Слезы в конверте

 В одно ясное декабрьское утро на дворе стояли мягкие сухие морозы.
 Пушистой пеленой, в подобие той, какая некогда была воспета в песнопении о пуховом Оренбургском платке, заволок городскую землю крахмалистый снег, словно в падении своем осторожничая, словно боясь высыпать большим объемом, дабы не создать сугробов и тем самым не исказить правильное земное очертание. Время от времени, по большей части во время вечернее, пронырливо освистывает городские улицы ветер, но не холодный, не колкий, лица прохожих не колющий, а освежающий, подпитывающий, дающий силы идущему. Всего как с неделю спала влажность. А до того она не давала покоя горожанам: была липкая слякоть, в которой вязли машины и люди, и в выхлопах создавали противное месиво взбалмошного, со стороны глядя, иррационального движения. Теперь стало намного пригляднее, зима стала походить более на мягкую, чистую, сибирскую. Одним словом, для южных областей нашей родины выдалась вполне обыкновенная, на первый взгляд, зима.
 В маленькой однокомнатной квартирке, на восьмом этаже, на кухне, у окна, на крохотном стуле располагается молодая женщина, лет тридцати, и напряженно о чем-то соображает. По тончайшим складкам в верхних областях ее лица и серьезной печали во взгляде становится очевидным, что думы ее беспокойны и вызывают в ней сильнейшие переживания. Непроизвольно кажется, что размышления ее над трудностями житейскими переплетаются с сожалением о безвозвратно утерянных годах, по ее мнению, неверно прожитых. Она безучастно смотрит в окно, разрисованное морозной кистью красочно, витиевато, безукоризненно. В природе вообще, надо признать, редко наблюдается укоризна. Она во всех проявлениях своих идеальна. Периодически, между размышлений Нина выходит на балкон, достает сигарету и закуривает. Дым от ее тонкой сигареты быстро уходит в небо, ветер подхватывает его, и его уход оставляет в голове некое подобие дурмана. И это при том, что курит она давно. Легкое головокружение вызвано в большей степени тем обстоятельством, что она в это утро еще ничего не ела, да и в прошлый вечер – только выпила много кофе. Похожее подобие дурмана, да что и говорить, самый что ни есть дурман в полном смысле его значения, оставил после себя муж, неоднократно уходивший от нее, а в последний раз, которого она нашла в себе силу самой попросить уйти, теперь отбывающий наказание в местах лишения свободы за кражу. Так, по крайней мере, говорят. Точных причин она не знает. Они разошлись еще задолго до того, как его заключили.
 От него, тем не менее, осталась память, память тяжелая, грузная, но и не только она одна. По комнате, цепляясь за шторы, накручивая круги вокруг письменного стола, двуспальной кровати, по ковру бегает миниатюрная собачка – белая и с темным, кудрявым пятном на животе, принесенная им как-то раз с улицы и оставленная дома из жалости. Потом она выросла и стала, можно сказать, полноправным членом семьи, даже, смею заявить, поселилась на особом положении. Для домашнего питомца, тем более, подкидыша, в ее поведении замечается много странностей, даже наглостей, я бы сказал. Когда, например, ей что-то особенно не нравится, она злобно рычит и даже бросается с остервенением на обидчика, и даже, бывает, кусает его, но крайне редко, и, как правило, мужа, принесшего ее, потому что чрезвычайно дразнит ее. Похожим образом он дразнил и жену, и поэтому у нее не хватило терпения более чем на семь лет брака. Измученное лицо ее выдает прежние супружеские мытарства. Чего только не было в них, всего и не перечислить, да и стоит ли. Помимо собаки остался еще и трехлетний сын, Миша, названный так в честь деда. Собака, время от времени, играет с ним в комнате. Он, впрочем, на этих играх слишком не сосредотачивается, и собака, точно понимая это, дергает шторы, подергивает края постельного покрывала, бегать кругом кровати. Разумеется, для раннего возраста присуща крайняя любознательность, и потому Миша, помимо прочего, разбирается то в мягких игрушках, то в конструкторе, подаренном ему на день рождения бабушкой – весьма  сердобольной полной женщиной, во всю свою жизнь почитающей необходимым кому-нибудь делать добро, а потому, разумеется, вниманием и родного внука не обделяющая. Однако всей ее помощи, включая передач натуральной деревенской провизии, для полноценной жизни категорически не хватает. Требуется еще помощь. Отягощает их жизнь с сыном еще то непреодолимое условие, что Нина не работает, и не работает не из-за лени, а потому единственно, что не может уже который месяц определить ребенка в детский сад, очередь в который все не наступает. Отправить же его на постоянное место