не пожелай счастья

   

   
                НЕ ПОЖЕЛАЙ       СЧАСТЬЯ               
                (лирическая поэма)
   
        Я ехал тогда к тёте Даше в село Верхний Удел провести там вторую половину отпуска. Раньше, когда учился в институте, на каникулы почти всегда приезжал туда. Летом меня занимал лес молодой, ухоженный и щедрый на грибы и ягоды. Зимой – лыжные прогулки, чистый воздух и сонное безделье. А главное – тётя Даша всегда была рада моему приезду. Сложилось так, что по окончании института я все эти пять лет ни разу не наведался в Верхний Удел. Изредка писал я письма, на которые тётя отвечала немедленно, но всё менее настойчиво приглашала в гости. А три дня назад получил от неё письмо, уже не как ответ на моё, и столько было в нём материнской тоски, что я уже через день был в дороге. И надоел мне пыльный и шумный город, где я «убил» половину отпуска.
      Местный маленький поезд в четыре вагона с древним паровозом привёз меня в районный центр Берёзовку, откуда до Верхнего Удела – почти двадцать километров. Этот участок пути был для меня всегда самым трудным. Дорога до Верхнего Удела – обыкновенная российская грунтовая. Почвы преимущественно чернозёмные, и дороги в дождливое время были почти непроходимы. По этой причине долгое время об установлении автобусного пассажирского сообщения и речи не велось. Мне в такой ситуации, как, впрочем, и другим, оставалось искать попутки. Нередко приходилось ехать на тракторных санях, которые использовались не только по снегу. В последний мой приезд говорили, что скоро будет построена «Госдорога» от Берёзовки до областного центра, которая пройдёт вблизи Верхнего Удела.
      Кассовый зал – общий для поезда и автобусов. Мои радужные надежды оправдались. Есть регулярное автобусное сообщение с областным центром через Верхний Удел! Построили-таки Госдорогу. Беру билет на ближайший рейс, но все равно ждать почти два часа. Однако, это меня совершенно не удручает. Когда билет в кармане, я человеколюбив, т.е. окружающие, по крайней мере, не враги мои.  Обычно мои поездки «украшали» стояния в длинных очередях к заветным кассовым окошкам. И почти всегда не было уверенности в благополучном исходе…
       Я быстро нашел место на одном из диванчиков, устроился уютно и погрузился в воспоминания. Верхний Удел -  не родное для меня село, но по происхождению я деревенский. За многие мои приезды я сроднился с этим селом, хотя многие из сельчан остались для меня незнакомыми. Просто я, в недолгие мои гостевания, не успевал всех запомнить. Меня же знали практически все, в основном благодаря тёте Даше, ибо она была очень уважаемая в селе. Но была у меня неплохая компания – стайка девчат-доярок. Верховодила ими Светлана - соседка тёти Даши. Пять веселых девчушек, благодаря Светлане, прямо-таки, озаботились моей отчужденностью и очень опекали меня. Вечерами я составлял им компанию в кино или на танцы. Они уважали меня как будущего инженера, вернее, как «ученого» человека, и снисходили, как к бедному студенту. Я был очень бедным студентом и комплексовал из-за этого. Бравые деревенские парни немного презирали меня за бедность, но, все же, опасались, что могу «отбить» у кого-нибудь невесту. Нет, ни у кого я не «отбил»… 
         Теперь мои подружки, конечно, замужем, и мне будет скучновато в деревне.
 «Надо помочь тёте Даше по хозяйству, особенно в заготовке сена»,- определился я, и взялся за недочитанный детектив. В нем дело шло к развязке, но я пока не вычислил преступника, хотя имел нескольких подозреваемых. Дочитать осталось страниц двадцать, и я, растягивая удовольствие, отрываюсь от книги и осматриваюсь вокруг. Вглядываюсь в людей с неким философствованием.
      Вот мы здесь сошлись случайно, а могли никогда не встретиться. Нас тут добрая сотня, а то и две; каждый из нас, побуждаемый своими причинами, оказался вот здесь и сейчас. Сколько событий, значимых и незначительных, совершенно случайных и означенных сопутствовало каждому, и, несмотря на это или благодаря этому, мы сошлись в пространстве и времени. Но не сознаем мы этого! А лет двести тому назад к случайным встречам относились много внимательней, а уж в более ранние века всякая случайная встреча не оставалась без последствий. Я чувствую себя не только философом, но и реаниматором давних традиций.
        Здесь могут быть жители Верхнего Удела, только вряд ли я кого признаю.  В зале постоянное движение: покупают в буфете, идут к кассе, выходят на площадь. Даже сидя на диванчиках, они подвижны. Вот, почти напротив меня, но в отдалении, сидят три девчушки лет восемнадцати. Две из них, склонившись друг к другу через третью подружку, заслоняя её от меня, живо объясняются. Они очень разные не только чертами лиц своих, но и выражениями этих лиц, эмоциями. Та, что слева, слушает напряжённо, словно в словах подружки ожидает непременно какую-нибудь неприятность. Та, что справа, приятно возбуждена и убеждает в чем-то подругу, убеждает мягко, ненастойчиво, а та никак не поддается убеждению. Пессимистка и Оптимистка, - назвал их я, - и продолжаю наблюдения в коротких перерывах от чтения. Вот они успокоились, вернее, спокойна Оптимистка и смотрит умиротворенно перед собой в никуда. Пессимистка вся в сомнениях и легкой тревоге. Вот она вновь с возражениями склоняется к Оптимистке, та ровно улыбается, что-то коротко отвечает, после чего Пессимистка устремляет взгляд вниз, на лице   разочарование. Потом она опять хочет возразить, но тут третья их подруга заканчивает дискуссию легким привставанием, затем, вновь усевшись, примиряет спорящих.
       Я только теперь обращаю внимание на лицо третьей подружки и, всмотревшись, почему-то не могу отвести взор свой. Понимаю, что неприлично долго смотреть в лицо незнакомого человека и обращаюсь к своему детективу. Но не читается! И я опять на минуту поднимаю глаза. Потом «читаю», чтобы скрыть свою назойливость. Отрываясь от книги, я сначала смотрю в сторону, потом, как бы невзначай, останавливаю взгляд свой на незнакомке. Усилием воли продлеваю время «чтения»: очень боюсь выдать себя. В очередной сеанс наблюдения вижу, что Оптимистки нет, а Пессимистка что-то объясняет той, что так заинтересовала меня, и которую я буду именовать пока Незнакомкой.
      Теперь пора объясниться, чем так привлекла мое внимание Незнакомка. Есть в русском языке замечательные определения: обаятельная, привлекательная, симпатичная и т.п., но я не решусь, какое из них применить в данном случае. У русских классиков нередко встречал я такую характеристику героини романа: «У неё были неправильные черты лица». Мне становилось обидно: «Что ж ты уродину мне представляешь, и читать-то не интересно». Но далее, по автору, выходило, что героиня у него красавица. Я так и не понял, что означает неправильные черты лица, которые так украшают женщину. Наверное, у моей Незнакомки были неправильные черты лица, так как украшали они её очень. Но это не всё. Когда она вскидывала взгляд широко открытых глаз, сердце мое замирало. Я отворачивался в сторону, ничего не видя, сохраняя в памяти лицо её, которое светилось какой-то светлой грустью. Если б не подружки, постоянно отвлекающие её, она, казалось мне, непременно погрузилась бы в задумчивую мечтательность, что украшает женщину не мене, нежели черты лица её.
      Вот Оптимистка вернулась, а Пессимистка ушла. Оптимистка очень дружелюбно, с теплой улыбкой что-то рассказывает; Незнакомка внимает, и личико её хорошеет еще больше.
     По моему неуемному восхищению Незнакомкой читатель решит, что и другие любовались ею. Ничуть не бывало! Я специально осматривался: никто, ни мужчины, ни женщины не обращали на неё внимание.  Поначалу это меня даже несколько удивило. Но почему-то всплыл в памяти моей случай в картинной галерее.
      Года три назад, будучи в командировке в Москве, сговорились мы с коллегой сходить в «Третьяковку». Вообще-то она была закрыта на ремонт, и лишь часть её сокровищ выставлялась в арендованном зале. Под вечер я приехал на выставку раньше моей коллеги, и начал осмотр картин в одиночестве.  Хотя я не очень образован в области изобразительного искусства, но отношусь к нему – изобразительному искусству – с большим уважением, к картинам великих художников – с трепетным почтением. Каждая из них привносит в мою душу дилетанта особенное настроение.
      Но сегодня что-то не видно экскурсий. Я всегда присоединяюсь к ним. Когда послушаешь экскурсовода, то осознаёшь, что без его лекций и сотой доли не прочувствовал бы, не постиг бы того, что выразил художник в своей картине. Расскажет он - экскурсовод – о замыслах художника, о композиции картины, о движении света в ней, и что означает это движение света для изображенного сюжета. А еще расскажет он о том, как мучительно трудно давалась художнику эта картина, и какие бытовые условия усугубляли эти трудности. И много чего иного, не менее интересного будет в том рассказе. После такой экскурсии в полной мере ощущаешь, что не зря потратил время и деньги. Честь и хвала этой образованнейшей армии культуртрегеров! Жаль, что сегодня нет ни одной экскурсии.
       Я довольно быстро обошел все залы, хотя перемещаюсь не торопясь. Потом обнаруживаю еще один крошечный зал, а в нём сразу бросается в глаза картина, одухотворенность изображенного на которой, завораживает меня. «Левитан И.И. «Благовест»», - читаю, подходя поближе. Сюжет прост и необычен. Передо мной небольшая речка с высокими берегами делает крутой поворот. В этой уютной излучине в небольшом удалении от берегов за деревьями разместилась церковь. Она освещена невидимым солнцем, но, кажется, что свет этот исходит от белых стен, от куполов, от крестов на куполах. Всякая картина схватывает миг, который объясняет прошлое и убеждает в неминуемости последующего. Это и создает иллюзию движения на картине.
       В «Благовесте» изображен миг, растянутый на века. Ему не нужно движения. Прошлое и будущее чуждо ему. Красота мгновения вместе с тем живет и излучает доброту. Но самое значимое: в картине схвачен миг звучания. Миг звучания! Его нельзя ни выявить, ни вообразить. А здесь он звучит, улетая вдаль: «Мир прекрасен»!
       Я отходил от картины и вновь возвращался. Отходил посмотреть, не пришла ли моя коллега. Мне не терпелось сразу подвести ее к «Благовесту», сделав своеобразный подарок. За ней я признавал художественный вкус. Встретив её, наконец, я сразу начал восторженный рассказ о «Благовесте». Она послушно пошла со мной, но, к великому моему изумлению, весьма равнодушно осмотрела картину и, оставив меня, перешла в другой зал. Вот так, наверное, и с моей незнакомкой, которую я по-прежнему наблюдаю.
       Вернулась Пессимистка с мороженым к явной радости подружек. А вскоре подходит к ним женщина постарше с восклицанием:
       - Вот вы где! – И завязался оживленный разговор.
      В женщине я узнал Нину Колесникову, одну из моих подружек-доярок. Кажется, меня она не заметила, а я, со своей стороны, не стал объявляться. В те годы она менее всех нравилась мне. Была придирчива и вечно недовольна. Теперь я понял главное: моя Незнакомка с подружками - из Верхнего Удела.
      Решил выйти прогуляться, а вернувшись, выбрал место подальше от объекта наблюдения, но с хорошей видимостью. Снова и снова Незнакомка, как магнит, притягивает мой взор. Теперь, поскольку защитного расстояния стало больше, я удлиняю время созерцания. Окончательно прошла сонливость, которая одолевала с утра, заклёклая тоска ушла в глубину души моей. Настроение отличное, что было внове в последнее время.
       В автобусе я постарался также быть в отдалении, а в Верхнем Уделе вышел из автобуса последним. Теперь я смотрел вслед подружкам. Оптимистка шагала весело, чуть покачиваясь и, наверное, улыбалась. Пессимистка шла, как-то, неуверенно, корпус ее колыхался в такт шагам. Незнакомка - опять в середине, она словно плыла. Стройный стан её почти не чувствовал шагов. Когда я осмотрелся, на остановке уже никого не было. Я был доволен, что избежал встречи с Ниной Колесниковой. Примерно посередине пути к домику тёти Даши Незнакомка отделилась от подружек, а Оптимистка прокричала ей:
     - Таня, значит, как договорились.
       Теперь я знал её имя, и имя это мне очень понравилось: Таня…
        Тетя сразу заметила мое хорошее настроение и похвалила. А за то, что я приехал, сказала спасибо. Остаток дня я отдыхал и даже часа полтора поспал с наслаждением. Вечером было парное молоко, после – долгая содержательная беседа. Это у нас как традиция. Я охотно выслушал деревенские новости, хотя мало понимал их, когда же очередь дошла до моих подружек-доярок, я проявил подлинный интерес. Да, действительно, все они повыходили замуж, а Нина Колесникова успела развестись. Маша Селиванова, уехала в Москву, там вышла замуж. Я невольно взволновался. Дело в том, что Маша безумно нравилась мне, и в той же мере я робел перед ней. На танцах она была самая красивая и одевалась изящнее всех. Так, по крайней мере, мне казалось. Иногда я танцевал с подружками-доярками, кроме Маши. Не хватало духа на подвиг. Лишь однажды как в ледяную воду прыгнул, дыханье перехватило: я неожиданно для себя пригласил ее на танец. Сердце заколотилось, как при смертельной опасности. Но Маша охотно откликнулась на приглашение. Это упоительное состояние: наши руки соединены, мы близко-близко, глаза в глаза, и чудный запах женского тела -  его не мог перебить аромат духов. Я в ожидании: какой еще поступок совершить могу? И я совершаю – откуда что взялось. Я говорю вдруг:
       - Маша, ты мне очень нравишься! -  Не знаю, что я ожидал услышать в ответ, но только не это:
      - Ты мне тоже нравишься, - и улыбается, хорошо так улыбается, без иронии и кокетства.
        Я в полной мере осознал искренность слов Маши и готов уже был развить этот очень содержательный разговор, но танец вдруг закончился. Повел я Машу к подружкам её. При подружках продолжать такую значимую тему я не стал. Для этого должна быть более интимная ситуация. «Провожу ее сегодня», - решился я и вышел покурить. Покурил, уняв несколько взволнованность. А в голове туман. Только одна мысль: сегодня я провожу Машу и объяснюсь. Но пока курил, танцы закончились. Я кинулся искать стайку моих подружек, где оставил Машу. Издали вижу, как некий парень увлекает за собой Машу. Она поначалу сопротивляется, но потом, нехотя, уходит с ним. Крайне меня это озадачило. Я по инерции продолжал путь свой и в полной растерянности созерцал как «разобрали» остальных моих подружек, исключая Нину. И оказался я в ситуации, когда, как единственный в этот момент кавалер, я должен был Нину проводить. Проклиная себя и случай, довёл я ее до дому, но почему-то не ушёл сразу. Наверное, не хотел показаться невежливым, а Нина не проявляла желания уходить.  И битый час я топтался около неё, и разговор какой-то велся. А совсем неподалеку должен быть дом Маши, я нервно озирался, слушая нескончаемую болтовню Нины. Мне приходилось как-то соучаствовать в беседе, да так я потом разгорячился, порой неся несусветную чушь, что долго не мог остановить себя. Когда я, наконец, вырвался, то долго бродил по тёмным деревенским улочкам. Можно ли исправить ситуацию? – мучил меня вопрос. Ведь провожание Нины весьма усугубило дело.
     -  Дважды за один вечер предал Машу! - Твердил я себе. Сложная смесь чувств – досады, стыда, растерянности – овладела мной.
      То полное отчаяние, то надежда исправить дело боролись во мне. Наконец, я решил, что завтра обязательно объяснюсь с Машей, не дожидаясь вечера. Нужно встретить её днем.
       А утром со мной громко поздоровалась от своего дома соседка Светлана.  С ней у нас была большая дружба, к чему обязывало соседство. Сейчас в её глазах прыгали чертики: мол, а я знаю кое-что про тебя. Но, не дав мне опомниться, она стремительно исчезла. В полном недоумении иду завтракать. Неужели Светлана имела в виду мое вчерашнее провожание? Но ведь это дело обычное в деревне. К чему такая многозначительность? Сижу, значит, и размышляю. Вдруг тетя задает мне вопрос и вопрос такой, что я подавился и еле откашлялся. Тетя Даша с утра не в себе была, теперь я понял почему.  Сейчас она крепко колотила по моей спине. Вопрос был вот какой:
      - Ты хочешь жениться на Нине Колесниковой?
      Видя мою реакцию на свой вопрос, она заметно подобрела, однако ответа от меня требовала. Ответа я не дал, а ушел в горницу и улегся в неубранную еще постель. После такого демарша тетя оставила меня. Теперь я сознавал, что с Машей объясняться нет смысла. Но Нину я не винил и зла к ней не испытывал. Виноват был я. Зная вздорный, какой-то замысловатый характер Нины, не должен был я провожать её вчера.
       До конца каникул не ходил я в клуб и даже сократил свое пребывание в Верхнем Уделе к большему огорчению тети Даши. Это были мои последние каникулы…
       Вспомнив все это, я понял, почему мне было неприятно видеть Нину на вокзале: в какой-то мере из-за неё рухнула моя романтическая любовь.
       Потом мы с тетей обсудили хозяйственные проблемы. Поначалу она не соглашалась на моё участие в заготовке сена, мол, отдыхать я приехал.
       - Сенокос – лучший для меня отдых, - вполне искренне сказал я, и тетя Даша уступила не без внутреннего удовольствия.
        На следующее утро - мы на маленьком участке огромного луга. Для тёти и других сельчан сенокос – это заготовка корма для коров и другой живности. Я же нахожу для себя, бывшего деревенского жителя, дополнительное содержание труда своего. Запах скошенной травы, жавороночные трели, жалостливые крики чибиса, белые облака, порывистый ветерок – всем этим окутан я. Выбираю секунды для обозрения окрест. О, вид! К западу - село, тихое и благопристойное, а церковь её навевает воспоминание о «Благовесте»; на севере луг омывается речкой, отсюда виден «из жердочек берёзовых мосток», за речкой - снова луг со стадом коров и загадочным холмом, далее – лес, приветливый и зовущий; на восток – до горизонта поле с колыхающейся пшеницей, веет оттуда светлой грустью и неизбывной перепелиной песней о далёком моем детстве.
        Хорошо спалось мне в ту ночь.
       На следующий день я устраняю разные неустройства во дворе: поправляю изгородь, закрепляю телевизионную антенну, и много других мелочей занимают меня. К вечеру ощущаю, что не хватает мне чего-то, и понял: очень Таню увидеть хочется. Решил, что пойду в кино, теперь в клубе почти каждый день фильмы крутят. Действительно, увидел я Таню в комплекте с Оптимисткой и Пессимисткой, и Нина промелькнула раза два. Как незамужняя, она, по-видимому, приходилась им подругой. Когда я усаживался в зале на скамью на несколько рядов дальше от моей «троицы», Таня повернулась на секунду, и взоры наши пересеклись. «Ну, не меня же она искала в зале», - успокоил я себя. Сидели три подружки мирно, и Пессимистка, склонившись через Таню, что-то втолковывала Оптимистке.
      После фильма кинозал быстро приспособили для танцев. Вот запущена первая пластинка, но молодежь пока толпится по углам зала и у дверей. В дальнем углу – моя троица, одетая неброско, но стильно. Нина хлопочет невдалеке от них. По всему, она остаётся с ними. Я не стал дожидаться, когда закружатся пары, и ушёл. Танцы теперь не для меня, с грустью размышлял я, но потом взбодрился, вспомнив, что завтра иду в лес.
       Вот он, мой праздник. Летний утренний туман окутал тишиной всё окрест. Сквозь него неясно угадываются деревья, стога, избы и другие строения. Какая-то романтическая задумчивость витает в воздухе. «Всё не так просто и прозаично в этой жизни», -  внушает туманная дымка. Я шагал в лес, взбодрённый неясными надеждами.  Захотелось по-мальчишески пробежаться, что я и проделал, не опасаясь посторонних глаз. В лес я вошёл, чуть запыхавшийся, но вполне довольный прелюдией к предстоящему действу.
       Мой лес можно использовать в качестве учебного пособия. Лет десять назад я первый раз пришёл в этот лес. О грибах знал понаслышке и из художественной литературы, а через четыре часа я уже твёрдо усвоил, где какой гриб – подосиновик, подберёзовик, белый. Усвоил без посторонней подсказки, по месту их произрастания и по благородству.
       Если настоящий грибник приходит в лес, то он занят только грибами, даже красот лесных почти не замечает. Окинет взором стройные ряды сосен, весёлую семейку берёзок, раскидистый дуб, а вдогонку мысль: там могут быть грибы, и устремляется туда, предвкушая удачу. Этот человек – пленник леса и своей страсти. Когда наступает пора возвращаться, его утешает мысль, что обратный путь можно пройти не по дороге, а лесом, и грибы могут еще быть, должны быть. И, хотя устал он, и жажда мучит, но с сожалением встречает край леса. Вот дальнейший путь – вне леса – ему мучительно долог.
       При выходе из леса встречает меня многоцветная, высокотравная поляна, как символ человеческой радости. С детства люблю поваляться в высокой траве и созерцать роскошные облака. Отрешаюсь от всего земного, и душа устремляется в небо. И рождаются мысли, мысли тонкие, мысли певучие. Взлетели они жаворонком ввысь, помчались вдогонку за облаком, опустились вместе с чибисом в луговину, зацепились за петушиный крик. И всему этому составляли фон недавние впечатления от Тани. Но этому умиротворённому душевному состоянию образовалась какая-то помеха. Так колючка репейника лишает ощущения комфортности. Сначала смутно, потом всё отчётливей проясняется суть тревоги. Оказывается, я определился, что Таня, безусловно, непременно, необходимо должна быть счастлива. А что составляет счастье женщины? Замужество определяет, счастлива она или нет. Вот тут-то я и тревожился. Вспыхивало некое чувство, похожее на ревность, не в прямом смысле ревность, ибо и в потёмках сознания я не выставлял себя её партнером по жизни. Нет, ревность моя заключалась в том, что я уже заранее сомневался, что будущий муж Тани обеспечит то, что ей назначено. Будет ли он достоин жены такой? Вчера в клубе я не стал дожидаться, когда объявится кавалер Тани, ибо и к нему ревновал.
        Я быстро поднялся и, как колючку репейника, стряхнул эти мысли, обругав себя: «В какие дебри занесло тебя!» Лучше настроиться на мажорный лад, связав тонкой нитью мечтаний «Благовест» и Таню. По жизни будет иногда вспоминаться этот романтический тандем, украшая суету житейскую.
        Домой я вернулся далеко за полдень, тёти Даши дома не было, и я соорудил себе обед из того, что нашёл подходящего. В самый разгар моей трапезы вбегает мальчишка лет двенадцати и протягивает мне листок бумаги, свернутый письмом-треугольником.
      - От кого это? - спрашиваю удивленно.
      - Танечка-Очуманечка велела передать, - отвечает частный почтальон.
      «Вон оно что! Танечка!», - туго соображаю я, а на душе тревожно стало. Чтобы потянуть время, спрашиваю:
      - А почему – Очуманечка? – но мальчишка лишь плечами пожал.
       А я понял, что это - прозвище. Мало кому в этой деревне, да и в других также, не сыскалось прозвища, хотя в последние годы идет на убыль эта древняя деревенская традиция. Иногда прозвище обитателя деревни возникает совершенно случайно, и никто потом не может объяснить его. Нередко человек получает второе имя из-за своего «любимого» словечка, которое он употребляет порой совсем не к месту. Некоторые получают прозвище, так сказать, по наследству - от отца или матери. Но самые замечательные прозвища характеризуют человека в сути его. И характеристики эти имеют широкий диапазон – от уничижительных до восхитительных. «Очуманечка - это, по-видимому, выражение некоторого непонимания характера Тани, её поведения, - а ведь неплохо к ней это пристало!» - размеренно размышляю я, и предлагаю мальчишке:
     - Хочешь лесных ягод? – надо же вознаградить письмоносца.
     - А рубль? – обиженно восклицает он.
      Я сначала не понял, а потом иронизирую мысленно: «Значит, письмо доплатное». Раньше был в ходу этот термин. Можно было отослать письмо, не наклеив марки. Адресат мог получить письмо, только заплатив деньги, причем выше стоимости почтовой марки. Такое письмо и называлось доплатным. Правда, адресат мог отказаться от письма без последствий. Я не посмел этим воспользоваться, полагая, что расчётливый мальчишка может устроить скандал. Хотел я далее побеседовать с ним, но он, получив гонорар, немедленно удалился. Продолжаю обедать. Что там, в письме не очень хочется знать, но все-таки -  заинтригован. Наконец, любопытство окончательно победило, и, не прекращая обеда, вскрываю письмо. Там: «Приходи сегодня вечером к тополю за огородом Мельниковых в 11 часов, я буду ждать. Таня».  Я помнил тот тополь. Высок и раскидист он был.
       Нет, не обрадовало меня письмо. Скорей с Ниной я мог пойти на свидание. Тяжелое чувство разочарования охватило меня, так, что и обедать прекратил. Прошёл на веранду, лег на старенький диван и погрузился в сон, вязкий, как мокрая глина. Разбудила меня тётя Даша, упрекнув, что на закате спать не следует. И действительно, у меня болела голова. Вышел в палисадник подышать посвежевшим воздухом.
       За огородами, домами и пшеничным полем догорал закат – тихий, яркий, обещающий на завтра ясную погоду. Обычно этот вид отзывался в душе, привнося благостное состояние бездумного любования.
       Сейчас не было гармонии в моих ощущениях. Непонятный дискомфорт, как муха в молоке, держал меня в напряжении. Вернулся в избу и стал помогать тёте перебирать грибы. Добрая беседа не мешает работе и способствует душевному успокоению. Тётя любила и умела рассказывать; даже деревенские новости я слушал с удовольствием. Чаще рассказы её были о давно минувшем, о годах ее молодости и даже детства. Сравнивал я время её детства со временем моего. И было много схожего, но еще больше неповторимого, например, такое, как коллективизация и война. Рассказывая о том, как здесь устраивали колхозы, тётя Даша непременно объяснит, как и почему «у Сталина вскружилась голова». Так новообразованными колхозниками воспринималась знаменитая статья его в «Правде» «Головокружение от успехов», в которой он «критиковал» слишком усердных в деле коллективизации. О нынешних днях тоже могла интересно рассказывать тётя Даша.
       Но сегодня я решил блеснуть красноречием и рассказал что-то похожее на притчу, во всяком случае, так я хотел это представить.
        Как-то посетил я выставку провинциальных художников. Я не считаю себя знатоком или ценителем искусства, но на хорошие картины посмотреть люблю. Хорошие картины – это то, что мне нравились. Впрочем, остальные я не относил к плохим картинам, полагая, что просто не понимаю много в современном искусстве. Но абстракционистов отвергаю категорически. Больше всего меня привлекают пейзажи, изображения сельской природы.
       Так вот, шедевров на той выставке, наверное, не было, но одна картина прихватила меня. Небольшой старомодный деревенский домик, при нем берёзка, рябина и старый колодец, а ещё: ветхая изгородь и петух в дальних лопухах.  Стоял я у картины и наполнялся непонятной грустью и щемящим томлением. Как художнику удалось вызвать у меня такое настроение? Наверное, это и есть талант.
      Был я очень доволен своей экскурсией на тот вернисаж, только вот было довольно неожиданное продолжение. Оказывается, я видел этот домик «вживую». И не было тогда у меня никаких художественных впечатлений. Равнодушно проходил я мимо прототипа «хорошей картины».
       Тётя слушала молча, почти не отвлекаясь на посторонние заботы и, кажется, удивилась, не получив от меня объяснений, какое же поучение таит мой монолог. А я именно сейчас осознал, что Таня была для меня тем домиком на картине, а несколько часов назад стала простым прозаическим его прототипом.
       Мне жаль было расставаться с жар-птицей. Но, утешал я себя, здесь нет никакой трагедии. Все равно она весьма симпатичная девчушка, наверное, хохотушка, раз надумала так подшутить над дядей, который почему-то пялился на неё на вокзале и в клубе.  И придумала не одна, а вместе с подружками.
      - Вот посмеёмся, - восклицали троицей и заранее хохотали.
      Ну что ж, веселитесь, проказницы. Впереди у вас вся жизнь и неизбежное замужество. Ревности к будущему мужу Тани я уже не испытывал. Испытывал я стыд и досаду. Стыд – потому, что истолковали мое внимание к Тане превратно и примитивно, досаду – потому, что неумело я тогда на вокзале маскировался.
     - Кто такая Танечка-Очуманечка, - неожиданно спрашиваю тётю.
     - Да, младшая дочка Тимофея Колдуна, - отвечает она и потом добавила, - Отличница. -  кажется, хотела еще что-то добавить, но отвлеклась на пришедшею корову.
      «Что ж это? Выходит, Таня -  сестренка Маши, - изумился я, - вот так игра случая!». Что-то скрипнуло в душе, вспомнил красавицу Машу, крах моей давней романтической мечты. А на Таню обиды прибавилось. Чтоб обида не росла, опять говорю себе: «Молодец, Таня, хорошо придумала. Только не получится у вас, давясь от смеха, созерцать дядю-ловеласа у тополя. Что-то нет желания веселить вас». Ох, нехорошо закрутилось.
       Погостил я у тети еще дней шесть. И в лес ходил, и в речке купался, не забывал и тёте в чем-либо помочь. В кино не ходил. Наконец, притомился и собрался уезжать. Тетя не перечила, хотя полагала, что мог бы я еще недельку погостить. А меня даже в мой город потянуло. 
       Накануне отъезда я пошел в лес, но уже не как грибник. Я шел попрощаться с другом. Хотя я и был заядлым грибником, но в такой день легко освобождался от страсти «третьей охоты». Лес в Верхнем Уделе смешанный.  Сосна сознаёт свой особенный статус в чернозёмной России. Лиственных пород здесь множество, а из хвойных - она почти в одиночестве. Редко, редко поддерживает её ель. Поэтому и красуется она напропалую, словно дочь первого богача в прежней деревне: и красива, и богата. Другим остается только завидовать. Но никто не завидует. Вот берёзки разбились на живописные группы так, что я не могу отдать предпочтения ни одной из них. Берёзка не красуется, ей достаточно своего обаяния, чтобы быть душой русского леса.
        А вот пугливая осина. Знает она людское мнение о себе и потому пребывает в неизбывной печали. Глубоко завидует она берёзке, белой завистью завидует, потому, как хочет быть похожей на неё. Сколько раз в отдалении я принимал освещенные солнцем стволы осин за берёзки. В своём стремлении подражать берёзке она и гриб именной выращивает – подосиновик, который по благородству не уступает подберёзовику, а по товарным качествам даже превосходит. И что замечательно! Ведь только в среднерусских лесах подосиновик растёт именно под осиной. В других краях подосиновики произрастают во множестве при полном отсутствии осины. Там и наименование этого гриба иное. И я убеждён, что осина и красива, и стройна, а пребывает в презрении людском, как оклеветанная деревенская девушка, которой никогда не оправдаться перед людьми, хотя оправдываться не в чем.
       Ещё замечательный представитель моего леса – дуб.  В литературе его часто сопровождает эпитет «могучий». Даже красота его «могучая». Но действительно могуч он «среди долины ровныя». Здесь же, в молодом еще лесу в сообществе с другими деревьями, он скромен и уютлив. С подножия склона наблюдая его, ощущаю исходящие от него приветливость и гостеприимство. Начинаю взбираться. Если не торопиться, то процесс этот неутомителен и приятен. У подножия дуба, под его раскидистой кроной – лучшее пристанище для отдыха. На середине пути к дубу вдруг, как в сказке, предстала предо мной яблоня. Жду, не попросит ли она:
    - Съешь моего яблочка.
      Не дождавшись приглашения, беру яблоки сам, их много -  и на ветках, и на земле. По опыту знаю, что на вкус они слишком кислы и горьковаты, но аромат их замечателен.  Мне удается съесть три яблока. Оглядываюсь, нет ли сказочной печи с пирогами. Вокруг такое великолепие, что не удивился бы.
      Травы, кустарники и деревья перемешаны с великим смыслом и уживаются не только между собой, но и с живностью. Птичьи голоса -  как гимн этому содружеству.
     Ну вот, наконец, добираюсь до моего любимого дуба, у него такие затейливые плоды – желуди с чашечками, что я всякий раз беру их на память. Под шелест листвы и птичий говор хорошо думается, лёжа на спине. Кустарники и густая крона дуба создают вокруг меня замкнутое пространство. Я отделён от всего мира, я абсолютно свободен. Все страсти, тревоги и заботы отдалены. В таком уюте вспоминаются только счастливые моменты прошедших лет. Их не очень много, но в моей власти растянуть их или реконструировать.
      - Зачем ты тогда уехал? – С грустью спрашивает Маша. Оказывается, я отчетливо помню её голос.
       Я не знаю, что ответить. Ведь глупо сказать: «Прости». Для нее, наверное, я давно уже не существую. И я говорю:
       - Спасибо, Маша за то, что я помню тебя, а что ты не помнишь меня – это моя вина передо мной.
      Кажется, я даже вздремнул, и такое отдохновение получил от этого, что почувствовал силу необыкновенную. Казалось, как Илья Муромец, и дуб могу своротить. Лишь одно сожаление: когда-то еще случится встреча с моим другом.
      Вдруг листва всполошилась, а небо потемнело. Дальние раскаты грома завершили, но не скомкали расставание друзей. Я был уже дома, когда пролился летний дождь с грохотом и с устрашающими вспышками молний. Но ещё до своего захода весело засияло солнце, а ночь пришла умиротворённая, даруя здоровый безмятежный сон.
      Утром я был бодр и почти весел, но помня, что веселость эта может огорчить тётю, я стал озабоченно собираться в дорогу. Засуетилась, а потом заплакала тётя Даша.
      Когда женщина плачет, не надо ей мешать: этим она обретает устойчивости в жизни. Слезы даже украшают женщину и укрепляют морально. Я вышел на крыльцо и осмотрелся. По всему видно было, что природа желает мне счастливого пути.
      Вот минул самый трудный, последний миг прощания. Он всегда приводил меня в смятение. Взяв свои сумки, стараюсь бездумно пройти путь до автобусной остановки. Но уж больно мнителен я стал: и здороваются со мной не просто, а со значением. И в автобусе чувствовал себя некомфортно и с некоторым раздражением поминал Таню.
       А на вокзале в Березовке уже перед посадкой в поезд я увидел её. Удивился я этому совпадению, отвернулся и пошел к вагону. Чувствую, что она догоняет меня. Немного растерявшись, останавливаюсь. Она была явно взволнованна, а глаза светились почти восторгом. Я опять невольно залюбовался ею. А так близко я её вижу впервые.
      -Простите, дядя Витя, - ровным голосом произнесла она, а глаза затуманились вечерним облаком.
     Мое сознание было предрасположено к такому извинению, но сейчас я кроме восхищения и благодарности ничего не испытывал. Благодарность – за то, что она одарила меня на прощанье своим раскаяньем.
       - Это не я писала. Я только вчера узнала, - слышу я далее.
      «Ага, значит, подружки! А, может быть, одна из них? Нет, Оптимистка добра и не могла сотворить такое зло, а Пессимистка слишком пуглива, чтобы даже подумать о такой авантюре». Мой мысленный анализ прерывается, ибо слышу вдруг:
       - Это все Нина Колесникова, - в голосе явные слезы, а глаза, тем не менее, счастливы.
      «Вон оно что», - и все для меня прояснилось. Предполагала Нина пройти будто случайно мимо того тополя, что за огородом, и спросить слащавеньким голоском: «Чегой-то ты, Витя? Али ждешь кого? Ох, дела! Ну, жди, жди, немного осталось», -  и пойдет, прямая, как иголка.
         Я так живо представил все это, как будто и впрямь стоял тогда у тополя, и Нина проходила мимо. А теперь она сокрушается, что не осуществилась ее затея. А как же Таня, все-таки, прознала? Полагаю, что Нина кого-то посвятила в свою проделку, пригласив в качестве наблюдателя. И прокатилось бы по деревне! Вот это и было её целью. Впрочем, я тут же простил Нину, вон оно как обернулось: Таня провожать меня приехала! Теперь я, не прячась, могу смотреть на неё. Значит, тот домик со старым колодцем – произведение искусства, а не отражение примитивной натуры.
      - Я все объясню, - звучит ручейком голос Тани.
     «Не надо ничего объяснять, Таня,- мысленно возражаю я, - не хочу я знать, как писалась картина «Благовест», какие замыслы были у художника, как бытовые условия и житейские заботы мешали ему. Мне нужен «Благовест» без комментариев».
      Вдруг охватило меня чувство вины перед Таней: все же какие неприятности пережила она из-за меня. А она неожиданно говорит:
       - Спасибо вам…
       - За что? Мне? Спасибо?- так, невольно с расстановкой слов, спрашиваю.
       - Вы так смотрели на меня!..  Хорошо смотрели! -  впервые вижу её в смущении, ещё пыталась что-то добавить, но выходило что-то несвязанное. Но я всё-таки понял: благодарит меня, что я не пришёл к тополю.
        Она справилась с волнением и в спокойной радости смотрит на меня.
         - Тебе, Таня, спасибо, - с ударением говорю я, - теперь я поеду в хорошем настроении.
      Хватило галантности поцеловать у неё руку. Хотел пожелать ей счастья, но не посмел из-за суеверного страха: как бы моё пожелание не проявилось наоборот. А она должна быть счастлива – таков мой приговор.
      Когда мы таким образом объяснились, Таня стала такой, какой я увидел её в первый раз. Только радости было больше, как будто мечтания её реализовались. Она чутко уловила миг прощания, но я опередил:
      - До свидания, Танечка… Очуманечка!
      Таня удивленно вскинула брови, потом несколько секунд вопросительно смотрела мне в глаза и… рассмеялась, рассмеялась звонко, раскованно и, я бы сказал, счастливо рассмеялась.
      - Почему – Очуманечка? – еще смеясь, спросила она.
      - Извини, - спохватился я, - но мне это понравилось.
      - Мне тоже теперь будет нравиться. Счастливого пути, дядя Витя!
        Она уже повернулась и сделала первый шаг, но я неожиданно для себя довольно громко говорю:
      - Я желаю тебе счастья, Таня!
       Таня остановилась, медленно, очень медленно повернулась. Оживлённое лицо вдруг стало меркнуть.
         Она не сказала традиционного ответного пожелания, а смотрела на меня как- бы спрашивая о чём-то.
         - Желаю тебе счастья, - говорю так, когда растолковывают непонятное.   
         Она несколько раз кивнула, как бы говоря: «Да, да, конечно».  Потом, наконец-то, говорит:
          - Спасибо, - а в голосе некоторое сомнение.
        Но вот лицо её озарилось улыбкой, словно только теперь до неё дошёл смысл моего пожелания. Красиво помахав мне рукой, Таня не торопясь пошла к привокзальной площади.
       Не мог я не полюбоваться вслед ей, уходящей, исчезающей, как счастливое сновидение в первые секунды утреннего пробуждения.
        И в маленьком местном поезде, и в большем междугороднем мне было легко и радостно.

