Глава 7

Глава 7.

    Ксения Николаевна попыталась спрятать улыбку, но у нее это не получилось, и она поправила положение:
– Я люблю, когда меня называют – мама…
Это так просто – Ма-ма…В этом больше скромности, правда же?
– Да, я так и буду вас называть – мама.
Они помолчали с минуту, думая о том, как хорошо понимать друг друга и верить. Большие чувства выражаются без слов и о них чаще всего говорят молча.
– Ну, а теперь, что, Катя, попрощаемся?
 – Нет.
– Я только скажу вам – до скорой встречи. Я говорю – скорой…
– Нет.
– А что же?
 – Я хочу еще посмотреть на вас, мне так легко с вами.( Вы простите мне, может, это глупо с моей стороны- говорят, «растрепаны нервы, а не рассудок).
  Ксения Николаевна ничего не ответила. Снег под ее ногами отполировался в скользкий шарик. Она осмотрела свои оттаявшие калоши, железную ограду больницы, стряхнула с рукава снег и взглянула в окно.
    Прижав к груди ребенка и, склонившись к нему, Катя смотрела на нее широко открытыми глазами, глазами человека, встречающего новый радостный день своей жизни.
– Ну, я пойду, Катенька.
– Идите, мама.
Или показалось Ксении Николаевне, или это и было в действительности, но когда она отошла несколько шагов, за ее спиной кто-то глубоким грудным голосом, полным тепла и ласки, сказал очень тихо и ясно:
– Мама.
   Она невольно повернулась на этот голос. Никого сзади не было. Она взглянула во второе окно. В его рамке, все в той же позе, прижимая к груди ребенка, стояла Катя –
маленькая, хрупкая женщина. Ксения Николаевна помахала ей рукою, и в ответ за окном, бойко закивала гладко причесанная головка.

