Европа и Азия мировое согласие - Харуки Мураками

Японская литература абсолютно не похожа на привычную нам европейскую.

Япония - страна, в которую попасть обычному иностранцу очень тяжело, а порой и невозможно.

Но современной молодежи интересно, как живут их японские сверстники, как они думают и чем занимаются.

Харуки Мураками - писатель, который открыл Японию и её жителей для всего мира. Его книги - это окно в мир.

Первые его книги были о жизни и чувствах, но позже, когда он стал путешествовать, когда он увидел свою родину со стороны, глазами иностранца, он захотел писать о своей родине, о жизни на ней, о людях, культуре, менталитете.

Харуки Мураками родился 12 января 1949 года в древней столице Японии, Киото в семье преподавателей литературы.

Его дед - буддийский священник, содержал небольшой храм. Отец преподавал в школе японский язык и литературу, а в свободное время также занимался буддийским просветительством.

После рождения Харуки вся семья переехала в крупный морской порт Японии - Кобэ, где со временем у него начал пробуждаться интерес к литературе, в особенности к зарубежной.

Кобэ - один из немногих городов Японии 50-60-х гг., где можно было достать зарубежные книги и пообщаться с иностранцами.

В юности Харуки провел много времени за чтением книг на английском, которые попадались в книжных лавках неподалеку от порта. Редкий японец в те годы владел английским языком. Моряки американских судов, которые заходили в порт на пару дней, то и дело оставляли прочитанное за гроши, и букинисты охотно принимали от них книги - для перепродажи очередным заезжим.

Начитавшийся Трумэна Капоте, Раймонда Карвера, Марселя Пруста, молодой Харуки ведет нескончаемые споры с и все больше укрепляется в мыслях о том, что японская литература нуждается в серьезном изменении. Споры эти в итоге отдалили сына-космополита от патриота-отца - и послужили причиной многолетнего молчания между ними.

В 1968 году он поступил в один из самых известных и престижных университетов в Японии – Васеда.
 
Учеба его не увлекала, поэтому он коротал дни перечитывая бесчисленное количество американских сценариев, хранящихся в институтском музее.
Три года спустя он женился на девушке, о которой известно только ее имя Ёко.
Во время обучения Харуки принимал активное участие в антивоенном движении, выступая против Вьетнамской войны.

В 1974 году он открыл джаз-бар «Peter Cat» в Токио, и управлял этим баром в течение 7 лет.

Этот год также ознаменовался написанием первого романа - «Услышь, как поет ветер». Роман был опубликован в 1979 году и удостоился национальной литературной премии Гундзо Синдзин-сё для начинающих авторов за личную манеру написания, которой не было у других авторов.

А чуть позже - национальную премию "Нома" за то же самое.
 
Уже к концу года роман-призер был распродан неслыханным для дебюта тиражом - свыше 150 тысяч экземпляров в толстой обложке.

Желание написать возникло во время бейсбольного матча, когда он внезапно почувствовал, что должен это сделать.

В 1980 году он продал бар, а на жизнь начал зарабатывать своими произведениями.
Мураками любит путешествия, а проведя три года в Греции и Италии, он приехал в США и обосновался в Принстоне, где преподает в местном университете.

В 1981 году он завершил «Охоту на овец», получив еще на одну награду. С этого романа начался его путь к миллионным тиражам и всемирной популярности.

После того, как в 1987 году в свет вышел роман «Норвежский лес», Мураками заслужил народное признание.

Народное признание на родине и финансовое процветание пришло к Харуки с его публикацией в 1987 и продажи тиражом в 2 миллиона копий.

Этот роман был написан во время длительного путешествия Мураками в Грецию и Рим.
Именно эта книга утвердила его славу не только в Японии, но и в других странах.
«Норвежский лес» принес Мураками известность не только в Японии, но и за ее пределами во всем мире и считается на данный момент одним из его лучших произведений.

В 1985 году он опубликовал роман «Страна чудес без тормозов и Конец света», за который в том же году получил премию Танидзаки.

Японская премия имени Дзюнъитиро Танидзаки присуждается ежегодно автору какого-либо выдающегося литературного произведения.

Эта премия посвящена памяти великого классика японской литературы ХХ века Дзюнъитиро Танидзаки.

Знаменитый японский драматург и писатель Дзюнъитиро Танидзаки был страстным противником натурализма в японской литературе, а также приверженцем модернизма и романтизма.

Танидзаки попытался в своем творчестве соединить японские вкусы в области литературы с принципами западноевропейской эстетики. В 1965 году, после смерти писателя, и была в его честь учреждена литературная премия. Победитель получал памятные часы и 1 миллион иен.

Премия Танидзаки является одной из самых престижных премий Японии в области литературы. Первым лауреатом этой премии был в 1965 году Нобуо Кодзима за роман «Семейный круг».

В разные годы премией Танидзаки награждались Кобо Абэ, Хироси Нома, Кэндзабуро Оэ, Комимаса Танака, Синъитиро Накамура, Хироми Каваками и другие писатели.
1985 – Харуки Мураками ыпустил книгу детских сказок "Рождество Человека-Овцы" с иллюстрациями Сасаки Маки и сборник рассказов "Смертельный жар карусели с лошадками".

Увлекается марафонским бегом и триатлоном, участвовал в забегах на сверхмарафонские дистанции.

В начале 1990-х вел ток-шоу для полуночников о западной музыке и субкультуре. Выпустил несколько фотоальбомов и путеводителей по западной музыке, коктейлям и кулинарии.

Известен своей коллекцией из 40 тысяч джазовых пластинок.

Также он известен как получивший премию Франца Кафки и Иерусалимская премию.
В 1992 году он стал преподавать уже в калифорнийском Университете им. Уильяма Горварда Тафта.

Закончил и опубликовал в Японии роман «К югу от границы, на Запад от солнца».

В 2002-м году основал с друзьями клуб путешественников "Токио сурумэ" (Токийская сушеная каракатица), основная цель которого - поездки по малоистоптанным японцами уголкам мира с последующими репортажами об этом в глянцевых токийских журналах. В частности, еще и потому он не любит публиковать свои фотографии, чтобы его меньше узнавали в лицо там, куда он приезжает неофициально.