жительства к бабушке, по ее разумению, еще рано, так как Мише нужна была материнская забота и тепло, а бабушка уже, что называется, разменяла седьмой десяток, и имеет, к тому же, ряд сердечных болезней. Впрочем, бывает, время от времени, что на некоторый период Нина и оставляет сына у Тамары Михайловны, но лишь на непродолжительное время. Ее материнское сердце всегда чего-нибудь опасается. И в иной раз находится повод: то Миша залезет в собачий вольер, чтобы погладить пушистую шерсть породистых собак, и от этого Тамара Михайловна хватается за сердце, и от испуга у нее поднимается давление, и она об этом кому-нибудь рассказывает, и эти рассказы каким-то чудесным образом обязательно доходят до ушей Нины, и она чрезвычайно переживает и отчитывает ее за то, что она сама ей не рассказала; то, случается так, что Миша незаметно, пока Тамара Михайловна готовит у плиты, уходит на задний двор, таящий в себе много опасностей, по ее мнению, да, впрочем, и абсолютно, в виде топоров, граблей, других инструментов, находящихся во дворе, косы, висящей на дереве, дворовых собак, которые не столь безобидны, как породистые, и Иван Андреевич, муж Тамары Михайловны находит его, играющимся с котами, и это также, каким-то невероятным образом становится все подлинно известно Нине, и она мечется в беспокойстве от того, что коты-то ведь могут и глаза ребенку выцарапать, и не понимает, как вообще можно было такую невнимательность допустить, и Тамара Михайловна снова оправдывается перед ней, сетуя на то, что недоглядела попросту, а вовсе не намеренно. Нина внимает всем этим объяснениям и несколько успокаивается, но ненадолго, и спустя сутки все же забирает сына из поселка.    
 В таком беспокойном режиме протекает уже третий год.
 Попытки устроить ребенка в детский сад не увенчиваются успехом с того, что и садик государственный, и выгодных знакомств не имеется, да и отблагодарить соответственно не представляется возможным по материальным причинам. Другой альтернативы, чтобы устроиться на работу у Нины нет и не предвидеться.
 Помимо тети, у Нины есть еще родной отец, Ярослав Глебович, живущий на крайнем севере, если быть точнее, в Норильске, уже порядка тридцати с лишним лет. Ему минуло пятьдесят пять, и он уже на пенсии, как и полагается по северным меркам. Пенсия его составляет без малого порядка двадцати тысяч рублей, а зарплата – все пятьдесят. У него большой стаж. Работает он в коммунальной компании. Правда, у него есть и вторая семья, но жена его разошлась с ним, и живет с другим мужем, а дочь только видится, но с ним вместе не живет. Словом, живет он уже, что называется, для себя. Об этом нередко мечтают люди всю жизнь, и не по наступлению этого периода не знают, куда себя приложить. Он знает, он является исключением. У него есть женщина – молодая учительница, к которой он ездит в гости, на чаепития, и пытается все пригласить ее замуж, но она медлит, впрочем, в чаепитиях не отказывая. Вполне будет приемлемо здесь его описать. Это высокий, упитанный мужчина, красивый и для своего возраста, а тем более в молодости, когда он почитал что его внешней красоты достаточно, чтобы только свиснуть и все женщины незамедлительно прибудут в его распоряжение. Словом, самодовольства в молодости в нем было предостаточно. А что касаемо жадности, то этого качества было в душе его в неимоверном количестве. И, казалось бы, откуда было ей взяться. Родители его, да и вообще весь его род, если так можно выразиться, не слишком-то изобиловали этим качеством. Хотя, быть может, я приукрашиваю оттого, что подлинно не знаю, но на том и остановимся. Более чем догадками здесь располагать нечем. Ко всем прочим своим достоинствам или недостаткам, здесь уже в зависимости от мировоззрения, он чрезвычайно любить покушать и выпить, но пьет исключительно коньяк и в малых количествах, не больше бутылочки за вечер, и, как правило, в одиночестве. Бывает, конечно, что выпивает и в компании, но в компании не обязательно пьющей, и никому не предлагает выпить, но между тем, никогда не требует для себя надбавки, и не спускается за ней в магазин. Словом, в распитии спиртного имеет меру, что само по себе необыкновенно ценно. Он живет в однокомнатной квартире, которую получил уже третьей по счету, как бывалый работник порта. Работа в порту осталась позади, а квартира осталась, и вторая, и третья. Первая была получена еще в коммунистическую эпоху, когда он еще жил с первой семье, где и росла Нина. Нина была старшей дочерью. Она была спокойным ребенком, но то и дело подвергалась нападкам со стороны матери за свое спокойствие. Затем родители разошлись, и она осталась «вечно похожей на отца».    
