевич. У вас дети есть?–  брякнул он. От только что пережитых потрясений у него, по-видимому, случилось какое-то затмение.
     – Нет у меня детей. И прекратите эти глупые вопросы,–  врачиха села за стол и опять принялась писать.
     – А у меня их много,– не унимался Валера, имея ввиду группу мальчиков, которых тренировал в баскетбол.
     – Вы, наверное, тренер?– догадалась врачиха и окинула Валеру любопытным взглядом.
     – Тренер сборной,– неизвестно зачем соврал Валера и хотел уж было подняться с кушетки, чтобы продемонстрировать врачихе всю свою спортивную красу, но она остановила его:
     – Подождите вставать, послушаем сердце.
     Валеру потрясло такое внимание к своей персоне. Он был почти влюблен в Марину Николаевну.
     Прослушав сердце и измерив пульс, она с озабоченным видом нажала на кнопку селектора и в кабинет опять вошла косолапая. Марина Николаевна попросила её выписать направление на анализы и на кардиограмму. Валера не мог оторвать глаз от обворожительного создания, его приводила в восторг деловитость врачихи, и уже хотелось, чтобы анализы были плохие, и чтобы Марина Николаевна назначала ему какое-нибудь очень длительное лечение, а он бы приходил к ней ещё не раз и, в конце концов, они бы близко познакомились и полюбили друг друга. Такие радужные картины рисовало его поэтическое воображение.
     Кончив писать, Марина Николаевна пристально и озабоченно посмотрела на Валеру.
     – Со стороны сердца у вас кое-какие отклонения,– сказала она.
     «Да,– подумал Валера,– с сердцем у меня действительно не всё в порядке».
     – У вас работа физически тяжёлая?– опять спросила Марина Николаевна.
     – Была. Я работал грузчиком.
     Марина Николаевна улыбнулась: что-то ей не очень верилось, что с такой интеллигентной внешностью можно работать грузчиком.
     – Тяжести вам пока поднимать нельзя,– на всякий случай предупредила она.
     – А у меня отец дачу купил, навоз таскать заставляет...
     – Ограничьте количество навоза,– снова улыбнулась Марина Николаевна.– Вот вам освобождение от работы и не забудьте сдать анализы. Можете идти.
     Закрыв за собой дверь кабинета, Валера почувствовал опустошение. Ему казалось, что он только что лишился чего-то важного, чего ему до этого так сильно не доставало в жизни, и что так неожиданно и благосклонно преподнесла ему судьба.
     Домой идти не хотелось, наоборот, сейчас ему необходимо было побыть среди людей, чтобы не так остро переживать кратковременное, но необыкновенно яркое событие в его жизни.
     Он пошёл на работу, пообедал в столовой куском сухого вываренного мяса с макаронами, запил компотом из сухофруктов и направился в библиотеку, чтобы воплотить бушевавшие чувства в стихи, которые собирался посвятить Марине Николаевне. Суть этих стихов сводилась к следующему:  «Эх, Марина Николаевна, шёл я к вам с надеждой подлечить моё израненное в жизненных невзгодах сердце, а вы мне его только ещё больше разбередили...»


     ЧАСТЬ  3.     ПОЭТИЧЕСКИЙ ТУРНИР.

     Однажды голос диктора объявил по радио, что в субботу, в парке Горького состоится поэтический турнир;  для участия приглашаются все желающие. Валера обрадовался – наконец-то у него появилась  возможность предстать перед судом масс и, не долго думая, отправился в парк. Пока добирался, начался дождь, и турнир перенесли на следующий день. В воскресенье он проспал и прибыл в парк, когда турнир шёл уже полным ходом. Ведущий только что объявил следующий конкурс:  четверостишие – экспромт на тему «Человек и вселенная». Быстро нацарапав на листке бумаги когда-то сочинённое на подобную тему стихотворение, Валера отправил его на эстраду.
     Ведущий разворачивал листки и зачитывал экспромты. Когда очередь дошла до Валериного листка, развернув его, ведущий удивился: вместо четверостишия он увидел целое стихотворное произведение. Это ему не понравилось, поскольку не отвечало условиям конкурса. А Валере не понравилось, что его так быстро и так бесцеремонно отвергли; он не мог с этим смириться. Соразмерив свой рост с высотой сцены, он, разбежавшись, в один миг вскочил на эстраду. Ведущий вначале испугался внезапно возникшей перед ним громадины, но, как и подобает работнику эстрады, тут же вышел из положения. Он схватил Валеру за руку и поволок к микрофону:
     – А вот и ещё один поэт – участник нашего конкурса,–  объявил ведущий.– Сейчас он прочтёт своё лучшее стихотворение.