        По возвращении в мой город, житейские заботы, домашние и производственные проблемы заслонили постепенно это мое почти романтическое приключение. Но вспыхивало иногда воспоминание, скрашивая серые участки жизненного пути. Правильно говорят, что ругать судьбу грешно. А я не судьбу ругаю, я себя ругаю, ибо в словах: «человек – кузнец своего счастья» – много истины.
      
       Минуло два года, и случилось так, что, следуя в служебную командировку, должен я был проехать через ту станцию, от которой я когда-то добирался до Березовки на маленьком местном поезде. И понял я это, когда до этой станции оставалось часа полтора пути. Мне так жгуче захотелось очутиться в Верхнем Уделе, что невольно начал размышлять об осуществлении моего желания. Ехали мы с моим начальником отдела по вопросу внедрения нашей разработки на одном предприятии города С. И родился у меня коварный план. Решил воспользоваться хорошим настроением шефа и его благосклонным ко мне отношением. И еще я кое-что имел в виду. Вышли мы с ним покурить в тамбур.
       В своем монологе я не сразу выдвинул свой главный аргумент, дав ему прочувствовать мои нравственные страдания. Много я рассказал о тёте Даше. И так проникновенно это у меня получилось, что удивился я своему скрытому таланту. Под конец я напоминаю, что мое участие в С. заключается в обучении персонала завода работе с нашей установкой, а это потребуется дня через три. Ведь изначально и предполагалось, что я приеду в С. после него. Я полагаю, что отказался шеф от такого варианта только потому, что одному ему скучно будет коротать время в дороге и гостинице.
      Конечно, уступил он не сразу. Поначалу начальственно строго осудил моё легкомыслие. Но я уже видел, что он уступит. Он даже доволен был такому обороту. Дело в том, что у него явно завязывался роман с нашей симпатичной попутчицей. В этом и заключалось мое коварство. Уж они так самозабвенно щебетали, что я только из-за этого сбежать готов был. И что замечательно, шеф не слыл ловеласом. Недоставало ему той особенной коммуникабельности, которая так востребована при знакомстве с женщиной. А тут, по-видимому, он встретил именно ту, что искал так долго. Так что, со скрытой радостью он избавился от меня, сохранив лицо, и подтвердив репутацию строгого, но заботливого руководителя. 
       Далее получилось опять замечательно. Мой маленький поезд отправлялся через два часа. А ведь курсировал он раз в сутки!
        И как снег на голову свалился я. Так определила тётя Даша. Радости её, как говорят, не было предела.  Когда утихомирились мы, настал черед обстоятельной беседы. Тут я выбрал момент и, как-то, кстати спросил про Таню,  дочь Колдуна. Она, еще не остыв от своего рассказа о деревенских новостях, отвечает полурассеяннно:
       - Уехала она в Москву к сестре, поступила в институт, - потом хотела что-то добавить, но я ловко увел её внимание в сторону.
     Главное я знал, а подробностей боялся. На следующий день я смело отправился на большую прогулку по деревне. И ждал меня очень приятный сюрприз. Встретил я двух молодых мам с колясками. Вы угадали, это были Оптимистка и Пессимистка. Я нарочито не поздоровался, ведь мы, собственно, незнакомы. Но я их долго наблюдал. Оптимистка светилась добротой и тихим счастьем.   Пессимистка, казалось, не верила своему счастью, и постоянно заглядывала в коляску, чтобы удостовериться в великом чуде – своём ребенке. Так что без сомнения чисто женское счастье не миновало их. Только ради того, чтобы убедиться в этом, стоило мне совершить этот внеплановый приезд.
       Но кое-что не без грусти заметил я в Верхнем Уделе: село начало пустеть. Стояли дома с забитыми окнами или вместо домов зияли прорехи. Начался исход сельчан в города, как и по всей России. И что в результате?  Город потерял своё лицо, а деревня потеряла себя.
       На следующий день я уже уезжал. Сегодня при прощании тётя не плакала: настолько радостен был мой внезапный приезд. И я в этаком благостном состоянии души – как все замечательно получилось у меня -  пребывал и в автобусе, и в Березовке, по которой я совершил большую прогулку перед отправлением поезда.
        В вагон я сел сразу при объявлении посадки. Сидя у окна, погрузился я в приятные размышления. Как всё удачно сложилось, и собой я был очень доволен, что бывало весьма редко. Я так углубился в самолюбование, что не сразу услышал, как сосед по купе теребит меня:
        - Это, наверное, к вам пришли, - а потом с восхищением добавил:
        - У, какая женщина!
        Оборотился я к окну и увидел молодую женщину, стоящую на перроне и призывно машущую рукой. Что сразу бросилось в глаза – это редкое сочетание элегантной одежды, стройной фигуры и изящной прически. Выхожу на перрон, полагая, что женщина обозналась. Несколько торопясь, женщина шла мне навстречу. Когда она была метрах в пяти, с моим зрением что-то случилось. В старых фотоаппаратах, если не прокрутить пленку, случалось наложение кадров. Иногда получался такой занятный сюжет, что возникало недоумение, где я такое мог снять? Вот и теперь образ Тани, который надежно сохранился в моей памяти, почему-то наложился на реальный образ идущей ко мне женщины. Несколько секунд я был в этаком художественном недоумении, пока не сообразил, что передо мной – действительно Таня. Это было так фантастически неожиданно, что я не сразу ответил на её:
       - Здравствуйте, Виктор Николаевич.
  Когда я несколько пришел в себя, отвечаю, запинаясь:
         - Здравст..вуй, Таня, - а поначалу хотел сказать «здравствуйте».
          Я смотрю на неё, и хочется воскликнуть «Как ты прекрасна!» - Но я молчу и созерцаю, упиваясь.
        А она, между тем, объясняет:
        - Мы вчера приехали, а сегодня я встретила тётю Дашу…  Боялась, не поспею…
         Я ничего не понял. Поскольку ситуация нештатная, мозг работает в авральном режиме. Мгновенно провожу анализ: если встретила тётю Дашу, значит, с ней всё в порядке. Может быть, надумала что-то передать вдогонку? Да, только «вестовой» крайне необычный. Жду с некоторой тревогой. Хочу крикнуть: «Да говори же!», но удерживаюсь. Смотрю в её глаза, а они чего-то ждут. Надо что-то говорить. Может быть, спросить, почему она спешила? Но задаю самый простой вопрос:
         - Ты в Москве живешь?
          - Да, учусь.  А живу у Маши.  -  и опять молчание.
          Наконец, я произношу то, что относится к ситуации:
         - Ты молодец, Таня, что приехала.
          «Глупость сморозил», -соображаю я, но всё-таки говорю далее:
          - Это так здорово! – И замечаю, как оживает лицо её.
        Мне радостно стоять рядом с Таней, а для поддержания разговора не находится слов.
         - Мы очень быстро ехали. На мотоцикле, – почти с восторгом заявляет Таня.
         А я словно в тумане: «Почему на мотоцикле?» Когда туман немного рассеялся, оказалось, что я держу её за руку, а рука такая послушная. И я поцеловал эту руку. А тут и поезд тронулся, и этот поцелуй выглядел, как прощальный.  Говорю «до свидания», «спасибо», -  больше ничего на ум не пришло, - и иду к вагону. Почему она так спешила?
         Этот поезд долго набирал скорость, можно было минуты две спокойно идти рядом с ним. Но у ступенек вагона она догнала меня. Оглянувшись, вижу её смятенный взор.
        - Виктор Николаевич, вы зачем про меня спрашивали? – а в голосе какой-то надрыв.
       Я не сразу сообразил, где я про неё спрашивал. Потом вспомнил разговор с тётей Дашей. «Ай, да тётя!», - с великим изумлением подумал я. Но что мне ответить Тане? Не мямлить же в эти динамичные секунды, что я желал ей счастья, что хотелось о ней знать только хорошее.  Я искал слова, а Таня остановилась в растерянности и смотрела, как я, держась за поручень вагона, пытаюсь остановить поезд. Но это у меня плохо получалось. «Помоги мне», - чуть не крикнул я. А она всё смотрела на меня, и радость на лице её тускнела…
       Проводник и мой сосед по купе втащили меня в вагон. Они что-то спрашивали, но я их не слышал. Поезд набирал скорость, а в купе сосед утешал меня. И так здорово это у него получалось, что я неожиданно спросил его:
      - Зачем она приезжала?
       - Любит она вас, - прозвучал оглушительный для меня ответ.
        Сосед мой оказался великолепным утешителем, он очень убедительно разъяснил ситуацию. Молодые девчонки нередко влюбляются в зрелых мужчин. Вот в него была безумно влюблена одна школьница.
        - Я и её родители вместе разрешали тогда эту непростую проблему, -  рассказывал он с грустью, - а сейчас она гневается, если ей напоминают о тех годах.
       - Понимаете, - продолжал он далее, - она и её родители давно забыли всё. А я - пострадавший! И всё помню.
        У моего соседа нашёлся коньяк, и он продолжил возвращать меня к жизни другим средством. Хорошо, когда в трудную минуту рядом окажется такой попутчик!  Мы окончательно подружились, а часа через два я почти успокоился, потому что сосед мой на своём примере показал, что ничего трагического тут нет.   
       За окном вагона рисовались среднерусские пейзажи: то луга, то перелески, то деревеньки, такие разные и такие одинаковые – российские.
                **
        Через три года я побывал в Верхнем Уделе по очень печальному случаю: не стало моей замечательной тёти Даши. Похоронили её без меня. Из родственников была младшая сестра тёти Даши, проживающая в областном центре. Они почему-то мало общались при жизни. И, может быть, поэтому, домик свой тетя завещала мне. Это очень растрогало меня, хотя житейски полагал, что сестре тёти Даши домик сгодился бы более кстати. Но волю тёти Даши я должен был уважить. Я уверен, что она никак не предполагала, что я могу получить какие-либо материальные дивиденды от её наследства. А вот привязать меня и впредь к Верхнему Уделу – и был её замысел. И на могилу к ней приду. И дал я слово и себе, и ей, что хоть однажды в будущем приеду.
       Село опустело почти на половину, а жители в основном весьма пожилые люди. И лес одичал и встретил меня строго и не очень приветливо, как будто это я виноват, что некому более ходить по грибы, по ягоды. Тоскливо мне было от его суровости. Так вот и люди -  бывшие друзья -  становятся с годами, отчужденными. Из уважения к бывшему другу набрал я по десятку отменных подберезовиков и подосиновиков, увенчав сбор тремя великолепными белыми грибами. С тётей Настей – сестрой тёти Даши -  мы сдружились и нашли рациональное решение: домиком, огородом и прочее будет распоряжаться она.
       На заветной полочке тети Даши, где хранились самые дорогие её сердцу предметы, ждал меня изумительный, но чем-то пугающий сюрприз. Там лежал перевязанный пакет. Видимо, давно лежал. На пакете красивым женским почерком было написано: «Тётя Даша, передайте этот пакет Виктору Николаевичу. Пожалуйста». Ох, ждала меня тетя Даша, а не догадалась для ускорения моего приезда написать мне. Я не стал сразу вскрывать его, а назавтра спланировал второй поход в лес, полагая, что сегодня я в большой мере загладил вину свою перед ним.
        Я с трудом нашел свой заветный дуб. Он сильно изменился, прибавив могучести виду своему, и, кажется, считал себя главным в лесу. Но он не возражал, чтобы я, как прежде, расположился под его кроной. Я долго лежал, мечтая ни о чем, готовя себя к знакомству с содержимым пакета.
      Сначала была отдельная страничка с обращением ко мне.
      Виктор Николаевич, эти записи я вела с детства, и они мне очень дороги. Я никому не показывала их. Это только мое. Вы не обнаружите в них чего-нибудь ценного. Но вы прочитайте их. Там много наивного, но в них моя душа. Я так верила в этот мир, в котором зачем-то понадобилась я. В последней фразе было что-то пугающее.
       В пакете было несколько старых ученических тетрадок и одна, так называемая, общая тетрадь в девяносто шесть листов. Это был своего рода дневник, хотя в нем не было отмечено ни одной даты. Нет смысла приводить все записи. Но некоторые показались мне значимыми.  Вот запись, наверное, второго класса Таниной учебы:
       Я люблю маму я люблю папу я люблю Раю я люблю Сашу я люблю Машу а Толя живет в Москве.
      Она перечислила всех своих сестёр и братьев. Толя – самый старший, а поскольку уже не живет в семье, то, по-видимому, Таня сомневалась, стоит ли любить его. На следующей странице:
       Мама не любит тётю Дашу и я не люблю. Интересно, почему? Были отзывы и о других односельчанах, которых она «любила». Досталось только Гришке Чумазому, который, по пьяни, чуть не задавил ее трактором. 
        А вот весьма занятная запись для десятилетнего ребенка:
       Я видела, как пастух пас стадо. Он был добрый, но иногда кричал на коров и щелкал кнутом. Одна корова не хотела слушаться его. Он ударил ее кнутом. Она прибежала к другим коровам и говорила им, что пастух злой и нехороший. Но они ей не поверили. Потом еще, наверное, года через два:
         Мне завидуют, а другие и совсем насмехаются, а я не понимаю, как можно учиться плохо. Это так интересно – учиться.
         В последующих страницах, конечно, было о первой любви, но я пропускал их. А потом читаю совсем неожиданное:
         Папа, когда был молодым, хотел посвататься к тете Даше. Но если б он на ней женился, тогда б не было меня. Не хочу. И не понимаю, как это могло бы быть.
        А вскоре, она приходила к тете Даше. И тетя Даша ей очень понравилась, но спросить про несостоявшееся сватовство она не решилась, хотя за этим и приходила. Потом, оказывается, они подружились, таясь от Таниной мамы.
        Не могу пропустить изумительную запись:
        Очень люблю геометрию. Это такая стройная наука, в ней все красиво. Так логично все доказывается. Правда, иногда долго доказывается и так понятное. Но наука не верит очевидному. Задачки по геометрию решаю и незаданные, просто так, для удовольствия. А тригонометрии боюсь, хотя у нее много общего с геометрией: синусы, тангенсы и т.д.  Тригонометрия переводится как наука о треугольнике. И всего-то. А в геометрии много всяких фигур. Алгебра очень абстрактна, но точна.
       В старших классах она увлеклась литературой, много читала. Особенные впечатления у нее остались от «Дворянского гнезда» Тургенева. Несколько страниц посвятила она ему. И много плакала: так потрясла её судьба Лизы. Достоевского она постигала с трудом, но поражалась его сюжетам и многословию. Это «многословие» она перечитывала по два, три раза и, в конце концов, находила его замечательным.
        Наконец, нашел я в Таниных школьных записях и о себе:
        К тёте Даше приезжал её племянник дядя Витя, студент, и обещал жениться на Нине Колесниковой, а сам уехал. Над ней смеются, спрашивают, зачем же она отпустила студента. А она ничего, смеется в ответ. А Маша сказала, что Нина всё врет. Маша у нас такая красивая, а замуж никак не выйдет. За это мама её иногда упрекает.
         Ох, долго читал я эту запись.
         Потом опять было много о девичьих секретах, о подружках своих. Анализируя характеристики подружек, я вычислил, что «оптимистку» звали Леной, а «пессимистку» - Катей.  Далее, опять меня касались записи:
         Я не сразу узнала дядю Витю. Это Нина сказала, что это он. Он стал настоящим мужчиной. И красивый.
       Тут у меня «дыханье спёрло». Это ж надо: я – красавец.  Да, трудно понять женщину.
       Лена говорит Нине: жени теперь его на себе. А она говорит: пусть Таня на себе его женит. Катя сказала, что он уже старый. Лена говорит: это нормально, муж и должен быть старше. А я вовсе не хочу замуж, как Лена и Катя. И почему он так на меня смотрел? Почему-то хочется, что б он так смотрел и смотрел.
        Нина вроде и хороший человек, но всегда может гадость сотворить. Как я зла была на неё. Это ж двойная гадость. И для дяди Вити, и для меня. Лена меня успокоила, что все знают Нину.
        Спасибо Лене, это она надоумила меня тогда поехать и извиниться. Катя сильно сомневалась, прилично ли. Да и не виновата Таня, т.е. я. Это у Нины свои претензии, пусть она и извиняется. Нет, Лена – моя лучшая подруга. А в дядю Витю я теперь влюблена, нет, в Виктора Николаевича.
       Далее был большой перерыв в дневнике.  Потом полные радости записи уже московского периода жизни. Восторг от поступления в институт, от столичной студенческой жизни. И любовь была, скорее всего, влюбленность. Часто упоминается некто Игорь. Очень легко читались эти страницы.
        Дневник закончился, по-видимому, после нашей последней встречи. Это меня встревожило. Под последней записью была проведена широкая линия красным карандашом. Встревожил и конверт на следующей странице. Перед тем, как его вскрыть, я поднялся и прошелся в окрестностях дуба. Вокруг – сплошные заросли. Я отчаянно продирался сквозь них. Птиц не было слышно, только сорока стрекотала, стремительно меняя место. Вдруг раздался стук дятла. Я пошел в направлении его и неожиданно вышел к яблоне, возможно, к моей старой знакомой. Она по-прежнему засыпала яблоками землю вокруг себя. А на ветвях не было ни одного яблока. Почему-то не привлекали меня яблоки на земле. Вот с ветки сорвал бы. Дятел смолк, а сорока чуть слышна была, видимо, далеко улетела. Я, кажется, заплутался и долго не мог определить направление. Родилась странная мысль: может быть, не стоит искать. И оправдание есть – заблудился в лесу. Я быстро терял ориентацию в лесу, если не было компаса, а небо закрыто облаками. Но Таня хотела, чтобы я всё прочитал, и надо искать. Стоп, почему она воспользовалась конвертом. Может, как раз намекала, что читать письмо необязательно. Размышляя так, я окончательно потерял направление, но, осмотревшись, увидел верхушку дуба и понял: он зовет меня. 
      На конверте старательно написано «Попову Виктору Николаевичу», и все буквы были обведены, так что виделись объемными. В конверте лист белой бумаги, сложенный пополам.
       Виктор Николаевич, вы все прочитали и теперь знаете, зачем я приезжала. («я еще тогда догадался»). Зачем спрашивали тётю Дашу про меня, вы так и не ответили. Как я суетилась в то утро! И одеться надо, и причесаться. Хорошо, что Виталька Воронов подвез на мотоцикле. Как мы мчались! А я всё торопила его. Может быть, и лучше было бы, если б опоздали. Я была б уверена, что вы меня любите, и упивалась бы этим. А так, вся жизнь моя вскипела.
       Вы только что прочитали, как я оплакивала Лизу….. а теперь я ей завидую. У нее оставались три опоры в жизни: ее любовь; сознание того, что ее Любят; а третья опора – Бог, которому молилась с глубокой верой. О чем она просила Бога, когда сама была святой? У меня нет Бога, нет вашей любви, а моя любовь не держит меня. Спасибо Маше. Она почти догадалась. Тогда у поезда я забыла передать привет от нее, простите.
       Пишу для того, чтобы вы хотя бы позвонили мне, а лучше приехали. Даю вам три месяца. Это очень большой срок, но я стерплю. Не бойтесь, дядя Витя, я не женю вас на себе. Даже если не любите меня так, как Федор любил Лизу, или как я вас, мне достаточно увидеть и хотя бы коротко поговорить. А по телефону просто скажите, что любите меня, я ложь приму за правду. И будет у меня вторая опора. Третьей будет Маша, а там время покажет.
        Виктор Николаевич! Три месяца! Умоляю, иначе плохо будет, очень плохо. Вчера я ходила к тому тополю. Он не дождался нас и сломался.
        Судя по дате в конце письма, прошло почти два года…
        Не посмел я упрекнуть тетю Дашу…
        Последние три строки письма были старательно зачеркнуты, наверное, они разъясняли, что такое «плохо». Угадывались только: в начале «Я сде….» и в конце  «…Игорю».
       «Я желал тебе счастья, Таня»,-  кричало лесное эхо моим голосом. «Может быть, слишком сильно желал», - добавил я шепотом.
        Когда я вернулся в мой теперь дом, то застал там Нину Колесникову, беседующую с тётей Настей. Сразу бросилось в глаза, как она постарела, но живость глаз осталась прежней.
       - Здравствуй, Витя, - радостно вскричала она, напомнив мне лесную сороку, - вот письмо принесла, - и показывает на стол. Там лежал конверт.
       У меня сердце ёкнуло: от Тани! Я впервые испытал, что значит – руки трясутся. Но на конверте я узнал почерк тёти Даши. Меня окутало такое мистическое облако, что я стукнулся о полку с посудой и упал на табурет. А Нина, между тем, стрекочет:
       - Тётя Даша, покойница, попросила отправить. Давно уж…. Больше года, наверное, а я все забывала. Извини, Витя, - последние слова прозвучали медово.
        Нина церемонно удалилась, а я вскрыл конверт. Письма тети Даши состояли, в основном, из вступления в старинном, трогательном стиле и заключении, в котором в том же старинном духе содержались добрые пожелания. Это письмо не было исключением. В середине письма она сообщала, что заходила Таня. От самой себя тётя Даша ко мне означила короткую просьбу: «Помоги ей, Витя, она хорошая девочка». В конверт был вложен небольшой прямоугольник меловой бумаги с адресом и телефоном Тани.
        В эту ночь я спал беспокойно. Я долго и эмоционально произносил слова, которые накануне проговаривал в моем сознании. Таня была где-то рядом, но в темноте. Заготовленные фразы я исторгал в эту темноту:
       - Таня, прости меня, я желал тебе счастья, очень желал.
В ответ издалека скорее угадывалось, нежели слышалось:
        - Да, желал, - и вся темнота, скрывающая Таню, наполнилась грустью.
      Я исторгаю новую заготовленную фразу:
      - Со мной ты не будешь счастлива. Не могла бы быть.
      - Почему ты знаешь? – вдруг звонко прозвучало Танинным голосом.
      - Знаю, Таня, знаю, - закричал я.
       Я так закричал, что разбудил тетю Настю, а она разбудила меня. Утром болела голова, выпил я чашку кофе, но это мало помогло. Все равно я решил уехать сегодня. Упаковав нехитрый свой багаж, я пошел попрощаться с тётей Дашей, собрав букетик полевых цветов. Других она не знала и не выращивала в своём садике. А вот на столе в горнице нередко стояли полевые цветы, создавая уют старой деревни.
       Невдалеке от меня две женщины и мужчина устанавливали для свежей могилы оградку, и я подумал, что тетя Даша заслуживает того, чтобы и на ее могиле были и памятник, и оградка. Я решил проконсультироваться у тех людей, как лучше это выполнить.  При моем приближении старшая из женщин повернулась ко мне, и я почти сразу узнал в ней Машу. Она нисколько не удивилась:
    - Я догадалась, что это ты, -  сказала она после того, как мы поздоровались, - вот наш папа умер весной, - печально добавила она.
      Второй женщиной была Таня. Она поздоровалась приветливо, но несколько скованно. Мужчина продолжал возиться с оградой. Я еще издали заметил, как замечателен он. Его можно назвать образцом мужской красоты, и напомнил он мне одного из моих сокурсников.  В нем всё было на зависть таким, как я: высок, широкоплеч, занимался спортом, выступая за институтскую баскетбольную команду, и при этом отлично учился. Про таких говорят: душа компании. Обладая веселым нравом, великолепно исполнял студенческие озорные песни. Он был явным лидером, хотя к лидерству, казалось, и не стремился. Вот таким я увидел Игоря, когда мне его представили. По всему было видно, что это муж Тани.
       Пока Игорь с Таней сооружали столик внутри оградки, мы с Машей тихонько побеседовали. Попечалились о тёте Даше, о Тимофее Петровиче, по прозвищу Колдун. А он вовсе не был похож на колдуна. В моё студенческое время деревенские мужики любили, встретив меня, поговорить замысловато: то вопрос какой-то закрученный зададут, мол, и мы не дураки, то наведут столько иронии и сарказма, что я попросту терялся, чем, наверное, весьма повышал их самосознание. Колдун же был приятным исключением. Он, не теряя своего достоинства, уважал моё и так почитал мою учёность, что приводил меня в смущение. Я прощал ему, видя, что это его искреннее заблуждение. Мне приятно было с ним общаться.   
        Между тем Таня с Игорем закончили обустройство. По русскому обычаю мы помянули усопших. В этом обряде много содержания. В первую очередь: самая глубокая печаль трансформируется в мало осознанный еще оптимизм. А это весьма важно бывает для скорбящих. Из-за такой неожиданной встречи с Таней и Машей я не очень четко воспринимал происходящее и участвовал в нем почти автоматически. Я даже не помню, кто предложил пойти послушать перепелов, Маша или Таня. Мы пошли туда, где поле упиралось в луг. Перепела действительно «пели», призывая: спать пора. Из прошедших лет помню, что они и днем и ночью так призывали, а сами никогда не спали. Мы стояли и слушали. Погода стояла не жаркая, но солнечная, все небо было в кучевых облаках, таких диковинных, что походило на художественную выставку. В отличие от картин абстракционистов здесь есть и форма, и содержание, ибо эти облака излучают особенную, божественную энергию. Проследи за таким облаком минуты две и в динамке его преображения услышишь симфонию. Потом мы углубились в луг, приближаясь к речке.
       - Помнишь Маша? Мы здесь сено ворошили. А рядом была делянка тёти Даши. И мама на неё кричала, - вдруг громко сказала Таня.
        Маша промолчала, но видимо помнила тот случай. Она сорвала луговой цветок и задумалась.
        - Вот женился бы папа на тете Даше, и меня не было б, - в голосе Тани чувствовалось взволнованность, - вот было б здорово! – искусственно смеясь, продолжала Таня.
      - Таня, что ты говоришь! – изумилась Маша.
      - Нет, - возразила сама себе Таня, - тогда б и тебя, Маша, не было, а это плохо.
       Мы молчали, а Таня продолжала:
       - Странно, как люди женятся. Вот ты, Маша, вышла за Сергея, а могла б выйти за Виктора Николаевича.
       У меня невольно сладостно защемило сердце, когда я увидел, как смутилась Маша.
      … По небу медленно плыли белые пушистые облака, чистые, как первая любовь. В детстве я часто воображал себя на таком облаке. Там было тепло и уютно, и забывались обиды, голод и другие неприятности…
        - А ты, Игорь, почему на мне женился? – Не смолкала Таня.
         Игорь с достоинством, но очень ласково ответил:
        -  Потому что люблю тебя.
        - Да, конечно. А почему не собираешь мне васильков? Вон их сколько.
       И вспомнил я сразу слышанную когда-то давно в моей родной деревне песню. Она начиналось так:
                Все васильки, васильки,
                Сколько их выросло в поле!
                Помню, у самой реки
                Мы собирали для Оли…

