Пирожки. Рассказы о войне

     Всё лето 1942 года наше село находилось во фронтовой полосе. На высоких холмах правобережья Дона и в глухих яругах окопались солдаты Восьмой итальянской армии, воевавшей на стороне Германии. Их огневые точки белыми пятнами вырисовывались на всех господствующих высотах. Мощная техника укрывалась в яругах. Вражеские солдаты на виду у всего села свободно гуляли по задонской степи, заходили в опустевший хутор Загонный, спускались к реке и даже осмеливались купаться в Дону. Первое время советские воинские части в нашем селе совсем отсутствовали. Только мелкие группы солдат размещались где-то в пойменном лесу и в песчаных логах севернее села. Говорили, что всё наше село, которое простиралось вдоль Дона на пятнадцать километров, обороняет одна рота, в составе не более ста человек.
     Ежедневно то ли для устрашения, то ли следуя итальянской неугомонности, вражеская сторона вела миномётный, а иногда и орудийный обстрел, разных частей села. С царапающим душу и холодящим спину завыванием, проносились мины и снаряды над селом, и разрывались в самых неожиданных местах, принося разрушения, пожары, а иногда и человеческие жертвы.
     Чтобы создать видимость обороны и наличие наших войск в селе, группа советских миномётчиков в течение суток, скрытно, переносила единственный миномёт в разные части села, и вела ответный огонь по вражеским позициям. Два-три выстрела – и на новое место. Мин было тоже мало, и их приходилось экономить.
     Постепенно люди привыкли к новым условиям жизни. В каждом дворе был построен свой окоп-землянка, куда уходила семья во время обстрела. Была такая землянка и у нас. Располагалась она во дворе, за хатой. Её холодные песчаные стены и дубовое в два наката перекрытие, приносили нам успокоение и давали надежду на спасение во время обстрелов. Сельчане на столько освоились, что на лугу и в лесу косили сено, пасли коров и овец, убирали урожай в поле.  Вражеская сторона на всё это тоже смотрела спокойно, даже с пониманием.
     По мере приближения осени, обстановка в селе и округе резко менялась. Теперь уже наши воинские части располагались не только в лесах, логах и тополёвых рощах, но и в селе, окопавшись в садах, оврагах и других закрытых местах. В каждой хате вместе с хозяевами размещались теперь и солдаты. На нашей улице разместилась рота разведчиков, а её штаб с командиром и комиссаром располагался в нашей хате. Бабушка готовила им пищу, мама с тётей Ириной стирали одежду, дед Андрей вёл на различные темы беседы, раскуривая свои непрерывные цигарки-самокрутки из табака самосада. Я с младшими двоюродными братишками старался заполучить бинокль, забраться на чердак сарая, и оттуда наблюдать за всем окружающим и, особенно, за правобережьем Дона, где располагались вражеские окопы.
     У каждого были свои заботы, каждый был занят своим делом. С особым вниманием к нам, мальчишкам, относились комиссар роты Лёнька Курочкин и адъютант командира роты Николай Кузьмин. Это были совсем молодые ребята и, не смотря на войну, на ежедневную смерть, горе и страдания, сохранившие в себе юношескую весёлость, задор и шаловливость. У них всегда было можно выпросить на время бинокль, подержать в руках настоящий пистолет или ракетницу, потрогать боевую винтовку.
     Почти каждую ночь несколько солдат из роты разведчиков отправлялись на вражескую сторону Дона, чтобы разведать позиции врага, устроить там неожиданную диверсию, привести «языка». Возвращались они к утру, и часто не без потерь.
     Однажды ночью я был разбужен поднявшимся шумом в хате, и непонятной для меня речью. Свесившись с печи, я увидел, в окружении солдат, незнакомого человека в невиданной мною одежде, с испуганным лицом и трясущимися руками. Этот человек всё время твердил только два слова:
     -Гитлер – капут! Война – капут!
     Потом его увели в горницу к командиру и закрыли плотно дверь. О чём там разговаривали, я не слышал, но уснуть долго не мог. Я понял, что это был пленный фашистский солдат. Утром мне ординарец Николай объяснил, что это был приведенный разведчиками с правой стороны Дона «язык». Фашистского солдата на рассвете увели в штаб к более высокому начальству. Так я впервые увидел живого фашистского солдата, но только не как «завоевателя и победителя народов», а как жалкого и трусливого пленного.
     В начале осени стали упорно поговаривать о возможной эвакуации жителей села в глубинные районы области на период предстоящих ожесточённых боёв. Никто тогда не знал о готовящейся Сталинградской операции. Но она повсюду чувствовалась, и внимательный человек не мог не заметить, как много войск стало в селе и в лесах, как повсюду в закрытых от прямого человеческого глаза местах, располагались огневые точки, военная техника и танки.
