Куда уходит детство

     Каждая жизненная пора по-своему прекрасна. Даже старость (до которой еще дожить надо), в которой опыт и мудрость житейская обращаются уже не вовне, не на возможность реализовать и «показать» себя в обществе, а, практически, вовнутрь – на осознание и воспитание себя для себя, доводку личности до нравственных и моральных кондиций.

     И все же, из всех жизненных этапов я бы выделил наиглавнейший – детство. Это, собственно говоря, и есть то время, когда закладываются основы формирования человека, закладывается фундамент здания под названием Личность. Потом, всю жизнь это здание будет строиться и, возможно, перестраиваться, будет ремонтироваться и косметически, а у кого-то и капитально, но все это на фундаменте, заложенном в детстве, и осевшем в подсознании как истина в последней инстанции.
 
     Мы, зачастую, не осознаем это, но интуитивно с возрастом все чаще обращаем взор в те блаженные времена, когда, еще не отягощенные житейскими заботами, не стесненные общественными условностями, мы познавали мир таким, каким он виделся еще не замутненному детскому сознанию – чистым, светлым, честным и искренним, как и сами мы, еще маленькие человечки. И не наша вина в том, что жизнь и окружение взрослое привносило в наши чистые души общественный негатив.

     По себе могу сказать,  каким это не покажется странным, что учила нас не школа – учила жизнь. Первые четыре школьных года не помню совершенно – как будто их и не было вовсе. Не помню ни учителей (скорее всего это была одна деревенская учительница), ни изучаемых предметов. А вот забавы школьные помню прекрасно – и кнопки на сиденьях, и карбид в чернильницах, и борьбу нашу с обязательными остро- и длинноносыми перышками номер один посредством которых достигалась разная толщина букв на уроках чистописания, но которые, при неумелом обращении, царапали бумагу и брызгались чернилами. Толи дело перышки с утиным носиком, которые писали мягко и плавно, но не обеспечивали разный нажим, а потому все буквы получались одной толщины, а это по правилам чистописания было строжайше запрещено. «Официальные» перышки мы не любили, но было у них одно достоинство, одно, с нашей точки зрения, достойное применение. Они были длинные и острые, и, если прилепить к такому перу кусочек пластилина, поджечь его, а потом запустить в потолок, то перышко прекрасно в него втыкалось, а расплавленный пластилин капал сверху, и это, почему-то, казалось нам очень забавным.

     «Официальными» же были и длинные тонкие деревянные ручки, но нам нравились другие – короткие металлические, которые только-только начали тогда появляться. Это были металлические трубочки с обоих концов в которые вставлялись вставки-перевертыши. Таким образом, эта универсальная ручка позволяла оперировать сразу с четырьмя объектами. Это могли быть и перо, и карандаш и ластик в разных их сочетаниях. Но еще у такой ручки было одно замечательное применение – из ее полой трубочки можно было прекрасно «стрелять» шариками из жеваной бумаги, или ягодами бузины. Поначалу с такими ручками дирекция и учителя также боролись, но безуспешно – уж очень много у них было преимуществ по сравнению с деревянными, и негласно их вроде бы как разрешили.

     Вот, собственно говоря, и все, что я помню со школьных уроков. Зато перемены отпечатались в памяти гораздо полнее, поскольку мы старались заполнить их играми. Играли всегда на интерес, и не только денежный, как в расшибалку, или в пристеночек, но и авторитетный – кто больше, кто дальше, кто сильнее, кто быстрее. С одной такой игрой из серии «кто больше» у меня связаны и радостные и горестные воспоминания.

     Игра эта носила у нас название «чеканка». И суть ее заключалась в том, чтобы тыльной стороной стопы как можно большее число раз подбросить чекан, не давая тому коснуться земли. Чеканом мог быть любой предмет, но наибольшим интересом пользовался чекан из кусочка свинца, пришитого к чему-то мягкому и планирующему. Свинец добывали из пуль, найденных на местах недавних боев, или на расположенном неподалеку армейском стрельбище. Пришивали его обычно к тряпице, и от ее размеров и формы зависели в большой степени и скорость, и точность планирования чекана.

