Командировка в Чечню

          Я был в советской Чечено-Ингушетии в командировке. Начальник Главка отдал мне под контроль строительство элеватора на станции Ермоловка. Так назвали станцию в честь генерала Ермолова, отличившегося во время Отечественной войны 1812 года, будучи начальником штаба западной армии. А с 1820 года он руководил завоеванием Северного Кавказа и обладал всей полнотой власти на Кавказе. Герой Отечественной войны был русским героем. Для местного населения он навсегда остался русским уничтожителем чеченцев. Ермолов умер в 1861 году. Прошло более 150 лет, но в сознании каждого чеченца это враг.
          Местные жители никогда не называли станцию Ермоловкой. Ее всегда, во все времена, так же, как и населенный пункт, называли Алхан-Кала.
          Я приехал на хлебоприемное предприятие, где строился элеватор, зашел на территорию и вдруг услышал разговор нескольких рабочих, сидящих на скамейке в тени. Все они с трудом говорили по-русски. Меня заинтересовало, почему они не говорят на своем языке. Они посмеялись надо мной и объяснили, что среди них есть аварец, два кумыка и лезгин. Это были наши монтажники из Дагестана, а там более тридцати народностей, и язык любого из них совершенно непонятен другому.
В дальнейшем мне приходилось бывать в Дагестане, и тогда я понял, что язык общения дагестанцев, а также других народов Северного Кавказа – русский.
Ознакомившись с состоянием дел на стройке, я понял, что монтажники и строители Главэлеваторспецстроя идут к завершению своих работ, а вот местные строители, республиканские, очень отстают от графика. Их обязанность сделать насыпь – железнодорожное полотно, по которому путейцы должны проложить рельсы. Без железнодорожной ветки предприятие работать не может.
          Я пошел знакомиться с директором предприятия. Большой красивый чеченец встретил меня по-кавказски радушно. Его звали Мовлид. Он абсолютно грамотно говорил по-русски. Я поинтересовался, откуда у него такой язык. Оказалось, что он жил в Москве, учился в Библиотечном институте на Левобережной и по специальности режиссер народных драматических театров. Мы посмеялись, я спросил, почему он не работает по специальности. Ответ был краток: «Чтобы в Чечне работать режиссером, надо быть богатым человеком, а я таковым не являюсь». Мы еще раз от души посмеялись и перешли к деловому разговору.
          Должен сказать, что он был хорошим директором. Досконально изучил предприятие, которым руководил, и не хуже инженера знал тонкости производства.
Мне в жизни встретились три театральных режиссера, все трое удивляли меня своей эрудицией. Причем эти знания распространялись далеко за пределы их профессиональной деятельности.
          Писателей, режиссеров называют инженерами человеческих душ. И эта профессия, инженер человеческих душ, по моему убеждению – самая главная. Труднее всего понять человека, заглянуть ему в душу, аккуратно, ненасильственно развернуть к себе, дать ему выговориться, открыться, выплеснуться наружу и добром, и недобром, отделить одно от другого. Все человеческое, прекрасное должно обращаться в жизнь, нас окружающую. Тогда и наступит слияние жизненных компонентов в единое гармоническое целое.
          Понимать это глубоко, значит, соответственно относиться к окружающим тебя людям, к своим сверстникам, друзьям, коллегам. А если тебе судьбой уготовано быть руководителем коллектива, независимо от его размеров и твоей занимаемой начальственной должности – вот тебе и карты в руки – играй, работай, руководи. Скорее всего, к тебе большинство будет относиться так же, адекватно, возникнет ответная реакция отношений. Тебе будут доверять, поэтому станут подчиняться. При всем уважительном отношении к коллективному руководству и управлению – единоначалие жизнью не отменено.
          Мои отношения с директором предприятия в Алхан-Кале установились и деловые, и приятельские.

          Через день-другой на стройку приехал председатель Совета министров Чечено-Ингушской АССР. Небольшого роста, толстый, с кавказской внешностью и типичным советско-начальственным очень важным видом, напоминающим такого, по истории известного, бая. Советским разнокалиберным начальничкам, в том числе и кавказским, присущи холуйское чинопочитание и боязнь. Русские боятся опалы, потери хорошей работы, им присуще раболепие. Кавказские боятся того же. При виде начальника орлы превращаются в куропаток, они даже уменьшаются в росте, заглядывая в глаза низкорослому, но высокого ранга чиновнику.  