После того как Харуки Мураками переехал жить из Японии на Запад, он первым в истории японской национальной литературы начал видеть свою родину глазами современного европейца.

Он был одним из первых писателей, кто открыл всему миру глаза на современную Японию.

На сегодняшний день Харуки Мураками является самым популярным писателем в современной Японии, а также лауреатом литературной премии Йомиури, которой удостаивались самые прославленные авторы.

Японская литературная премия «Йомиури» была учреждена в 1949 году. Ее учредил издательский дом «Йомиури».
 
Целью этой премии было возрождение японской литературы в годы после войны.
Каждый год эта премия присуждается в шести номинациях: драматургия, проза, художественный перевод и литературное исследование, литературная критика, поэзия и хайку, путевые заметки и дзуйхицу (с 1967 года). Победитель получает 2 миллиона иен и тушечницу судзури.

Эта премия по престижности в Японии уступает лишь премии Номы.

 Ее удостаивались в разные годы такие известные японские писатели, как Юкио Мисима, Масудзи Ибусэ, Сёхэй Оока, Яэко Ногами, Нацуки Икэдзава и Кэндзабуро Оэ.
  Мураками получил 47-ю литературную премию Ёмиури в 1995 году за книгу «Хроники заводной птицы».

Этот роман писался в Кембридже, куда Мураками перебрался в 1993 году по приглашению университета Тафта, который располагается поблизости в Медфорде.

Первые два тома «Хроник заводной птицы» вышли в 1994 году, а третий – в 1995.
Японское издание книги было выпущено в 3 частях. На русском языке это один том, состоящий из трех книг: «Сорока-воровка», «Вещая птица» и «Птицелов».
Харуки Мураками также является и лауреатом премии «Номы» - главной литературной премией Японии.

Эта премия присуждается авторам выдающихся произведений в области художественной литературы, литературоведения или публицистики, которые были опубликованы в отчетном году в журнале, газете или отдельной книгой. Премия присуждается каждый год, начиная с 1941 года.

Основатель издательского дома «Коданся» Сэйдзи Нома завещал учредить литературную премию с целью возрождения и развития японской литературы.

Вначале премия присуждалась писателям за вклад в развитие японской литературы. Некоторое время, с 1946 по 1952 год, премия не присуждалась вовсе. Когда в 1953 году возобновилось присуждение премии Номы, ее назначение изменилось.

С тех пор и до сегодняшнего дня она сохраняет смысл награждения ею за выдающееся литературное произведение.

Иногда в русской и зарубежной литературе можно встретить ошибочное ее название как премии Хироси Номы.

Этой премией были награждены Сэйка Маяма, Кода Рохан, Мимэй Огава, Хидэо Кобаяси, Тосио Симао, Хироси Сакагами и другие японские писатели.

Харуки Мураками в 1982 году получил премию Номы для начинающих писателей за роман «Охота на овец».

Также Харуки Мураками известен как уникальный переводчик с английского на японский Ф. Фицджеральда, Капоте, Ирвинга, Сэлинджера, Тима О'Брайена, все рассказы Карвера и других американских прозаиков 20 века, а также сказки Ван Альсбурга и Урсулы ле Гуин.

На сегодняшний день Харуки Мураками является самым популярным писателем в современной Японии.
 
В год у него выходит примерно по одному роману.
 
В России переводом его книг занимается Дмитрий Коваленин, который выпустил книгу, в которой рассказывается о творческом пути Мураками, её название «Муракамиведенье».

Самые успешные романы Харуки Мураками не оставили равнодушными ни одного читателя, их обсуждали и обсуждают до сих пор, критикуют и рекомендуют. Поэтому эти романы просто невозможно было не экранизировать.

История «К Югу от границы, на Запад от солнца».

В 1991 году Харуки Мураками переехал в США. В это время в Японии выходит его собрание сочинений, в которое вошли произведения, написанные им за 10 лет. Но, покинув Японию, Мураками вдруг понял, что хочет писать о ней и о ее людях.
Он говорил, что о своей стране писать легче, когда она далеко. На расстоянии ты ее видишь такой, какая она есть на самом деле. Закончив свой новый роман «К югу от границы, на запад от солнца», Мураками опубликовал его в Японии.

Название книги является названием когда-то популярной американской джазовой песни. Эту книгу называли самым пронзительным романом Мураками. В нем есть все от западной цивилизации (джаз, бизнес, выпивка, идеи свободы), но над всем этим царит неповторимый свет и шарм Японии, ее уникальность, ее традиции.

В этом романе Мураками предстает в довольно необычном для него амплуа: здесь нет такой явной мистики и иронии, таких привычных для его творчества.

В центре романа образ молодого преуспевающего человека Хадзимэ. Это герой, который страдает от своих же действий, от самого себя. Детство его было обычным, однако в семье он рос один, что для Японии редкость. Девушек у него было много, но любовь одна, с детства и на всю жизнь. У героя нет особого желания жить, но в некоторые моменты оно просыпается – когда он открывает джазовый бар, следит за Симамото, когда тоскует по ней, когда любит ее. Герой женат, но спустя 25 лет он вновь встречает Симамото и почти позабытые любовь и страсть вспыхивают с новой силой. Но обстоятельства жизни складываются так, что этой любви не суждено воскреснуть. За ним неотступно следит призрак смерти, а сам герой страдает от мысли, что постоянно упускает какие-то возможности, которые могли бы изменить и его жизнь, и жизнь Симамото.

«Больше всего мне нравился рок-н-ролл, но я быстро полюбил и классику, которую мы слушали у Симамото. То была музыка из "другого мира", она притягивала меня - возможно, потому, что к этому миру принадлежала моя подружка.  Раз или два в неделю после обеда мы заходили к ней, сидели на диване, пили чай, которым угощала нас ее мать, и слушали увертюры Россини, бетховенскую "Пасторальную" симфонию и "Пер Гюнта".   Среди пластинок отца Симамото у меня была любимая - концерты Листа для фортепиано.  По одному концерту на каждой стороне.  Любил я ее по двум причинам. Во-первых, у нее был очень красивый конверт. А во-вторых, никто из моих   знакомых -  за исключением Симамото, разумеется, -  фортепианных концертов Листа не слушал. Сама эта мысль волновала меня. Я попал в мир, о котором никто не знает. Вместе с классикой на полке у Симамото стояли Нат Кинг Коул и Бинг Кросби.  Мы ставили их очень часто. На диске Кросби были рождественские песни, но они шли хорошо в любое время года.  Нат   Кинг Коул   пел "Вообрази".  Английских слов песни мы, конечно, не понимали. Для нас они звучали как заклинание. Но мы полюбили эту песню, слушали ее снова и снова и распевали первые строчки, подражая певцу.