 С той поры утекло множество лет, целая река – глубокая, бездонная, полная радостей, боли, слез, всякого рода переживаний. Нина выросла, повзрослела, вышла замуж, родила ребенка, развелась. И во все это время Ярослав Глебович почти не участвовал в ее жизни, не считая приглашения на свадьбу, которое блокировала его прежняя жена, мать Нины. Безусловно, она, в подавляющей степени, и выставляла преграды для их общения с дочерью, но неоднозначность дела заключена в том, что и по ее смерти в нем не обнаружилось или не сохранилось чувство необходимости восполнить утерянное. Разумеется, он приезжал на период отпуска на пару дней погостить, виделся с внуком, нянчился с ним, но на том все и оканчивалось. Никакой практической помощи от него не исходило. И ладно бы, когда в том и не было потребности. Но теперь, когда она осталась одна с малолетним ребенком на руках, с пособием в полторы тысячи не него, с невозможностью трудоустройства – это было уже невообразимо. Но, как известно, в любом сердце может возникнуть сострадание. Вот и Ярослава Глебовича тронуло. Тронуло, правда, не без помощи Тамары Михайловны.
***
 Ярослав Глебович сидел в этот вечер за столом, на кухне, и листал газету, между делом попивая коньяк из стеклянной четыреста граммовой бутылочки. На фоне этого аристократического времяпровождения шумел телевизор и он, время от времени отвлекался на новости, вялым движением откладывая местную газету в сторону. Стол его был чист и совершенно пуст, не считая закуски – палки колбасы, ветчины и вяленой рыбы, привезенной хорошим знакомым из экспедиции. Ни пепельницы, ни какого-либо жалкого ее подобия не было на кухонном столе – курить он бросил в незапамятную давность, руководствуясь, разумеется, заботой о здоровье. Тут вдруг раздался телефонный звонок.
– Да, слушаю, – весело подмечая, что он кому-то понадобился, проговорил он.
– Ярик, привет, это Тома, – прозвучало в трубке.
– Да, узнал, узнал, – забавляясь, точно сообразил остроумную шутку, отвечал Ярослав Олегович.
– Я номер сменила. Поэтому уточнила. Как твое здоровье?
– Да как тебе сказать. По-тихоньку. Суставы болят. Старость уже, но держусь, работаю. А вы как там поживаете? Как собаки?
– Да у нас тоже и суставы, и сердце, и что там и говорить, старость, правильно ты сказал. Ходим по-тихоньку, но управляться уже тяжело, тяжело в иной раз даже на стул залезть. Семь тысяч в этот раз потратила на лекарства. А толку мало. Все как болело, так и болит. Давление скачет, не переставая, но держусь, слава Богу, даст Бог, еще поживем.
– Тома, хочешь, я тебе новость скажу. Ты не поверишь. Я ж недавно устроился звонарем в храм. Теперь по воскресеньям, во время служения, звоню в колокола. Холодно бывает, но ничего, работаю на Господа.
– О, как! – удивленно и с иронией заметила Тамара Михайловна. – Теперь важный человек стал, в люди выбился.
– Вот так, а ты думала, – весьма довольный собой и производимым, как он думал, эффектом, парировал он.
