Брошенные избушки

В те времена  -  что было, то было  -  не было на окраинах Муромского леса разгула бандитизма, как не было наглого, до страсти грабительского капитализма. Каким образом дела решались? Напраслину возводят на деревенских, когда обзывают их молчаливо поклонистыми рабами обкомовских бюрократов.
Помню, как сейчас: соберет председатель колхоза людей не в зале заседаний  -  истинно что в солнечный денек на пригорке, возле деревенского прогона, который указывает путь к молочной ферме. Расположится народ привольно, тогда ему непременное председателево слово:
-  Вопрос у меня такой имеется. Что сеять будем нынче в поле у леса?
Кто и скажет немедля, что здесь в прошлом году сеяли овес, а теперь сгодится рожь.
Иные мужики, любители пчел разводить, подумают и встрянут скептически:
-  Рожь не помешает. Однако думать лучше надо. Ведь на крупяные культуры подняли закупочные цены. Колхоз от гречки выгоду хорошую поимеет. Тем более, что пчелки похлопочут. Они, известное дело, опылители знатные, высокому урожаю непременные помощники.
Интересные случались заседания. Активными гляделись все деревенские. Никто им рты не затыкал. Ни председатель, ни какое другое начальство  не мешали мужикам ставить новые избы. Золотистыми в моей памяти остались свежие срубы, на которые шли крепкие сосны Муромского леса.
Разве забудешь послевоенное возрождение нашего российского села?
Непростое времечко засело в памяти вовсе не уничижением советского народа.

*     *      *

Был случай: несколько лет назад мать послала меня с большим узлом к владимирцам. В тамошнее ополье. На родимую, значит, свою сторонку. Мне, писавшему стихи и любившему дальние поездки,
отнекиваться не захотелось.


Вот в поля пришел апрель.
Раздается в небе трель.

Над едва просохшей пашней
вьется с песенкой вчерашней
жаворонок легкокрылый.
Ты о чем поешь здесь, милый?

Спой новее что-нибудь.
Спой, куда держать нам путь.


Нет вопроса:  надо обязательно ехать туда, куда посылают. Что там, в посылке, было особенного, не знаю, не копался в содержимом объёмистого подаренья, но в ополье доброжелательно приняли гостинцы. Меня обильно приветили жареной мясной свежатинкой. Угостили повествованиями про свое житье-бытье.
Потом поводили по добрым людям, которые слыли охочими до задушевных бесед.
Всех разговоров мне обнародовать…  и трудоёмко, и какая особенная стать? Но спросили, между прочим, пишу об чём свои рассказы.
Высказался без задних мыслей, с ходу и почему-то улыбчиво: закончил вот только что вещицу о здешнем деревенском проживании.
Уж как подивились застольные мои посидельщики на таковскую неприбыльность. После «Владимирских проселков» Солоухина? Выйти сызнова на великолепно пройденную литературную дорожку? Это ведь форменное безрассудство!
Вздохнул я учтиво. Писателя мне упомянули, конечно, знаменитого. И что ответить?
Да ладно, говорю. Не собираюсь с великими спорить-соперничать. Свое слово однако не лишне сказать любому человеку. Будь записной говорильщик даже обычный мужик из деревни Кривулино.
О каком сказителе вел речь? Во всяком случае не себя имел в виду. Хотя неоднократно проживал быстротекушими летними календами вблизи Пекши, притока досточтимой Клязьмы. Впрочем, приходилось бывать на владимирском ополье и зимой, и в пору солнце-светлого снеготаянья весеннего.
Сколько рассказчиков водилось в том Кривулинском поселении! Всех  -  которые с легким на подъем и  сочным словом  -   не перечесть.
Пожалуй что, знай вноси байки в собственную записную книжицу. Используй, коли не лень, в жизнеописаниях. Хватит материала всяческого. И дотошливо поучительного, и хохочуще развлекательного.
Сейчас вот полагаю размыслительно: моя мать оделила  завещательным добром не одних лишь своих володимерцев. Меня в свою очередь поддержала. Каким образом? Оставила много книг в нашем дому, что для труда литературного  -  всегда  наглядный пример, вдохновительная подмога.
Имела, к слову сказать, всего пять классов образования. Напротив того  -  почитать любила, ровно какой закопавшийся в манускриптах филолог.
Знала она кривулинских, наверное, со всеми их родственниками в ближних деревнях. Ополье хоть широкое, да соседство там почитаемо. Своих ведают хорошо, помнят о них даже тогда, когда переселяются в городские улицы. Откуда есть и пошли, почему не интересоваться, коль в крови дороги из Киевской Руси,  от  Днепра до Приокской Мещёры и далее,  в ополье Владимирское?
Известен был ей деревенский мужик Серега, вестимо, лучше, нежели мне. Тот истинно отличался особого рода сказительством, когда байка проста, да в ней намек, до которого дойдешь не враз.
Ты вначале жизнь мал-маля познай, хлебни ее прельстительств и отверженностей. Тогда скумекаешь, как бы лучше ее проживать дале.
Если была до его рассказа пуста она, то по завершении Серегиных слов возьми кое-что в разум. Авось, не прогадаешь. Вот что кривулинский, не шибко знаменитый Боян полагал, однако так потом и поворачивалось зачастую.
Словоохотлив он был, словно числился в завзятых путешественниках по земле русской. А ходил с костыльками. Поскольку в детстве покалечился -  упал неудачно.
Его я также знал, имел с ним беседы неоднократно. Что зря баить, головастый мужик. При всём том сердце у него было нисколько не ругательным, ничуть не бездумно сердитым. Возьмет да скажет о ком-нибудь доброе слово. Значительно выскажется вдругорядь. И ты в непременности воззришься на сказительного кривулинца: необъятна душа русского человека!
Он любил лес, хотя поблизости от его дома больших  -  ни еловых, ни березовых  -  массивов не наблюдалось. Пожалуй, не было такого дня, чтоб не строгал он какую-нибудь палочку,  планочку. Все свои поделки пристраивал либо в пчельнике, либо в домашнем хозяйстве.
Ребятишки с охотой несли ему найденные деревяшки: всякие сучья, обрубки, жердинки.  Из них он сам себе костыльки мастерил, санки желающим зимой покататься, даже вполне способные лыжи умудрялся гнуть.
Любимым его материалом для поделок была  береза.
Помню, как он дрова уважал. Ни еловые, ни сосновые не признавал, а подавай ему… Даром, что вокруг полевое изобилье,  он любимому дереву не забывал  - что ни огонь в печи!  -  класть поклоны. Следом за ним заохотилось и мне кое-что поведать в стихах о жизни сарафанистых красавиц.
         