Откуда-то доносился голос Ната Кинга Коула - он пел "К югу от границы". Песня была о Мексике, но тогда я этого еще не знал, и в звуке этих слов - "К югу от границы..."  -  мне лишь слышалось что-то необычайно привлекательное. Интересно, что же там, к югу от границы? -  подумал я,
- Впрочем, сейчас другая жизнь.  Сейчас у меня свой бизнес и главная забота - как капитал вложить, как получить прибыль.  К искусству я отношения не имею, человек не творческий. Меценатом тоже себя не считаю. Нравится или не нравится, но здесь ничего этого не надо.  В таком заведении легче иметь дело с вежливой, пристойной публикой, вроде наших музыкантов.  Ну а как иначе? На весь мир Чарли Паркеров все равно не напасешься. Жена еще не спала - дожидалась меня. Набросив на пижаму вязаный жакет, смотрела по видео "Лоренса Аравийского". Миновав множество преград, Лоренс все-таки преодолел пустыню и вышел к Суэцкому каналу. Юкико видела этот фильм, по крайней мере, три раза - это я знал точно, но он ей так нравился, что она была готова смотреть его снова и снова.  Усевшись рядом, я налил нам вина, и мы досмотрели похождения Лоренса до конца.

Иногда, дожидаясь дочек у ворот детсада, мы с ней обменивались новостями: в какое время у какого супермаркета легче  припарковаться;  в  одном итальянском ресторане сменился  шеф-повар  и  еда  стала  не  та;  на следующий месяц  в "Мэйдзия" обещают  распродажу  импортного вина.  Короче, обо всякой ерунде, интересной только тем, кто жил на Аояма.

Мы как-то зашли с ней в кафе по соседству, пили кофе и опять трепались об овощах из "Кинокунии", яйцах из "Нэчурал  хаус"  и  распродаже, которую устроили в  "Мики-хаус".  Выяснилось, что женщина - поклонницей Ёсиэ Инаба <Японский модельер и дизайнер.> и перед каждым сезоном заказывает всю нужную ей одежду по каталогам.
Нат Кинг Коул пел "К югу от границы". Как давно я не слышал эту мелодию...
     - В детстве, когда я ее слушал, мне страшно хотелось узнать, что же такое находится там, к югу от границы.

     - Мне тоже, - сказала Симамото. -  Знаешь, как меня разочаровало, когда я выросла и прочитала слова песни по-английски.  Оказалось, он просто о Мексике поет. А я думала, там что-то такое...
     - Какое?
     Симамото провела рукой по волосам, собирая их на затылке.
     - Не знаю. Что-то очень красивое, большое, мягкое.
     - Что-то очень красивое, большое, мягкое, - повторил я. - Съедобное?
     Она расхохоталась, блеснув белыми зубками:
     - Вряд ли.
     - Ну, а потрогать-то можно хотя бы?
     - Может быть.
     - Опять может быть!
     - Что ж поделаешь, раз в мире так много неопределенности, -  ответила Симамото.

     Я протянул руку к спинке дивана и дотронулся до ее пальцев. Я так давно не прикасался к ней - с того самого дня, когда мы  улетали в  Ханэду  из аэропорта Комацу. Ощутив мое прикосновение, она подняла на меня глаза и тут же опустила.
     - К югу от границы, на запад от солнца, - проговорила Симамото.
     - А на запад от солнца - там что?
     - Есть места. Ты слыхал о такой болезни - сибирская горячка?
     - Не приходилось.
     -   Я   когда-то о   ней читала.  Давно.   Еще в   школе, классе в восьмом-девятом.  Не помню только, что за книжка...  В общем, ею болеют в Сибири крестьяне. Представь: вот ты крестьянин, живешь один-одинешенек в этой дикой Сибири и каждый день на своем поле горбатишься. Вокруг - никого, насколько глаз хватает. Куда ни глянь, везде горизонт - на севере, на востоке, на юге, на западе. И больше ничего. Утром солнце на востоке взойдет - отправляешься в поле; подойдет к зениту -  значит, перерыв, время обедать; сядет на западе - возвращаешься домой и спать ложишься.
     - Да, не то что бар держать на Аояма.
     - Да уж, - улыбнулась Симамото и чуть наклонила голову. - Совсем не то.
И так каждый день, из года в год, из года в год.
     - Но зимой в Сибири на полях не работают.
     - Зимой, конечно, отдыхают, - согласилась она. - Зимой дома сидят, там тоже работы хватает.  А приходит весна - опять в поле. Вот и представь, что ты такой крестьянин.
     - Представил.
     - И приходит день, и что-то в тебе умирает.
     - Умирает? Что ты имеешь в виду?
     -  Не знаю, - покачала головой Симамото. - Что-то такое... Каждый день ты видишь, как на востоке поднимается солнце, как проходит свой путь по небу и уходит на западе за горизонт, и что-то в тебе рвется. Умирает. Ты бросаешь плуг и тупо устремляешься на запад. На запад от солнца. Бредешь день за днем как одержимый -  не ешь, не пьешь, пока не упадешь замертво. Это и есть сибирская горячка - hysteria siberiana.
     Я вообразил лежащего на земле мертвого сибирского крестьянина и поинтересовался:
     - Но что там, к западу от солнца? Симамото опять покачала головой.
     -  Я не знаю. Может, ничего. А может, и есть что-то. Во всяком случае - не то, что к югу от границы.
     - О чем ты думаешь? - спросила Юкико, заглянув ко мне в комнату.
     Было полтретьего ночи. Я лежал на диване и глядел в потолок.
     - О пустыне.
     - О пустыне? - Юкико присела у меня в ногах. - О какой пустыне?
     - Обыкновенной.  С барханами и кактусами.  Вообще, там много всякой
живности.
     - Я тоже к ней отношусь, к этой пустыне?
     - Конечно, - отвечал я. - Мы все в ней живем.  Хотя на самом деле живет
одна пустыня. Как в фильме.
     - В каком?
     -  Диснеевском.  "Живая пустыня" называется. Документальное кино про пустыню. Ты в детстве что, не смотрела?
     - Нет.»