Песенка - не из золотого фонда народного творчества, но вот второй ее куплет произвел на меня впечатление:
                Оля подбросит цветок,
                Низко головку наклонит:
                «Милый, смотри: василёк,
                Твой поплывет, мой потонет».      
Автору слов, возможно совершенно случайно, удалось создать образ беззаветно любящей женщины. Вся её короткая жизнь посвящена любимому. Ей очень грустно оставлять его в этом свете, но не печалится она о том, что её уже не будет.
      Игорь, между тем, старательно собирал цветы, но получалось у него это довольно неуклюже. Однако момент подношения букета выглядел очень трогательно. К этому времени Таня вполголоса пропела первый куплет. Приняв благодарно букет, Таня возвысила голос, действительно подбросила васильки и слова: «Твой поплывет, мой потонет», - закончила рыданьями, обняв Игоря. 
       Когда женщина рыдает – у нее беда. Я созерцал эту беду. Маша принялась вместе с Игорем успокаивать Таню. Но когда у женщины беда, ее трудно успокоить.
       - Танюша, тебя так любил папа, - внушала Маша.
       - Ох, Маша, наверное, я плохая дочь. Он… он говорил мне… - Далее были только рыданья.
        Боясь быть обузой, я, не привлекая внимания, отправился домой. На автобус я уже опоздал, шел не торопясь и попытался несколько упорядочить мысли свои. Но мысли сбивали стихи, слышанные очень давно от друга-студента. Я, наверное, был единственным его слушателем и ценителем. Оценки старался давать, щадя самолюбие поэта. Но эти строки я категорически не хотел признавать, а он грустно со мной не соглашался.   
                Любящей тебя счастья не желай,
                Любящей тебя место в сердце дай.
                Ей, как яд, опасен нежных слов бальзам,
                Подари ей счастье, если счастлив сам.
       Тетя Настя уже волновалась, но узнав, что отъезд мой откладывается до завтра, обрадовалась и быстро собрала роскошный стол. Потом мы церемонно пили деревенский чай. И вот, когда я уже расслабился, меня озарила мысль:
        - Выходит, тётя Даша умерла вскоре после Тимофея Петровича, - не мог я теперь именовать его Колдуном.
       Тетя Настя заметно посуровела, а потом заплакала:
       - Может, там встретятся.
      Я, верный правилу не мешать плачущей женщине, начал было распаковывать свой багаж. Вдруг за окном раздался треск мотоцикла и смолк. А через несколько секунд входит Виталий – лихой местный мотоциклист. Это он в прошлый мой приезд привез Таню в Березовку, это он приносил мне письмо, якобы, от Тани. Сейчас он так же не был многословен:
         - Мы успеем к поезду, дядя Витя.
        «Это что? Дружеская услуга со стороны Маши или вежливое выдворение?» - осмысливал я ситуацию, пока Виталий укреплял мой багаж.
       Через минуту мы уже ехали. Конечно, вместо слова «ехали» надо бы применить другое, но не нашел я подходящего. Наверняка, после того, как Виталька подвозил Таню к поезду, мастерства и лихачества у него приросло. От бешеной скорости и немыслимых виражей голова моя очистилась от мыслей, наверное, встречным ветром выдуло. Было только опасение, как бы не вылететь из седла. Именно – опасение, а страха не было.  Теперь я, кажется, ничего не боялся.
      Поезд уже готовился к отправке, когда Виталька высадил меня прямо у платформы. Не успел я и спасибо сказать, как он рванул с места и затрещал в отдалении. Я смотрел ему вслед, смотрел бездумно, приходя в себя. Вдруг вижу, Виталька делает красивый разворот, и вот он рядом со мной. Очень неторопливо достает из шлема и протягивает сложенный листок бумаги…
      Когда он вновь и окончательно исчез, не помню. На листке, несомненно, рукой Тани было выведено: «Помни Танечку-Очуманечку. Я очень прошу». Она впервые была со мной на «ты», если не считать сегодняшнего сновидения. 
 
 ЭПИЛОГ
    
                И снова то, что не свершилось,
                Тревожит память.
                Что не сбылось – не позабылось
                И больно ранит.

                Всё подвергаю я сомненью
                С тоскою в сердце.
                В душе моей опустошенье,
                Как после смерча.

                Знать, места в жизни не сыскало –
                Что не свершилось.
                Недосягаемой осталась
                Любви вершина.

                И время вдруг остановило
                Своё теченье…
                Что не сбылось, собой затмило
                Звезды паденье.

                *   *
      А зачем я понадобился в этом мире, Таня? Я помню тебя. Помню тётю Дашу. Я всё помню…  Вот только звучания «Благовеста» уже не слышу.
       Я так и не съездил в замечательное село Верхний Удел, опасаясь невольно узнать что-нибудь о Тане…  Но съездить надо: я же слово давал.
       А тот «домик», т.е. картину провинциального художника, я с бо-ольшими хлопотами отыскал. Тут случай помог. И называется картина – «Уходящее». Висит она у меня на стене, не привнося отрады. Но иногда печаль о прошлом помогает жить.   
        … Иногда я достаю Танин пакет. Но не раскрываю его. Проходят месяцы, и я вновь его достою с решимостью перечитать. А через минуту вновь прячу в заветный ящичек стола… не прочитав.   


 


               








                НЕ ПОЖЕЛАЙ СЧАСТЬЯ               
                (лирическая поэма)
   