     Валера, слегка смущённый, по памяти начал читать то самое стихотворение, которое послал на эстраду. Публика слушала с серьезным и сосредоточенным вниманием. Постепенно входя в роль поэта  – глашатая всего передового, Валера читал всё громче и громче, с пафосом, а под конец и совсем разгулялся:  произнося последнюю фразу, он резко взметнул вверх сжатую в кулак руку, будто хотел крикнуть: «Но пасаран!» Его революционная поза и юношески задорное разрумянившееся лицо произвели фурор. Присутствующие старички еле сдерживали улыбку, а молодежь громко гоготала. Заслышав неистовые аплодисменты и крики «браво», к эстраде, торопясь, стала подтягиваться прогуливающаяся по аллеям парка публика. Почувствовав небывалый контакт с народом, Валера, сцепив над головой руки, раскланивался направо и налево.
     Ведущему ничего не оставалось делать, как выдать и ему специальный приз  – гусиное перо. Валера схватил перо и под нескончаемые овации спрыгнул со сцены. Окрылённые его успехом, другие поэты тоже начали карабкаться на эстраду, каждому хотелось прочесть своё лучшее стихотворение. Но ведущему нужно было переходить к следующему номеру программы – к цыганам, и он попросил всех поэтов со сцены исчезнуть.
     Быстрой походкой шёл Валера через парк к выходу. Всё в нём ликовало, всё пело.
     – Товарищ поэт!– вдруг услышал он за спиной. Когда обернулся, увидел высокого бородатого мужчину в плаще.
     – Еле догнал вас,– сказал он, ещё не отдышавшись.– Я, знаете ли, сотрудник редакции и мне понравилось ваше стихотворение: глубокое, хороший стиль и ракурс оригинальный. Вы не возражаете, если я покажу его в редакции?
     Валера опешил. Этого он уж никак не ожидал. Лёгкость и беззаботность в миг рассеялись, уступив место давно знакомому тяжёлому чувству, которое он испытывал всякий раз, когда, уже запечатав в конверт стихи, так и не решался их отправить. В нём вновь столкнулись два противоречия:  с одной стороны больше всего на свете он боялся потерять веру в свои способности, а с другой стороны – чем чёрт не шутит... а вдруг его стихи понравятся и их напечатают... У Валеры перехватило дыхание. Он полез в карман, достал скомканный листок, расправил его и протянул бородачу. Тот недовольно взглянул на мятую бумажку и, положив в карман, спросил:
     – У вас ещё какие-нибудь стихи имеются?
     – Полно,– небрежно пробасил Валера.
     – Если не затруднит, пришлите их в редакцию. Не все, конечно, а какие считаете наиболее удачными.
     Валера записал адрес редакции, и они расстались.
     Встреча с бородачом слегка омрачила радость сегодняшнего триумфа, но ненадолго. Валера постарался поскорее забыть о ней; его снова охватило ощущение блаженства, он чувствовал, как лёгкое облако удачи подхватило и понесло его к новым, ещё не написанным, но давно витающим в мыслях стихам. Их он, конечно же, прочтёт на работе, а может быть представится случай ещё раз выйти на широкую публику, и тогда его сочинения буквально поразят всех, обескуражат своей неповторимостью и выразительностью.
     Но сначала... Валера уже представлял, как входит в кабинет к Марине Николаевне и протягивает сочинённый специально для неё сонет. Марина Николаевна удивлённо смотрит сначала на диковинные завитушки в начале каждого столбца, потом на Валеру, и лицо у неё, такое озабоченное и строгое, становится совершенно детским, озаряется тихой радостью и признательностью.
     Воспоминание о милой, обаятельной Марине Николаевне подбросило Валеру на другое облако. Оно было пушистым и розовым. Сквозь него просвечивали лица прохожих, и у всех у них, до этого хмурых и безучастных, вдруг загорались глаза, вспыхивали ярким румянцем щёки, а губы растягивались в улыбку.