История «Страны чудес без тормозов и Конца света».

Роман «Страна чудес без тормозов и Конец света» был написан Харуки Мураками в 1985 году.

В его основе лежала небольшая повесть – «Город с призрачной стеной», которая была создана за 5 лет до этого и опубликована в одном небольшом журнале. Писатель признавался, что повесть ему не нравилась, и он не вел речи о ее переиздании. Он ждал, когда ее сюжет сложится именно в ту форму, которая позволит превратить его в настоящее художественное произведение.

Спустя несколько лет, Харуки Мураками понял, что знает, как оформить ту сюжетную линию. Будущий роман должен состоять из двух повествований, лишь в конце сливающихся воедино.

«Конец света» был написан на основе той самой повести, а к нему присоединяется «Страна чудес».

Почти до самого конца писатель не был уверен, как же объединятся эти две линии, он просто писал по очереди главы из той и другой части. И лишь к концу повествования эти линии объединились.

«И сейчас, вспоминая все это, я понимаю, что для создания этих разных историй задействовал совершенно разные части себя.

Проще говоря, вполне возможно, что «Конец Света» я писал правым полушарием мозга, а «Страну Чудес» – левым. Или, скажем, наоборот; не важно. Так или иначе, я разделил свой мозг (сознание, если угодно) на две части и писал две разные истории. Должен признаться, ощущение было замечательное.

Например, сочиняя «Конец Света», я плавал в фантазиях своего «правого мозга». Там – очень тихий мир. В маленьком городе, обнесенном высокой стеной, все происходит размеренно и спокойно. Люди сдержанны, немногословны, звуки приглушены. В отличие от этого мира, «Страна Чудес без тормозов» предельно активна. Там вы найдете и скорость, и насилие, и комизм ситуаций, и картины сумасшедших будней огромного мегаполиса. Этот мир существует в моем «левом мозгу». И вот так писать, постоянно ныряя то в один из этих миров, то в другой, для меня (или для механизма, управляющего моим сознанием) – чрезвычайно уютное состояние. Когда мне сложно разобраться в себе, когда душа не на месте, я частенько подхожу к пианино и разучиваю инвенции Баха (правда, очень неумело). Я одинаково напрягаю пальцы обеих рук – и казалось бы простая физическая нагрузка помогает восстановить утерянное душевное равновесие: мне действительно становится легче. Сочиняя то «Конец Света», то «Страну Чудес», мне было почти так же легко.

Так, день за днем, я продолжал напрягать обе половинки мозга, создавая два противоположных повествования. И постепенно между ними начала проступать некая взаимосвязь. Что-то из одной истории совершенно естественно стало просачиваться в другую и наоборот. Процесс был очень радостным и захватывающим. В какой-то момент пришла уверенность: да, теперь все получится как надо, – и работать стало гораздо легче. Я просто сочинял каждый день по кусочку той и другой истории, полагаясь на собственное чутье. Верил, что они когда-нибудь непременно соединятся в одно целое. И они соединились. Удачно или нет – судить вам».

«Существует ли душа? Конечна она или бесконечна? Исчезает она с нашей смертью – или все-таки переживает смерть и как-то существует дальше? Ответов на эти вопросы у меня нет. Я лишь знаю наверняка, что у нас есть сознание. Оно существует внутри нашего тела. А снаружи этого тела существует совсем другой мир. Мы живем в постоянной зависимости как от внутреннего сознания, так и от внешнего мира. И эта двойная зависимость то и дело заставляет нас болеть, страдать, ввергает нас в хаос и разрушает наше драгоценное «я».

Но я часто думаю: а разве мир вокруг не отражается в нашем сознании точно так же, как наше сознание отражается в мире? И разве здесь не применима метафора двух зеркал, развернутых друг к другу и образующих две бесконечности?
Описание подобного ви;дения (или, если угодно, понимание мироустройства) – мой постоянный мотив, но, пожалуй, именно в «Стране Чудес без тормозов» мне удалось выписать это наиболее внятно».

Этот роман считается самым загадочным и мистическим произведением писателя, поскольку в нем существуют и параллельно развиваются две реальности: современный Токио и мистический мир, называющийся Конец света. Писателю было интересно изучать эти миры и то, как они влияют друг на друга, переливаются один в другой.
Речь в романе идет о единорогах, биохимии и аккордеонах. Жанр фэнтези причудливо воплощается в японской реальности. Реальный мир погружен в высокие технологии, ирреальный – в мистическое пространство.

В нем везде рыщут жабервоги. Главный герой, пытаясь спасти свой мир, растворяется в вечности, которая скрывается в его подсознании.

Главный герой – любитель джаза и поп-рока, работает на мировую корпорацию (Систему), которая в своих целях использует биохимию и преобразование сознания обывателей. Встретившись с толстушкой и ее дедом, профессором-гением, он узнает, что и ему «откорректировали» подсознание. Чтобы с другими не произошло подобного, герой отправится в подземелье токийского метро, которое кишит жабервогами. В другом мире живут библиотекарши, полковники и единороги. Там совсем по-японски.
По сравнению с предыдущими книгами, роман поражает объемом. Но пугает это только на первых порах. Читается он на одном дыхании. Мистическая же составляющая, как будто, специально предназначена для медитации.