               
Дружил с березой клён.
Послал он ей поклон.
А та ему в ответ:
Большой тебе привет!

Под нежный шум зеленый
Приветы и поклоны
Летают каждый день  -
Друзьям дружить не лень.

Потом пришли морозы.
Все листики с березы
Под ветром облетели.
Но буйные метели
Березе не помеха.
Услышав свист лихой,
Ответит быстро эхом  -
Стою, друг дорогой!


Понял я тогда вот что: мастеровому человеку береза по душе. Дерево это никакое не сорное и вряд ли уступит знаменитой корабельной сосне Севера, когда у тебя лежит душа к толковому созидательству. 
      Если мои володимерцы сетовали на обветшалось устремлений касательно писательства, построенного на местном деревенском материале, то уж  вовсе не зря припоминали они своего земляка Солоухина. Кто-кто, но этот литератор выдал на-гора завлекательно душевное  бытописание проселков с примечательными поселениями ополья. Славно  -  под уемистыми очерковыми парусами  -  прошел морями ржи и гречихи.
Серега, небось, чтил не одно только народное /читай: стародавнее Бояново/ словотворчество. Чувствовалась в его речах та ловкая повадка сказительства, что присуще была мастеровитому романисту и поэту Солоухину.
Гордились мои знакомцы писателем, не иначе. Он, что ни говори, уж постарался: тщательно и с большим тактом описал родные места. Пропахал плодородное ополье, прошел его гребнем чудесных зарисовок, где истинными бриллиантами гляделись частые встречи с интересными людьми.
Любопытная штука  -  помогал ему автомобиль, который полагался депутату. Быстроходный транспорт, коль есть желание охватить очерковым рассказом просторную владимирщину, как раз очень способная подмога.
При этом не след сбрасывать со счетов ту поддержку в поездке, что жена оказывала писателю. Депутату выделили шофера, вот она и взялась рулить в полном согласии с денежным вспомоществованием. В двадцатом веке, не вот тебе размашисто богатом, любили материальные средства учет и контроль. А на путешествие, надо полагать, рубликов было поистрачено солидное беремя.
Это к тому излагаю, что кудесник слова  повидал всяких разностей  в ополье поболе моего. И коли я не послушался родственников и знакомцев матери, все-таки пошел следом за Солоухиным, то мой поступок надо понимать иносказательно.
С младенческих лет увлеченный гречишными да ржаными просторами поля материнского, в свою очередь позволяю себе уважительно относиться и к моим кривулинским рассказчикам  тоже.
Помню последние годы Сереги.
Он уже крепко сдал. Потускнел и усох.
По улице носил старенькую телогрейку, в дому  -  сильно мятый, не раз стиранный пиджачок.
Выйдет он под окна избы посидеть, и враз всем заметно, что телогрейка стала ему велика. Плечи обвисли, отчего длинными очень казались руки.
Нечасто, а всё-таки я навещал его. Рассказчик мой встречал гостя без видимой радости, сдержанно. Чуть ли не безразлично. Однако глаза, которые он прятал в табачном дыму, оживлялись. Ему определенно слушатель был нужен.
Разговоры шли чередом всякие. Мне тоже занимать словоохотливости не с руки. Тем более, что уже начинал сочинять стихи. Каков у гостя душевный настрой? Хотя бы вот такой.