        Я ехал тогда к тёте Даше в село Верхний Удел провести там вторую половину отпуска. Раньше, когда учился в институте, на каникулы почти всегда приезжал туда. Летом меня занимал лес молодой, ухоженный и щедрый на грибы и ягоды. Зимой – лыжные прогулки, чистый воздух и сонное безделье. А главное – тётя Даша всегда была рада моему приезду. Сложилось так, что по окончании института я все эти пять лет ни разу не наведался в Верхний Удел. Изредка писал я письма, на которые тётя отвечала немедленно, но всё менее настойчиво приглашала в гости. А три дня назад получил от неё письмо, уже не как ответ на моё, и столько было в нём материнской тоски, что я уже через день был в дороге. И надоел мне пыльный и шумный город, где я «убил» половину отпуска.
      Местный маленький поезд в четыре вагона с древним паровозом привёз меня в районный центр Берёзовку, откуда до Верхнего Удела – почти двадцать километров. Этот участок пути был для меня всегда самым трудным. Дорога до Верхнего Удела – обыкновенная российская грунтовая. Почвы преимущественно чернозёмные, и дороги в дождливое время были почти непроходимы. По этой причине долгое время об установлении автобусного пассажирского сообщения и речи не велось. Мне в такой ситуации, как, впрочем, и другим, оставалось искать попутки. Нередко приходилось ехать на тракторных санях, которые использовались не только по снегу. В последний мой приезд говорили, что скоро будет построена «Госдорога» от Берёзовки до областного центра, которая пройдёт вблизи Верхнего Удела.
      Кассовый зал – общий для поезда и автобусов. Мои радужные надежды оправдались. Есть регулярное автобусное сообщение с областным центром через Верхний Удел! Построили-таки Госдорогу. Беру билет на ближайший рейс, но все равно ждать почти два часа. Однако, это меня совершенно не удручает. Когда билет в кармане, я человеколюбив, т.е. окружающие, по крайней мере, не враги мои.  Обычно мои поездки «украшали» стояния в длинных очередях к заветным кассовым окошкам. И почти всегда не было уверенности в благополучном исходе…
       Я быстро нашел место на одном из диванчиков, устроился уютно и погрузился в воспоминания. Верхний Удел -  не родное для меня село, но по происхождению я деревенский. За многие мои приезды я сроднился с этим селом, хотя многие из сельчан остались для меня незнакомыми. Просто я, в недолгие мои гостевания, не успевал всех запомнить. Меня же знали практически все, в основном благодаря тёте Даше, ибо она была очень уважаемая в селе. Но была у меня неплохая компания – стайка девчат-доярок. Верховодила ими Светлана - соседка тёти Даши. Пять веселых девчушек, благодаря Светлане, прямо-таки, озаботились моей отчужденностью и очень опекали меня. Вечерами я составлял им компанию в кино или на танцы. Они уважали меня как будущего инженера, вернее, как «ученого» человека, и снисходили, как к бедному студенту. Я был очень бедным студентом и комплексовал из-за этого. Бравые деревенские парни немного презирали меня за бедность, но, все же, опасались, что могу «отбить» у кого-нибудь невесту. Нет, ни у кого я не «отбил»… 
         Теперь мои подружки, конечно, замужем, и мне будет скучновато в деревне.
 «Надо помочь тёте Даше по хозяйству, особенно в заготовке сена»,- определился я, и взялся за недочитанный детектив. В нем дело шло к развязке, но я пока не вычислил преступника, хотя имел нескольких подозреваемых. Дочитать осталось страниц двадцать, и я, растягивая удовольствие, отрываюсь от книги и осматриваюсь вокруг. Вглядываюсь в людей с неким философствованием.
      Вот мы здесь сошлись случайно, а могли никогда не встретиться. Нас тут добрая сотня, а то и две; каждый из нас, побуждаемый своими причинами, оказался вот здесь и сейчас. Сколько событий, значимых и незначительных, совершенно случайных и означенных сопутствовало каждому, и, несмотря на это или благодаря этому, мы сошлись в пространстве и времени. Но не сознаем мы этого! А лет двести тому назад к случайным встречам относились много внимательней, а уж в более ранние века всякая случайная встреча не оставалась без последствий. Я чувствую себя не только философом, но и реаниматором давних традиций.
        Здесь могут быть жители Верхнего Удела, только вряд ли я кого признаю.  В зале постоянное движение: покупают в буфете, идут к кассе, выходят на площадь. Даже сидя на диванчиках, они подвижны. Вот, почти напротив меня, но в отдалении, сидят три девчушки лет восемнадцати. Две из них, склонившись друг к другу через третью подружку, заслоняя её от меня, живо объясняются. Они очень разные не только чертами лиц своих, но и выражениями этих лиц, эмоциями. Та, что слева, слушает напряжённо, словно в словах подружки ожидает непременно какую-нибудь неприятность. Та, что справа, приятно возбуждена и убеждает в чем-то подругу, убеждает мягко, ненастойчиво, а та никак не поддается убеждению. Пессимистка и Оптимистка, - назвал их я, - и продолжаю наблюдения в коротких перерывах от чтения. Вот они успокоились, вернее, спокойна Оптимистка и смотрит умиротворенно перед собой в никуда. Пессимистка вся в сомнениях и легкой тревоге. Вот она вновь с возражениями склоняется к Оптимистке, та ровно улыбается, что-то коротко отвечает, после чего Пессимистка устремляет взгляд вниз, на лице   разочарование. Потом она опять хочет возразить, но тут третья их подруга заканчивает дискуссию легким привставанием, затем, вновь усевшись, примиряет спорящих.
       Я только теперь обращаю внимание на лицо третьей подружки и, всмотревшись, почему-то не могу отвести взор свой. Понимаю, что неприлично долго смотреть в лицо незнакомого человека и обращаюсь к своему детективу. Но не читается! И я опять на минуту поднимаю глаза. Потом «читаю», чтобы скрыть свою назойливость. Отрываясь от книги, я сначала смотрю в сторону, потом, как бы невзначай, останавливаю взгляд свой на незнакомке. Усилием воли продлеваю время «чтения»: очень боюсь выдать себя. В очередной сеанс наблюдения вижу, что Оптимистки нет, а Пессимистка что-то объясняет той, что так заинтересовала меня, и которую я буду именовать пока Незнакомкой.
      Теперь пора объясниться, чем так привлекла мое внимание Незнакомка. Есть в русском языке замечательные определения: обаятельная, привлекательная, симпатичная и т.п., но я не решусь, какое из них применить в данном случае. У русских классиков нередко встречал я такую характеристику героини романа: «У неё были неправильные черты лица». Мне становилось обидно: «Что ж ты уродину мне представляешь, и читать-то не интересно». Но далее, по автору, выходило, что героиня у него красавица. Я так и не понял, что означает неправильные черты лица, которые так украшают женщину. Наверное, у моей Незнакомки были неправильные черты лица, так как украшали они её очень. Но это не всё. Когда она вскидывала взгляд широко открытых глаз, сердце мое замирало. Я отворачивался в сторону, ничего не видя, сохраняя в памяти лицо её, которое светилось какой-то светлой грустью. Если б не подружки, постоянно отвлекающие её, она, казалось мне, непременно погрузилась бы в задумчивую мечтательность, что украшает женщину не мене, нежели черты лица её.
      Вот Оптимистка вернулась, а Пессимистка ушла. Оптимистка очень дружелюбно, с теплой улыбкой что-то рассказывает; Незнакомка внимает, и личико её хорошеет еще больше.
     По моему неуемному восхищению Незнакомкой читатель решит, что и другие любовались ею. Ничуть не бывало! Я специально осматривался: никто, ни мужчины, ни женщины не обращали на неё внимание.  Поначалу это меня даже несколько удивило. Но почему-то всплыл в памяти моей случай в картинной галерее.
      Года три назад, будучи в командировке в Москве, сговорились мы с коллегой сходить в «Третьяковку». Вообще-то она была закрыта на ремонт, и лишь часть её сокровищ выставлялась в арендованном зале. Под вечер я приехал на выставку раньше моей коллеги, и начал осмотр картин в одиночестве.  Хотя я не очень образован в области изобразительного искусства, но отношусь к нему – изобразительному искусству – с большим уважением, к картинам великих художников – с трепетным почтением. Каждая из них привносит в мою душу дилетанта особенное настроение.
      Но сегодня что-то не видно экскурсий. Я всегда присоединяюсь к ним. Когда послушаешь экскурсовода, то осознаёшь, что без его лекций и сотой доли не прочувствовал бы, не постиг бы того, что выразил художник в своей картине. Расскажет он - экскурсовод – о замыслах художника, о композиции картины, о движении света в ней, и что означает это движение света для изображенного сюжета. А еще расскажет он о том, как мучительно трудно давалась художнику эта картина, и какие бытовые условия усугубляли эти трудности. И много чего иного, не менее интересного будет в том рассказе. После такой экскурсии в полной мере ощущаешь, что не зря потратил время и деньги. Честь и хвала этой образованнейшей армии культуртрегеров! Жаль, что сегодня нет ни одной экскурсии.
       Я довольно быстро обошел все залы, хотя перемещаюсь не торопясь. Потом обнаруживаю еще один крошечный зал, а в нём сразу бросается в глаза картина, одухотворенность изображенного на которой, завораживает меня. «Левитан И.И. «Благовест»», - читаю, подходя поближе. Сюжет прост и необычен. Передо мной небольшая речка с высокими берегами делает крутой поворот. В этой уютной излучине в небольшом удалении от берегов за деревьями разместилась церковь. Она освещена невидимым солнцем, но, кажется, что свет этот исходит от белых стен, от куполов, от крестов на куполах. Всякая картина схватывает миг, который объясняет прошлое и убеждает в неминуемости последующего. Это и создает иллюзию движения на картине.
       В «Благовесте» изображен миг, растянутый на века. Ему не нужно движения. Прошлое и будущее чуждо ему. Красота мгновения вместе с тем живет и излучает доброту. Но самое значимое: в картине схвачен миг звучания. Миг звучания! Его нельзя ни выявить, ни вообразить. А здесь он звучит, улетая вдаль: «Мир прекрасен»!
       Я отходил от картины и вновь возвращался. Отходил посмотреть, не пришла ли моя коллега. Мне не терпелось сразу подвести ее к «Благовесту», сделав своеобразный подарок. За ней я признавал художественный вкус. Встретив её, наконец, я сразу начал восторженный рассказ о «Благовесте». Она послушно пошла со мной, но, к великому моему изумлению, весьма равнодушно осмотрела картину и, оставив меня, перешла в другой зал. Вот так, наверное, и с моей незнакомкой, которую я по-прежнему наблюдаю.
       Вернулась Пессимистка с мороженым к явной радости подружек. А вскоре подходит к ним женщина постарше с восклицанием:
       - Вот вы где! – И завязался оживленный разговор.
      В женщине я узнал Нину Колесникову, одну из моих подружек-доярок. Кажется, меня она не заметила, а я, со своей стороны, не стал объявляться. В те годы она менее всех нравилась мне. Была придирчива и вечно недовольна. Теперь я понял главное: моя Незнакомка с подружками - из Верхнего Удела.
      Решил выйти прогуляться, а вернувшись, выбрал место подальше от объекта наблюдения, но с хорошей видимостью. Снова и снова Незнакомка, как магнит, притягивает мой взор. Теперь, поскольку защитного расстояния стало больше, я удлиняю время созерцания. Окончательно прошла сонливость, которая одолевала с утра, заклёклая тоска ушла в глубину души моей. Настроение отличное, что было внове в последнее время.
       В автобусе я постарался также быть в отдалении, а в Верхнем Уделе вышел из автобуса последним. Теперь я смотрел вслед подружкам. Оптимистка шагала весело, чуть покачиваясь и, наверное, улыбалась. Пессимистка шла, как-то, неуверенно, корпус ее колыхался в такт шагам. Незнакомка - опять в середине, она словно плыла. Стройный стан её почти не чувствовал шагов. Когда я осмотрелся, на остановке уже никого не было. Я был доволен, что избежал встречи с Ниной Колесниковой. Примерно посередине пути к домику тёти Даши Незнакомка отделилась от подружек, а Оптимистка прокричала ей:
     - Таня, значит, как договорились.
       Теперь я знал её имя, и имя это мне очень понравилось: Таня…
        Тетя сразу заметила мое хорошее настроение и похвалила. А за то, что я приехал, сказала спасибо. Остаток дня я отдыхал и даже часа полтора поспал с наслаждением. Вечером было парное молоко, после – долгая содержательная беседа. Это у нас как традиция. Я охотно выслушал деревенские новости, хотя мало понимал их, когда же очередь дошла до моих подружек-доярок, я проявил подлинный интерес. Да, действительно, все они повыходили замуж, а Нина Колесникова успела развестись. Маша Селиванова, уехала в Москву, там вышла замуж. Я невольно взволновался. Дело в том, что Маша безумно нравилась мне, и в той же мере я робел перед ней. На танцах она была самая красивая и одевалась изящнее всех. Так, по крайней мере, мне казалось. Иногда я танцевал с подружками-доярками, кроме Маши. Не хватало духа на подвиг. Лишь однажды как в ледяную воду прыгнул, дыханье перехватило: я неожиданно для себя пригласил ее на танец. Сердце заколотилось, как при смертельной опасности. Но Маша охотно откликнулась на приглашение. Это упоительное состояние: наши руки соединены, мы близко-близко, глаза в глаза, и чудный запах женского тела -  его не мог перебить аромат духов. Я в ожидании: какой еще поступок совершить могу? И я совершаю – откуда что взялось. Я говорю вдруг:
       - Маша, ты мне очень нравишься! -  Не знаю, что я ожидал услышать в ответ, но только не это:
      - Ты мне тоже нравишься, - и улыбается, хорошо так улыбается, без иронии и кокетства.
        Я в полной мере осознал искренность слов Маши и готов уже был развить этот очень содержательный разговор, но танец вдруг закончился. Повел я Машу к подружкам её. При подружках продолжать такую значимую тему я не стал. Для этого должна быть более интимная ситуация. «Провожу ее сегодня», - решился я и вышел покурить. Покурил, уняв несколько взволнованность. А в голове туман. Только одна мысль: сегодня я провожу Машу и объяснюсь. Но пока курил, танцы закончились. Я кинулся искать стайку моих подружек, где оставил Машу. Издали вижу, как некий парень увлекает за собой Машу. Она поначалу сопротивляется, но потом, нехотя, уходит с ним. Крайне меня это озадачило. Я по инерции продолжал путь свой и в полной растерянности созерцал как «разобрали» остальных моих подружек, исключая Нину. И оказался я в ситуации, когда, как единственный в этот момент кавалер, я должен был Нину проводить. Проклиная себя и случай, довёл я ее до дому, но почему-то не ушёл сразу. Наверное, не хотел показаться невежливым, а Нина не проявляла желания уходить.  И битый час я топтался около неё, и разговор какой-то велся. А совсем неподалеку должен быть дом Маши, я нервно озирался, слушая нескончаемую болтовню Нины. Мне приходилось как-то соучаствовать в беседе, да так я потом разгорячился, порой неся несусветную чушь, что долго не мог остановить себя. Когда я, наконец, вырвался, то долго бродил по тёмным деревенским улочкам. Можно ли исправить ситуацию? – мучил меня вопрос. Ведь провожание Нины весьма усугубило дело.
     -  Дважды за один вечер предал Машу! - Твердил я себе. Сложная смесь чувств – досады, стыда, растерянности – овладела мной.
      То полное отчаяние, то надежда исправить дело боролись во мне. Наконец, я решил, что завтра обязательно объяснюсь с Машей, не дожидаясь вечера. Нужно встретить её днем.
       А утром со мной громко поздоровалась от своего дома соседка Светлана.  С ней у нас была большая дружба, к чему обязывало соседство. Сейчас в её глазах прыгали чертики: мол, а я знаю кое-что про тебя. Но, не дав мне опомниться, она стремительно исчезла. В полном недоумении иду завтракать. Неужели Светлана имела в виду мое вчерашнее провожание? Но ведь это дело обычное в деревне. К чему такая многозначительность? Сижу, значит, и размышляю. Вдруг тетя задает мне вопрос и вопрос такой, что я подавился и еле откашлялся. Тетя Даша с утра не в себе была, теперь я понял почему.  Сейчас она крепко колотила по моей спине. Вопрос был вот какой:
      - Ты хочешь жениться на Нине Колесниковой?
      Видя мою реакцию на свой вопрос, она заметно подобрела, однако ответа от меня требовала. Ответа я не дал, а ушел в горницу и улегся в неубранную еще постель. После такого демарша тетя оставила меня. Теперь я сознавал, что с Машей объясняться нет смысла. Но Нину я не винил и зла к ней не испытывал. Виноват был я. Зная вздорный, какой-то замысловатый характер Нины, не должен был я провожать её вчера.
       До конца каникул не ходил я в клуб и даже сократил свое пребывание в Верхнем Уделе к большему огорчению тети Даши. Это были мои последние каникулы…
       Вспомнив все это, я понял, почему мне было неприятно видеть Нину на вокзале: в какой-то мере из-за неё рухнула моя романтическая любовь.
       Потом мы с тетей обсудили хозяйственные проблемы. Поначалу она не соглашалась на моё участие в заготовке сена, мол, отдыхать я приехал.
       - Сенокос – лучший для меня отдых, - вполне искренне сказал я, и тетя Даша уступила не без внутреннего удовольствия.
        На следующее утро - мы на маленьком участке огромного луга. Для тёти и других сельчан сенокос – это заготовка корма для коров и другой живности. Я же нахожу для себя, бывшего деревенского жителя, дополнительное содержание труда своего. Запах скошенной травы, жавороночные трели, жалостливые крики чибиса, белые облака, порывистый ветерок – всем этим окутан я. Выбираю секунды для обозрения окрест. О, вид! К западу - село, тихое и благопристойное, а церковь её навевает воспоминание о «Благовесте»; на севере луг омывается речкой, отсюда виден «из жердочек берёзовых мосток», за речкой - снова луг со стадом коров и загадочным холмом, далее – лес, приветливый и зовущий; на восток – до горизонта поле с колыхающейся пшеницей, веет оттуда светлой грустью и неизбывной перепелиной песней о далёком моем детстве.
        Хорошо спалось мне в ту ночь.
       На следующий день я устраняю разные неустройства во дворе: поправляю изгородь, закрепляю телевизионную антенну, и много других мелочей занимают меня. К вечеру ощущаю, что не хватает мне чего-то, и понял: очень Таню увидеть хочется. Решил, что пойду в кино, теперь в клубе почти каждый день фильмы крутят. Действительно, увидел я Таню в комплекте с Оптимисткой и Пессимисткой, и Нина промелькнула раза два. Как незамужняя, она, по-видимому, приходилась им подругой. Когда я усаживался в зале на скамью на несколько рядов дальше от моей «троицы», Таня повернулась на секунду, и взоры наши пересеклись. «Ну, не меня же она искала в зале», - успокоил я себя. Сидели три подружки мирно, и Пессимистка, склонившись через Таню, что-то втолковывала Оптимистке.
      После фильма кинозал быстро приспособили для танцев. Вот запущена первая пластинка, но молодежь пока толпится по углам зала и у дверей. В дальнем углу – моя троица, одетая неброско, но стильно. Нина хлопочет невдалеке от них. По всему, она остаётся с ними. Я не стал дожидаться, когда закружатся пары, и ушёл. Танцы теперь не для меня, с грустью размышлял я, но потом взбодрился, вспомнив, что завтра иду в лес.
       Вот он, мой праздник. Летний утренний туман окутал тишиной всё окрест. Сквозь него неясно угадываются деревья, стога, избы и другие строения. Какая-то романтическая задумчивость витает в воздухе. «Всё не так просто и прозаично в этой жизни», -  внушает туманная дымка. Я шагал в лес, взбодрённый неясными надеждами.  Захотелось по-мальчишески пробежаться, что я и проделал, не опасаясь посторонних глаз. В лес я вошёл, чуть запыхавшийся, но вполне довольный прелюдией к предстоящему действу.
       Мой лес можно использовать в качестве учебного пособия. Лет десять назад я первый раз пришёл в этот лес. О грибах знал понаслышке и из художественной литературы, а через четыре часа я уже твёрдо усвоил, где какой гриб – подосиновик, подберёзовик, белый. Усвоил без посторонней подсказки, по месту их произрастания и по благородству.
       Если настоящий грибник приходит в лес, то он занят только грибами, даже красот лесных почти не замечает. Окинет взором стройные ряды сосен, весёлую семейку берёзок, раскидистый дуб, а вдогонку мысль: там могут быть грибы, и устремляется туда, предвкушая удачу. Этот человек – пленник леса и своей страсти. Когда наступает пора возвращаться, его утешает мысль, что обратный путь можно пройти не по дороге, а лесом, и грибы могут еще быть, должны быть. И, хотя устал он, и жажда мучит, но с сожалением встречает край леса. Вот дальнейший путь – вне леса – ему мучительно долог.
       При выходе из леса встречает меня многоцветная, высокотравная поляна, как символ человеческой радости. С детства люблю поваляться в высокой траве и созерцать роскошные облака. Отрешаюсь от всего земного, и душа устремляется в небо. И рождаются мысли, мысли тонкие, мысли певучие. Взлетели они жаворонком ввысь, помчались вдогонку за облаком, опустились вместе с чибисом в луговину, зацепились за петушиный крик. И всему этому составляли фон недавние впечатления от Тани. Но этому умиротворённому душевному состоянию образовалась какая-то помеха. Так колючка репейника лишает ощущения комфортности. Сначала смутно, потом всё отчётливей проясняется суть тревоги. Оказывается, я определился, что Таня, безусловно, непременно, необходимо должна быть счастлива. А что составляет счастье женщины? Замужество определяет, счастлива она или нет. Вот тут-то я и тревожился. Вспыхивало некое чувство, похожее на ревность, не в прямом смысле ревность, ибо и в потёмках сознания я не выставлял себя её партнером по жизни. Нет, ревность моя заключалась в том, что я уже заранее сомневался, что будущий муж Тани обеспечит то, что ей назначено. Будет ли он достоин жены такой? Вчера в клубе я не стал дожидаться, когда объявится кавалер Тани, ибо и к нему ревновал.
        Я быстро поднялся и, как колючку репейника, стряхнул эти мысли, обругав себя: «В какие дебри занесло тебя!» Лучше настроиться на мажорный лад, связав тонкой нитью мечтаний «Благовест» и Таню. По жизни будет иногда вспоминаться этот романтический тандем, украшая суету житейскую.
        Домой я вернулся далеко за полдень, тёти Даши дома не было, и я соорудил себе обед из того, что нашёл подходящего. В самый разгар моей трапезы вбегает мальчишка лет двенадцати и протягивает мне листок бумаги, свернутый письмом-треугольником.
      - От кого это? - спрашиваю удивленно.
      - Танечка-Очуманечка велела передать, - отвечает частный почтальон.
      «Вон оно что! Танечка!», - туго соображаю я, а на душе тревожно стало. Чтобы потянуть время, спрашиваю:
      - А почему – Очуманечка? – но мальчишка лишь плечами пожал.
       А я понял, что это - прозвище. Мало кому в этой деревне, да и в других также, не сыскалось прозвища, хотя в последние годы идет на убыль эта древняя деревенская традиция. Иногда прозвище обитателя деревни возникает совершенно случайно, и никто потом не может объяснить его. Нередко человек получает второе имя из-за своего «любимого» словечка, которое он употребляет порой совсем не к месту. Некоторые получают прозвище, так сказать, по наследству - от отца или матери. Но самые замечательные прозвища характеризуют человека в сути его. И характеристики эти имеют широкий диапазон – от уничижительных до восхитительных. «Очуманечка - это, по-видимому, выражение некоторого непонимания характера Тани, её поведения, - а ведь неплохо к ней это пристало!» - размеренно размышляю я, и предлагаю мальчишке:
     - Хочешь лесных ягод? – надо же вознаградить письмоносца.
     - А рубль? – обиженно восклицает он.
      Я сначала не понял, а потом иронизирую мысленно: «Значит, письмо доплатное». Раньше был в ходу этот термин. Можно было отослать письмо, не наклеив марки. Адресат мог получить письмо, только заплатив деньги, причем выше стоимости почтовой марки. Такое письмо и называлось доплатным. Правда, адресат мог отказаться от письма без последствий. Я не посмел этим воспользоваться, полагая, что расчётливый мальчишка может устроить скандал. Хотел я далее побеседовать с ним, но он, получив гонорар, немедленно удалился. Продолжаю обедать. Что там, в письме не очень хочется знать, но все-таки -  заинтригован. Наконец, любопытство окончательно победило, и, не прекращая обеда, вскрываю письмо. Там: «Приходи сегодня вечером к тополю за огородом Мельниковых в 11 часов, я буду ждать. Таня».  Я помнил тот тополь. Высок и раскидист он был.
       Нет, не обрадовало меня письмо. Скорей с Ниной я мог пойти на свидание. Тяжелое чувство разочарования охватило меня, так, что и обедать прекратил. Прошёл на веранду, лег на старенький диван и погрузился в сон, вязкий, как мокрая глина. Разбудила меня тётя Даша, упрекнув, что на закате спать не следует. И действительно, у меня болела голова. Вышел в палисадник подышать посвежевшим воздухом.
       За огородами, домами и пшеничным полем догорал закат – тихий, яркий, обещающий на завтра ясную погоду. Обычно этот вид отзывался в душе, привнося благостное состояние бездумного любования.
       Сейчас не было гармонии в моих ощущениях. Непонятный дискомфорт, как муха в молоке, держал меня в напряжении. Вернулся в избу и стал помогать тёте перебирать грибы. Добрая беседа не мешает работе и способствует душевному успокоению. Тётя любила и умела рассказывать; даже деревенские новости я слушал с удовольствием. Чаще рассказы её были о давно минувшем, о годах ее молодости и даже детства. Сравнивал я время её детства со временем моего. И было много схожего, но еще больше неповторимого, например, такое, как коллективизация и война. Рассказывая о том, как здесь устраивали колхозы, тётя Даша непременно объяснит, как и почему «у Сталина вскружилась голова». Так новообразованными колхозниками воспринималась знаменитая статья его в «Правде» «Головокружение от успехов», в которой он «критиковал» слишком усердных в деле коллективизации. О нынешних днях тоже могла интересно рассказывать тётя Даша.
       Но сегодня я решил блеснуть красноречием и рассказал что-то похожее на притчу, во всяком случае, так я хотел это представить.
        Как-то посетил я выставку провинциальных художников. Я не считаю себя знатоком или ценителем искусства, но на хорошие картины посмотреть люблю. Хорошие картины – это то, что мне нравились. Впрочем, остальные я не относил к плохим картинам, полагая, что просто не понимаю много в современном искусстве. Но абстракционистов отвергаю категорически. Больше всего меня привлекают пейзажи, изображения сельской природы.
       Так вот, шедевров на той выставке, наверное, не было, но одна картина прихватила меня. Небольшой старомодный деревенский домик, при нем берёзка, рябина и старый колодец, а ещё: ветхая изгородь и петух в дальних лопухах.  Стоял я у картины и наполнялся непонятной грустью и щемящим томлением. Как художнику удалось вызвать у меня такое настроение? Наверное, это и есть талант.
      Был я очень доволен своей экскурсией на тот вернисаж, только вот было довольно неожиданное продолжение. Оказывается, я видел этот домик «вживую». И не было тогда у меня никаких художественных впечатлений. Равнодушно проходил я мимо прототипа «хорошей картины».
       Тётя слушала молча, почти не отвлекаясь на посторонние заботы и, кажется, удивилась, не получив от меня объяснений, какое же поучение таит мой монолог. А я именно сейчас осознал, что Таня была для меня тем домиком на картине, а несколько часов назад стала простым прозаическим его прототипом.
       Мне жаль было расставаться с жар-птицей. Но, утешал я себя, здесь нет никакой трагедии. Все равно она весьма симпатичная девчушка, наверное, хохотушка, раз надумала так подшутить над дядей, который почему-то пялился на неё на вокзале и в клубе.  И придумала не одна, а вместе с подружками.
      - Вот посмеёмся, - восклицали троицей и заранее хохотали.
      Ну что ж, веселитесь, проказницы. Впереди у вас вся жизнь и неизбежное замужество. Ревности к будущему мужу Тани я уже не испытывал. Испытывал я стыд и досаду. Стыд – потому, что истолковали мое внимание к Тане превратно и примитивно, досаду – потому, что неумело я тогда на вокзале маскировался.
     - Кто такая Танечка-Очуманечка, - неожиданно спрашиваю тётю.
     - Да, младшая дочка Тимофея Колдуна, - отвечает она и потом добавила, - Отличница. -  кажется, хотела еще что-то добавить, но отвлеклась на пришедшею корову.
      «Что ж это? Выходит, Таня -  сестренка Маши, - изумился я, - вот так игра случая!». Что-то скрипнуло в душе, вспомнил красавицу Машу, крах моей давней романтической мечты. А на Таню обиды прибавилось. Чтоб обида не росла, опять говорю себе: «Молодец, Таня, хорошо придумала. Только не получится у вас, давясь от смеха, созерцать дядю-ловеласа у тополя. Что-то нет желания веселить вас». Ох, нехорошо закрутилось.
       Погостил я у тети еще дней шесть. И в лес ходил, и в речке купался, не забывал и тёте в чем-либо помочь. В кино не ходил. Наконец, притомился и собрался уезжать. Тетя не перечила, хотя полагала, что мог бы я еще недельку погостить. А меня даже в мой город потянуло. 
       Накануне отъезда я пошел в лес, но уже не как грибник. Я шел попрощаться с другом. Хотя я и был заядлым грибником, но в такой день легко освобождался от страсти «третьей охоты». Лес в Верхнем Уделе смешанный.  Сосна сознаёт свой особенный статус в чернозёмной России. Лиственных пород здесь множество, а из хвойных - она почти в одиночестве. Редко, редко поддерживает её ель. Поэтому и красуется она напропалую, словно дочь первого богача в прежней деревне: и красива, и богата. Другим остается только завидовать. Но никто не завидует. Вот берёзки разбились на живописные группы так, что я не могу отдать предпочтения ни одной из них. Берёзка не красуется, ей достаточно своего обаяния, чтобы быть душой русского леса.
        А вот пугливая осина. Знает она людское мнение о себе и потому пребывает в неизбывной печали. Глубоко завидует она берёзке, белой завистью завидует, потому, как хочет быть похожей на неё. Сколько раз в отдалении я принимал освещенные солнцем стволы осин за берёзки. В своём стремлении подражать берёзке она и гриб именной выращивает – подосиновик, который по благородству не уступает подберёзовику, а по товарным качествам даже превосходит. И что замечательно! Ведь только в среднерусских лесах подосиновик растёт именно под осиной. В других краях подосиновики произрастают во множестве при полном отсутствии осины. Там и наименование этого гриба иное. И я убеждён, что осина и красива, и стройна, а пребывает в презрении людском, как оклеветанная деревенская девушка, которой никогда не оправдаться перед людьми, хотя оправдываться не в чем.
       Ещё замечательный представитель моего леса – дуб.  В литературе его часто сопровождает эпитет «могучий». Даже красота его «могучая». Но действительно могуч он «среди долины ровныя». Здесь же, в молодом еще лесу в сообществе с другими деревьями, он скромен и уютлив. С подножия склона наблюдая его, ощущаю исходящие от него приветливость и гостеприимство. Начинаю взбираться. Если не торопиться, то процесс этот неутомителен и приятен. У подножия дуба, под его раскидистой кроной – лучшее пристанище для отдыха. На середине пути к дубу вдруг, как в сказке, предстала предо мной яблоня. Жду, не попросит ли она:
    - Съешь моего яблочка.
      Не дождавшись приглашения, беру яблоки сам, их много -  и на ветках, и на земле. По опыту знаю, что на вкус они слишком кислы и горьковаты, но аромат их замечателен.  Мне удается съесть три яблока. Оглядываюсь, нет ли сказочной печи с пирогами. Вокруг такое великолепие, что не удивился бы.
      Травы, кустарники и деревья перемешаны с великим смыслом и уживаются не только между собой, но и с живностью. Птичьи голоса -  как гимн этому содружеству.
     Ну вот, наконец, добираюсь до моего любимого дуба, у него такие затейливые плоды – желуди с чашечками, что я всякий раз беру их на память. Под шелест листвы и птичий говор хорошо думается, лёжа на спине. Кустарники и густая крона дуба создают вокруг меня замкнутое пространство. Я отделён от всего мира, я абсолютно свободен. Все страсти, тревоги и заботы отдалены. В таком уюте вспоминаются только счастливые моменты прошедших лет. Их не очень много, но в моей власти растянуть их или реконструировать.
      - Зачем ты тогда уехал? – С грустью спрашивает Маша. Оказывается, я отчетливо помню её голос.
       Я не знаю, что ответить. Ведь глупо сказать: «Прости». Для нее, наверное, я давно уже не существую. И я говорю:
       - Спасибо, Маша за то, что я помню тебя, а что ты не помнишь меня – это моя вина передо мной.
      Кажется, я даже вздремнул, и такое отдохновение получил от этого, что почувствовал силу необыкновенную. Казалось, как Илья Муромец, и дуб могу своротить. Лишь одно сожаление: когда-то еще случится встреча с моим другом.
      Вдруг листва всполошилась, а небо потемнело. Дальние раскаты грома завершили, но не скомкали расставание друзей. Я был уже дома, когда пролился летний дождь с грохотом и с устрашающими вспышками молний. Но ещё до своего захода весело засияло солнце, а ночь пришла умиротворённая, даруя здоровый безмятежный сон.
      Утром я был бодр и почти весел, но помня, что веселость эта может огорчить тётю, я стал озабоченно собираться в дорогу. Засуетилась, а потом заплакала тётя Даша.
      Когда женщина плачет, не надо ей мешать: этим она обретает устойчивости в жизни. Слезы даже украшают женщину и укрепляют морально. Я вышел на крыльцо и осмотрелся. По всему видно было, что природа желает мне счастливого пути.
      Вот минул самый трудный, последний миг прощания. Он всегда приводил меня в смятение. Взяв свои сумки, стараюсь бездумно пройти путь до автобусной остановки. Но уж больно мнителен я стал: и здороваются со мной не просто, а со значением. И в автобусе чувствовал себя некомфортно и с некоторым раздражением поминал Таню.
       А на вокзале в Березовке уже перед посадкой в поезд я увидел её. Удивился я этому совпадению, отвернулся и пошел к вагону. Чувствую, что она догоняет меня. Немного растерявшись, останавливаюсь. Она была явно взволнованна, а глаза светились почти восторгом. Я опять невольно залюбовался ею. А так близко я её вижу впервые.
      -Простите, дядя Витя, - ровным голосом произнесла она, а глаза затуманились вечерним облаком.
     Мое сознание было предрасположено к такому извинению, но сейчас я кроме восхищения и благодарности ничего не испытывал. Благодарность – за то, что она одарила меня на прощанье своим раскаяньем.
       - Это не я писала. Я только вчера узнала, - слышу я далее.
      «Ага, значит, подружки! А, может быть, одна из них? Нет, Оптимистка добра и не могла сотворить такое зло, а Пессимистка слишком пуглива, чтобы даже подумать о такой авантюре». Мой мысленный анализ прерывается, ибо слышу вдруг:
       - Это все Нина Колесникова, - в голосе явные слезы, а глаза, тем не менее, счастливы.
      «Вон оно что», - и все для меня прояснилось. Предполагала Нина пройти будто случайно мимо того тополя, что за огородом, и спросить слащавеньким голоском: «Чегой-то ты, Витя? Али ждешь кого? Ох, дела! Ну, жди, жди, немного осталось», -  и пойдет, прямая, как иголка.
         Я так живо представил все это, как будто и впрямь стоял тогда у тополя, и Нина проходила мимо. А теперь она сокрушается, что не осуществилась ее затея. А как же Таня, все-таки, прознала? Полагаю, что Нина кого-то посвятила в свою проделку, пригласив в качестве наблюдателя. И прокатилось бы по деревне! Вот это и было её целью. Впрочем, я тут же простил Нину, вон оно как обернулось: Таня провожать меня приехала! Теперь я, не прячась, могу смотреть на неё. Значит, тот домик со старым колодцем – произведение искусства, а не отражение примитивной натуры.
      - Я все объясню, - звучит ручейком голос Тани.
     «Не надо ничего объяснять, Таня,- мысленно возражаю я, - не хочу я знать, как писалась картина «Благовест», какие замыслы были у художника, как бытовые условия и житейские заботы мешали ему. Мне нужен «Благовест» без комментариев».
      Вдруг охватило меня чувство вины перед Таней: все же какие неприятности пережила она из-за меня. А она неожиданно говорит:
       - Спасибо вам…
       - За что? Мне? Спасибо?- так, невольно с расстановкой слов, спрашиваю.
       - Вы так смотрели на меня!..  Хорошо смотрели! -  впервые вижу её в смущении, ещё пыталась что-то добавить, но выходило что-то несвязанное. Но я всё-таки понял: благодарит меня, что я не пришёл к тополю.
        Она справилась с волнением и в спокойной радости смотрит на меня.
         - Тебе, Таня, спасибо, - с ударением говорю я, - теперь я поеду в хорошем настроении.
      Хватило галантности поцеловать у неё руку. Хотел пожелать ей счастья, но не посмел из-за суеверного страха: как бы моё пожелание не проявилось наоборот. А она должна быть счастлива – таков мой приговор.
      Когда мы таким образом объяснились, Таня стала такой, какой я увидел её в первый раз. Только радости было больше, как будто мечтания её реализовались. Она чутко уловила миг прощания, но я опередил:
      - До свидания, Танечка… Очуманечка!
      Таня удивленно вскинула брови, потом несколько секунд вопросительно смотрела мне в глаза и… рассмеялась, рассмеялась звонко, раскованно и, я бы сказал, счастливо рассмеялась.
      - Почему – Очуманечка? – еще смеясь, спросила она.
      - Извини, - спохватился я, - но мне это понравилось.
      - Мне тоже теперь будет нравиться. Счастливого пути, дядя Витя!
        Она уже повернулась и сделала первый шаг, но я неожиданно для себя довольно громко говорю:
      - Я желаю тебе счастья, Таня!
       Таня остановилась, медленно, очень медленно повернулась. Оживлённое лицо вдруг стало меркнуть.
         Она не сказала традиционного ответного пожелания, а смотрела на меня как- бы спрашивая о чём-то.
         - Желаю тебе счастья, - говорю так, когда растолковывают непонятное.   
         Она несколько раз кивнула, как бы говоря: «Да, да, конечно».  Потом, наконец-то, говорит:
          - Спасибо, - а в голосе некоторое сомнение.
        Но вот лицо её озарилось улыбкой, словно только теперь до неё дошёл смысл моего пожелания. Красиво помахав мне рукой, Таня не торопясь пошла к привокзальной площади.
       Не мог я не полюбоваться вслед ей, уходящей, исчезающей, как счастливое сновидение в первые секунды утреннего пробуждения.
        И в маленьком местном поезде, и в большем междугороднем мне было легко и радостно.