«Почему до сих пор светит солнце?
Почему не смолкают птицы?
Или они не знают,
Что конец света уже начался?
Я закрыл глаза и тщательно, словно промывая линзы очков, опустошил сначала правое, а потом левое полушария мозга. Затем вынул руки из карманов и помахал ими в воздухе, чтобы просохли ладони. В общем, подготовился кропотливо и тщательно – как Генри Фонда в «Уорлоке» перед тем, как начать перестрелку. Не знаю, при чем здесь этот фильм, но «Уорлок» я просто обожаю.
– Какой длинный коридор, – сказал я, чтобы как-то разрядить обстановку. Не сбавляя шага, она посмотрела на меня. На вид, лет двадцать – двадцать один. Резкие, выразительные черты, широкие скулы, красивая кожа.
Продолжая глядеть на меня, она раскрыла рот и сказала:
– Пруст.
Впрочем, возможно, она произнесла не «пруст», а что-то другое, но губы ее сложились так, словно говорили «пруст». Я по-прежнему ничего не услышал. Ни голоса, ни дыхания. Как если бы нас разделяло невидимое толстое стекло.
Пруст?
– Марсель Пруст? – переспросил я.
Она посмотрела на меня, как на сумасшедшего. И повторила: «Пруст». Отчаявшись что-либо понять, я снова пропустил ее вперед и, шагая следом, принялся лихорадочно подыскивать слова, похожие на «пруст». Слово за словом я бормотал всякую околесицу, вроде «брус», «турус» или «пара уст» – но ничего совпавшего бы с движением ее губ не находил. Похоже, она сказала именно «пруст». Но что может быть общего между длинным коридором и Марселем Прустом – я не понимал, хоть убей.
А может, она упомянула Марселя Пруста как метафору, сетуя на длину коридора? Но если так – сравнение слишком уж смелое. Да и реакция на мои слова получалась не очень приветливой. Я еще могу понять, когда романы Пруста сравнивают с длинными коридорами. Но наоборот? Извините.
Коридор, длиннющий, как Марсель Пруст?
Как бы то ни было, я шагал за ней по длинному коридору. Просто бесконечному. Мы сворачивали то вправо, то влево, поднимались и спускались по лестницам – небольшим, ступенек в пять-шесть, – а он все не кончался. Мы проделали путь длиною в несколько уложенных набок небоскребов. Возможно, мы вообще никуда не двигались, а кружили по замкнутой прямой, как на гравюрах-обманках Эшера. Мы шли и шли, но вокруг ничего не менялось. Тот же мраморный пол, те же стены яичных оттенков, те же деревянные двери с железными ручками и сумасшедшими номерами. И ни одного окна. Каблучки ее туфель все так же мерно цокали по полу, а вслед за ними плямкали мои кроссовки. Я даже забеспокоился, не плавятся ли у меня подошвы, – настолько хлипким и размякшим казался звук моих шагов. Мне еще ни разу в жизни не доводилось разгуливать в кроссовках по мрамору, а потому я никак не мог определить, нормальный это звук или нет. Поразмыслив, я решил, что, видимо, нормальный лишь наполовину. Именно в таком соотношении было задумано и организовано все вокруг.
Очаровательная толстушка взглянула на меня, чуть зардевшись. Я не был уверен на все сто, но она вроде бы не сердилась.
– Tatoselu,– произнесла она с мягкой улыбкой. И, пожав плечами, добавила: – Sela...
Разумеется, она сказала совсем не это – но, как и в прошлый раз, мне послышалось, будто именно такие звуки сорвались с ее губ.
– Татосэлу? – переспросил я, больше для самого себя. – Сэла?
– Sela,– подтвердила она.
Турецкий язык? Но я сроду не слышал ни слова по-турецки. Значит, даже не турецкий, а какой-то еще. Вконец запутавшись, я отказался от попыток пообщаться. Что поделаешь. Явная нехватка опыта.
– Так положено, – отвечает он наконец. – Я просто делаю, что мне положено. Так же, как солнце садится на западе, а встает на востоке.
– В переходный период?
– Именно, – кивнул старик. – Рассказываю только тебе... Очень скоро весь мир станет беззвучным.
– Беззвучным? – машинально повторил я.
– Да. Без всякого звука. Ведь для дальнейшей эволюции человека звук не нужен. Напротив – он ей будет только мешать. И потому придется отключать звук с утра до вечера.
Я сидел на диване с закрытыми глазами, расслабив двадцать шесть групп мышц, и неторопливо собирал вместе левую и правую половинки мозга.
Ее книга – дешевая, в мягкой обложке – приютилась на столе, как уснувший кролик. Я вгляделся в название – «Путешественник во времени. Жизнь Герберта Уэллса», том второй. Судя по всему, книга личная, не из библиотеки. Рядом лежали три остро заточенных карандаша. И семь-восемь канцелярских скрепок. Просто наваждение какое-то. Куда ни пойди – всюду скрепки...
Перед тем, как к тебе прийти, я пролистала обе книги. Если говорить совсем просто, этот (она помахала Борхесом) рассматривает единорогов как выдуманных животных, наравне с драконами и русалками. А этот (она помахала Купером) считает, что отрицать их существование в прошлом оснований пока нет, и призывает на помощь факты. Но и тот, и другой, как ни обидно, о единорогах пишут совсем немного. По сравнению с драконами или вампирами – просто кот наплакал. Может быть, потому, что единороги вели очень тихий и незаметный образ жизни, не знаю... В общем, ты извини, но больше я у себя в библиотеке ничего не нашла.
В общем, сам видишь: на Востоке и на Западе это совершенно разные животные. Китайский единорог символизирует мир и спокойствие, европейский – агрессию и похоть. Но что один, что другой – вымышленные существа, а раз так, то какими качествами их ни наделяй – все едино.