               
Прилетают ласточки весною.
Гнёзда вьют.
Мне кажется порою:
лишь сюда и стоит прилетать.
Только здесь такая благодать.


Любимая поза Сереги  -  закинуть ногу за ногу, сидеть на стуле, изъеденном долгим временем. Располагался чаще всего не возле теплой печки, а у края стола, что был основательно выщерблен ножами, долотами. Серега в деревне слыл за умелого пасечника, поскольку сам дощечки строгал и мастерил из них рамки для ульев.
Над головой рассказчика болтался проводок репродуктора. Из раскрытого окна влетал в избу ветерок. Шевелил марлевую занавеску и вытягивал табачный дым в причудливые сизые колечки.
Поставив острый локоть на тощее колено  -  оно оттопыривало застиранную штанину  -  Серега щурил красноватые глаза.
Охотно рассказывал о прошлом, о пережитом.
Однако думал он обычно о чем-то своем. Может,  о последнем пути, что надобно пройти здешнему человеку. Потому был нередко рассеян и повторялся. Высказываться любил с этаким вывертом, с особым подчеркиванием: дескать, знай наших, володимерских! не лыком они шиты! А что этот Боян  говорил деревенским ребятишкам, когда у них случалась какая распря?  По давним  воспоминаниям написано мною  стихотворение.


Разобиделся? Бежишь?
Мимо изб, не видя крыш?
Мимо сада-огорода?
Мимо сельского народа?
Мимо ветел и берез,
Не скрывая горьких слез?

Нет, постой, малыш!
Постой!
Встань и стой, как постовой.
Здесь  -  поближе и вдали  -
Край лежит родной земли.

Он тебя  - 
То сам я видел  -
Никому не даст
В обиду.


Отчаянных маленьких спорщиков кривулинский Боян старался не ругать  -  разговаривал с ними улыбчиво.
Однажды пришлось мне слышать живую окающую речь Солоухина, и я приметил: у писателя тоже присутствовала похожая  -  непростая  -  лукавинка в разговоре. Она была какая-то очень естественная, ничуть не обидная. И если что вызывала у слушающих, то одно лишь уважение к человеку, за плечами которого угадывались знамения сложной русской истории.
Нынче нет в тех местах ни беседистой деревни бабушки, ни славных луговым разнотравьем Покосов, исчезли Незабудки с избами моих предков по матери.
Но вот же как получается: греют мне душу  воспоминания о прошлом.  В том числе и о примечательном уголке российской земли, который был так любим писателем Солоухиным.
Многие ли из нынешних школьников, почитателей краеведения, успели познакомиться с его цепочкой рассказов про  обитателей владимирского ополья?  про щедрые полевые дали, рассыпчатые пески, травные суглинки, про уютные тихие деревушки?
Сбоку тех непритязательных дорог путник по сей день обязательно различит шелест быстрых крыльев здешней сопроводительной пичуги. И я уверен: Россия вас, владимирские проселки,  никогда не забудет. Хотя одно за другим растворяются в колосистых полевых далях  маленькие поселения с брошенными избушками.

*     *      *

Что в двадцать первом веке наблюдается? Испуганное молчание сельского люда перед выпендрежом Кремлевских деятелей, опустивших Россию так низко, что экономика страны  -  напрочь никудышная, в свою очередь культура  -  насквозь пакостная. Короче говоря, вся жизнь  -  до неприличия бедная, до бескрайности убогая.
Обнищал народ до полной невозможности, а будет еще хуже.
И остается деревенским страдать думкой: ядрена вошь, царь Путя! куда ж еще хуже!?