        По возвращении в мой город, житейские заботы, домашние и производственные проблемы заслонили постепенно это мое почти романтическое приключение. Но вспыхивало иногда воспоминание, скрашивая серые участки жизненного пути. Правильно говорят, что ругать судьбу грешно. А я не судьбу ругаю, я себя ругаю, ибо в словах: «человек – кузнец своего счастья» – много истины.
      
       Минуло два года, и случилось так, что, следуя в служебную командировку, должен я был проехать через ту станцию, от которой я когда-то добирался до Березовки на маленьком местном поезде. И понял я это, когда до этой станции оставалось часа полтора пути. Мне так жгуче захотелось очутиться в Верхнем Уделе, что невольно начал размышлять об осуществлении моего желания. Ехали мы с моим начальником отдела по вопросу внедрения нашей разработки на одном предприятии города С. И родился у меня коварный план. Решил воспользоваться хорошим настроением шефа и его благосклонным ко мне отношением. И еще я кое-что имел в виду. Вышли мы с ним покурить в тамбур.
       В своем монологе я не сразу выдвинул свой главный аргумент, дав ему прочувствовать мои нравственные страдания. Много я рассказал о тёте Даше. И так проникновенно это у меня получилось, что удивился я своему скрытому таланту. Под конец я напоминаю, что мое участие в С. заключается в обучении персонала завода работе с нашей установкой, а это потребуется дня через три. Ведь изначально и предполагалось, что я приеду в С. после него. Я полагаю, что отказался шеф от такого варианта только потому, что одному ему скучно будет коротать время в дороге и гостинице.
      Конечно, уступил он не сразу. Поначалу начальственно строго осудил моё легкомыслие. Но я уже видел, что он уступит. Он даже доволен был такому обороту. Дело в том, что у него явно завязывался роман с нашей симпатичной попутчицей. В этом и заключалось мое коварство. Уж они так самозабвенно щебетали, что я только из-за этого сбежать готов был. И что замечательно, шеф не слыл ловеласом. Недоставало ему той особенной коммуникабельности, которая так востребована при знакомстве с женщиной. А тут, по-видимому, он встретил именно ту, что искал так долго. Так что, со скрытой радостью он избавился от меня, сохранив лицо, и подтвердив репутацию строгого, но заботливого руководителя. 
       Далее получилось опять замечательно. Мой маленький поезд отправлялся через два часа. А ведь курсировал он раз в сутки!
        И как снег на голову свалился я. Так определила тётя Даша. Радости её, как говорят, не было предела.  Когда утихомирились мы, настал черед обстоятельной беседы. Тут я выбрал момент и, как-то, кстати спросил про Таню,  дочь Колдуна. Она, еще не остыв от своего рассказа о деревенских новостях, отвечает полурассеяннно:
       - Уехала она в Москву к сестре, поступила в институт, - потом хотела что-то добавить, но я ловко увел её внимание в сторону.
     Главное я знал, а подробностей боялся. На следующий день я смело отправился на большую прогулку по деревне. И ждал меня очень приятный сюрприз. Встретил я двух молодых мам с колясками. Вы угадали, это были Оптимистка и Пессимистка. Я нарочито не поздоровался, ведь мы, собственно, незнакомы. Но я их долго наблюдал. Оптимистка светилась добротой и тихим счастьем.   Пессимистка, казалось, не верила своему счастью, и постоянно заглядывала в коляску, чтобы удостовериться в великом чуде – своём ребенке. Так что без сомнения чисто женское счастье не миновало их. Только ради того, чтобы убедиться в этом, стоило мне совершить этот внеплановый приезд.
       Но кое-что не без грусти заметил я в Верхнем Уделе: село начало пустеть. Стояли дома с забитыми окнами или вместо домов зияли прорехи. Начался исход сельчан в города, как и по всей России. И что в результате?  Город потерял своё лицо, а деревня потеряла себя.
       На следующий день я уже уезжал. Сегодня при прощании тётя не плакала: настолько радостен был мой внезапный приезд. И я в этаком благостном состоянии души – как все замечательно получилось у меня -  пребывал и в автобусе, и в Березовке, по которой я совершил большую прогулку перед отправлением поезда.
        В вагон я сел сразу при объявлении посадки. Сидя у окна, погрузился я в приятные размышления. Как всё удачно сложилось, и собой я был очень доволен, что бывало весьма редко. Я так углубился в самолюбование, что не сразу услышал, как сосед по купе теребит меня:
        - Это, наверное, к вам пришли, - а потом с восхищением добавил:
        - У, какая женщина!
        Оборотился я к окну и увидел молодую женщину, стоящую на перроне и призывно машущую рукой. Что сразу бросилось в глаза – это редкое сочетание элегантной одежды, стройной фигуры и изящной прически. Выхожу на перрон, полагая, что женщина обозналась. Несколько торопясь, женщина шла мне навстречу. Когда она была метрах в пяти, с моим зрением что-то случилось. В старых фотоаппаратах, если не прокрутить пленку, случалось наложение кадров. Иногда получался такой занятный сюжет, что возникало недоумение, где я такое мог снять? Вот и теперь образ Тани, который надежно сохранился в моей памяти, почему-то наложился на реальный образ идущей ко мне женщины. Несколько секунд я был в этаком художественном недоумении, пока не сообразил, что передо мной – действительно Таня. Это было так фантастически неожиданно, что я не сразу ответил на её:
       - Здравствуйте, Виктор Николаевич.
  Когда я несколько пришел в себя, отвечаю, запинаясь:
         - Здравст..вуй, Таня, - а поначалу хотел сказать «здравствуйте».
          Я смотрю на неё, и хочется воскликнуть «Как ты прекрасна!» - Но я молчу и созерцаю, упиваясь.
        А она, между тем, объясняет:
        - Мы вчера приехали, а сегодня я встретила тётю Дашу…  Боялась, не поспею…
         Я ничего не понял. Поскольку ситуация нештатная, мозг работает в авральном режиме. Мгновенно провожу анализ: если встретила тётю Дашу, значит, с ней всё в порядке. Может быть, надумала что-то передать вдогонку? Да, только «вестовой» крайне необычный. Жду с некоторой тревогой. Хочу крикнуть: «Да говори же!», но удерживаюсь. Смотрю в её глаза, а они чего-то ждут. Надо что-то говорить. Может быть, спросить, почему она спешила? Но задаю самый простой вопрос:
         - Ты в Москве живешь?
          - Да, учусь.  А живу у Маши.  -  и опять молчание.
          Наконец, я произношу то, что относится к ситуации:
         - Ты молодец, Таня, что приехала.
          «Глупость сморозил», -соображаю я, но всё-таки говорю далее:
          - Это так здорово! – И замечаю, как оживает лицо её.
        Мне радостно стоять рядом с Таней, а для поддержания разговора не находится слов.
         - Мы очень быстро ехали. На мотоцикле, – почти с восторгом заявляет Таня.
         А я словно в тумане: «Почему на мотоцикле?» Когда туман немного рассеялся, оказалось, что я держу её за руку, а рука такая послушная. И я поцеловал эту руку. А тут и поезд тронулся, и этот поцелуй выглядел, как прощальный.  Говорю «до свидания», «спасибо», -  больше ничего на ум не пришло, - и иду к вагону. Почему она так спешила?
         Этот поезд долго набирал скорость, можно было минуты две спокойно идти рядом с ним. Но у ступенек вагона она догнала меня. Оглянувшись, вижу её смятенный взор.
        - Виктор Николаевич, вы зачем про меня спрашивали? – а в голосе какой-то надрыв.
       Я не сразу сообразил, где я про неё спрашивал. Потом вспомнил разговор с тётей Дашей. «Ай, да тётя!», - с великим изумлением подумал я. Но что мне ответить Тане? Не мямлить же в эти динамичные секунды, что я желал ей счастья, что хотелось о ней знать только хорошее.  Я искал слова, а Таня остановилась в растерянности и смотрела, как я, держась за поручень вагона, пытаюсь остановить поезд. Но это у меня плохо получалось. «Помоги мне», - чуть не крикнул я. А она всё смотрела на меня, и радость на лице её тускнела…
       Проводник и мой сосед по купе втащили меня в вагон. Они что-то спрашивали, но я их не слышал. Поезд набирал скорость, а в купе сосед утешал меня. И так здорово это у него получалось, что я неожиданно спросил его:
      - Зачем она приезжала?
       - Любит она вас, - прозвучал оглушительный для меня ответ.
        Сосед мой оказался великолепным утешителем, он очень убедительно разъяснил ситуацию. Молодые девчонки нередко влюбляются в зрелых мужчин. Вот в него была безумно влюблена одна школьница.
        - Я и её родители вместе разрешали тогда эту непростую проблему, -  рассказывал он с грустью, - а сейчас она гневается, если ей напоминают о тех годах.
       - Понимаете, - продолжал он далее, - она и её родители давно забыли всё. А я - пострадавший! И всё помню.
        У моего соседа нашёлся коньяк, и он продолжил возвращать меня к жизни другим средством. Хорошо, когда в трудную минуту рядом окажется такой попутчик!  Мы окончательно подружились, а часа через два я почти успокоился, потому что сосед мой на своём примере показал, что ничего трагического тут нет.   
       За окном вагона рисовались среднерусские пейзажи: то луга, то перелески, то деревеньки, такие разные и такие одинаковые – российские.
                **
        Через три года я побывал в Верхнем Уделе по очень печальному случаю: не стало моей замечательной тёти Даши. Похоронили её без меня. Из родственников была младшая сестра тёти Даши, проживающая в областном центре. Они почему-то мало общались при жизни. И, может быть, поэтому, домик свой тетя завещала мне. Это очень растрогало меня, хотя житейски полагал, что сестре тёти Даши домик сгодился бы более кстати. Но волю тёти Даши я должен был уважить. Я уверен, что она никак не предполагала, что я могу получить какие-либо материальные дивиденды от её наследства. А вот привязать меня и впредь к Верхнему Уделу – и был её замысел. И на могилу к ней приду. И дал я слово и себе, и ей, что хоть однажды в будущем приеду.
       Село опустело почти на половину, а жители в основном весьма пожилые люди. И лес одичал и встретил меня строго и не очень приветливо, как будто это я виноват, что некому более ходить по грибы, по ягоды. Тоскливо мне было от его суровости. Так вот и люди -  бывшие друзья -  становятся с годами, отчужденными. Из уважения к бывшему другу набрал я по десятку отменных подберезовиков и подосиновиков, увенчав сбор тремя великолепными белыми грибами. С тётей Настей – сестрой тёти Даши -  мы сдружились и нашли рациональное решение: домиком, огородом и прочее будет распоряжаться она.
       На заветной полочке тети Даши, где хранились самые дорогие её сердцу предметы, ждал меня изумительный, но чем-то пугающий сюрприз. Там лежал перевязанный пакет. Видимо, давно лежал. На пакете красивым женским почерком было написано: «Тётя Даша, передайте этот пакет Виктору Николаевичу. Пожалуйста». Ох, ждала меня тетя Даша, а не догадалась для ускорения моего приезда написать мне. Я не стал сразу вскрывать его, а назавтра спланировал второй поход в лес, полагая, что сегодня я в большой мере загладил вину свою перед ним.
        Я с трудом нашел свой заветный дуб. Он сильно изменился, прибавив могучести виду своему, и, кажется, считал себя главным в лесу. Но он не возражал, чтобы я, как прежде, расположился под его кроной. Я долго лежал, мечтая ни о чем, готовя себя к знакомству с содержимым пакета.
      Сначала была отдельная страничка с обращением ко мне.
      Виктор Николаевич, эти записи я вела с детства, и они мне очень дороги. Я никому не показывала их. Это только мое. Вы не обнаружите в них чего-нибудь ценного. Но вы прочитайте их. Там много наивного, но в них моя душа. Я так верила в этот мир, в котором зачем-то понадобилась я. В последней фразе было что-то пугающее.
       В пакете было несколько старых ученических тетрадок и одна, так называемая, общая тетрадь в девяносто шесть листов. Это был своего рода дневник, хотя в нем не было отмечено ни одной даты. Нет смысла приводить все записи. Но некоторые показались мне значимыми.  Вот запись, наверное, второго класса Таниной учебы:
       Я люблю маму я люблю папу я люблю Раю я люблю Сашу я люблю Машу а Толя живет в Москве.
      Она перечислила всех своих сестёр и братьев. Толя – самый старший, а поскольку уже не живет в семье, то, по-видимому, Таня сомневалась, стоит ли любить его. На следующей странице:
       Мама не любит тётю Дашу и я не люблю. Интересно, почему? Были отзывы и о других односельчанах, которых она «любила». Досталось только Гришке Чумазому, который, по пьяни, чуть не задавил ее трактором. 
        А вот весьма занятная запись для десятилетнего ребенка:
       Я видела, как пастух пас стадо. Он был добрый, но иногда кричал на коров и щелкал кнутом. Одна корова не хотела слушаться его. Он ударил ее кнутом. Она прибежала к другим коровам и говорила им, что пастух злой и нехороший. Но они ей не поверили. Потом еще, наверное, года через два:
         Мне завидуют, а другие и совсем насмехаются, а я не понимаю, как можно учиться плохо. Это так интересно – учиться.
         В последующих страницах, конечно, было о первой любви, но я пропускал их. А потом читаю совсем неожиданное:
         Папа, когда был молодым, хотел посвататься к тете Даше. Но если б он на ней женился, тогда б не было меня. Не хочу. И не понимаю, как это могло бы быть.
        А вскоре, она приходила к тете Даше. И тетя Даша ей очень понравилась, но спросить про несостоявшееся сватовство она не решилась, хотя за этим и приходила. Потом, оказывается, они подружились, таясь от Таниной мамы.
        Не могу пропустить изумительную запись:
        Очень люблю геометрию. Это такая стройная наука, в ней все красиво. Так логично все доказывается. Правда, иногда долго доказывается и так понятное. Но наука не верит очевидному. Задачки по геометрию решаю и незаданные, просто так, для удовольствия. А тригонометрии боюсь, хотя у нее много общего с геометрией: синусы, тангенсы и т.д.  Тригонометрия переводится как наука о треугольнике. И всего-то. А в геометрии много всяких фигур. Алгебра очень абстрактна, но точна.
       В старших классах она увлеклась литературой, много читала. Особенные впечатления у нее остались от «Дворянского гнезда» Тургенева. Несколько страниц посвятила она ему. И много плакала: так потрясла её судьба Лизы. Достоевского она постигала с трудом, но поражалась его сюжетам и многословию. Это «многословие» она перечитывала по два, три раза и, в конце концов, находила его замечательным.
        Наконец, нашел я в Таниных школьных записях и о себе:
        К тёте Даше приезжал её племянник дядя Витя, студент, и обещал жениться на Нине Колесниковой, а сам уехал. Над ней смеются, спрашивают, зачем же она отпустила студента. А она ничего, смеется в ответ. А Маша сказала, что Нина всё врет. Маша у нас такая красивая, а замуж никак не выйдет. За это мама её иногда упрекает.
         Ох, долго читал я эту запись.
         Потом опять было много о девичьих секретах, о подружках своих. Анализируя характеристики подружек, я вычислил, что «оптимистку» звали Леной, а «пессимистку» - Катей.  Далее, опять меня касались записи:
         Я не сразу узнала дядю Витю. Это Нина сказала, что это он. Он стал настоящим мужчиной. И красивый.
       Тут у меня «дыханье спёрло». Это ж надо: я – красавец.  Да, трудно понять женщину.
       Лена говорит Нине: жени теперь его на себе. А она говорит: пусть Таня на себе его женит. Катя сказала, что он уже старый. Лена говорит: это нормально, муж и должен быть старше. А я вовсе не хочу замуж, как Лена и Катя. И почему он так на меня смотрел? Почему-то хочется, что б он так смотрел и смотрел.
        Нина вроде и хороший человек, но всегда может гадость сотворить. Как я зла была на неё. Это ж двойная гадость. И для дяди Вити, и для меня. Лена меня успокоила, что все знают Нину.
        Спасибо Лене, это она надоумила меня тогда поехать и извиниться. Катя сильно сомневалась, прилично ли. Да и не виновата Таня, т.е. я. Это у Нины свои претензии, пусть она и извиняется. Нет, Лена – моя лучшая подруга. А в дядю Витю я теперь влюблена, нет, в Виктора Николаевича.
       Далее был большой перерыв в дневнике.  Потом полные радости записи уже московского периода жизни. Восторг от поступления в институт, от столичной студенческой жизни. И любовь была, скорее всего, влюбленность. Часто упоминается некто Игорь. Очень легко читались эти страницы.
        Дневник закончился, по-видимому, после нашей последней встречи. Это меня встревожило. Под последней записью была проведена широкая линия красным карандашом. Встревожил и конверт на следующей странице. Перед тем, как его вскрыть, я поднялся и прошелся в окрестностях дуба. Вокруг – сплошные заросли. Я отчаянно продирался сквозь них. Птиц не было слышно, только сорока стрекотала, стремительно меняя место. Вдруг раздался стук дятла. Я пошел в направлении его и неожиданно вышел к яблоне, возможно, к моей старой знакомой. Она по-прежнему засыпала яблоками землю вокруг себя. А на ветвях не было ни одного яблока. Почему-то не привлекали меня яблоки на земле. Вот с ветки сорвал бы. Дятел смолк, а сорока чуть слышна была, видимо, далеко улетела. Я, кажется, заплутался и долго не мог определить направление. Родилась странная мысль: может быть, не стоит искать. И оправдание есть – заблудился в лесу. Я быстро терял ориентацию в лесу, если не было компаса, а небо закрыто облаками. Но Таня хотела, чтобы я всё прочитал, и надо искать. Стоп, почему она воспользовалась конвертом. Может, как раз намекала, что читать письмо необязательно. Размышляя так, я окончательно потерял направление, но, осмотревшись, увидел верхушку дуба и понял: он зовет меня. 
      На конверте старательно написано «Попову Виктору Николаевичу», и все буквы были обведены, так что виделись объемными. В конверте лист белой бумаги, сложенный пополам.
       Виктор Николаевич, вы все прочитали и теперь знаете, зачем я приезжала. («я еще тогда догадался»). Зачем спрашивали тётю Дашу про меня, вы так и не ответили. Как я суетилась в то утро! И одеться надо, и причесаться. Хорошо, что Виталька Воронов подвез на мотоцикле. Как мы мчались! А я всё торопила его. Может быть, и лучше было бы, если б опоздали. Я была б уверена, что вы меня любите, и упивалась бы этим. А так, вся жизнь моя вскипела.
       Вы только что прочитали, как я оплакивала Лизу….. а теперь я ей завидую. У нее оставались три опоры в жизни: ее любовь; сознание того, что ее Любят; а третья опора – Бог, которому молилась с глубокой верой. О чем она просила Бога, когда сама была святой? У меня нет Бога, нет вашей любви, а моя любовь не держит меня. Спасибо Маше. Она почти догадалась. Тогда у поезда я забыла передать привет от нее, простите.
       Пишу для того, чтобы вы хотя бы позвонили мне, а лучше приехали. Даю вам три месяца. Это очень большой срок, но я стерплю. Не бойтесь, дядя Витя, я не женю вас на себе. Даже если не любите меня так, как Федор любил Лизу, или как я вас, мне достаточно увидеть и хотя бы коротко поговорить. А по телефону просто скажите, что любите меня, я ложь приму за правду. И будет у меня вторая опора. Третьей будет Маша, а там время покажет.
        Виктор Николаевич! Три месяца! Умоляю, иначе плохо будет, очень плохо. Вчера я ходила к тому тополю. Он не дождался нас и сломался.
        Судя по дате в конце письма, прошло почти два года…
        Не посмел я упрекнуть тетю Дашу…
        Последние три строки письма были старательно зачеркнуты, наверное, они разъясняли, что такое «плохо». Угадывались только: в начале «Я сде….» и в конце  «…Игорю».
       «Я желал тебе счастья, Таня»,-  кричало лесное эхо моим голосом. «Может быть, слишком сильно желал», - добавил я шепотом.
        Когда я вернулся в мой теперь дом, то застал там Нину Колесникову, беседующую с тётей Настей. Сразу бросилось в глаза, как она постарела, но живость глаз осталась прежней.
       - Здравствуй, Витя, - радостно вскричала она, напомнив мне лесную сороку, - вот письмо принесла, - и показывает на стол. Там лежал конверт.
       У меня сердце ёкнуло: от Тани! Я впервые испытал, что значит – руки трясутся. Но на конверте я узнал почерк тёти Даши. Меня окутало такое мистическое облако, что я стукнулся о полку с посудой и упал на табурет. А Нина, между тем, стрекочет:
       - Тётя Даша, покойница, попросила отправить. Давно уж…. Больше года, наверное, а я все забывала. Извини, Витя, - последние слова прозвучали медово.
        Нина церемонно удалилась, а я вскрыл конверт. Письма тети Даши состояли, в основном, из вступления в старинном, трогательном стиле и заключении, в котором в том же старинном духе содержались добрые пожелания. Это письмо не было исключением. В середине письма она сообщала, что заходила Таня. От самой себя тётя Даша ко мне означила короткую просьбу: «Помоги ей, Витя, она хорошая девочка». В конверт был вложен небольшой прямоугольник меловой бумаги с адресом и телефоном Тани.
        В эту ночь я спал беспокойно. Я долго и эмоционально произносил слова, которые накануне проговаривал в моем сознании. Таня была где-то рядом, но в темноте. Заготовленные фразы я исторгал в эту темноту:
       - Таня, прости меня, я желал тебе счастья, очень желал.
В ответ издалека скорее угадывалось, нежели слышалось:
        - Да, желал, - и вся темнота, скрывающая Таню, наполнилась грустью.
      Я исторгаю новую заготовленную фразу:
      - Со мной ты не будешь счастлива. Не могла бы быть.
      - Почему ты знаешь? – вдруг звонко прозвучало Танинным голосом.
      - Знаю, Таня, знаю, - закричал я.
       Я так закричал, что разбудил тетю Настю, а она разбудила меня. Утром болела голова, выпил я чашку кофе, но это мало помогло. Все равно я решил уехать сегодня. Упаковав нехитрый свой багаж, я пошел попрощаться с тётей Дашей, собрав букетик полевых цветов. Других она не знала и не выращивала в своём садике. А вот на столе в горнице нередко стояли полевые цветы, создавая уют старой деревни.
       Невдалеке от меня две женщины и мужчина устанавливали для свежей могилы оградку, и я подумал, что тетя Даша заслуживает того, чтобы и на ее могиле были и памятник, и оградка. Я решил проконсультироваться у тех людей, как лучше это выполнить.  При моем приближении старшая из женщин повернулась ко мне, и я почти сразу узнал в ней Машу. Она нисколько не удивилась:
    - Я догадалась, что это ты, -  сказала она после того, как мы поздоровались, - вот наш папа умер весной, - печально добавила она.
      Второй женщиной была Таня. Она поздоровалась приветливо, но несколько скованно. Мужчина продолжал возиться с оградой. Я еще издали заметил, как замечателен он. Его можно назвать образцом мужской красоты, и напомнил он мне одного из моих сокурсников.  В нем всё было на зависть таким, как я: высок, широкоплеч, занимался спортом, выступая за институтскую баскетбольную команду, и при этом отлично учился. Про таких говорят: душа компании. Обладая веселым нравом, великолепно исполнял студенческие озорные песни. Он был явным лидером, хотя к лидерству, казалось, и не стремился. Вот таким я увидел Игоря, когда мне его представили. По всему было видно, что это муж Тани.
       Пока Игорь с Таней сооружали столик внутри оградки, мы с Машей тихонько побеседовали. Попечалились о тёте Даше, о Тимофее Петровиче, по прозвищу Колдун. А он вовсе не был похож на колдуна. В моё студенческое время деревенские мужики любили, встретив меня, поговорить замысловато: то вопрос какой-то закрученный зададут, мол, и мы не дураки, то наведут столько иронии и сарказма, что я попросту терялся, чем, наверное, весьма повышал их самосознание. Колдун же был приятным исключением. Он, не теряя своего достоинства, уважал моё и так почитал мою учёность, что приводил меня в смущение. Я прощал ему, видя, что это его искреннее заблуждение. Мне приятно было с ним общаться.   
        Между тем Таня с Игорем закончили обустройство. По русскому обычаю мы помянули усопших. В этом обряде много содержания. В первую очередь: самая глубокая печаль трансформируется в мало осознанный еще оптимизм. А это весьма важно бывает для скорбящих. Из-за такой неожиданной встречи с Таней и Машей я не очень четко воспринимал происходящее и участвовал в нем почти автоматически. Я даже не помню, кто предложил пойти послушать перепелов, Маша или Таня. Мы пошли туда, где поле упиралось в луг. Перепела действительно «пели», призывая: спать пора. Из прошедших лет помню, что они и днем и ночью так призывали, а сами никогда не спали. Мы стояли и слушали. Погода стояла не жаркая, но солнечная, все небо было в кучевых облаках, таких диковинных, что походило на художественную выставку. В отличие от картин абстракционистов здесь есть и форма, и содержание, ибо эти облака излучают особенную, божественную энергию. Проследи за таким облаком минуты две и в динамке его преображения услышишь симфонию. Потом мы углубились в луг, приближаясь к речке.
       - Помнишь Маша? Мы здесь сено ворошили. А рядом была делянка тёти Даши. И мама на неё кричала, - вдруг громко сказала Таня.
        Маша промолчала, но видимо помнила тот случай. Она сорвала луговой цветок и задумалась.
        - Вот женился бы папа на тете Даше, и меня не было б, - в голосе Тани чувствовалось взволнованность, - вот было б здорово! – искусственно смеясь, продолжала Таня.
      - Таня, что ты говоришь! – изумилась Маша.
      - Нет, - возразила сама себе Таня, - тогда б и тебя, Маша, не было, а это плохо.
       Мы молчали, а Таня продолжала:
       - Странно, как люди женятся. Вот ты, Маша, вышла за Сергея, а могла б выйти за Виктора Николаевича.
       У меня невольно сладостно защемило сердце, когда я увидел, как смутилась Маша.
      … По небу медленно плыли белые пушистые облака, чистые, как первая любовь. В детстве я часто воображал себя на таком облаке. Там было тепло и уютно, и забывались обиды, голод и другие неприятности…
        - А ты, Игорь, почему на мне женился? – Не смолкала Таня.
         Игорь с достоинством, но очень ласково ответил:
        -  Потому что люблю тебя.
        - Да, конечно. А почему не собираешь мне васильков? Вон их сколько.
       И вспомнил я сразу слышанную когда-то давно в моей родной деревне песню. Она начиналось так:
                Все васильки, васильки,
                Сколько их выросло в поле!
                Помню, у самой реки
                Мы собирали для Оли…