По дороге домой Ксения Николаевна с точностью хозяйки, знающей счет деньгам, рассчитала, сколько будет стоить приданное для ребенка, коляска, люлька. Катя будет жить у них. Ей с Григорием Афанасьевичем придется потесниться. Она уже бабушка, он –дедушка. Старики!
    Ксения Николаевна улыбнулась: старики. Это слово звучит так незнакомо для ее лексикона. Тем более, что еще только вчера она с таким пренебрежением вырвала  замеченный  седой волос  на виске мужа. Бывают же в жизни минуты, когда-нибудь или что-нибудь с особенной силой подчеркивают, точнее, напоминают тебе, что дело идет к старости. Таким «кто-нибудь» была сейчас Катя. И с мыслями о ней Ксения Николаевна вошла в дом.
   Виктора дома не было. Григорий Афанасьевич уже пришел с работы и ждал ее, пробегая глазами страницы газеты.
С первых дней их семейная жизнь отличалась той здоровой атмосферой, в которой серьезность никогда не приобретала тона приказа, она звучала, скорее всего, как совет или доброе пожелание; на шутки обижаться было нельзя. В них не было никакой грубости и,  тем более, циничности. Они уважали и любили друг друга, но никогда не рассыпались в любезностях. Они верили друг другу, верили так, чтобы никогда не придавать значения злым шуточкам со стороны, то ли сознательно, то ли бессознательно, имеющим смысл поколебать эту верность и,  вообще, их семейное благополучие. В свете этой веры ревновать для них значило –гордиться тем, что ее или его, уважают и любят другие. Они избрали такой путь, хотя ни разу за всю жизнь не говорили о нем, и шли по нем, не представляя себе, что было бы с каждым из них, если бы на свете не было другого. Так жить им казалось правильно, правильно и легко, тем более, что общественная жизнь за стенами их дома, с ее тысячами условностей и миллионными стремлениями разных характеров, очень утомляла нервы и разумно заставяла быть спокойным, хотя бы здесь, в семье.
 – Где ты была Ксения? - тихо спросил Григорий Афанасьевич, отложил в сторону газету и снял очки.
 – Где я была? В больнице!..
Григорий Афанасьевич сначала пережил в своей душе очередную неприятность, подумав о больных зубах жены, а потом тихо резюмировал ее ответ печальным шепотом, в котором проглядывала та надежда, которая, обычно, выражается словами: даст бог – все будет хорошо
– Ты опять с зубами…
Он сказал утвердительно и достал папиросу.
– Нет!
Ксения быстро раздевалась: шляпка ее, взмахнув пером, полетела на кровать. Пальто в одну секунду очутилось на вешалке.
 –Ты бы не курил перед обедом, сказала она и убрала шляпку с кровати.
–Да, ты права…
Он спрятал папиросу в портсигар и солидно крякнул.
– Ну, вот так. Это же будет разумно, правда? - говорила она, занимаясь своим туалетом и не обращая внимания на мужа.
    И как она ошарашит его сейчас. Именно, ошарашит. Это слово всплыло в ее памяти на поверхность со дня молодости – студенческих лет, встреч с Григорием.
Григорий Афанасьевич наблюдал за ее поведением и чувствовал себя несколько неловко. Наконец, он сказал, рассматривая угол стола:
– Я не узнаю тебя…
Конечно, ее нельзя было узнать. Он привык видеть ее спокойной, уравновешенной, с тем тоном поведения в семье, который всегда располагал к часам отдыха после трудового дня. Если же у нее болели зубы, он узнавал об этом, когда уже все было в порядке
– Ты так ретиво…
– Григорий Афанасьевич не договорил, испугавшись последнего слова: на него еще, пожалуй, могут обидеться. Но мысли Ксении Николаевны были направлены далеко не в  сторону анализа лексикона мужа. Она вдруг встала перед его глазами – незнакомая и, как ему показалось, излишне строгая, и произвела точно такое впечатление, как производит назойливая муха на задумавшегося человека.
– Ты будешь кушать, Гриша?
– Кушать?.. Да, пожалуй, но может быть, ты объяснишь мне, что произошло? Если я ошибся с… твоими зубами, так, не думай что я ошибусь в том, что сейчас скажу –
я чувствую, что-то произошло и это что-то…
 – Плохое?
 – Ты хочешь сказать.
 – Да.
 –Тогда я скажу – плохие вещи лучше перевариваются в полном желудке. Давай пообедаем. Я сама страшно проголодалась. Поставь, пожалуйста, к столу стулья.
Он ничего не ответил, встал, взял два стула, поставил их к столу и сел с видом человека, присутствующего на деловом совещании и желающего его быстрого окончания. Ксения Николаевна разливала суп. Поставив на стол тарелки, она просто и тихо сказала.
–Ты знаешь, Гриша, что ты – уже дедушка.
– Как?!
Но она уже, чтобы смягчить взрыв, легко обняла его за шею.
–Ты – дедушка, а я – бабушка.И у нас только один сын.
   Григорий Николаевич осмотрел жену с ног до головы, точно видел ее впервые: в их доме, в этой комнате… А их сын…
 – Нет, нет, ты погоди, я ничего не понимаю…
Он одел очки. Она спокойно сняла их и спрятала в футляр.
– Объясни мне, что все это может значить?
–Конечно, тебе надо все объяснить.
–Да ты не расстраивайся – есть…ну, есть, есть…
Он взял ложку и неожиданно для Ксении Николаевны стукнул ею по столу:
– Нет! Ничего не нужно объяснять. Ничего. Я все понимаю…
    Ксения Николаевна села и спрятала улыбку: он…он, ее Гриша, даже сердиться не умеет. Как у него это смешно получилось с ложкой?! И она, чтобы не улыбнуться открыто, склонилась над тарелкой.
 –Витька? –взглянув на нее в упор, спросил Григорий Афанасьевич.
Не поднимая глаз, Ксения Николаевна сказала:
–Да. Но я должна кое-что…
–Что-о…что-о Я сорву ему вначале голову, а потом только…
Он вскочил, расстегнул воротник:…а потом только выслушаю твои объяснения…жарко, чорт возьми.
Ксения Николаевна подняла глаза, непроницаемо спокойные и взглянула на мужа:
–Ты и на производстве так разговариваешь с людьми?
–Да, когда они делают глупости.
 –И помогает?
 –Причем здесь производство!
–Так говорят всегда, если больше нечего сказать
–Может быть!
   Григорий Афанасьевич сел, пробежал глазами по скатерти стола, остановил их в неопределенном направлении, раз-два стукнул сжатыми пальцами по дорогому дереву и опять вскочил, забегал по комнате.