 Но Тамару Михайловну, откровенно говоря, не глубоко тронула эта новость, во-первых потому что она была не слишком верующим человеком, а во-вторых, потому что сама по себе роль звонаря в храме никак не приближает душу к Богу. Она всегда ценила другие добродетели. И тут уже у нее в голове возник вполне справедливый вопрос.
– Ты давно девчатам звонил?
– Да, было дело, звонил, – уже приуныв немного, отвечал Ярослав Глебович.
– И что у них нового? – полюбопытствовала Тамара Михайловна, положительно извещенная обо всех изменениях в их жизни.
– Да вроде ничего, все по-старому. Все вроде бы замечательно. Нина, конечно, жалуется, трудно, но кому сейчас легко. У меня же и вторая семья. Мне нужно и им помогать.
– Ярик, давай поговорим начистоту, положа руку на сердце, откровенно, – предложила Тамара Михайловна, и в мгновение словно пропиталась обильным вдохновением. – Послушай, ты их почти не растил, ты им почти не помогал. Все делала Ира. И квартиры она купила, и обеспечивала во все время учебы она их одна. Ты ничего им не сделал. Да они раньше и не нуждались. Да и теперь только одна Нина попала в трудное положение. Посуди сам: она с ребенком на руках, Рома в тюрьме, да и толку с него было, еще одного ребенка бы растила, не может устроиться на работу, в садик ребенка не берут, и ты не можешь уделить из своих доходов хотя бы часть пенсии? У тебя же пенсия двадцать тысяч. Ты же дождешься на старости лет, что тебе и дверь некому будет открыть.
 На этой весьма обличительной ноте, невзирая на порядочное расстояние, Ярослав Глебович лицом побагровел, осунулся, выражаясь языком Достоевского, сконфузился, во рту его пересохло, и он онемевшим языком едва слышно выговорил: «и действительно». Словно внутренний переворот свершился в нем в одночасье. Как будто внутреннее преображение случилось в ту же секунду. Он был пристыжен, чрезвычайно пристыжен до корней волос своих, до глубины душевной, до самой глубинной ее фибры. Его тронуло так, как трогает острие меча стебель бамбука, не оставляя ему шансом на выживание. Единым словом, он был сражен наповал.   
– Да, ты права, – прошептал он бессильно в трубку. – Надо выделить.
– О чем я и говорю, – воодушевленная пониманием с его стороны и необыкновенной живостью, заразительной силой своей речи, которой и сама никак не ожидала, промолвила второпях Тамара Михайловна.
– Я вышлю, вышлю, обязательно. Завтра же. Непременно завтра. Я как раз выходной, а почта работает.
– Пойми, ей эти деньги сейчас очень необходимы. Она очень нуждается. Ребенку же питание детское, и одежда, и игрушки нужны. А все дорого, все сейчас очень дорого. На коляску мы ей собрали. Ты тоже, помню, помог. Но ведь ребенок кушать каждый день хочет. Была бы она сама, а так. Тяжело. Вам мужикам этого не понять. Вы никогда не остаетесь с детьми на руках.
– Да, понимаю. Что тут еще скажешь. Я представил, – со вздохом добавил Ярослав Глебович.
– А раньше ты не представлял? – снова иронично заметила Тамара Михайловна.
– Так я думал, вы помогаете, – быстренько вставил он, желая хоть немного оправдаться.
– Мы помогаем, как можем, помогаем. Но этого недостаточно. Я уже назвала массу причин, почему не хватает. Мы можем помочь продуктами, консервы у нас есть, живность, и только немного деньгами, у нас одна пенсия, а ей деньги нужны. В городе нужны деньги, сам знаешь. Без денег никуда.
– Да знаю, сам в городе живу, – согласился Ярослав Глебович, впрочем, несколько разочарованный слабостью воздействия на нее его оправдания.
– Ну, вот, очень хорошо, что мы с тобой друг друга поняли, – любезно заключила Тамара Михайловна. – Ладно, надо заканчивать наш разговор, а то деньги все истрачу. Недавно только положила.
– Давайте, будьте здоровы.
– И тебе здоровья, и всего что пожелаешь, – ответила Тамара Михайловна и нажала красную кнопочку, которую она все время раньше путала с зеленой. 