Песенка - не из золотого фонда народного творчества, но вот второй ее куплет произвел на меня впечатление:
                Оля подбросит цветок,
                Низко головку наклонит:
                «Милый, смотри: василёк,
                Твой поплывет, мой потонет».      
Автору слов, возможно совершенно случайно, удалось создать образ беззаветно любящей женщины. Вся её короткая жизнь посвящена любимому. Ей очень грустно оставлять его в этом свете, но не печалится она о том, что её уже не будет.
      Игорь, между тем, старательно собирал цветы, но получалось у него это довольно неуклюже. Однако момент подношения букета выглядел очень трогательно. К этому времени Таня вполголоса пропела первый куплет. Приняв благодарно букет, Таня возвысила голос, действительно подбросила васильки и слова: «Твой поплывет, мой потонет», - закончила рыданьями, обняв Игоря. 
       Когда женщина рыдает – у нее беда. Я созерцал эту беду. Маша принялась вместе с Игорем успокаивать Таню. Но когда у женщины беда, ее трудно успокоить.
       - Танюша, тебя так любил папа, - внушала Маша.
       - Ох, Маша, наверное, я плохая дочь. Он… он говорил мне… - Далее были только рыданья.
        Боясь быть обузой, я, не привлекая внимания, отправился домой. На автобус я уже опоздал, шел не торопясь и попытался несколько упорядочить мысли свои. Но мысли сбивали стихи, слышанные очень давно от друга-студента. Я, наверное, был единственным его слушателем и ценителем. Оценки старался давать, щадя самолюбие поэта. Но эти строки я категорически не хотел признавать, а он грустно со мной не соглашался.   
                Любящей тебя счастья не желай,
                Любящей тебя место в сердце дай.
                Ей, как яд, опасен нежных слов бальзам,
                Подари ей счастье, если счастлив сам.
       Тетя Настя уже волновалась, но узнав, что отъезд мой откладывается до завтра, обрадовалась и быстро собрала роскошный стол. Потом мы церемонно пили деревенский чай. И вот, когда я уже расслабился, меня озарила мысль:
        - Выходит, тётя Даша умерла вскоре после Тимофея Петровича, - не мог я теперь именовать его Колдуном.
       Тетя Настя заметно посуровела, а потом заплакала:
       - Может, там встретятся.
      Я, верный правилу не мешать плачущей женщине, начал было распаковывать свой багаж. Вдруг за окном раздался треск мотоцикла и смолк. А через несколько секунд входит Виталий – лихой местный мотоциклист. Это он в прошлый мой приезд привез Таню в Березовку, это он приносил мне письмо, якобы, от Тани. Сейчас он так же не был многословен:
         - Мы успеем к поезду, дядя Витя.
        «Это что? Дружеская услуга со стороны Маши или вежливое выдворение?» - осмысливал я ситуацию, пока Виталий укреплял мой багаж.
       Через минуту мы уже ехали. Конечно, вместо слова «ехали» надо бы применить другое, но не нашел я подходящего. Наверняка, после того, как Виталька подвозил Таню к поезду, мастерства и лихачества у него приросло. От бешеной скорости и немыслимых виражей голова моя очистилась от мыслей, наверное, встречным ветром выдуло. Было только опасение, как бы не вылететь из седла. Именно – опасение, а страха не было.  Теперь я, кажется, ничего не боялся.
      Поезд уже готовился к отправке, когда Виталька высадил меня прямо у платформы. Не успел я и спасибо сказать, как он рванул с места и затрещал в отдалении. Я смотрел ему вслед, смотрел бездумно, приходя в себя. Вдруг вижу, Виталька делает красивый разворот, и вот он рядом со мной. Очень неторопливо достает из шлема и протягивает сложенный листок бумаги…
      Когда он вновь и окончательно исчез, не помню. На листке, несомненно, рукой Тани было выведено: «Помни Танечку-Очуманечку. Я очень прошу». Она впервые была со мной на «ты», если не считать сегодняшнего сновидения. 
 
 ЭПИЛОГ
    
                И снова то, что не свершилось,
                Тревожит память.
                Что не сбылось – не позабылось
                И больно ранит.

                Всё подвергаю я сомненью
                С тоскою в сердце.
                В душе моей опустошенье,
                Как после смерча.

                Знать, места в жизни не сыскало –
                Что не свершилось.
                Недосягаемой осталась
                Любви вершина.

                И время вдруг остановило
                Своё теченье…
                Что не сбылось, собой затмило
                Звезды паденье.

                *   *
      А зачем я понадобился в этом мире, Таня? Я помню тебя. Помню тётю Дашу. Я всё помню…  Вот только звучания «Благовеста» уже не слышу.
       Я так и не съездил в замечательное село Верхний Удел, опасаясь невольно узнать что-нибудь о Тане…  Но съездить надо: я же слово давал.
       А тот «домик», т.е. картину провинциального художника, я с бо-ольшими хлопотами отыскал. Тут случай помог. И называется картина – «Уходящее». Висит она у меня на стене, не привнося отрады. Но иногда печаль о прошлом помогает жить.   
        … Иногда я достаю Танин пакет. Но не раскрываю его. Проходят месяцы, и я вновь его достою с решимостью перечитать. А через минуту вновь прячу в заветный ящичек стола… не прочитав.   


 


               








                НЕ ПОЖЕЛАЙ СЧАСТЬЯ               
                (лирическая поэма)
   