          А чиновник проводит на стройплощадке планерку. Он сидит во главе стола, уперев в него руки-коротышки. Обводит всех строгим, полусвирепым взглядом, без улыбки, ну просто надутый шар, который не может лопнуть только потому, что периодически спускает избыточное давление изреканием команд, головомоек, угроз и наставлений. Голова его, медленно поворачиваясь, дошла своими глазами до меня и остановилась, гипнотизируя. Очень важная и продолжительная пауза. Затем внеш¬не вежливая, но нахальная критика строительной организации, подведомственной не чеченскому строительному ведомству, а – московскому.
          Оценка состояния дел на стройке сделана неграмотно, непрофессионально, а главное, она не определяла отстающие компоненты работ. Значит, после такой «разборки» ждать каких-то сдвигов к ускорению работ не приходится.
          Между тем, большой начальник обвинил нас в отставании, в плохой работе и потребовал от меня максимум через неделю привезти еще, дополнительно, монтажников. Он победоносно умолк в ожидании моего ответа. И он его получил. Я сказал, что местные строители, ему подчиненные, срывают подготовку железнодорожного полотна, и что если через названную им неделю я не увижу настоящую работу на их объекте, то не только ни одного монтажника не добавлю, но и всех работающих сниму с объекта и отвезу на соседнюю стройку в Дагестан.
          От неожиданности он побледнел, гнев выпирал из него, глаза выкатились из орбит. Немыслимо! Его, Главу Правительства республики, посмел отбрить какой-то залетный мальчишка, да еще в присутствии сопровождавших его чеченцев. И именно это было для него ужасным. Он резко встал, сказал, что немедленно прозвонит моему начальству в Москву. И уехал.
          Все разошлись, а мы с директором еще раз проанализировали все сказанное на планерке и приняли конкретные, от нас зависящие меры к продолжению совместных дел на стройке.
          Всю неделю я жил в Грозном в гостинице «Кавказ», там у меня был номер, где можно было отдохнуть, принять душ, доло¬жить по телефону своему руководителю о монтажных делах.
          В воскресенье позвонил Мовлид. Ты все равно, говорит, бездельничаешь, я сейчас приеду за тобой, поедем ко мне домой, буду тебя знакомить со своими друзьями. В доме прохладно, пиво холодное... собирайся!
          На улице жара. По пути я попросил заехать на рынок. «Зачем?» – «Купить цветы для твоей жены». Пауза. Затем: «Поехали». Я вручил цветы его очаровательной жене. У нее был такой смущенный вид, как будто ей впервые в жизни подарили цветы.
          Дома ждали два его друга еще со школьной скамьи. Один – прокурор, другой – заместитель министра. Он представил меня как своего московского друга. Мы сидели за столом в прохладной комнате, пили охлажденное чешское пиво – редкостное по тем временам, и говорили.  
          Они удивительные молодые мужики-чеченцы. Современные, образованные, красивые, женатые, непьющие – замечательные. Чеченская элита! А его чудная жена не была с нами в компании, она только приносила пиво, рыбу и уносила со стола все лишнее – женщина.
          Работая на Северном Кавказе, я знал о том, что традиции здесь сохраняются вечно. Знал, что живучи постулаты Шариата как часть мусульманского права и его источник. Он излагает общие положения ислама, касающиеся поведения верующих мусульман. И мы говорили об этом, они меня просвещали как человека, мало знавшего Северный Кавказ и его народности. Нам же с детства внушали, что с религией покончено, что сейчас все атеисты.
          Теперь-то мы знаем: никогда не было покончено! В российских глубинках вера в Бога всегда была и есть. В Чечне всегда верили в Аллаха и верят! Мои новые друзья открыто об этом говорили. Конечно, сами они не были одержимыми верующими, их тоже, как и остальных советских людей, воспитывали атеистами, но некоторые законы Шариата и для них были незыблемы. Два друга подшучивали над третьим, который прокурор. Он был такой современный, что жена и дочери ели-пили вместе с ним за одним столом. Они его подкалывали, а Мовлид со своей красавицей-дочкой разыграли мизансцену о равноправных взаимоотношениях отца-мужа со своими дочками и женой. Все смеялись, потому что это было очень по-дружески. А друг-прокурор, обсасывая косточки вяленой рыбы, приговаривал: «Смейтесь, смейтесь! Колесо истории назад не крутится»!