 Разумеется, Ярослав Глебович задумался – разговор произвел на него крайне сильное впечатление, до того сильное, что краснота лица его и по прошествии пяти минут после него не спала, а только немного ослабилась, превратившись в розоватость, разлившуюся равномерным слоем от щек и до самой шеи, и немного даже касаясь волосатой, кудрявой груди. От прежнего спокойствия не осталось и следа даже в телодвижениях. Руки его слегка потряхивало. Он взял бутылочку, отхлебнул из нее, и ему немного полегчало, но не настолько, чтоб он совсем успокоился. Удостоверившись, что алкоголь не облегчит его душевного состояния, он отложил бутылочку в сторону. Закусывать ему теперь не хотелось – кусок, что называется, в рот не лез. Внутри его продолжало бурлить. Стук сердца слышался и на расстоянии. И, тем не менее, он продолжал сидеть за столом, не двигаясь, в упор глядя в одну точку – в сердцевину стола. Однако она ничего не выдавала, никаких советов, и он решил, что нужно идти почивать, утро, как известно, вечера, мудренее. Он отложил газету, убрал со стола несъеденное и большей частью даже нетронутое, припасенное на закуску, но так как застолье не удалось, он и убрал все съестное в холодильник. Выходило тут же из его наблюдений, что он такой жадный, такой мерзкий, что, будучи сыт, с полным желудком всяческих яств, он жалеет для дочери самой малости – и на что, казалось бы, на ребенка. Пристыженность его не знала границ, уязвленное самолюбие душило и давило в груди, он не знал, куда себя деть, как оправиться. Единственным выходом, как казалось ему, было идти завтра же, незамедлительно на почту, бежать, бежать без оглядки, и выслать ей деньги. Он лег в постель и еще долго не мог уснуть по причине мучивших его сознание дум.   
***
 Утром он поднялся рано, наспех умылся, и сон его прошел в одно мгновение. Быстрая отрезвляющая мысль посетила его уже в постели, как он только открыл глаза, и сопровождала в течение всех гигиенических процедур. Он поглядел в зеркало, и оно в отображении своем выдало больше морщин на лице его, чем было вечером, когда он был, хоть и после рабочего дня, но, тем не менее, более свеж. Впрочем, это его не слишком мучило, если только слегка душевно задело. Завтракать он не стал – из крайней торопливости. Даже побриться, что он обыкновенно делал, даже когда опаздывал на работу, он забыл, и только затем уже вспомнил, как накинул дубленку, но решил не возвращаться. Теперь ему было решительно все равно, как отреагируют женщины-работницы почты на его помятую небритость, что скажут при том. Никогда ранее он себе такого не позволял. Ему необычайно было важно чужое мнение и в особенности женское. В это же утро и  оно не имело значения. 
 По улицам бушевала метель, вилась пурга, тиранствовал свирепеющий ветер – сильный, впивающийся мертвой хваткой в лицо, особенно прокалывающий багровые щеки до самых чувствительных нервных окончаний, что отдавалось нервным подёргиванием скул и стуком зубов. По этой причине лицо Ярослава Глебовича покраснело парой минут спустя после выхода на улицу, но он, между тем, не придал этому значения, и даже умудрился совершенно не замечать сурового северного холода. Более того, в городе удушливо отравился воздух, как бы смесь тумана и задымления установилась над ним. Дышать оттого было тяжело, утомительно, ведь помимо специфического запаха еще и мороз отягощал обрывочные вдохи. Но он шел так стремительно, что снег вырывался из-под его стопы, он буквально бежал по заснеженной тропе, преодолевая расстояние между серых домов, краска на которых облупилась из-за этих самых выбросов, обходя школу и приближаясь к почте. 