        Я ехал тогда к тёте Даше в село Верхний Удел провести там вторую половину отпуска. Раньше, когда учился в институте, на каникулы почти всегда приезжал туда. Летом меня занимал лес молодой, ухоженный и щедрый на грибы и ягоды. Зимой – лыжные прогулки, чистый воздух и сонное безделье. А главное – тётя Даша всегда была рада моему приезду. Сложилось так, что по окончании института я все эти пять лет ни разу не наведался в Верхний Удел. Изредка писал я письма, на которые тётя отвечала немедленно, но всё менее настойчиво приглашала в гости. А три дня назад получил от неё письмо, уже не как ответ на моё, и столько было в нём материнской тоски, что я уже через день был в дороге. И надоел мне пыльный и шумный город, где я «убил» половину отпуска.
      Местный маленький поезд в четыре вагона с древним паровозом привёз меня в районный центр Берёзовку, откуда до Верхнего Удела – почти двадцать километров. Этот участок пути был для меня всегда самым трудным. Дорога до Верхнего Удела – обыкновенная российская грунтовая. Почвы преимущественно чернозёмные, и дороги в дождливое время были почти непроходимы. По этой причине долгое время об установлении автобусного пассажирского сообщения и речи не велось. Мне в такой ситуации, как, впрочем, и другим, оставалось искать попутки. Нередко приходилось ехать на тракторных санях, которые использовались не только по снегу. В последний мой приезд говорили, что скоро будет построена «Госдорога» от Берёзовки до областного центра, которая пройдёт вблизи Верхнего Удела.
      Кассовый зал – общий для поезда и автобусов. Мои радужные надежды оправдались. Есть регулярное автобусное сообщение с областным центром через Верхний Удел! Построили-таки Госдорогу. Беру билет на ближайший рейс, но все равно ждать почти два часа. Однако, это меня совершенно не удручает. Когда билет в кармане, я человеколюбив, т.е. окружающие, по крайней мере, не враги мои.  Обычно мои поездки «украшали» стояния в длинных очередях к заветным кассовым окошкам. И почти всегда не было уверенности в благополучном исходе…
       Я быстро нашел место на одном из диванчиков, устроился уютно и погрузился в воспоминания. Верхний Удел -  не родное для меня село, но по происхождению я деревенский. За многие мои приезды я сроднился с этим селом, хотя многие из сельчан остались для меня незнакомыми. Просто я, в недолгие мои гостевания, не успевал всех запомнить. Меня же знали практически все, в основном благодаря тёте Даше, ибо она была очень уважаемая в селе. Но была у меня неплохая компания – стайка девчат-доярок. Верховодила ими Светлана - соседка тёти Даши. Пять веселых девчушек, благодаря Светлане, прямо-таки, озаботились моей отчужденностью и очень опекали меня. Вечерами я составлял им компанию в кино или на танцы. Они уважали меня как будущего инженера, вернее, как «ученого» человека, и снисходили, как к бедному студенту. Я был очень бедным студентом и комплексовал из-за этого. Бравые деревенские парни немного презирали меня за бедность, но, все же, опасались, что могу «отбить» у кого-нибудь невесту. Нет, ни у кого я не «отбил»… 
         Теперь мои подружки, конечно, замужем, и мне будет скучновато в деревне.
 «Надо помочь тёте Даше по хозяйству, особенно в заготовке сена»,- определился я, и взялся за недочитанный детектив. В нем дело шло к развязке, но я пока не вычислил преступника, хотя имел нескольких подозреваемых. Дочитать осталось страниц двадцать, и я, растягивая удовольствие, отрываюсь от книги и осматриваюсь вокруг. Вглядываюсь в людей с неким философствованием.
      Вот мы здесь сошлись случайно, а могли никогда не встретиться. Нас тут добрая сотня, а то и две; каждый из нас, побуждаемый своими причинами, оказался вот здесь и сейчас. Сколько событий, значимых и незначительных, совершенно случайных и означенных сопутствовало каждому, и, несмотря на это или благодаря этому, мы сошлись в пространстве и времени. Но не сознаем мы этого! А лет двести тому назад к случайным встречам относились много внимательней, а уж в более ранние века всякая случайная встреча не оставалась без последствий. Я чувствую себя не только философом, но и реаниматором давних традиций.
        Здесь могут быть жители Верхнего Удела, только вряд ли я кого признаю.  В зале постоянное движение: покупают в буфете, идут к кассе, выходят на площадь. Даже сидя на диванчиках, они подвижны. Вот, почти напротив меня, но в отдалении, сидят три девчушки лет восемнадцати. Две из них, склонившись друг к другу через третью подружку, заслоняя её от меня, живо объясняются. Они очень разные не только чертами лиц своих, но и выражениями этих лиц, эмоциями. Та, что слева, слушает напряжённо, словно в словах подружки ожидает непременно какую-нибудь неприятность. Та, что справа, приятно возбуждена и убеждает в чем-то подругу, убеждает мягко, ненастойчиво, а та никак не поддается убеждению. Пессимистка и Оптимистка, - назвал их я, - и продолжаю наблюдения в коротких перерывах от чтения. Вот они успокоились, вернее, спокойна Оптимистка и смотрит умиротворенно перед собой в никуда. Пессимистка вся в сомнениях и легкой тревоге. Вот она вновь с возражениями склоняется к Оптимистке, та ровно улыбается, что-то коротко отвечает, после чего Пессимистка устремляет взгляд вниз, на лице   разочарование. Потом она опять хочет возразить, но тут третья их подруга заканчивает дискуссию легким привставанием, затем, вновь усевшись, примиряет спорящих.
       Я только теперь обращаю внимание на лицо третьей подружки и, всмотревшись, почему-то не могу отвести взор свой. Понимаю, что неприлично долго смотреть в лицо незнакомого человека и обращаюсь к своему детективу. Но не читается! И я опять на минуту поднимаю глаза. Потом «читаю», чтобы скрыть свою назойливость. Отрываясь от книги, я сначала смотрю в сторону, потом, как бы невзначай, останавливаю взгляд свой на незнакомке. Усилием воли продлеваю время «чтения»: очень боюсь выдать себя. В очередной сеанс наблюдения вижу, что Оптимистки нет, а Пессимистка что-то объясняет той, что так заинтересовала меня, и которую я буду именовать пока Незнакомкой.
      Теперь пора объясниться, чем так привлекла мое внимание Незнакомка. Есть в русском языке замечательные определения: обаятельная, привлекательная, симпатичная и т.п., но я не решусь, какое из них применить в данном случае. У русских классиков нередко встречал я такую характеристику героини романа: «У неё были неправильные черты лица». Мне становилось обидно: «Что ж ты уродину мне представляешь, и читать-то не интересно». Но далее, по автору, выходило, что героиня у него красавица. Я так и не понял, что означает неправильные черты лица, которые так украшают женщину. Наверное, у моей Незнакомки были неправильные черты лица, так как украшали они её очень. Но это не всё. Когда она вскидывала взгляд широко открытых глаз, сердце мое замирало. Я отворачивался в сторону, ничего не видя, сохраняя в памяти лицо её, которое светилось какой-то светлой грустью. Если б не подружки, постоянно отвлекающие её, она, казалось мне, непременно погрузилась бы в задумчивую мечтательность, что украшает женщину не мене, нежели черты лица её.
      Вот Оптимистка вернулась, а Пессимистка ушла. Оптимистка очень дружелюбно, с теплой улыбкой что-то рассказывает; Незнакомка внимает, и личико её хорошеет еще больше.
     По моему неуемному восхищению Незнакомкой читатель решит, что и другие любовались ею. Ничуть не бывало! Я специально осматривался: никто, ни мужчины, ни женщины не обращали на неё внимание.  Поначалу это меня даже несколько удивило. Но почему-то всплыл в памяти моей случай в картинной галерее.
      Года три назад, будучи в командировке в Москве, сговорились мы с коллегой сходить в «Третьяковку». Вообще-то она была закрыта на ремонт, и лишь часть её сокровищ выставлялась в арендованном зале. Под вечер я приехал на выставку раньше моей коллеги, и начал осмотр картин в одиночестве.  Хотя я не очень образован в области изобразительного искусства, но отношусь к нему – изобразительному искусству – с большим уважением, к картинам великих художников – с трепетным почтением. Каждая из них привносит в мою душу дилетанта особенное настроение.
      Но сегодня что-то не видно экскурсий. Я всегда присоединяюсь к ним. Когда послушаешь экскурсовода, то осознаёшь, что без его лекций и сотой доли не прочувствовал бы, не постиг бы того, что выразил художник в своей картине. Расскажет он - экскурсовод – о замыслах художника, о композиции картины, о движении света в ней, и что означает это движение света для изображенного сюжета. А еще расскажет он о том, как мучительно трудно давалась художнику эта картина, и какие бытовые условия усугубляли эти трудности. И много чего иного, не менее интересного будет в том рассказе. После такой экскурсии в полной мере ощущаешь, что не зря потратил время и деньги. Честь и хвала этой образованнейшей армии культуртрегеров! Жаль, что сегодня нет ни одной экскурсии.
       Я довольно быстро обошел все залы, хотя перемещаюсь не торопясь. Потом обнаруживаю еще один крошечный зал, а в нём сразу бросается в глаза картина, одухотворенность изображенного на которой, завораживает меня. «Левитан И.И. «Благовест»», - читаю, подходя поближе. Сюжет прост и необычен. Передо мной небольшая речка с высокими берегами делает крутой поворот. В этой уютной излучине в небольшом удалении от берегов за деревьями разместилась церковь. Она освещена невидимым солнцем, но, кажется, что свет этот исходит от белых стен, от куполов, от крестов на куполах. Всякая картина схватывает миг, который объясняет прошлое и убеждает в неминуемости последующего. Это и создает иллюзию движения на картине.
       В «Благовесте» изображен миг, растянутый на века. Ему не нужно движения. Прошлое и будущее чуждо ему. Красота мгновения вместе с тем живет и излучает доброту. Но самое значимое: в картине схвачен миг звучания. Миг звучания! Его нельзя ни выявить, ни вообразить. А здесь он звучит, улетая вдаль: «Мир прекрасен»!
       Я отходил от картины и вновь возвращался. Отходил посмотреть, не пришла ли моя коллега. Мне не терпелось сразу подвести ее к «Благовесту», сделав своеобразный подарок. За ней я признавал художественный вкус. Встретив её, наконец, я сразу начал восторженный рассказ о «Благовесте». Она послушно пошла со мной, но, к великому моему изумлению, весьма равнодушно осмотрела картину и, оставив меня, перешла в другой зал. Вот так, наверное, и с моей незнакомкой, которую я по-прежнему наблюдаю.
       Вернулась Пессимистка с мороженым к явной радости подружек. А вскоре подходит к ним женщина постарше с восклицанием:
       - Вот вы где! – И завязался оживленный разговор.
      В женщине я узнал Нину Колесникову, одну из моих подружек-доярок. Кажется, меня она не заметила, а я, со своей стороны, не стал объявляться. В те годы она менее всех нравилась мне. Была придирчива и вечно недовольна. Теперь я понял главное: моя Незнакомка с подружками - из Верхнего Удела.
      Решил выйти прогуляться, а вернувшись, выбрал место подальше от объекта наблюдения, но с хорошей видимостью. Снова и снова Незнакомка, как магнит, притягивает мой взор. Теперь, поскольку защитного расстояния стало больше, я удлиняю время созерцания. Окончательно прошла сонливость, которая одолевала с утра, заклёклая тоска ушла в глубину души моей. Настроение отличное, что было внове в последнее время.
       В автобусе я постарался также быть в отдалении, а в Верхнем Уделе вышел из автобуса последним. Теперь я смотрел вслед подружкам. Оптимистка шагала весело, чуть покачиваясь и, наверное, улыбалась. Пессимистка шла, как-то, неуверенно, корпус ее колыхался в такт шагам. Незнакомка - опять в середине, она словно плыла. Стройный стан её почти не чувствовал шагов. Когда я осмотрелся, на остановке уже никого не было. Я был доволен, что избежал встречи с Ниной Колесниковой. Примерно посередине пути к домику тёти Даши Незнакомка отделилась от подружек, а Оптимистка прокричала ей:
     - Таня, значит, как договорились.
       Теперь я знал её имя, и имя это мне очень понравилось: Таня…
        Тетя сразу заметила мое хорошее настроение и похвалила. А за то, что я приехал, сказала спасибо. Остаток дня я отдыхал и даже часа полтора поспал с наслаждением. Вечером было парное молоко, после – долгая содержательная беседа. Это у нас как традиция. Я охотно выслушал деревенские новости, хотя мало понимал их, когда же очередь дошла до моих подружек-доярок, я проявил подлинный интерес. Да, действительно, все они повыходили замуж, а Нина Колесникова успела развестись. Маша Селиванова, уехала в Москву, там вышла замуж. Я невольно взволновался. Дело в том, что Маша безумно нравилась мне, и в той же мере я робел перед ней. На танцах она была самая красивая и одевалась изящнее всех. Так, по крайней мере, мне казалось. Иногда я танцевал с подружками-доярками, кроме Маши. Не хватало духа на подвиг. Лишь однажды как в ледяную воду прыгнул, дыханье перехватило: я неожиданно для себя пригласил ее на танец. Сердце заколотилось, как при смертельной опасности. Но Маша охотно откликнулась на приглашение. Это упоительное состояние: наши руки соединены, мы близко-близко, глаза в глаза, и чудный запах женского тела -  его не мог перебить аромат духов. Я в ожидании: какой еще поступок совершить могу? И я совершаю – откуда что взялось. Я говорю вдруг:
       - Маша, ты мне очень нравишься! -  Не знаю, что я ожидал услышать в ответ, но только не это:
      - Ты мне тоже нравишься, - и улыбается, хорошо так улыбается, без иронии и кокетства.
        Я в полной мере осознал искренность слов Маши и готов уже был развить этот очень содержательный разговор, но танец вдруг закончился. Повел я Машу к подружкам её. При подружках продолжать такую значимую тему я не стал. Для этого должна быть более интимная ситуация. «Провожу ее сегодня», - решился я и вышел покурить. Покурил, уняв несколько взволнованность. А в голове туман. Только одна мысль: сегодня я провожу Машу и объяснюсь. Но пока курил, танцы закончились. Я кинулся искать стайку моих подружек, где оставил Машу. Издали вижу, как некий парень увлекает за собой Машу. Она поначалу сопротивляется, но потом, нехотя, уходит с ним. Крайне меня это озадачило. Я по инерции продолжал путь свой и в полной растерянности созерцал как «разобрали» остальных моих подружек, исключая Нину. И оказался я в ситуации, когда, как единственный в этот момент кавалер, я должен был Нину проводить. Проклиная себя и случай, довёл я ее до дому, но почему-то не ушёл сразу. Наверное, не хотел показаться невежливым, а Нина не проявляла желания уходить.  И битый час я топтался около неё, и разговор какой-то велся. А совсем неподалеку должен быть дом Маши, я нервно озирался, слушая нескончаемую болтовню Нины. Мне приходилось как-то соучаствовать в беседе, да так я потом разгорячился, порой неся несусветную чушь, что долго не мог остановить себя. Когда я, наконец, вырвался, то долго бродил по тёмным деревенским улочкам. Можно ли исправить ситуацию? – мучил меня вопрос. Ведь провожание Нины весьма усугубило дело.
     -  Дважды за один вечер предал Машу! - Твердил я себе. Сложная смесь чувств – досады, стыда, растерянности – овладела мной.
      То полное отчаяние, то надежда исправить дело боролись во мне. Наконец, я решил, что завтра обязательно объяснюсь с Машей, не дожидаясь вечера. Нужно встретить её днем.
       А утром со мной громко поздоровалась от своего дома соседка Светлана.  С ней у нас была большая дружба, к чему обязывало соседство. Сейчас в её глазах прыгали чертики: мол, а я знаю кое-что про тебя. Но, не дав мне опомниться, она стремительно исчезла. В полном недоумении иду завтракать. Неужели Светлана имела в виду мое вчерашнее провожание? Но ведь это дело обычное в деревне. К чему такая многозначительность? Сижу, значит, и размышляю. Вдруг тетя задает мне вопрос и вопрос такой, что я подавился и еле откашлялся. Тетя Даша с утра не в себе была, теперь я понял почему.  Сейчас она крепко колотила по моей спине. Вопрос был вот какой:
      - Ты хочешь жениться на Нине Колесниковой?
      Видя мою реакцию на свой вопрос, она заметно подобрела, однако ответа от меня требовала. Ответа я не дал, а ушел в горницу и улегся в неубранную еще постель. После такого демарша тетя оставила меня. Теперь я сознавал, что с Машей объясняться нет смысла. Но Нину я не винил и зла к ней не испытывал. Виноват был я. Зная вздорный, какой-то замысловатый характер Нины, не должен был я провожать её вчера.
       До конца каникул не ходил я в клуб и даже сократил свое пребывание в Верхнем Уделе к большему огорчению тети Даши. Это были мои последние каникулы…
       Вспомнив все это, я понял, почему мне было неприятно видеть Нину на вокзале: в какой-то мере из-за неё рухнула моя романтическая любовь.
       Потом мы с тетей обсудили хозяйственные проблемы. Поначалу она не соглашалась на моё участие в заготовке сена, мол, отдыхать я приехал.
       - Сенокос – лучший для меня отдых, - вполне искренне сказал я, и тетя Даша уступила не без внутреннего удовольствия.
        На следующее утро - мы на маленьком участке огромного луга. Для тёти и других сельчан сенокос – это заготовка корма для коров и другой живности. Я же нахожу для себя, бывшего деревенского жителя, дополнительное содержание труда своего. Запах скошенной травы, жавороночные трели, жалостливые крики чибиса, белые облака, порывистый ветерок – всем этим окутан я. Выбираю секунды для обозрения окрест. О, вид! К западу - село, тихое и благопристойное, а церковь её навевает воспоминание о «Благовесте»; на севере луг омывается речкой, отсюда виден «из жердочек берёзовых мосток», за речкой - снова луг со стадом коров и загадочным холмом, далее – лес, приветливый и зовущий; на восток – до горизонта поле с колыхающейся пшеницей, веет оттуда светлой грустью и неизбывной перепелиной песней о далёком моем детстве.
        Хорошо спалось мне в ту ночь.
       На следующий день я устраняю разные неустройства во дворе: поправляю изгородь, закрепляю телевизионную антенну, и много других мелочей занимают меня. К вечеру ощущаю, что не хватает мне чего-то, и понял: очень Таню увидеть хочется. Решил, что пойду в кино, теперь в клубе почти каждый день фильмы крутят. Действительно, увидел я Таню в комплекте с Оптимисткой и Пессимисткой, и Нина промелькнула раза два. Как незамужняя, она, по-видимому, приходилась им подругой. Когда я усаживался в зале на скамью на несколько рядов дальше от моей «троицы», Таня повернулась на секунду, и взоры наши пересеклись. «Ну, не меня же она искала в зале», - успокоил я себя. Сидели три подружки мирно, и Пессимистка, склонившись через Таню, что-то втолковывала Оптимистке.
      После фильма кинозал быстро приспособили для танцев. Вот запущена первая пластинка, но молодежь пока толпится по углам зала и у дверей. В дальнем углу – моя троица, одетая неброско, но стильно. Нина хлопочет невдалеке от них. По всему, она остаётся с ними. Я не стал дожидаться, когда закружатся пары, и ушёл. Танцы теперь не для меня, с грустью размышлял я, но потом взбодрился, вспомнив, что завтра иду в лес.
       Вот он, мой праздник. Летний утренний туман окутал тишиной всё окрест. Сквозь него неясно угадываются деревья, стога, избы и другие строения. Какая-то романтическая задумчивость витает в воздухе. «Всё не так просто и прозаично в этой жизни», -  внушает туманная дымка. Я шагал в лес, взбодрённый неясными надеждами.  Захотелось по-мальчишески пробежаться, что я и проделал, не опасаясь посторонних глаз. В лес я вошёл, чуть запыхавшийся, но вполне довольный прелюдией к предстоящему действу.
       Мой лес можно использовать в качестве учебного пособия. Лет десять назад я первый раз пришёл в этот лес. О грибах знал понаслышке и из художественной литературы, а через четыре часа я уже твёрдо усвоил, где какой гриб – подосиновик, подберёзовик, белый. Усвоил без посторонней подсказки, по месту их произрастания и по благородству.
       Если настоящий грибник приходит в лес, то он занят только грибами, даже красот лесных почти не замечает. Окинет взором стройные ряды сосен, весёлую семейку берёзок, раскидистый дуб, а вдогонку мысль: там могут быть грибы, и устремляется туда, предвкушая удачу. Этот человек – пленник леса и своей страсти. Когда наступает пора возвращаться, его утешает мысль, что обратный путь можно пройти не по дороге, а лесом, и грибы могут еще быть, должны быть. И, хотя устал он, и жажда мучит, но с сожалением встречает край леса. Вот дальнейший путь – вне леса – ему мучительно долог.
       При выходе из леса встречает меня многоцветная, высокотравная поляна, как символ человеческой радости. С детства люблю поваляться в высокой траве и созерцать роскошные облака. Отрешаюсь от всего земного, и душа устремляется в небо. И рождаются мысли, мысли тонкие, мысли певучие. Взлетели они жаворонком ввысь, помчались вдогонку за облаком, опустились вместе с чибисом в луговину, зацепились за петушиный крик. И всему этому составляли фон недавние впечатления от Тани. Но этому умиротворённому душевному состоянию образовалась какая-то помеха. Так колючка репейника лишает ощущения комфортности. Сначала смутно, потом всё отчётливей проясняется суть тревоги. Оказывается, я определился, что Таня, безусловно, непременно, необходимо должна быть счастлива. А что составляет счастье женщины? Замужество определяет, счастлива она или нет. Вот тут-то я и тревожился. Вспыхивало некое чувство, похожее на ревность, не в прямом смысле ревность, ибо и в потёмках сознания я не выставлял себя её партнером по жизни. Нет, ревность моя заключалась в том, что я уже заранее сомневался, что будущий муж Тани обеспечит то, что ей назначено. Будет ли он достоин жены такой? Вчера в клубе я не стал дожидаться, когда объявится кавалер Тани, ибо и к нему ревновал.
        Я быстро поднялся и, как колючку репейника, стряхнул эти мысли, обругав себя: «В какие дебри занесло тебя!» Лучше настроиться на мажорный лад, связав тонкой нитью мечтаний «Благовест» и Таню. По жизни будет иногда вспоминаться этот романтический тандем, украшая суету житейскую.
        Домой я вернулся далеко за полдень, тёти Даши дома не было, и я соорудил себе обед из того, что нашёл подходящего. В самый разгар моей трапезы вбегает мальчишка лет двенадцати и протягивает мне листок бумаги, свернутый письмом-треугольником.
      - От кого это? - спрашиваю удивленно.
      - Танечка-Очуманечка велела передать, - отвечает частный почтальон.
      «Вон оно что! Танечка!», - туго соображаю я, а на душе тревожно стало. Чтобы потянуть время, спрашиваю:
      - А почему – Очуманечка? – но мальчишка лишь плечами пожал.
       А я понял, что это - прозвище. Мало кому в этой деревне, да и в других также, не сыскалось прозвища, хотя в последние годы идет на убыль эта древняя деревенская традиция. Иногда прозвище обитателя деревни возникает совершенно случайно, и никто потом не может объяснить его. Нередко человек получает второе имя из-за своего «любимого» словечка, которое он употребляет порой совсем не к месту. Некоторые получают прозвище, так сказать, по наследству - от отца или матери. Но самые замечательные прозвища характеризуют человека в сути его. И характеристики эти имеют широкий диапазон – от уничижительных до восхитительных. «Очуманечка - это, по-видимому, выражение некоторого непонимания характера Тани, её поведения, - а ведь неплохо к ней это пристало!» - размеренно размышляю я, и предлагаю мальчишке:
     - Хочешь лесных ягод? – надо же вознаградить письмоносца.
     - А рубль? – обиженно восклицает он.
      Я сначала не понял, а потом иронизирую мысленно: «Значит, письмо доплатное». Раньше был в ходу этот термин. Можно было отослать письмо, не наклеив марки. Адресат мог получить письмо, только заплатив деньги, причем выше стоимости почтовой марки. Такое письмо и называлось доплатным. Правда, адресат мог отказаться от письма без последствий. Я не посмел этим воспользоваться, полагая, что расчётливый мальчишка может устроить скандал. Хотел я далее побеседовать с ним, но он, получив гонорар, немедленно удалился. Продолжаю обедать. Что там, в письме не очень хочется знать, но все-таки -  заинтригован. Наконец, любопытство окончательно победило, и, не прекращая обеда, вскрываю письмо. Там: «Приходи сегодня вечером к тополю за огородом Мельниковых в 11 часов, я буду ждать. Таня».  Я помнил тот тополь. Высок и раскидист он был.
       Нет, не обрадовало меня письмо. Скорей с Ниной я мог пойти на свидание. Тяжелое чувство разочарования охватило меня, так, что и обедать прекратил. Прошёл на веранду, лег на старенький диван и погрузился в сон, вязкий, как мокрая глина. Разбудила меня тётя Даша, упрекнув, что на закате спать не следует. И действительно, у меня болела голова. Вышел в палисадник подышать посвежевшим воздухом.
       За огородами, домами и пшеничным полем догорал закат – тихий, яркий, обещающий на завтра ясную погоду. Обычно этот вид отзывался в душе, привнося благостное состояние бездумного любования.
       Сейчас не было гармонии в моих ощущениях. Непонятный дискомфорт, как муха в молоке, держал меня в напряжении. Вернулся в избу и стал помогать тёте перебирать грибы. Добрая беседа не мешает работе и способствует душевному успокоению. Тётя любила и умела рассказывать; даже деревенские новости я слушал с удовольствием. Чаще рассказы её были о давно минувшем, о годах ее молодости и даже детства. Сравнивал я время её детства со временем моего. И было много схожего, но еще больше неповторимого, например, такое, как коллективизация и война. Рассказывая о том, как здесь устраивали колхозы, тётя Даша непременно объяснит, как и почему «у Сталина вскружилась голова». Так новообразованными колхозниками воспринималась знаменитая статья его в «Правде» «Головокружение от успехов», в которой он «критиковал» слишком усердных в деле коллективизации. О нынешних днях тоже могла интересно рассказывать тётя Даша.
       Но сегодня я решил блеснуть красноречием и рассказал что-то похожее на притчу, во всяком случае, так я хотел это представить.
        Как-то посетил я выставку провинциальных художников. Я не считаю себя знатоком или ценителем искусства, но на хорошие картины посмотреть люблю. Хорошие картины – это то, что мне нравились. Впрочем, остальные я не относил к плохим картинам, полагая, что просто не понимаю много в современном искусстве. Но абстракционистов отвергаю категорически. Больше всего меня привлекают пейзажи, изображения сельской природы.
       Так вот, шедевров на той выставке, наверное, не было, но одна картина прихватила меня. Небольшой старомодный деревенский домик, при нем берёзка, рябина и старый колодец, а ещё: ветхая изгородь и петух в дальних лопухах.  Стоял я у картины и наполнялся непонятной грустью и щемящим томлением. Как художнику удалось вызвать у меня такое настроение? Наверное, это и есть талант.
      Был я очень доволен своей экскурсией на тот вернисаж, только вот было довольно неожиданное продолжение. Оказывается, я видел этот домик «вживую». И не было тогда у меня никаких художественных впечатлений. Равнодушно проходил я мимо прототипа «хорошей картины».
       Тётя слушала молча, почти не отвлекаясь на посторонние заботы и, кажется, удивилась, не получив от меня объяснений, какое же поучение таит мой монолог. А я именно сейчас осознал, что Таня была для меня тем домиком на картине, а несколько часов назад стала простым прозаическим его прототипом.
       Мне жаль было расставаться с жар-птицей. Но, утешал я себя, здесь нет никакой трагедии. Все равно она весьма симпатичная девчушка, наверное, хохотушка, раз надумала так подшутить над дядей, который почему-то пялился на неё на вокзале и в клубе.  И придумала не одна, а вместе с подружками.
      - Вот посмеёмся, - восклицали троицей и заранее хохотали.
      Ну что ж, веселитесь, проказницы. Впереди у вас вся жизнь и неизбежное замужество. Ревности к будущему мужу Тани я уже не испытывал. Испытывал я стыд и досаду. Стыд – потому, что истолковали мое внимание к Тане превратно и примитивно, досаду – потому, что неумело я тогда на вокзале маскировался.
     - Кто такая Танечка-Очуманечка, - неожиданно спрашиваю тётю.
     - Да, младшая дочка Тимофея Колдуна, - отвечает она и потом добавила, - Отличница. -  кажется, хотела еще что-то добавить, но отвлеклась на пришедшею корову.
      «Что ж это? Выходит, Таня -  сестренка Маши, - изумился я, - вот так игра случая!». Что-то скрипнуло в душе, вспомнил красавицу Машу, крах моей давней романтической мечты. А на Таню обиды прибавилось. Чтоб обида не росла, опять говорю себе: «Молодец, Таня, хорошо придумала. Только не получится у вас, давясь от смеха, созерцать дядю-ловеласа у тополя. Что-то нет желания веселить вас». Ох, нехорошо закрутилось.
       Погостил я у тети еще дней шесть. И в лес ходил, и в речке купался, не забывал и тёте в чем-либо помочь. В кино не ходил. Наконец, притомился и собрался уезжать. Тетя не перечила, хотя полагала, что мог бы я еще недельку погостить. А меня даже в мой город потянуло. 
       Накануне отъезда я пошел в лес, но уже не как грибник. Я шел попрощаться с другом. Хотя я и был заядлым грибником, но в такой день легко освобождался от страсти «третьей охоты». Лес в Верхнем Уделе смешанный.  Сосна сознаёт свой особенный статус в чернозёмной России. Лиственных пород здесь множество, а из хвойных - она почти в одиночестве. Редко, редко поддерживает её ель. Поэтому и красуется она напропалую, словно дочь первого богача в прежней деревне: и красива, и богата. Другим остается только завидовать. Но никто не завидует. Вот берёзки разбились на живописные группы так, что я не могу отдать предпочтения ни одной из них. Берёзка не красуется, ей достаточно своего обаяния, чтобы быть душой русского леса.
        А вот пугливая осина. Знает она людское мнение о себе и потому пребывает в неизбывной печали. Глубоко завидует она берёзке, белой завистью завидует, потому, как хочет быть похожей на неё. Сколько раз в отдалении я принимал освещенные солнцем стволы осин за берёзки. В своём стремлении подражать берёзке она и гриб именной выращивает – подосиновик, который по благородству не уступает подберёзовику, а по товарным качествам даже превосходит. И что замечательно! Ведь только в среднерусских лесах подосиновик растёт именно под осиной. В других краях подосиновики произрастают во множестве при полном отсутствии осины. Там и наименование этого гриба иное. И я убеждён, что осина и красива, и стройна, а пребывает в презрении людском, как оклеветанная деревенская девушка, которой никогда не оправдаться перед людьми, хотя оправдываться не в чем.
       Ещё замечательный представитель моего леса – дуб.  В литературе его часто сопровождает эпитет «могучий». Даже красота его «могучая». Но действительно могуч он «среди долины ровныя». Здесь же, в молодом еще лесу в сообществе с другими деревьями, он скромен и уютлив. С подножия склона наблюдая его, ощущаю исходящие от него приветливость и гостеприимство. Начинаю взбираться. Если не торопиться, то процесс этот неутомителен и приятен. У подножия дуба, под его раскидистой кроной – лучшее пристанище для отдыха. На середине пути к дубу вдруг, как в сказке, предстала предо мной яблоня. Жду, не попросит ли она:
    - Съешь моего яблочка.
      Не дождавшись приглашения, беру яблоки сам, их много -  и на ветках, и на земле. По опыту знаю, что на вкус они слишком кислы и горьковаты, но аромат их замечателен.  Мне удается съесть три яблока. Оглядываюсь, нет ли сказочной печи с пирогами. Вокруг такое великолепие, что не удивился бы.
      Травы, кустарники и деревья перемешаны с великим смыслом и уживаются не только между собой, но и с живностью. Птичьи голоса -  как гимн этому содружеству.
     Ну вот, наконец, добираюсь до моего любимого дуба, у него такие затейливые плоды – желуди с чашечками, что я всякий раз беру их на память. Под шелест листвы и птичий говор хорошо думается, лёжа на спине. Кустарники и густая крона дуба создают вокруг меня замкнутое пространство. Я отделён от всего мира, я абсолютно свободен. Все страсти, тревоги и заботы отдалены. В таком уюте вспоминаются только счастливые моменты прошедших лет. Их не очень много, но в моей власти растянуть их или реконструировать.
      - Зачем ты тогда уехал? – С грустью спрашивает Маша. Оказывается, я отчетливо помню её голос.
       Я не знаю, что ответить. Ведь глупо сказать: «Прости». Для нее, наверное, я давно уже не существую. И я говорю:
       - Спасибо, Маша за то, что я помню тебя, а что ты не помнишь меня – это моя вина передо мной.
      Кажется, я даже вздремнул, и такое отдохновение получил от этого, что почувствовал силу необыкновенную. Казалось, как Илья Муромец, и дуб могу своротить. Лишь одно сожаление: когда-то еще случится встреча с моим другом.
      Вдруг листва всполошилась, а небо потемнело. Дальние раскаты грома завершили, но не скомкали расставание друзей. Я был уже дома, когда пролился летний дождь с грохотом и с устрашающими вспышками молний. Но ещё до своего захода весело засияло солнце, а ночь пришла умиротворённая, даруя здоровый безмятежный сон.
      Утром я был бодр и почти весел, но помня, что веселость эта может огорчить тётю, я стал озабоченно собираться в дорогу. Засуетилась, а потом заплакала тётя Даша.
      Когда женщина плачет, не надо ей мешать: этим она обретает устойчивости в жизни. Слезы даже украшают женщину и укрепляют морально. Я вышел на крыльцо и осмотрелся. По всему видно было, что природа желает мне счастливого пути.
      Вот минул самый трудный, последний миг прощания. Он всегда приводил меня в смятение. Взяв свои сумки, стараюсь бездумно пройти путь до автобусной остановки. Но уж больно мнителен я стал: и здороваются со мной не просто, а со значением. И в автобусе чувствовал себя некомфортно и с некоторым раздражением поминал Таню.
       А на вокзале в Березовке уже перед посадкой в поезд я увидел её. Удивился я этому совпадению, отвернулся и пошел к вагону. Чувствую, что она догоняет меня. Немного растерявшись, останавливаюсь. Она была явно взволнованна, а глаза светились почти восторгом. Я опять невольно залюбовался ею. А так близко я её вижу впервые.
      -Простите, дядя Витя, - ровным голосом произнесла она, а глаза затуманились вечерним облаком.
     Мое сознание было предрасположено к такому извинению, но сейчас я кроме восхищения и благодарности ничего не испытывал. Благодарность – за то, что она одарила меня на прощанье своим раскаяньем.
       - Это не я писала. Я только вчера узнала, - слышу я далее.
      «Ага, значит, подружки! А, может быть, одна из них? Нет, Оптимистка добра и не могла сотворить такое зло, а Пессимистка слишком пуглива, чтобы даже подумать о такой авантюре». Мой мысленный анализ прерывается, ибо слышу вдруг:
       - Это все Нина Колесникова, - в голосе явные слезы, а глаза, тем не менее, счастливы.
      «Вон оно что», - и все для меня прояснилось. Предполагала Нина пройти будто случайно мимо того тополя, что за огородом, и спросить слащавеньким голоском: «Чегой-то ты, Витя? Али ждешь кого? Ох, дела! Ну, жди, жди, немного осталось», -  и пойдет, прямая, как иголка.
         Я так живо представил все это, как будто и впрямь стоял тогда у тополя, и Нина проходила мимо. А теперь она сокрушается, что не осуществилась ее затея. А как же Таня, все-таки, прознала? Полагаю, что Нина кого-то посвятила в свою проделку, пригласив в качестве наблюдателя. И прокатилось бы по деревне! Вот это и было её целью. Впрочем, я тут же простил Нину, вон оно как обернулось: Таня провожать меня приехала! Теперь я, не прячась, могу смотреть на неё. Значит, тот домик со старым колодцем – произведение искусства, а не отражение примитивной натуры.
      - Я все объясню, - звучит ручейком голос Тани.
     «Не надо ничего объяснять, Таня,- мысленно возражаю я, - не хочу я знать, как писалась картина «Благовест», какие замыслы были у художника, как бытовые условия и житейские заботы мешали ему. Мне нужен «Благовест» без комментариев».
      Вдруг охватило меня чувство вины перед Таней: все же какие неприятности пережила она из-за меня. А она неожиданно говорит:
       - Спасибо вам…
       - За что? Мне? Спасибо?- так, невольно с расстановкой слов, спрашиваю.
       - Вы так смотрели на меня!..  Хорошо смотрели! -  впервые вижу её в смущении, ещё пыталась что-то добавить, но выходило что-то несвязанное. Но я всё-таки понял: благодарит меня, что я не пришёл к тополю.
        Она справилась с волнением и в спокойной радости смотрит на меня.
         - Тебе, Таня, спасибо, - с ударением говорю я, - теперь я поеду в хорошем настроении.
      Хватило галантности поцеловать у неё руку. Хотел пожелать ей счастья, но не посмел из-за суеверного страха: как бы моё пожелание не проявилось наоборот. А она должна быть счастлива – таков мой приговор.
      Когда мы таким образом объяснились, Таня стала такой, какой я увидел её в первый раз. Только радости было больше, как будто мечтания её реализовались. Она чутко уловила миг прощания, но я опередил:
      - До свидания, Танечка… Очуманечка!
      Таня удивленно вскинула брови, потом несколько секунд вопросительно смотрела мне в глаза и… рассмеялась, рассмеялась звонко, раскованно и, я бы сказал, счастливо рассмеялась.
      - Почему – Очуманечка? – еще смеясь, спросила она.
      - Извини, - спохватился я, - но мне это понравилось.
      - Мне тоже теперь будет нравиться. Счастливого пути, дядя Витя!
        Она уже повернулась и сделала первый шаг, но я неожиданно для себя довольно громко говорю:
      - Я желаю тебе счастья, Таня!
       Таня остановилась, медленно, очень медленно повернулась. Оживлённое лицо вдруг стало меркнуть.
         Она не сказала традиционного ответного пожелания, а смотрела на меня как- бы спрашивая о чём-то.
         - Желаю тебе счастья, - говорю так, когда растолковывают непонятное.   
         Она несколько раз кивнула, как бы говоря: «Да, да, конечно».  Потом, наконец-то, говорит:
          - Спасибо, - а в голосе некоторое сомнение.
        Но вот лицо её озарилось улыбкой, словно только теперь до неё дошёл смысл моего пожелания. Красиво помахав мне рукой, Таня не торопясь пошла к привокзальной площади.
       Не мог я не полюбоваться вслед ей, уходящей, исчезающей, как счастливое сновидение в первые секунды утреннего пробуждения.
        И в маленьком местном поезде, и в большем междугороднем мне было легко и радостно.

        По возвращении в мой город, житейские заботы, домашние и производственные проблемы заслонили постепенно это мое почти романтическое приключение. Но вспыхивало иногда воспоминание, скрашивая серые участки жизненного пути. Правильно говорят, что ругать судьбу грешно. А я не судьбу ругаю, я себя ругаю, ибо в словах: «человек – кузнец своего счастья» – много истины.
      