          Я много лет не был в Чечне, и колесо истории, кажется, крутнулось назад в части религиозного фанатизма. Впрочем, я в этом не уверен.
          Самый большой начальник Чечни позвонил моему руководителю и пожаловался на меня. Он сказал о моем намерении снять всех людей со стройки. Мой начальник Главка от меня уже знал о случившейся перебранке, он доверял мне, поэтому, желая как-то подтолкнуть высокого чиновника к усилению их собственных работ, сказал приблизительно следующее: «Если Субботников сказал, что увезет людей, он обязательно это сделает. Конечно, мы его поправим. Вернем монтажников вместе с ним обратно, но время будет потеряно. Поэтому выход один – вам надо за неделю поправить ваши дела, о которых на планерке шла речь».
          Через неделю к моей радости работы на объекте шли полным ходом, в том числе и на Чеченском участке, а мы были приглашены в Совет Министров республики. Нас встретил совсем другой человек – улыбчивый, веселый, шутливый, и глаза озорные, и сам как живчик. В доброжелательной обстановке констатировали рывок на строительстве элеватора, и мы навсегда расстались в хорошем настроении.
          Вышли из кабинета, с нами был один из главных строителей республики. Звали его Хаси. Он подошел к часовому, позвонил, были слышны его отрывистые слова: «Там же. Так же. Восемь персон». Я все понял и говорю: «Хаси, это вы так здесь с алкоголизмом боретесь?» Он отвечает: «Это вы там у себя в Москве боретесь, а мы здесь не боремся».
          Мы ехали на «Волге» за город. Вот уже началось предгорье, красота кавказская. Минут через сорок приехали на красивую поляну, наклоненную в сторону речки. Уже накрыт огромный стол, уставленный кавказскими кушаньями и бутылками коньяка, вина, воды… Недалеко стоял новый «КамАЗ», фарами в сторону стола. Внизу пощипывал травку баран, привязанный к дереву длинной веревкой. «Волга» развернулась и уехала. Мне сказали, что поехали за муллой, который будет «резать барашка». Поблизости горел костер, готовились угли для будущего шашлыка.
Это было удивительное незабываемое кавказское застолье. Бесконечные тосты, много всяких национальных блюд. Барашка уже не видно, а от костра потянуло ароматом шашлыка. «Волга» стояла рядом с «КамАЗом», а мулла сидел с нами за столом.
          Нас, москвичей, было двое. Вместе со мной старый товарищ, коллега, а на тот момент заместитель начальника Главка Александр Дмитриевич Гладышев.   
          Замечательный человек, добропорядочный, трудяга – настоящий элеваторщик. Главным и, пожалуй, единственным увлечением его была работа. Нередко в его речи можно было слышать: «Есть! Так точно»! Я ему даже кличку дал – Солдат, он и сейчас об этом не знает. Долгие годы, даже десятилетия мы питали друг к другу взаимные симпатии, которые сохранились до пенсионных лет.
Мы с ним были погружены в атмосферу чеченского братского гостеприимства. Если бы мне в то время кто-то сказал, что федералы сделают с Чечней и что она сама с собой сделает?! Невозможно такое было нафантазировать.
          Уже стемнело, уже фары «КамАЗа» освещали наше пиршество, уже стали донимать комары, и мы со всем скарбом, яствами, бутылками на «КамАЗе» и «Волге» приехали в гостиницу «Кавказ», чтобы продолжить наше братание.
          Когда по телевизору я вижу эту гостиницу, разваленную снарядами, бомбами, – сердцу становится плохо. Невероятно, неправдоподобно, немыслимо поверить в случившееся, но… так было и все еще продолжается.