Уже перед выходом я окинул взглядом свалку, в которую превратилась моя квартира. Вот так всю жизнь. Строишь что-то, тратишь кучу времени, а потом все в один миг летит к черту. От этих тесных стен я, конечно, немного устал за столько лет, но в целом был своей жизнью доволен. И теперь эта жизнь исчезла – за те же несколько минут, сколько требуется, чтобы выпить за завтраком банку пива. Моя работа, мое виски, мои одиночество и покой, мои Джон Форд и Сомерсет Моэм – все обратилось в бессмысленный хлам.
– А мы собрались туда внутрь? Как же мы уцелеем?
– Главное – верить. Помнишь, что я говорила? Если верить, то ничего не страшно. Во что угодно: в смешные воспоминания, в людей, которых когда-то любил, в слезы, которыми когда-то плакал. В детство. В то, что хотел бы сделать. В любимую музыку. Если думать только об этом, без остановки, – любые страхи исчезнут.
– Можно, я буду думать про Бена Джонсона? – спросил я.
– Кто это?
– Актер, который здорово скакал на лошадях. В старых фильмах Джона Форда. На очень красивых лошадях...
Все, что осталось в мире, – это ее шаги. Но то ли из-за окружающих скал, то ли от вязкого воздуха шорох ее кроссовок отдавался вокруг искаженным эхом. Я попробовал облачить этот звук в человеческий голос, но никакой из голосов к нему не подходил. Словно то был язык чужой земли, навеки скрытый от меня в какой-нибудь Африке или на Ближнем Востоке. Как ни старался, я не мог вычленить из этого звука никакой бормоталки на родном языке. Может, удастся что-то услышать по-немецки или по-английски? Для начала я прислушался на английском. И услышал примерно следующее:
– Even – through – be – shopped – degreed – well ...
Я попробовал это произнести – и расслышал уже нечто другое. А именно:
– Efgvе;n – gth;uv – bge – shp;vg – ;gvele – wgevl...
Похоже на финский, но в финском я, увы, ни в зуб ногой. В какой-то момент мне послышалось: «У – дороги – в поле – дряхлый – Дьявол – сел», но совсем ненадолго. И больше ничего вразумительного.
Я двигался по дороге, подбирая слова и строки к ее шагам. А в голове крутилась картинка с ее розовыми кроссовками. Правая пятка касается земли, левая отрывается, левая касается – правая отрывается, и так без конца. Время замедлилось. Как будто в часах лопнула пружина, и минутная стрелка не может сдвинуться ни на минуту. По моей остановившейся голове то вперед, то назад неторопливо расхаживают ее розовые кроссовки.
Решено: покупаю себе твидовый костюм. Элегантного синего цвета, три пуговицы, сидит как влитой, идеальная пройма, чуть старомодный – точь-в-точь как у Джорджа Пеппарда в начале шестидесятых. Сорочку голубую. Одного цвета с пиджаком, лишь на тон светлее, «оксфорд», строгий воротничок. Галстук в меленькую полоску, красный с зеленым. Красный – густой, матовый, а зеленый – на грани с синим, как море в шторм. И вот, одевшись в приличном магазине, который приглянулся мне совершенно случайно, я захожу в не менее случайный бар и заказываю двойной виски со льдом. И все эти пиявки, жаббервоги и рыбы с когтями стервятников просто-напросто катятся к дьяволу. Я сижу в синем твиде и пью виски из далекой Шотландии.
Примерно так же как я играю с тобой в шахматы. Смысла это не имеет и ни к чему не ведет. Но ничего страшного в этом нет. Никто не нуждается в смысле и не собирается ни к чему приходить. Все мы здесь роем свои идеальные ямы. Бесцельные движения. Бесплодные усилия. Никуда не ведущие шаги. Замечательно, ты не находишь? Никто не обижает и никто не обижается. Никто не обгоняет и никого не обгоняют. Никто не побеждает и не проигрывает.
В молодости я часто думал, что, если постараюсь, смогу стать кем-то еще. Скажем, открою свой бар в Касабланке и познакомлюсь с Ингрид Бергман. Или, если мыслить реалистичнее (насколько реалистичнее – вопрос отдельный), подберу себе жизнь, куда более подходящую для раскрытия своего «я». Даже специально тренировался, чтобы круто изменить себя изнутри. Читал «Расцвет Америки» [84] и трижды смотрел «Беспечного ездока». Но, словно яхта с погнутым килем, всегда возвращался туда же, откуда хотел уплыть: к себе настоящему. К тому, кто вообще никуда не плывет, а всегда остается на берегу и ждет, когда я вернусь.
Затем я отправился в аудиомагазин и купил шесть кассет. «Лучшие хиты» Джонни Мэтиса, «Просветленную ночь» Шёнберга (дирижер Зубин Мехта), «Ненастное воскресенье» Кении Бёррелла, «Бранденбургские концерты» с Тревором Пинно-ком на клавесине, «Популярного Эллингтона» и сборник Боба Дилана с песней «Как последний хмырь» на второй стороне. Что и говорить, смесь гремучая. Но какую музыку захочется слушать за рулем «карины-1800» с турбонаддувом и двумя распредвалами – я даже не представлял. Возможно, я опущусь на сиденье – и тут же захочу услышать Джеймса Тэйлора. Или венские вальсы. Или «Полис». Или даже «Дюран Дюран». А возможно, не захочу услышать вообще ничего. Кто меня знает.
Я играю эту музыку и чувствую, как во мне дышит Город. Я живу в Городе, а Город живет во мне. Он дышит в такт моим движениям и движется вместе с моим дыханием. Его Стена гибка и эластична, как моя кожа.
С чего это меня вдруг озаботило устройство чьей-то кухни, я и сам не понял. Я вовсе не из тех, кто сует нос в чужой быт. Но почему-то буквально все в этой кухне притягивало к себе. Роджер Уильяме допел «Осенние листья», и оркестр Фрэнка Чексфилда заиграл «Осень в Нью-Йорке». Я стоял в квадрате осеннего солнца и разглядывал все эти кастрюльки, горшочки и склянки с приправами на полках. Святая правда: кухня – это мир. Самостоятельный, как афоризм Шекспира. Весь мир – лишь кухня…»