       Минуло два года, и случилось так, что, следуя в служебную командировку, должен я был проехать через ту станцию, от которой я когда-то добирался до Березовки на маленьком местном поезде. И понял я это, когда до этой станции оставалось часа полтора пути. Мне так жгуче захотелось очутиться в Верхнем Уделе, что невольно начал размышлять об осуществлении моего желания. Ехали мы с моим начальником отдела по вопросу внедрения нашей разработки на одном предприятии города С. И родился у меня коварный план. Решил воспользоваться хорошим настроением шефа и его благосклонным ко мне отношением. И еще я кое-что имел в виду. Вышли мы с ним покурить в тамбур.
       В своем монологе я не сразу выдвинул свой главный аргумент, дав ему прочувствовать мои нравственные страдания. Много я рассказал о тёте Даше. И так проникновенно это у меня получилось, что удивился я своему скрытому таланту. Под конец я напоминаю, что мое участие в С. заключается в обучении персонала завода работе с нашей установкой, а это потребуется дня через три. Ведь изначально и предполагалось, что я приеду в С. после него. Я полагаю, что отказался шеф от такого варианта только потому, что одному ему скучно будет коротать время в дороге и гостинице.
      Конечно, уступил он не сразу. Поначалу начальственно строго осудил моё легкомыслие. Но я уже видел, что он уступит. Он даже доволен был такому обороту. Дело в том, что у него явно завязывался роман с нашей симпатичной попутчицей. В этом и заключалось мое коварство. Уж они так самозабвенно щебетали, что я только из-за этого сбежать готов был. И что замечательно, шеф не слыл ловеласом. Недоставало ему той особенной коммуникабельности, которая так востребована при знакомстве с женщиной. А тут, по-видимому, он встретил именно ту, что искал так долго. Так что, со скрытой радостью он избавился от меня, сохранив лицо, и подтвердив репутацию строгого, но заботливого руководителя. 
       Далее получилось опять замечательно. Мой маленький поезд отправлялся через два часа. А ведь курсировал он раз в сутки!
        И как снег на голову свалился я. Так определила тётя Даша. Радости её, как говорят, не было предела.  Когда утихомирились мы, настал черед обстоятельной беседы. Тут я выбрал момент и, как-то, кстати спросил про Таню,  дочь Колдуна. Она, еще не остыв от своего рассказа о деревенских новостях, отвечает полурассеяннно:
       - Уехала она в Москву к сестре, поступила в институт, - потом хотела что-то добавить, но я ловко увел её внимание в сторону.
     Главное я знал, а подробностей боялся. На следующий день я смело отправился на большую прогулку по деревне. И ждал меня очень приятный сюрприз. Встретил я двух молодых мам с колясками. Вы угадали, это были Оптимистка и Пессимистка. Я нарочито не поздоровался, ведь мы, собственно, незнакомы. Но я их долго наблюдал. Оптимистка светилась добротой и тихим счастьем.   Пессимистка, казалось, не верила своему счастью, и постоянно заглядывала в коляску, чтобы удостовериться в великом чуде – своём ребенке. Так что без сомнения чисто женское счастье не миновало их. Только ради того, чтобы убедиться в этом, стоило мне совершить этот внеплановый приезд.
       Но кое-что не без грусти заметил я в Верхнем Уделе: село начало пустеть. Стояли дома с забитыми окнами или вместо домов зияли прорехи. Начался исход сельчан в города, как и по всей России. И что в результате?  Город потерял своё лицо, а деревня потеряла себя.
       На следующий день я уже уезжал. Сегодня при прощании тётя не плакала: настолько радостен был мой внезапный приезд. И я в этаком благостном состоянии души – как все замечательно получилось у меня -  пребывал и в автобусе, и в Березовке, по которой я совершил большую прогулку перед отправлением поезда.
        В вагон я сел сразу при объявлении посадки. Сидя у окна, погрузился я в приятные размышления. Как всё удачно сложилось, и собой я был очень доволен, что бывало весьма редко. Я так углубился в самолюбование, что не сразу услышал, как сосед по купе теребит меня:
        - Это, наверное, к вам пришли, - а потом с восхищением добавил:
        - У, какая женщина!
        Оборотился я к окну и увидел молодую женщину, стоящую на перроне и призывно машущую рукой. Что сразу бросилось в глаза – это редкое сочетание элегантной одежды, стройной фигуры и изящной прически. Выхожу на перрон, полагая, что женщина обозналась. Несколько торопясь, женщина шла мне навстречу. Когда она была метрах в пяти, с моим зрением что-то случилось. В старых фотоаппаратах, если не прокрутить пленку, случалось наложение кадров. Иногда получался такой занятный сюжет, что возникало недоумение, где я такое мог снять? Вот и теперь образ Тани, который надежно сохранился в моей памяти, почему-то наложился на реальный образ идущей ко мне женщины. Несколько секунд я был в этаком художественном недоумении, пока не сообразил, что передо мной – действительно Таня. Это было так фантастически неожиданно, что я не сразу ответил на её:
       - Здравствуйте, Виктор Николаевич.
  Когда я несколько пришел в себя, отвечаю, запинаясь:
         - Здравст..вуй, Таня, - а поначалу хотел сказать «здравствуйте».
          Я смотрю на неё, и хочется воскликнуть «Как ты прекрасна!» - Но я молчу и созерцаю, упиваясь.
        А она, между тем, объясняет:
        - Мы вчера приехали, а сегодня я встретила тётю Дашу…  Боялась, не поспею…
         Я ничего не понял. Поскольку ситуация нештатная, мозг работает в авральном режиме. Мгновенно провожу анализ: если встретила тётю Дашу, значит, с ней всё в порядке. Может быть, надумала что-то передать вдогонку? Да, только «вестовой» крайне необычный. Жду с некоторой тревогой. Хочу крикнуть: «Да говори же!», но удерживаюсь. Смотрю в её глаза, а они чего-то ждут. Надо что-то говорить. Может быть, спросить, почему она спешила? Но задаю самый простой вопрос:
         - Ты в Москве живешь?
          - Да, учусь.  А живу у Маши.  -  и опять молчание.
          Наконец, я произношу то, что относится к ситуации:
         - Ты молодец, Таня, что приехала.
          «Глупость сморозил», -соображаю я, но всё-таки говорю далее:
          - Это так здорово! – И замечаю, как оживает лицо её.
        Мне радостно стоять рядом с Таней, а для поддержания разговора не находится слов.
         - Мы очень быстро ехали. На мотоцикле, – почти с восторгом заявляет Таня.
         А я словно в тумане: «Почему на мотоцикле?» Когда туман немного рассеялся, оказалось, что я держу её за руку, а рука такая послушная. И я поцеловал эту руку. А тут и поезд тронулся, и этот поцелуй выглядел, как прощальный.  Говорю «до свидания», «спасибо», -  больше ничего на ум не пришло, - и иду к вагону. Почему она так спешила?
         Этот поезд долго набирал скорость, можно было минуты две спокойно идти рядом с ним. Но у ступенек вагона она догнала меня. Оглянувшись, вижу её смятенный взор.
        - Виктор Николаевич, вы зачем про меня спрашивали? – а в голосе какой-то надрыв.
       Я не сразу сообразил, где я про неё спрашивал. Потом вспомнил разговор с тётей Дашей. «Ай, да тётя!», - с великим изумлением подумал я. Но что мне ответить Тане? Не мямлить же в эти динамичные секунды, что я желал ей счастья, что хотелось о ней знать только хорошее.  Я искал слова, а Таня остановилась в растерянности и смотрела, как я, держась за поручень вагона, пытаюсь остановить поезд. Но это у меня плохо получалось. «Помоги мне», - чуть не крикнул я. А она всё смотрела на меня, и радость на лице её тускнела…
       Проводник и мой сосед по купе втащили меня в вагон. Они что-то спрашивали, но я их не слышал. Поезд набирал скорость, а в купе сосед утешал меня. И так здорово это у него получалось, что я неожиданно спросил его:
      - Зачем она приезжала?
       - Любит она вас, - прозвучал оглушительный для меня ответ.
        Сосед мой оказался великолепным утешителем, он очень убедительно разъяснил ситуацию. Молодые девчонки нередко влюбляются в зрелых мужчин. Вот в него была безумно влюблена одна школьница.
        - Я и её родители вместе разрешали тогда эту непростую проблему, -  рассказывал он с грустью, - а сейчас она гневается, если ей напоминают о тех годах.
       - Понимаете, - продолжал он далее, - она и её родители давно забыли всё. А я - пострадавший! И всё помню.
        У моего соседа нашёлся коньяк, и он продолжил возвращать меня к жизни другим средством. Хорошо, когда в трудную минуту рядом окажется такой попутчик!  Мы окончательно подружились, а часа через два я почти успокоился, потому что сосед мой на своём примере показал, что ничего трагического тут нет.   
       За окном вагона рисовались среднерусские пейзажи: то луга, то перелески, то деревеньки, такие разные и такие одинаковые – российские.
                **
        Через три года я побывал в Верхнем Уделе по очень печальному случаю: не стало моей замечательной тёти Даши. Похоронили её без меня. Из родственников была младшая сестра тёти Даши, проживающая в областном центре. Они почему-то мало общались при жизни. И, может быть, поэтому, домик свой тетя завещала мне. Это очень растрогало меня, хотя житейски полагал, что сестре тёти Даши домик сгодился бы более кстати. Но волю тёти Даши я должен был уважить. Я уверен, что она никак не предполагала, что я могу получить какие-либо материальные дивиденды от её наследства. А вот привязать меня и впредь к Верхнему Уделу – и был её замысел. И на могилу к ней приду. И дал я слово и себе, и ей, что хоть однажды в будущем приеду.
       Село опустело почти на половину, а жители в основном весьма пожилые люди. И лес одичал и встретил меня строго и не очень приветливо, как будто это я виноват, что некому более ходить по грибы, по ягоды. Тоскливо мне было от его суровости. Так вот и люди -  бывшие друзья -  становятся с годами, отчужденными. Из уважения к бывшему другу набрал я по десятку отменных подберезовиков и подосиновиков, увенчав сбор тремя великолепными белыми грибами. С тётей Настей – сестрой тёти Даши -  мы сдружились и нашли рациональное решение: домиком, огородом и прочее будет распоряжаться она.
       На заветной полочке тети Даши, где хранились самые дорогие её сердцу предметы, ждал меня изумительный, но чем-то пугающий сюрприз. Там лежал перевязанный пакет. Видимо, давно лежал. На пакете красивым женским почерком было написано: «Тётя Даша, передайте этот пакет Виктору Николаевичу. Пожалуйста». Ох, ждала меня тетя Даша, а не догадалась для ускорения моего приезда написать мне. Я не стал сразу вскрывать его, а назавтра спланировал второй поход в лес, полагая, что сегодня я в большой мере загладил вину свою перед ним.
        Я с трудом нашел свой заветный дуб. Он сильно изменился, прибавив могучести виду своему, и, кажется, считал себя главным в лесу. Но он не возражал, чтобы я, как прежде, расположился под его кроной. Я долго лежал, мечтая ни о чем, готовя себя к знакомству с содержимым пакета.
      Сначала была отдельная страничка с обращением ко мне.
      Виктор Николаевич, эти записи я вела с детства, и они мне очень дороги. Я никому не показывала их. Это только мое. Вы не обнаружите в них чего-нибудь ценного. Но вы прочитайте их. Там много наивного, но в них моя душа. Я так верила в этот мир, в котором зачем-то понадобилась я. В последней фразе было что-то пугающее.
       В пакете было несколько старых ученических тетрадок и одна, так называемая, общая тетрадь в девяносто шесть листов. Это был своего рода дневник, хотя в нем не было отмечено ни одной даты. Нет смысла приводить все записи. Но некоторые показались мне значимыми.  Вот запись, наверное, второго класса Таниной учебы:
       Я люблю маму я люблю папу я люблю Раю я люблю Сашу я люблю Машу а Толя живет в Москве.
      Она перечислила всех своих сестёр и братьев. Толя – самый старший, а поскольку уже не живет в семье, то, по-видимому, Таня сомневалась, стоит ли любить его. На следующей странице:
       Мама не любит тётю Дашу и я не люблю. Интересно, почему? Были отзывы и о других односельчанах, которых она «любила». Досталось только Гришке Чумазому, который, по пьяни, чуть не задавил ее трактором. 
        А вот весьма занятная запись для десятилетнего ребенка:
       Я видела, как пастух пас стадо. Он был добрый, но иногда кричал на коров и щелкал кнутом. Одна корова не хотела слушаться его. Он ударил ее кнутом. Она прибежала к другим коровам и говорила им, что пастух злой и нехороший. Но они ей не поверили. Потом еще, наверное, года через два:
         Мне завидуют, а другие и совсем насмехаются, а я не понимаю, как можно учиться плохо. Это так интересно – учиться.
         В последующих страницах, конечно, было о первой любви, но я пропускал их. А потом читаю совсем неожиданное:
         Папа, когда был молодым, хотел посвататься к тете Даше. Но если б он на ней женился, тогда б не было меня. Не хочу. И не понимаю, как это могло бы быть.
        А вскоре, она приходила к тете Даше. И тетя Даша ей очень понравилась, но спросить про несостоявшееся сватовство она не решилась, хотя за этим и приходила. Потом, оказывается, они подружились, таясь от Таниной мамы.
        Не могу пропустить изумительную запись:
        Очень люблю геометрию. Это такая стройная наука, в ней все красиво. Так логично все доказывается. Правда, иногда долго доказывается и так понятное. Но наука не верит очевидному. Задачки по геометрию решаю и незаданные, просто так, для удовольствия. А тригонометрии боюсь, хотя у нее много общего с геометрией: синусы, тангенсы и т.д.  Тригонометрия переводится как наука о треугольнике. И всего-то. А в геометрии много всяких фигур. Алгебра очень абстрактна, но точна.
       В старших классах она увлеклась литературой, много читала. Особенные впечатления у нее остались от «Дворянского гнезда» Тургенева. Несколько страниц посвятила она ему. И много плакала: так потрясла её судьба Лизы. Достоевского она постигала с трудом, но поражалась его сюжетам и многословию. Это «многословие» она перечитывала по два, три раза и, в конце концов, находила его замечательным.
        Наконец, нашел я в Таниных школьных записях и о себе:
        К тёте Даше приезжал её племянник дядя Витя, студент, и обещал жениться на Нине Колесниковой, а сам уехал. Над ней смеются, спрашивают, зачем же она отпустила студента. А она ничего, смеется в ответ. А Маша сказала, что Нина всё врет. Маша у нас такая красивая, а замуж никак не выйдет. За это мама её иногда упрекает.
         Ох, долго читал я эту запись.
         Потом опять было много о девичьих секретах, о подружках своих. Анализируя характеристики подружек, я вычислил, что «оптимистку» звали Леной, а «пессимистку» - Катей.  Далее, опять меня касались записи:
         Я не сразу узнала дядю Витю. Это Нина сказала, что это он. Он стал настоящим мужчиной. И красивый.
       Тут у меня «дыханье спёрло». Это ж надо: я – красавец.  Да, трудно понять женщину.
       Лена говорит Нине: жени теперь его на себе. А она говорит: пусть Таня на себе его женит. Катя сказала, что он уже старый. Лена говорит: это нормально, муж и должен быть старше. А я вовсе не хочу замуж, как Лена и Катя. И почему он так на меня смотрел? Почему-то хочется, что б он так смотрел и смотрел.
        Нина вроде и хороший человек, но всегда может гадость сотворить. Как я зла была на неё. Это ж двойная гадость. И для дяди Вити, и для меня. Лена меня успокоила, что все знают Нину.
        Спасибо Лене, это она надоумила меня тогда поехать и извиниться. Катя сильно сомневалась, прилично ли. Да и не виновата Таня, т.е. я. Это у Нины свои претензии, пусть она и извиняется. Нет, Лена – моя лучшая подруга. А в дядю Витю я теперь влюблена, нет, в Виктора Николаевича.
       Далее был большой перерыв в дневнике.  Потом полные радости записи уже московского периода жизни. Восторг от поступления в институт, от столичной студенческой жизни. И любовь была, скорее всего, влюбленность. Часто упоминается некто Игорь. Очень легко читались эти страницы.
        Дневник закончился, по-видимому, после нашей последней встречи. Это меня встревожило. Под последней записью была проведена широкая линия красным карандашом. Встревожил и конверт на следующей странице. Перед тем, как его вскрыть, я поднялся и прошелся в окрестностях дуба. Вокруг – сплошные заросли. Я отчаянно продирался сквозь них. Птиц не было слышно, только сорока стрекотала, стремительно меняя место. Вдруг раздался стук дятла. Я пошел в направлении его и неожиданно вышел к яблоне, возможно, к моей старой знакомой. Она по-прежнему засыпала яблоками землю вокруг себя. А на ветвях не было ни одного яблока. Почему-то не привлекали меня яблоки на земле. Вот с ветки сорвал бы. Дятел смолк, а сорока чуть слышна была, видимо, далеко улетела. Я, кажется, заплутался и долго не мог определить направление. Родилась странная мысль: может быть, не стоит искать. И оправдание есть – заблудился в лесу. Я быстро терял ориентацию в лесу, если не было компаса, а небо закрыто облаками. Но Таня хотела, чтобы я всё прочитал, и надо искать. Стоп, почему она воспользовалась конвертом. Может, как раз намекала, что читать письмо необязательно. Размышляя так, я окончательно потерял направление, но, осмотревшись, увидел верхушку дуба и понял: он зовет меня. 
      На конверте старательно написано «Попову Виктору Николаевичу», и все буквы были обведены, так что виделись объемными. В конверте лист белой бумаги, сложенный пополам.
       Виктор Николаевич, вы все прочитали и теперь знаете, зачем я приезжала. («я еще тогда догадался»). Зачем спрашивали тётю Дашу про меня, вы так и не ответили. Как я суетилась в то утро! И одеться надо, и причесаться. Хорошо, что Виталька Воронов подвез на мотоцикле. Как мы мчались! А я всё торопила его. Может быть, и лучше было бы, если б опоздали. Я была б уверена, что вы меня любите, и упивалась бы этим. А так, вся жизнь моя вскипела.
       Вы только что прочитали, как я оплакивала Лизу….. а теперь я ей завидую. У нее оставались три опоры в жизни: ее любовь; сознание того, что ее Любят; а третья опора – Бог, которому молилась с глубокой верой. О чем она просила Бога, когда сама была святой? У меня нет Бога, нет вашей любви, а моя любовь не держит меня. Спасибо Маше. Она почти догадалась. Тогда у поезда я забыла передать привет от нее, простите.
       Пишу для того, чтобы вы хотя бы позвонили мне, а лучше приехали. Даю вам три месяца. Это очень большой срок, но я стерплю. Не бойтесь, дядя Витя, я не женю вас на себе. Даже если не любите меня так, как Федор любил Лизу, или как я вас, мне достаточно увидеть и хотя бы коротко поговорить. А по телефону просто скажите, что любите меня, я ложь приму за правду. И будет у меня вторая опора. Третьей будет Маша, а там время покажет.
        Виктор Николаевич! Три месяца! Умоляю, иначе плохо будет, очень плохо. Вчера я ходила к тому тополю. Он не дождался нас и сломался.
        Судя по дате в конце письма, прошло почти два года…
        Не посмел я упрекнуть тетю Дашу…
        Последние три строки письма были старательно зачеркнуты, наверное, они разъясняли, что такое «плохо». Угадывались только: в начале «Я сде….» и в конце  «…Игорю».
       «Я желал тебе счастья, Таня»,-  кричало лесное эхо моим голосом. «Может быть, слишком сильно желал», - добавил я шепотом.
        Когда я вернулся в мой теперь дом, то застал там Нину Колесникову, беседующую с тётей Настей. Сразу бросилось в глаза, как она постарела, но живость глаз осталась прежней.
       - Здравствуй, Витя, - радостно вскричала она, напомнив мне лесную сороку, - вот письмо принесла, - и показывает на стол. Там лежал конверт.
       У меня сердце ёкнуло: от Тани! Я впервые испытал, что значит – руки трясутся. Но на конверте я узнал почерк тёти Даши. Меня окутало такое мистическое облако, что я стукнулся о полку с посудой и упал на табурет. А Нина, между тем, стрекочет:
       - Тётя Даша, покойница, попросила отправить. Давно уж…. Больше года, наверное, а я все забывала. Извини, Витя, - последние слова прозвучали медово.
        Нина церемонно удалилась, а я вскрыл конверт. Письма тети Даши состояли, в основном, из вступления в старинном, трогательном стиле и заключении, в котором в том же старинном духе содержались добрые пожелания. Это письмо не было исключением. В середине письма она сообщала, что заходила Таня. От самой себя тётя Даша ко мне означила короткую просьбу: «Помоги ей, Витя, она хорошая девочка». В конверт был вложен небольшой прямоугольник меловой бумаги с адресом и телефоном Тани.
        В эту ночь я спал беспокойно. Я долго и эмоционально произносил слова, которые накануне проговаривал в моем сознании. Таня была где-то рядом, но в темноте. Заготовленные фразы я исторгал в эту темноту:
       - Таня, прости меня, я желал тебе счастья, очень желал.
В ответ издалека скорее угадывалось, нежели слышалось:
        - Да, желал, - и вся темнота, скрывающая Таню, наполнилась грустью.
      Я исторгаю новую заготовленную фразу:
      - Со мной ты не будешь счастлива. Не могла бы быть.
      - Почему ты знаешь? – вдруг звонко прозвучало Танинным голосом.
      - Знаю, Таня, знаю, - закричал я.
       Я так закричал, что разбудил тетю Настю, а она разбудила меня. Утром болела голова, выпил я чашку кофе, но это мало помогло. Все равно я решил уехать сегодня. Упаковав нехитрый свой багаж, я пошел попрощаться с тётей Дашей, собрав букетик полевых цветов. Других она не знала и не выращивала в своём садике. А вот на столе в горнице нередко стояли полевые цветы, создавая уют старой деревни.
       Невдалеке от меня две женщины и мужчина устанавливали для свежей могилы оградку, и я подумал, что тетя Даша заслуживает того, чтобы и на ее могиле были и памятник, и оградка. Я решил проконсультироваться у тех людей, как лучше это выполнить.  При моем приближении старшая из женщин повернулась ко мне, и я почти сразу узнал в ней Машу. Она нисколько не удивилась:
    - Я догадалась, что это ты, -  сказала она после того, как мы поздоровались, - вот наш папа умер весной, - печально добавила она.
      Второй женщиной была Таня. Она поздоровалась приветливо, но несколько скованно. Мужчина продолжал возиться с оградой. Я еще издали заметил, как замечателен он. Его можно назвать образцом мужской красоты, и напомнил он мне одного из моих сокурсников.  В нем всё было на зависть таким, как я: высок, широкоплеч, занимался спортом, выступая за институтскую баскетбольную команду, и при этом отлично учился. Про таких говорят: душа компании. Обладая веселым нравом, великолепно исполнял студенческие озорные песни. Он был явным лидером, хотя к лидерству, казалось, и не стремился. Вот таким я увидел Игоря, когда мне его представили. По всему было видно, что это муж Тани.
       Пока Игорь с Таней сооружали столик внутри оградки, мы с Машей тихонько побеседовали. Попечалились о тёте Даше, о Тимофее Петровиче, по прозвищу Колдун. А он вовсе не был похож на колдуна. В моё студенческое время деревенские мужики любили, встретив меня, поговорить замысловато: то вопрос какой-то закрученный зададут, мол, и мы не дураки, то наведут столько иронии и сарказма, что я попросту терялся, чем, наверное, весьма повышал их самосознание. Колдун же был приятным исключением. Он, не теряя своего достоинства, уважал моё и так почитал мою учёность, что приводил меня в смущение. Я прощал ему, видя, что это его искреннее заблуждение. Мне приятно было с ним общаться.   
        Между тем Таня с Игорем закончили обустройство. По русскому обычаю мы помянули усопших. В этом обряде много содержания. В первую очередь: самая глубокая печаль трансформируется в мало осознанный еще оптимизм. А это весьма важно бывает для скорбящих. Из-за такой неожиданной встречи с Таней и Машей я не очень четко воспринимал происходящее и участвовал в нем почти автоматически. Я даже не помню, кто предложил пойти послушать перепелов, Маша или Таня. Мы пошли туда, где поле упиралось в луг. Перепела действительно «пели», призывая: спать пора. Из прошедших лет помню, что они и днем и ночью так призывали, а сами никогда не спали. Мы стояли и слушали. Погода стояла не жаркая, но солнечная, все небо было в кучевых облаках, таких диковинных, что походило на художественную выставку. В отличие от картин абстракционистов здесь есть и форма, и содержание, ибо эти облака излучают особенную, божественную энергию. Проследи за таким облаком минуты две и в динамке его преображения услышишь симфонию. Потом мы углубились в луг, приближаясь к речке.
       - Помнишь Маша? Мы здесь сено ворошили. А рядом была делянка тёти Даши. И мама на неё кричала, - вдруг громко сказала Таня.
        Маша промолчала, но видимо помнила тот случай. Она сорвала луговой цветок и задумалась.
        - Вот женился бы папа на тете Даше, и меня не было б, - в голосе Тани чувствовалось взволнованность, - вот было б здорово! – искусственно смеясь, продолжала Таня.
      - Таня, что ты говоришь! – изумилась Маша.
      - Нет, - возразила сама себе Таня, - тогда б и тебя, Маша, не было, а это плохо.
       Мы молчали, а Таня продолжала:
       - Странно, как люди женятся. Вот ты, Маша, вышла за Сергея, а могла б выйти за Виктора Николаевича.
       У меня невольно сладостно защемило сердце, когда я увидел, как смутилась Маша.
      … По небу медленно плыли белые пушистые облака, чистые, как первая любовь. В детстве я часто воображал себя на таком облаке. Там было тепло и уютно, и забывались обиды, голод и другие неприятности…
        - А ты, Игорь, почему на мне женился? – Не смолкала Таня.
         Игорь с достоинством, но очень ласково ответил:
        -  Потому что люблю тебя.
        - Да, конечно. А почему не собираешь мне васильков? Вон их сколько.
       И вспомнил я сразу слышанную когда-то давно в моей родной деревне песню. Она начиналось так:
                Все васильки, васильки,
                Сколько их выросло в поле!
                Помню, у самой реки
                Мы собирали для Оли…

Песенка - не из золотого фонда народного творчества, но вот второй ее куплет произвел на меня впечатление:
                Оля подбросит цветок,
                Низко головку наклонит:
                «Милый, смотри: василёк,
                Твой поплывет, мой потонет».      
Автору слов, возможно совершенно случайно, удалось создать образ беззаветно любящей женщины. Вся её короткая жизнь посвящена любимому. Ей очень грустно оставлять его в этом свете, но не печалится она о том, что её уже не будет.
      Игорь, между тем, старательно собирал цветы, но получалось у него это довольно неуклюже. Однако момент подношения букета выглядел очень трогательно. К этому времени Таня вполголоса пропела первый куплет. Приняв благодарно букет, Таня возвысила голос, действительно подбросила васильки и слова: «Твой поплывет, мой потонет», - закончила рыданьями, обняв Игоря. 
       Когда женщина рыдает – у нее беда. Я созерцал эту беду. Маша принялась вместе с Игорем успокаивать Таню. Но когда у женщины беда, ее трудно успокоить.
       - Танюша, тебя так любил папа, - внушала Маша.
       - Ох, Маша, наверное, я плохая дочь. Он… он говорил мне… - Далее были только рыданья.
        Боясь быть обузой, я, не привлекая внимания, отправился домой. На автобус я уже опоздал, шел не торопясь и попытался несколько упорядочить мысли свои. Но мысли сбивали стихи, слышанные очень давно от друга-студента. Я, наверное, был единственным его слушателем и ценителем. Оценки старался давать, щадя самолюбие поэта. Но эти строки я категорически не хотел признавать, а он грустно со мной не соглашался.   
                Любящей тебя счастья не желай,
                Любящей тебя место в сердце дай.
                Ей, как яд, опасен нежных слов бальзам,
                Подари ей счастье, если счастлив сам.
       Тетя Настя уже волновалась, но узнав, что отъезд мой откладывается до завтра, обрадовалась и быстро собрала роскошный стол. Потом мы церемонно пили деревенский чай. И вот, когда я уже расслабился, меня озарила мысль:
        - Выходит, тётя Даша умерла вскоре после Тимофея Петровича, - не мог я теперь именовать его Колдуном.
       Тетя Настя заметно посуровела, а потом заплакала:
       - Может, там встретятся.
      Я, верный правилу не мешать плачущей женщине, начал было распаковывать свой багаж. Вдруг за окном раздался треск мотоцикла и смолк. А через несколько секунд входит Виталий – лихой местный мотоциклист. Это он в прошлый мой приезд привез Таню в Березовку, это он приносил мне письмо, якобы, от Тани. Сейчас он так же не был многословен:
         - Мы успеем к поезду, дядя Витя.
        «Это что? Дружеская услуга со стороны Маши или вежливое выдворение?» - осмысливал я ситуацию, пока Виталий укреплял мой багаж.
       Через минуту мы уже ехали. Конечно, вместо слова «ехали» надо бы применить другое, но не нашел я подходящего. Наверняка, после того, как Виталька подвозил Таню к поезду, мастерства и лихачества у него приросло. От бешеной скорости и немыслимых виражей голова моя очистилась от мыслей, наверное, встречным ветром выдуло. Было только опасение, как бы не вылететь из седла. Именно – опасение, а страха не было.  Теперь я, кажется, ничего не боялся.
      Поезд уже готовился к отправке, когда Виталька высадил меня прямо у платформы. Не успел я и спасибо сказать, как он рванул с места и затрещал в отдалении. Я смотрел ему вслед, смотрел бездумно, приходя в себя. Вдруг вижу, Виталька делает красивый разворот, и вот он рядом со мной. Очень неторопливо достает из шлема и протягивает сложенный листок бумаги…
      Когда он вновь и окончательно исчез, не помню. На листке, несомненно, рукой Тани было выведено: «Помни Танечку-Очуманечку. Я очень прошу». Она впервые была со мной на «ты», если не считать сегодняшнего сновидения. 
 
 ЭПИЛОГ
    
                И снова то, что не свершилось,
                Тревожит память.
                Что не сбылось – не позабылось
                И больно ранит.

                Всё подвергаю я сомненью
                С тоскою в сердце.
                В душе моей опустошенье,
                Как после смерча.

                Знать, места в жизни не сыскало –
                Что не свершилось.
                Недосягаемой осталась
                Любви вершина.

                И время вдруг остановило
                Своё теченье…
                Что не сбылось, собой затмило
                Звезды паденье.

                *   *
      А зачем я понадобился в этом мире, Таня? Я помню тебя. Помню тётю Дашу. Я всё помню…  Вот только звучания «Благовеста» уже не слышу.
       Я так и не съездил в замечательное село Верхний Удел, опасаясь невольно узнать что-нибудь о Тане…  Но съездить надо: я же слово давал.
       А тот «домик», т.е. картину провинциального художника, я с бо-ольшими хлопотами отыскал. Тут случай помог. И называется картина – «Уходящее». Висит она у меня на стене, не привнося отрады. Но иногда печаль о прошлом помогает жить.   
        … Иногда я достаю Танин пакет. Но не раскрываю его. Проходят месяцы, и я вновь его достою с решимостью перечитать. А через минуту вновь прячу в заветный ящичек стола… не прочитав.