     Однажды ночью, приехавшие на нашу улицу автомашины, забрали её коренных жителей, и повезли в глубинку. В одной из автомашин, в кузове вместе с соседями, среди многочисленных узлов и других крестьянских пожитков, разместилась наша семья: дед Андрей, бабушка Маша, я и два моих двоюродных братишки Ваня и Витя. Мама и тётя Ирина остались в селе, чтобы помогать всё прибывающим и прибывающим в село солдатам. За селом на выгоне, в большой тополёвой роще, собралась большая колона автомашин, которая вскоре двинулась, петляя в темноте по полевым дорогам, к хутору Дубовому. На хуторе мы переночевали в какой-то тесной и тёмной избе. Утром мы увидели, что от нашей колонны автомашин осталось всего три-четыре. Это были автомашины, на которых размещались люди только с нашей улицы. Остальные автомашины ушли куда-то ночью.
     До места нашей эвакуации - села Юнаково – мы добрались через два дня. Дорога, по которой мы двигались, была перегружена людьми и техникой. Пролетавшие над нами немецкие самолёты, почему-то не обращали на нас никакого внимания, уходили куда-то на восток. Обошлось без бомбёжек и обстрелов. Бабушка всю дорогу причитала:
     -И куда же мы едем, горемычные? Кто нас ждёт, и кому мы нужны?
     Тяжело было ей, всю жизнь прожившей на одном месте, вот так неожиданно покинуть обжитое гнездо и ехать в неизвестность. Дед Андрей и другие мужчины всё больше молчали, крутили цигарки, курили их и ворчали на бабушку:
     -И чего ты разнылась, Евдокимовна! Время такое, что надо уезжать. Видно будут большие бои. Старикам и детям там делать нечего.
     В селе Юноково наша семья разместилась у одной женщины, муж которой погиб на фронте. Изба была небольшая и состояла из двух комнат, разделённых большой русской печью. Первая комната была нежилой, и служила подсобным проходным помещением. Во второй комнате, вместе с хозяйкой тётей Дуней, разместилась вся наша семья. Тётя Дуня спала на своей большой деревянной кровати, дед с бабушкой разместились на временной кровати, а мы втроём заняли большую русскую печь, которая теперь стала для нас, и пастелью, и местом для игр, и убежищем от наказаний взрослых.
     Село Юнаково было небольшое. Располагалось оно по краю огромной балки, засаженной садами и огородами. В балке, по рассказам местных жителей, повсеместно выклинивались родники с хрустально-чистой водой, а по дну струился чистый ручей. Когда мы приехали в село, уже установилась зима, выпал обильный снег, и всё похоронил под своей толщей. Запомнилось мне только то, как мы катались с местными мальчишками на санках среди многочисленных деревьев, растущих на склонах балки.
     Жилось нам в эвакуации очень тяжело. Дед Андрей ходил по селу, надеясь найти какую-нибудь работу. Но в селе было очень много приезжих, и работу найти было не так просто.
      Кушали мы сухой хлеб и картошку. Хозяйка наша тётя Дуня жила зажиточно, у неё имелись кое-какие запасы. Иногда она угощала нас сладкими пирожками со свёклой, сдобренными мёдом. Но это было редко, только по праздникам. До сих пор помню я один курьёзный случай с нашим самым младшим братишкой Витей, которому в то время было только четыре годика. Уж эти пирожки со свёклой и мёдом запомнились нам на всю жизнь! А дело было так. Был какой-то праздник. Тётя Дуня по этому поводу напекла пирожков, положила их в большую чашку с мёдом, потрепала, чтобы они обвалялись в мёде, и поставила на стол. Кушали мы обычно вместе, но мы со своей семьёй на одном конце стола, а тётя Дуня со своей едой на другом конце стола. Сели мы за стол, и тётя Дуня дала нам всем по пирожку. Витя сидел ближе всех к заветной чашке. Чашка была глиняной и называлась по-местному черепушкой. Свой пирожок он съел мгновенно. Потом посмотрел заговорчески на всех, закрыл глаза, взял из черепушки пирожок в руку, спрятал её с пирожком под стол, и только тогда открыл глаза. Вид у него был ангельский, как будто ничего не произошло. За столом воцарилась тишина, которую первой нарушила бабушка:
     -Витюшка, зачем ты это сделал?
     -А что? Я... ничего! – и вдруг заметив, как все в недоумении смотрят на него, сообразил, слёзы покатились из его глаз по щекам, и он заплакал. Он положил пирожок обратно в черепушку, медленно стал опускаться под стол и там спрятался.
     Завтрак был для всех испорчен. Бабушка вытащила виновника из-под стола, вытирая подолом широкой юбки собственные слёзы. Успокоила ревущего Витю. Дед Андрей молча встал и ушёл из хаты во двор, закуривая на ходу свою самокрутку. Тётя Дуня застывшая стояла за столом, протягивая нам черепушку с пирожками. Но мы, как бы нам не хотелось, пирожки не брали. Наконец, бабушка и тётя Дуня, повздыхав и убрав слёзы на своих глазах уголками своих головных платков, посмотрели понимающе друг на друга, заставили нас взять по пирожку, и отправили всех на печь. Только на печи, когда мы съели свои пирожки, успокоившийся Витя, нам сознался:
     -Я думал, что если закрою свои глаза и никого не вижу, то и меня никто не видит. Я очень люблю пирожки, и поэтому так сделал.
     Далёкое голодное детство! До чего только не додумается неискушённый детский ум! Кажется всё так просто. А жизнь не такая уж простая штука.