В этом романе соседствуют созерцательность классической японской литературы с мистической фантасмагорией, продолжительные внутренние диалоги с невероятными сюжетными событиями. Роман «Страна Чудес без тормозов и Конец Света» считается одним из самых лучших у Мураками. Ценители творчества писателя советуют начинать знакомство с его книгами именно с этого романа.

Как и все остальные книги у Мураками, кому-то «Страна Чудес…» кажется бредом, а кого-то заставляет задуматься. Те, кому книга не понравилась, приводят в доказательство скомканный сюжет.
 
Почитатели же японского писателя называют этот роман лучшим в его творчестве. Истина, если она есть, открывается обычно в конце пути. И пусть эта истина банальна (человек ограничивает себя стеной, но он сам же ее и создал), но подана великолепно.

Идеи, темы и мотивы, которые подхвачены с запада и преломились своеобразно в сознании:

В своем творчестве ставший культовым японский писатель затрагивает самые злободневные и актуальные вопросы современности, сочетая жанры научной фантастики и детектива, мистерии и антиутопии. Темы его произведений многообразны, но можно выделить те несколько, которые проходят через все его творчество в том числе и в исследуемых романах:

Тема разрушения традиций японского общества

Самая главная тема в творчестве Мураками – это разрушение традиций и ценностей, свойственных японцам, например, как стремление жить в гармонии с миром, не выделяться из окружающей среды. Герои его романов часто кажутся «неадекватными», это меланхоличные, бродяги-путешественники по жизни, больше похожие на битников, чем на японцев. Дело в том, что и сам писатель с детства пытался вырваться из рамок общества, обрести свободу. Уехав в США, Мураками впервые за всю историю японской литературы начал писать о Японии и японцах, глядя на них глазами европейца. Для многих читателей откровением стала тема современной Японии с ее молодежной субкультурой, почти не отличающейся от подобной в Нью-Йорке или Лондоне. Хотя Мураками намного старше своих героев, но он продолжает оставаться глашатаем поколения японцев, стремящихся освободившихся от догм, вето, и правил окружающего общества.

Тема музыки

Еще одной любимой темой Мураками является музыка. Под воздействием музыки, ирландской народной песни, герой романа «Страна Чудес без тормозов и Конец Света» (1985) обретает потерянное душевное равновесие.
 
Вообще, по мнению Мураками, в любом предложении должен быть ритм. Это писатель почерпнул из музыки, в особенности из джаза. Музыка для него стала лучшим способом войти в глубины бессознательного, вневременного мира.

Тема еды

Страницы романов Мураками подчас напоминают кулинарные книги или ресторанные обзоры. Если герой пьет виски – мы узнаем марку, если ест пиццу – нам сообщают, с чем она. Его герои без разбора поглощают итальянскую, американскую, французскую еду. Прежде чем сгинуть навсегда в мире подсознания, герой одного из его романов, исследуемых нами («Страна Чудес без тормозов») с подругой продираются через ресторанное меню. На вопрос, почему еда занимает такое место в его романах, Мураками отвечал, что просто он любит детально все описывать, будь то музыка, еда или одежда. А вот что он не любит описывать, так это личность. Но ему блистательно удается и это.

Тема любви и смерти

Тема любви и смерти также важна для творчества Мураками. Смерть присутствует на страницах романов как объективная данность, как нечто, не зависящая ни от героя, ни от его желаний и поступков. А любовь лишена своей спасительной силы. Вместо самоисцеления она приводит к самоубийству. Ведь для того, чтобы любовь возрождала человека к новой жизни, нужна внутренняя работа.

Харуки Мураками дарит миру множество неординарных произведений.

Его манеру написания нельзя сравнивать ни с чьей другой. Мураками своим творчеством изменяет представления о японских ценностях: стремление жить в гармонии с природой, не выделяться из толпы, стремиться построить карьеру. Он с легкостью ломает традиции. Его герой – с одной стороны, обычный человек, с другой – бездельник, постоянно, интересующийся любыми новыми идеями, мыслями и быстро ко всему остывающий.

В своем творчестве Мураками раскрывает различные темы: и тему жизни и смерти, тему музыки, тему нравственности и даже тему еды. Но в его творчестве мало внимания уделено вечной теме любви.

Тема любви, как и все в творчестве писателя, раскрыта с иной стороны. Если в произведениях многих писателей и поэтов любовь исцеляет, дарит новую жизнь, наполняет существование героев смыслом, то у Харуки Мураками она убивает, доводит до морального истощения. Возможно, это связано с тем, что любовь требует действий, поступков и движения.

Своеобразие стиля, жанра и направления работы.

Нелегко ответить в каком именно жанре и стиле пишет Харуки Мураками: либо это оккультный детектив, либо фэнтези, либо научная фантастика, либо психоделика, либо джазовый дзен, либо роман-антиутопия.

Американские исследователи относят его произведения к разряду литературы фэнтези, написанные в постмодернизме. Думаю, что решать к какому именно направлению, течению и стилю следует отнести этого писателя – решать читателю, поскольку важную роль играет все-таки восприятие данного автора.

«Это проблема внутреннего и внешнего космосов. Это моя тема - коридор между внешним космосом и внутренним.

Я пообещал себе, что больше никогда не примкну ни к каким движениям, идеологиям или "-измам". Они разочаровали меня. Они предали меня. И я начал записывать то, что чувствовал обо всем этом мире».

При чтении его прозы возникает чувство, будто разглядываешь мастерски выполненный фотоколлаж из фрагментов реальности вперемежку со сновидениями, переходами из одной реальности или нереальности, в другую не менее мистическую, а в ушах постоянно звучат, переплетаясь друг с другом, фразы музыкальных произведений. Образы и метафоры в тексте по-дзэнски внезапны и по-символистски точны, оглавления напоминают обложки джазовых пластинок, а сюжет будто расщепляется на несколько партий для разных инструментов, импровизирующих на общую, не сразу уловимую тему.

Музыкализация текстового потока - прием, знакомый больше по испаноязычной литературе (Лорка, Борхес, Маркес, Кортасар), -  приносит удивительные плоды на почве традиционного японского эстетизма.

«Вы говорите, в вашем творчестве очень важно именно сочинительство. Местами ваши истории звучат совершенно реалистично, а иногда они же вдруг становятся очень... метафизическими.

Я пишу мистические истории. Сам не знаю, почему я так люблю все мистическое. В жизни я реалист. И ни во что не ставлю все эти мифы Новой Эры -- реинкарнации, сны, таро, гороскопы... Просто не верю таким штукам ни на йоту. Я просыпаюсь каждое утро в 6 и ложусь каждый вечер в 10. Каждый день бегаю по утрам, плаваю в бассейне и ем "здоровую" пищу. Я ужасный реалист. Но когда я пишу - я пишу мистику. Это очень странно: чем серьезнее то, о чем я хочу сказать, тем больше там мистики. Соберусь написать о реальности общества и мира - а выходит нечто потустороннее. Меня многие спрашивают, в чем тут дело, а я не могу объяснить…
Никогда не знаю. Мне всегда нравилось писать именно потому, что я понятия не имею, что случится, заверни я за вон тот угол... Никогда не знаешь, что там найдешь.

