Не забудь

Когда-то, давным-давно, звали его Воймлил*. Он стоял в дверном проёме, уперев руки в косяк. Старые кожаные поршни из грубой кожи мягкими носами упирались в порог. Даже после ухода, он был крупнее всех подобных ему, за что не единожды был осмеян. Самый большой из всех дедушек доходил ему до пояса. И вся эта мелочь откровенно над ним потешалась. Но что поделаешь, если при жизни, давней и далеко ушедшей, он был самым большим из сородичей: плечи широки, руки, как бедро взрослого мужчины… Он с детства боялся раздавить, иль задеть кого ненароком. Отцовы порты и рубаха сызмальства были тесны. И мамка - сама маленькая и хрупкая розовощекая женщина с тугой светлой косой, по ночам ткала полотно для его широкой рубахи и валяла шерсть для мягких теплых штанов, в которые смогли бы одновременно влезть все мужики их немалой веси…
…Поршни мягкими носами упирались в порог. В порог, крашеный охряной краской, едко пахнущей, пока стынет… Тыщи лет не было таких сильных запахов, акромя тех, что издавали пришлые демоны, противники чужедальнего бога, зачем-то приколоченного к деревянному брусу…Ну, да и леты с ним… И с демонами тож…
Мотнув головой, он прогнал былое. Краска ведь уже не пахла, ею покрыли древо порога ужо полвека назад… А сейчас, при свете силы, заключенной в пузырь из спекшегося песка, простоволосая девка в холодной клети на синем огне мешала деревянной лопаткой картоху в чугунной сковороде. В той самой сковороде, что он скоблил битым кирпичом, под тихие смешки овинных и банных хозяев. Они потешались над тем, как его неловкие пальцы, величиной каждый с их маленькую умелую ручку, с усердием терли чугун. Широкие плечи его при каждом движении рук задевали узкие и тесные стены подклети. При каждом вздохе потрескивала тесная, сшитая дорогой сердцу мамкой, рубаха, но он делал, то к чему приставили его Доля и Среча, после того, как он ушел.
А девка с засвечеными* волосами, в черной короткой рубахе и черных же узких мужицких портах стояла у огня. Огонь был синь, как гнилушки на болоте и пах так же.
Совсем еще отроком, с отцом вместе пришлось ему провожать в соседнюю весь, аккурат через болота соседскую девку, что невестилась к тамошнему старостину сынку. Сынок-от, из заболотных был, молод, да тонок. До наших дошел по дню, к лЮбой девке-то своей, да слегу потерял, дорогу взад позабыл, след проглядел.
Наши и решили – проводить, уважить. Ну, тогда, его-то, самого большего и страшного, к папке в помощь и спроворили довесть молодых до Межи-реки… В тот раз-то на болоте, он и увидел впервые синий огонь. Папка еще тогда говорил, что недобрый он. А, вишь, нынче хитромудрые мужики засунули его в трубки и еду греть заставили…
Снова мотнув головой, он прогнал старые вспоминанья. Что было, то быльём поросло. Простоволосая девка-то, в мужицких портах в облипку, вот она – сейчас. Мешает лопаткой в его сковороде картоху-то. Картоха шкворчит, одуряюще пахнет! На маслице, на сливошном, что пенится на горячем металле сизой пенкою и кисло-сладким молочным ароматом виснет вокруг!..
Сухие пальцы со скрипом сжали дерево косяка.
Запах-то он чувствовал после ухода, слышал звуки, ощущал движение воздуха вокруг, да около, но вкуса был лишен. Жизнь бы прожитую снова отдал бы за вкус! Но никак. Он ужо и забыл, за что Пряха сподвигла его соседушкой для потомков стать. Но смутно помнил про смех над старушицей древней в обносках, да рванье, что маслица просила лизнуть у мамки его… Не понял он тогда, что это сама Матушка Макошь приходила достаток в их доме проверить, да в душу жителей дома заглянуть…
А картоха шкворчит… Руки-то упираются в косяки, давят дерево-то, едучей охряной краской мазаное. А девка занята, за снедью следит…
Чу! Замерла. Будто слушает чего. Боком-боком, не поворачивая головы, зыркнула, тряхнула гривой медною. Будто показалось ей. И дальше рукой лопатку двигает, мешает золотистую картоху с пенками…