 Отряхнув снег с ботинок, он вошел в серое двухэтажное здание. В очереди стояло всего три человека. В такую рань, да еще при такой погоде, едва бы можно было рассчитывать на большее количество посетителей. В помещении было тепло, ввиду чего лицо его стало по-тихоньку отходить. Клубился пар из белого электрического чайника, создавая атмосферу домашнего уюта. Зеленели домашние цветы на подоконнике, неслышно и невидно расточая кислородные массы по помещению. Некоторые из стоящих в очереди робко, почти шепотом переговаривались между собой. Приглушенным стуком по клавиатуре заявляла о себе раздатчица посылочного отделения. Ему, правда, было не к ней, хотя он и заметил отчетливо, что «красивая женщина», и очень захотелось в этот момент, чтобы к ней, но незамедлительно одумался. Для пущего разогрева он потер ладонями лицо, согревая и то и другое. Теперь можно было расслабиться. Тело сделало это еще до того, как мозг сообразил.
– Вы последняя? – обратился он к женщине, стоявшей напротив.
– Нет, не я, – отвечала она.
– Я, я последний, – ответил усатый мужчина в рабочем комбинезоне.
– Что ж, я за вами.
– Хорошо.
 Очередь быстренько рассасывалась. Осталось еще пару человек. Он порылся в карманах, продрогшими руками не сразу отыскал кошелек, но отыскав, успокоился, наконец, совершенно. Он достал хрустящие купюры, не так давно выданные ему в качестве зарплаты, и положил в конверт, и, отойдя немного в сторону, к столу, стал записывать адрес получателя. Пока он записывал, очередь подошла и к нему.
– Мужчина, не задерживайте очередь, подходите скорее, – поторопила девушка в белоснежной блузе.
– Сейчас, сию минуту, – пролепетал он, и подошел уже с запечатанным конвертом.
– У вас что?
– Денежный перевод.
– Так, может, лучше блиц, так быстрее получат, – с улыбкой подсказала она.
– Да, пожалуй, вы права, действительно, – согласился он в смущенной рассеянности.
 Девушка приятно воодушевилась от его смущения, что в свою очередь, по ее разумению,  являлось свидетельством ее привлекательности, и стала выполнять свои обязанности куда радостнее, чем прежде.
– На какой адрес, укажите вот здесь, пожалуйста, – приняв от него бланк, попросила она.
– Хорошо, хорошо, как скажите, – улыбнувшись, и улыбнувшись однозначно с романтическим уклоном, ответил Ярослав Глебович.
 Его соблазнительный тон пришелся девушке не по душе, ей в большей степени нравилось находить себя привлекательной в его глазах, а никак не выступать в роли жертвы соблазнителя. Да и соблазнитель из него, в его нынешнем виде, был, стоит признаться, никакой. Кроме того, и разница в возрасте, и прочие нюансы, которые, в иной раз, при денежном достатке или при иных общепризнанных достоинствах бывают и незначительны, но исключительно при этих условиях, а не иначе. В данном же случае этих условий не было и помине. Заметив смену в обращении, и он сообразил положительно, что заигрывается, и придал лицу серьезности.
– Все, кажется, правильно заполнил, – протягивая листок, заключил он.
– Можете передать, что в течение часа могут получить.
– Благодарю вас, – все же с улыбкой произнес он, и вытащил телефон.
– Нина, здравствуй.
– Привет пап, – сонно, измученная бессонной ночью, с хрипотцой прошептала она.
– Я вот по какому поводу звоню, – с радостью проговорил он. – Я так подумал, ты же сейчас бедствуешь. Денег само собой не хватает, да кому их хватает в наше время, но у тебя ребенок, маленький совсем, внук как-никак. И вот я решил вам помощь небольшую оказать.
 Пропустив эти слова через себя, сердце ее дрогнуло. Определенно, если бы он был сейчас рядом, она бы с детской радостью бросилась к нему на шею, обняла его крепко, поцеловала в колючую щеку, и простила бы за все, решительно за все прежнее, что было, и чего не было, чего так не хватало, а именно отцовской заботы и поддержки, а в иной раз и финансовой помощи.
– Ничего, не благодари. Я, правда, мало вам помогал. Я чувствую вину. Я всю ночь думал, размышлял. Я многое понял за эту ночь. Не благодари, не надо, – сказал он, расчувствовавшись, и намек на слезы выступил у него в глазах.
– Папа, как я могу не благодарить. Папа, я люблю тебя, – сказала она и разрыдалась.
– Ну, все, все. Не плачь, все хорошо будет теперь. Мы же родные друг другу. И мне нужно думать о старости. А вы все-таки мои родные дети.