     Я всегда с завистью смотрел на старших парней, восхищаясь ловкостью их обращения с кусочком свинца, и мечтал хотя бы немного быть похожим на них. И вот как то, роясь в чулане, я обнаружил тулуп. Это был тулуп отца, он надевал его в самые сильные морозы. Он был ему почти до пят (а отец был мужчина высокий), и мехом внутрь. И мех этот был длинный и густой, такой густой, что у меня закралась мысль – а почему бы не … – в таком густом меху отсутствие маленького кусочка никто и не заметит. И я вырезал из низа полы кусочек кожи с  длинным ворсом. Сделать в лепешке из свинца две дырочки, а потом пришить его к вырезанному кусочку кожи – проблемы не составило – у меня получился прекрасный во всех отношениях чекан. Он взлетал после удара вертикально вверх и падал достаточно медленно, и также вертикально. Мне он определенно понравился, и вместо того, чтобы поучиться получше чеканить им, я поспешил похвастаться своим «изобретением», и зря.

     Был у этой игры не только спортивный интерес, но в личных состязаниях существовало правило – победитель имел право забрать себе чекан проигравшего. Обычно этим правом пользовались редко, поскольку, как правило, у победителя чекан был почти всегда лучше. Но мой случай стал таким характерным исключением. Чекан у меня получился действительно на славу, а вот хозяин его в чеканке был полнейшим неумехой. В первом же состязании я свой чекан потерял. Впрочем, я не очень огорчился, скорее обрадовался тому, что мой (уже бывший) чекан был лучше других, а «сконстролить» новый мне не составило большого труда. И ладно бы, если бы это был единственный случай, но и второй чекан уплыл к новому владельцу уже на следующий день, а за право сразиться со мной выстроилась целая очередь. Я, конечно, быстро осваивал мастерство чеканки, но к тому моменту, когда я уже мог достойно противостоять любому сопернику, практически у всех моих знакомых были чеканы моей выделки, зато отсутствовала значительная часть полы отцовского тулупа. Да и за свинцом мне приходилось часто ходить на стрельбище, и один из этих походов чуть не закончился для меня трагически (1).

     И все бы хорошо, но наступила, в конце концов, зима, и в один из дней, когда мороз перевалил далеко за двадцать градусов, а отцу куда-то потребовалось идти по делам, из чулана был извлечен многострадальный тулуп, и тут-то открылось, что таковым он уже не являлся. Был «разбор полетов», виновнику обрезания крепко досталось, а тулуп после переделки превратился во вполне приличный полушубок, в котором батяня потом щеголял не один год.

     Вот, вроде бы, поучительно-грустная история, но, по прошествии многих-многих лет, я всегда вспоминаю ее с удовольствием – слава хорошего чеканщика осталась со мной надолго, и она, естественно, была выше одной, пусть и серьезной, трепки.

     Жизнь деревенская продолжалась и сулила еще много-много приключений, но об этом как-нибудь в другой раз. А на сакраментальный вопрос: куда уходит детство, я сейчас вполне определенно могу сказать: да никуда оно не уходит, оно остается с нами и в нас. Просто, до поры до времени, в суматохе житейских дел и борьбы за выживание, оно затаивается в подсознании, чтобы под старость, когда работа и быт уже отступают на второй план, выглянуть и снова порадовать душу и разум светлыми частичками далекого бытия. Вот почему дети и старики так дружны – у них единое состояние души, и именно через них длится связь времен. И, если хотите чтобы нация процветала – берегите детей и … стариков, берегите прошлое и будущее.

1. Смотри рассказ: «Как в деревне Ширино» - http://www.proza.ru/2010/09/16/332