          Как-то мои чеченские друзья привели меня к сохранившемуся фасаду дома, в котором жил и из которого воевал с чеченцами генерал Ермолов. На фасаде с двух сторон ниши-углубления. В правой закреплена бронзовая плита с теплыми словами Грибоедова о русском генерале. Слева плиты в нише нет, ее убрали. Но есть фотография этой плиты со словами Ермолова: «Я не уйду с этой земли до тех пор, пока жив будет хоть один чеченец».
          Если эта фотография не коллаж, то это страшно.
          Во дворе на пьедестале возвышался бюст генерала, огороженный вместе с уцелевшей частью дома колючей проволокой. Вскоре после Октябрьского переворота были снесены памятники, неугодные молодому советскому правительству, был составлен список душителей свобод. В том списке был генерал Ермолов.
Во время Великой Отечественной войны очень много памятников демонтировали, спасая их от фашистского вандализма. После победы был издан Указ об их восстановлении. В список памятников, подлежащих установке на свои прежние места, попали некоторые из тех, которые были уничтожены вскоре после революции. И в этом же списке оказался герой войны с Францией генерал Ермолов. Его установили, но очень скоро он был взорван теми, кто считал его врагом чеченского народа.
Плиты нет теперь. Скорее всего, памятника тоже нет. А память есть, потому что она вечна.
          В 1943-м году пришла беда: чеченцев всех до единого в течение суток потолкали в товарные вагоны и депортировали в Сибирь и Казахстан на погибель. Теплолюбивый народ умирал в пути от холода и голода. Охранники НКВД выбрасывали трупы из вагонов на растерзание зверям и птицам. А когда остатки целой нации вернулись после реабилитации на свою историческую Родину, то значительная часть возвращенцев уже не имела, как говорят, ни кола, ни двора.
          Ну, какое может быть у чеченцев отношение к русским?
          Чеченскому простолюдину невдомек, что это вина не русских, а это вина кучки злодеев, создавших строй, который умертвил несколько десятков миллионов советских людей, в том числе и чеченцев. А русские… их-то, русских, было уничтожено больше всех остальных, вместе взятых.
          Теперь для чеченской массы все равно: русский – значит, неверный, значит, враг. Образованная часть республиканского общества все это хорошо понимает. У меня есть очень близкий мне чеченец Саид, мы более сорока лет с ним в дружеских отношениях, хоть и очень редко встречаемся. Уж он-то понимает, что к чему. И ребенком был сослан в Казахстан, и в лагерях посидел, и я знаю, что его душа и мозг по-разному оценивают события в Чечне.
          Душа, может, и простит, а мозг не может выбросить из себя все то негативное, что в него вбивалось и в чеченцах аккумулировалось в течение, наверное, четырехсот лет противостояния. Достаточно перечитать Л.Н. Толстого «Хаджи-Мурат» и «Казаки», чтобы все встало на свои места: так было – так есть.
Как-то в выходной день повезли меня на экскурсию. Въехали в ворота, оказались в большом дворе, обнесенном высоким забором. Типичное ограждение северокавказских домов, выложенное из камней разных размеров, гладких, отполированных течением горных речек и временем в миллионы лет. Ширина кладки до полуметра. Кто деньжата имеет, тот еще эту стену отштукатурит. Во дворе три небольших домика. Хозяин улыбчивый, рыжебородый, небритый, с голубыми глазами и отсутствующими передними верхними зубами чеченец. Он пасечник. В прошлом школьный учитель истории. Надоело быть обыкновенным, а это значит, нищим советским учителем. Не стал учителем, а устроился в той же школе истопником котельной. Работа зимне-сезонная, не тяжелая, так как котельная газовая. Пчелы уже свезены в своих ульях на зиму во двор. Еще и стаж работы не теряется для будущей, хоть и мизерной, пенсии.
          Во дворе молодая женщина играет с детьми. Их много, наверное, человек десять. Хозяин познакомил меня с ней, мои спутники с ней были знакомы. Это была его младшая жена. Она занимается со своими детьми и детьми старшей жены, которая сейчас уехала в город за покупками. В советское время в расцвете социализма в нашей самой распрекрасной и высоко¬моральной стране... многоженство! Я был настолько потрясен, что мне стоило больших усилий сдерживать и не выказывать своих эмоций. В одном домике жила его старшая жена со своими детьми, во втором – младшая со своими. В третьем – хозяин, муж.