– Спасибо папа.
– Да, что там, – сказал он, уже осознав действительное приближение старости, да что там, самое что ни есть ее наступление, какое-то даже ощущение ненужности посетило его, страха за собственную бытность в ее беззащитных условиях, и жалость болезненно тесанула его сердце от осознания безвозвратности ушедших лет. Ему нестерпимо захотелось вновь окунуться в молодые годы, пусть и ненадолго, разве что затем, чтобы изменить некоторые моменты, поступить в них иначе. Но того, разумеется, уже не могло случиться, прошлое утекло в небытие, по принципу, остроумно замеченному Гераклитом – не войти в одну реку дважды. – Ты, наверное, уже иди, получай. Уже, говорят, можно. Как раз пока дойдешь до почты, так и придут. Тебе же нужно на автобусе ехать.
– Да тут пару остановок – быстро доеду.
– Вот, пожалуй, и все. Мне бы уже и домой пора.
– Ладно, пап, люблю тебя, целую, созвонимся. Еще раз спасибо тебе огромное.
– Да брось.
 Отключив телефон, Нина, в волнении, засобиралась. По-детски наивная искренняя радость, окрыляющая, воодушевляющая в иной раз на любовные подвиги, заполняла ее болезненное, много боли пережившее сердце. Она буквально порхала в эти минуты, собираясь, точно не на почту, а на свадьбу, причем свою собственную, по любви. Она-то ей как раз сейчас и припомнилась. Тогда тоже была похожая радость – она выходила замуж за любимого человека, с которым вместе смотрела в будущее, строила планы, с которым планировала прожить всю отмеренную на небесах жизнь. В двадцать один год, отпущенные года, до самой старости, до самой смерти даже, казались сущим пустяком. Ожидания не оправдались, но воспоминания от торжества остались ярчайшие. Родители, гости, ее белоснежное свадебное платье, тянущееся много длиннее, чем подлинно необходимо, но в самый раз для подобного торжества, округлые, длинные столы, полные всяких яств, тамада, табор машин, идущих друг за другом – все это оставило в памяти ее неизгладимое впечатление. Не без роскоши, разумеется, проводилось, не без нее, ведь не без роскоши такие мероприятия обычно не проводится. Тут, правда, смею вставить собственное замечание: по моему убеждению, не в том только роскошь таких моментов, что составляет внешнюю атрибутику, свадебные ритуалы, пышное празднование и богатый банкет, а ценность этих волнительных моментов именно заключена в ощущениях, в воспоминаниях о них – в том еще подлинная упоительность этих торжественных минут. Впрочем, обыкновенно они с благоговением вспоминаются только при условии выхода замуж за порядочного человека, с которым – либо прожили всю жизнь, либо разошлись, но разошлись друзьями, по обоюдному согласию, беззлобно. И, тем не менее, она вспоминала с благоговением. Все это продлилось пару секунд, но показалось длительнее. Она отрешилась от возвышенных чувств и мыслей, и довершила сборы. Ребенок еще спал, но она решила пойти с ним. Собрать его заняло еще минут двадцать.
 Небо разливалось нежнейшей голубизной, словно по наступлению весны выступило солнце, чистотой и отображением его лучей блистали тротуары. С сыном за руку, Нина сменила по вымощенной брусчатке, боясь поскользнуться – местами еще значился лед, но в большинстве мест он уже растаял. Чтобы успеть на автобус, следовало поторопиться, его очертание уже маячило вдалеке. Она прибавила шагу. Малыш бежал за ней, но теперь решительно не поспевал, и ей приходилось его как бы переставлять. Потом она подняла его на руки. «Надо было взять коляску, рано ему еще так ходить» – подумала Нина, все же не теряя радости. Ей уже приходили на ум, одна за другой покупки, которые она сможет приобрести: «так в первую очередь, моющие средства, гель, шампунь, но это мелочи. Мише курточку зимнюю надо купить срочно, а то эта износилась, да и вырос он из этой уже, кое-как натянула, да штанишки».