- В этом смысле то, что вы пишете, очень трудно назвать каким-то обобщающим термином: это не мистика, не фантастика, не детектив... Как вы сами называете жанр, в котором пишете?
- Я в шутку называю это "суси-нуар". По аналогии с "фильм-нуар"...
Если говорить о жанрах... Дело в том, что японские мифы по структуре отличаются от мифов Европы. Взять, например, миф об Орфее. У него умирает жена, он идет в царство Тьмы, чтобы встретиться с нею, переправляется через реку... В Японии тоже есть такой миф, очень похожий. Но у европейцев Орфей очень долго путешествует, поет песни изо всех сил, упрашивает лодочника, терпит лишения всю дорогу. А в японском мифе захотел попасть в подземное царство - и ты уже там. Оно же прямо у тебя под ногами! Никакой дистанции между здесь и там нет...
- У европейцев здешний мир и тамошний очень четко разделены, и чтобы туда попасть, ему приходится порядком постараться и помучиться при жизни. И в этом смысле мое ощущение - что мы можем, когда хотим, очень легко туда проскользнуть, - пожалуй, все-таки ближе к японской мифологии».

Так или иначе, но именно в этом измерении, на неуловимом стыке Востока и Запада - условном, импровизируют свои жизни герои Мураками. Их поступки, мысли и судьбы (как и общее развитие сюжета), невозможно предугадать, руководствуясь законами какого-то определенного литературного жанра. Они и сами не ведают, что с ними будет даже через час. Они плывут по течению, не пытаясь ни перенять, ни изменить дикий джаз окружающей жизни - но при любых, самых жестких диссонансах сохраняют свой стиль игры.

В отличие от Запада, на Востоке (в Дзэне) нет Зла как такового. Есть лишь Непонятное - или Пока Непонятое нами в самих себе...

Искать дорогу в постоянно изменяющемся мире, не теряя своей оригинальной мелодии - вот джаз Мураками. Джаз существует для джаза. Как дзэн для дзэна. Как и каждый из нас – для себя самого, но все пребывают в гармонии с окружающим миром.
Это скорее особая интернациональная форма повествования, но наполненная своими фантазиями, своим материалом, но при которой Мураками остается не только японским писателем, но начинает принадлежать всему миру.

В отличие от Запада с его попытками разобрать, проанализировать поведение и душу человека, в литературе японской, мы встречаемся с нежеланием человека быть познанным наукой до конца. От Кортасара и Маркеса - до Кобо Абэ и Мураками - сегодня, прослеживается поиск Непознанной Тайны Природы, мистического начала человеческой души, неподвластных логическому объяснению.
 
«Мы с ними такие разные, но можем понимать друг друга очень естественно».

Писателя опять могут упрекнуть за его «неяпонскость», на родине Мураками всегда ругают, что в его книгах так много европейского. «К Югу от границы….» – не исключение, и более того: замени имена и географические названия, и картинка будет интернациональной. Герои слушают Листа и Россини, а певец любви, талисман – классик американской эстрады Нат Кинг Коул. Собственно, «К югу от границы» - это из его песни. Ярые патриоты страны восходящего солнца не могут принять этого, ведь по Мураками выходит, что японцы – такие же люди как все.

Однако Мураками продолжает осуществлять свою интеграционную миссию, и уже за одно это он останется в истории.

Все романы Харуки Мураками читаются на одном дыхании. Он мастер пера, великолепно описывающий чувства человека. Его романы заставляют задуматься, остановиться и поразмышлять о любви, о жизни, о смерти.

Его романы вот уже более 20 лет покоряют сердца и воображение читателей.

Харуки Мураками – писатель-японец, почти постоянно живущий за рубежом, однако он продолжает писать, писать по-японски, с огромной скоростью и продуктивностью, что нередко не устраивает его издателей: в среднем – по толстому роману в год, не считая культурологических эссе, рассказов, сказок, легенд и переводов англоязычной литературы.

Читая его романы, мы словно общаемся со всем миром одновременно: с Японией, Европой, но никогда не замыкаясь в какой-то определенной точке, определенной стране.

Мировая культура того и другого мира в перспективе должна развиваться во взаимодействии и взаимовлиянии. Это нам и показывает писатель, как бы парящий над всеми этими мирами, принадлежащий иному, скорее интернациональному, или даже мировому литературному пространству.

Библиография:

1. www.koob.ru - Харуки Мураками в библиотеке «Куб»
2. www.lib.ru - Харуки Мураками в библиотеке Максима Мошкова
3. www.murakami.ch - Оф.сайт Харуки Мураками
4. www.murakami.ru - Миры Харуки Мараками
5. www.spintongues.msk.ru - Харуки Мураками в «Лавке языков»
6. Библиотека OCR Альдебаран: http://www.aldebaran.ru/
7. Джей Рубин, Харуки Мураками и музыка слов (2002,2005) Перевод с англ. Анны Шульгат. ISBN 5-94278-479-5
8. Дмитрий Коваленин, Суси-нуар. Занимательное муракамиведение (2004)
9. Ежемесячник "КАНСАЙ ТАЙМ-АУТ" Осака, ноябрь 1999
10. М. Немцов Блюз простого человека
11. Материалы интервью Харуки Мураками журналам "Salon Magazine" и "Kansai Time Out" (в переводе Дм. Коваленина)
12. Официальный сайт: www.harukimurakami.com
13. Положения критических работ Кавамото Сабуро и эссе Сю Го-ва.
14.     Татьяна Касаткина. Русский читатель над японским романом.
15. Харуки Мураками  «Japanese Book Review», декабрь 2001 г. Пер. с английского Элины Богдановой
16. Харуки Мураками на сайте The Electronic Literary Database (ELDb.net)
17. Харуки Мураками: первое интервью русским людям, взятое на языке предполагаемого союзника.