          Сегодня мы просветленные и знаем, что многоженство у советских мусульман всегда было. Позволяет шариат иметь до четырех жен, имей этих жен! Руководство СССР, союзных и автономных республик знало об этом. Только мы ничего не знали. Затурканные советской идеологией, мы трудились без оглядки, особенно строители. Нам невдомек, что где-то там есть многоженство, да не может быть при развитом социализме никакого многоженства, потому что его просто не может быть!   
          А оно было и сейчас тем более есть, и, оказывается, ничего дурного в этом нет. Я это видел, будучи в гостях всего лишь у двоеженца. Замечательные дружественные семейные отношения.
          Младшая жена быстро накрыла стол в третьем, мужнином доме. Ей помогали две старшие девочки. Чьи они дочки, от какой матери, старшей или младшей – не имеет значения.
          Хозяин угощал нас водкой, медом и медовыми сотами. Все это каким-то образом смешивалось в разных пропорциях. Я не помню этих рецептов, но было вкусно, хмельно и приятно. Подвыпив, мы стали задавать пасечнику вопросы о работе, пасеке, которую он разворачивает в горах на Альпийских лугах, вывозя туда на «ГАЗике» с прицепом за несколько раз ульи. Спускается с гор и перевозит ульи на свое подворье уже к зиме. Рассказал, как однажды его посетил медведь, разбомбил несколько ульев, сожрал мед и ушел довольный восвояси, а бедный хозяин сидел в машине, дрожал от страха, так как защищаться было нечем и спугнуть зверя тоже нечем. Захмелев, стали задавать недозволенные вопросы о его отношении к разновозрастным женам. «Одинаково хорошо», – отвечал он. «В гости ко мне приходят поочередно, каждая в свой день. Не обижаю никого».
          Мы уехали от удивительного чеченца, образованного человека, не поддавшегося советскому воспитанию, запрещающему выполнение нескольких безобидных постулатов Шариата. Прощаясь, он мне подарил трехлитровую банку чистого горного ароматного меда. Я был несказанно рад такой экскурсии, а мои друзья радовались за доставленное мне удовольствие.
          Заканчивалась моя командировка. Надо лететь в Москву. Билетов на самолет, особенно летом, не было, но не для моих друзей-аборигенов. Город Грозный небольшой. Руководители предприятий почти все друг друга знают если не лично, то через других своих знакомых. Отправить меня в Москву, да еще без задержки, это дело чести.
          Мы приехали в аэропорт, начальником которого оказался их школьный товарищ. Задача поставлена на чеченском языке, но я понял по мимике и жестам, что меня надо отправить в Москву. На столе появились кофе, вода. Начальник аэропорта связался по телефону с начальником смены и по-русски поставил ему задачу (то ли начальник смены русский, то ли чтобы мне было понятно): «Найти пьяного пассажира». За столом шел непринужденный разговор о том, о сем, ни о чем. Раздался телефонный звонок, все слышим голос начальника смены: «Пьяного пассажира нет». «Тогда найди пассажира, от которого крепко пахнет водкой». Через полчаса ответ: «Нет пассажира, крепко пахнувшего водкой».
          И все-таки меня посадили в самолет, и я улетел домой. Как? В то время в самолеты южного направления как пассажира подсаживали сотрудника спецслужб, обеспечивающего безопасность полета. Это новшество ввели после захвата самолета террористами и гибели стюардессы. Месяца через два я узнал, что вместо того спецназовца отправили в Москву меня.
          Вот что такое чеченец. Сказал – сделал! Надо отправить в Москву – отправил. И никаких преград, даже таких, какие были.
          Вскоре была свадьба моего сына в московском ресторане «Прага», хотя в то время шла жуткая, дурная, бестолковая борьба с алкоголизмом, а заодно и с теми, кто хотел отметить какое-либо торжество в кафе, ресторане или в любом другом общепите. Мовлид открыл свадьбу своим емким кавказским тостом.
          С тех пор я в Чечне не был. Кто где – не знаю. Остались самые теплые и нежные воспоминания о маленьком горском народе, который борется за свое достойное пребывание и достойную жизнь на земле российской.