 Урча изношенным мотором и ковыляя салоном из стороны в сторону, точно заядлый пьяница, автобус подъехал к маленькой остановке, вблизи которой скопилась масса народу, судя по лицам опаздывающего и оттого весьма беспокойного; ввиду чего на подступах и на входе образовалась небольшая давка. И даже невзирая на присутствие ребенка, Нине в этой давке не было снисхождения. И весьма примечательно, что опередил ее и даже как бы оттолкнул корпусом довольно галантный, на первый взгляд, пожилой мужчина, на которого она от неожиданности воскликнула, и женщина в очках, идущая позади поддержала ее. Мужчина ничего не ответил, понимая, что с женским объединением не справится. 
 В окне неслись городские улицы и ландшафты, машины бежали, стояли в пробках, водители ругались друг на друга, с употреблением самых сильных выражений, ремонтники работали в иных местах, делая или переделывая дорожное покрытие – все это было для нее в этот момент незначимо, она держала сына за руку и была спокойна осознанием ослабления своих бед. Только голодный, как правило, способен оценить поистине вкус блюда; только человек в абсолютном безденежье, имеет представление, как ценны для земной жизни деньги. Разумеется, острая нехватка порождает обоюдоострую потребность, но это замечание справедливо в отношении многих человеческих потребностей, а не только в отношении этих двух.      
 В почтовом отделении очередь стояла длинная, но она быстро персоналом обрабатывалась. Лишнего не говорили, лишних дел не делали. Народ протекал, как по конвейеру. Единственно, когда приходилось ждать, так это тогда, когда этого требовала, в частности, при блиц переводах. Нина заняла очередь и присела, мужчина среднего возраста уступил ей место. Усадив Мишу на колени, она принялась терпеливо ждать, предвкушая как будто открытие новогоднего подарка. На мгновение она чувственно вернулась в детство, когда они все вместе праздновали новый год, под елкой лежали подарки, отец наряжался дедом Морозом и раздаривал конфеты и подарки. Нина выросла и в деда Мороза уже не верила, ощущение предвкушения праздника, интерес, любопытство, азарт, все это осталось приятным воспоминанием. За день она пережила два приятных возвращения в прошлое. Это был необыкновенный для нее день. Наконец, очередь подошла к ней.
– Что у вас? – спросила работница банка.
– Блиц перевод – получить.
– Паспорт ваш, пожалуйста.
– Да, да, сейчас, – и она протянула уже давно заготовленный, еще до того, как села на скамью. 
– Присядьте и подождите некоторое время. Я вас позову, – предложила любезно молодая девушка, уже со сосредоточением вбивая данные паспорта.
– Хорошо.
 Ожидание в сознание ее было весьма скоротечно, хоть и длилось более двадцати минут. Окружающие люди казались ей радостнее, добрее, улыбчивее, чем они были на самом деле, чем изображалось в их лицах. Мило и со всей материнской нежностью она гладила сыночка по голове. Он в эти минуты смотрел на нее умиленными глазами. «Ну, мой хороший, скоро мы с тобой курточку тебе купим, сапожки весенние. Потом же весна. Надо думать о будущем». 
– Нина Ярославовна, подойдите, пожалуйста.
 Усадив сына на скамью, она подошла к кассе. Вот распишитесь. Нина машинально расписалась.
– Вот ваши деньги.
 Увидев деньги, она сначала не поверила глазам своим, затем поверила, осознала, взяла в руки, пересчитала, и от осознания всего этого слезы снова навернулись на глазах ее. Она подошла к сыну и изнеможённым, усталым от нахлынувших теперь чувств, и ото всех переживаний, наполнявших ее во весь этот день, произнесла со слабостью: «пойдем малыш, пойдем». Миша взял маму за руку, посмотрел в ее полные слез глаза, и все никак не мог понять, отчего она плачет. Ему было жаль ее. А она одной рукой крепко сжимала его руку, а в другой – держала полученные деньги. Улица встретила их блистающим солнцем, еще более блистательным, чем прежде, чем даже тогда, когда они заходили, город шумел и ни на минуту не останавливался в суетливом движении. Легкими движениями кистей Нина смахивала слезы, но они все капали и капали. Наконец, она сообразила положить деньги в бумажник. И розовый бумажник ее пополнился на полторы тысячи рублей.