***

А он-то вспоминает, как бабка её, такая же молодая, как эта девка сидела давным-давно у кровати умирающего отца. Сидела и боялась. И тряслась каждая жилка в её теле. Уж он-то слышал. Умирал старый Ваня Красный. Колдун. Так его люди звали. Да только не колдовал он, а ведал. Помогал, да знал больше прочих. Не любил людей, корыстны они. Все время чего-то просили. Обещали, да не давали обещанного, а токмо деньги совали. Дык, на них силу не купишь, добро деньгами не защитишь, зло-то не победишь. Вот и помирал Ваня Красный оттого, что не смог нести ношу неоплаченную тем, кому помог, да спас от лихоманки, да падучей, да трясовицы, а кого и у Мары отговорил от чаши заветной. Да понял тогда не единожды, что люди-то привыкшие токмо сами за себя жить, да рубашки свои к телу ближе держать, а не дарить их другим без ожидания награды. С тех пор-то и помощь, и силу свою стал отдавать токмо безропотным зверям, да животным, а не люду жадному, да корыстному. Лошадь ли, корова ли, коза, даже улей пчелиный мог от болячки заговорить.
Зайдет, бывало, в хлев, скажет, чтоб не входил никто более. Пробудет там некоторое время. А хозяева прислушиваются. Ведь при колдовстве, говорят, бесы стонут, да рычат, да шумят всячески… Ан, нет! Тихо, даже не скрипнет ничего, даже соломина не шелохнется, не зашуршит в яслях, да стойлах. А потом выйдет Ваня Красный из хлева, станет посреди двора, вздохнет, посмотрит в небо… Так посмотрит, что даже тучки в пасмурный день над ним разбегаются…
Вот, стоит, он средь двора в тишине, а павшая было скотина, лошадь ли, корова ли, вдруг выйдет за ним во двор и голову на плечо положит и глазами влажными смотрит на него и отпускать не хочет. А он погладит зверя по шкуре, похлопает, да и пойдет прочь со двора. А хозяева, будто враз опомнившись бегут за ним по улице пыльной, да деньги в руки суют… Но пальцы его разгибаются и падают бумажки на дорогу… Все равно хозяева деньги подбирают, да Ваньке в карманы суют, а он, улыбаясь, шагает дальше. Чудно! Так же за ним и пчелы летали, и куры бегали, если худо с ними случалось и хозяева вдруг на помощь Ивана звали…
А сейчас помирал он. Дочка сидела у изголовья. Молчала. Привычно прятала родимое пятно на левой руке под белой косынкой. Отметина на руке была у неё с рождения. Пятно родимое. Такие метки просто так не возникают. Значит могла бы силу отцову взять….
Ведь, чтоб поскорее в вирий отправиться, и хотел Ваня Красный дочке единственной, способной взять силу – свою силу отдать. Жарко было. Мухи жужжали, бились о стекло, стукаясь своими пустыми мушиными головами рядом с открытой форточкой снова и снова, не умея найти выход на волю… Так и Иванова сила, плотно спаянная болью нечеловеческой с душой его, не могла найти новое вместилище для себя. Потому и стучалась в ребра и темя, окатывая ведуна новыми волнами обжигающей боли. И тем сильнее страдал он, с надеждой глядя на опущенную дочкину голову, чем сильнее дочка его боялась происходящего. Сидела. Молчала и боялась. Нервно дергая косынку, она пыталась снова и снова натянуть маленький кусок ткани на синюшное пятно, что покрывало кожу от плеча до середины запястья. И молчала. И боялась. А Ване Красному было больно.
Воймлил стоял у изголовья и не мог ничем помочь хозяину. Дочка хозяина не видела и не слышала его, или просто не хотела слышать. Поэтому и доброжил Воймил молчал вместе с ней. А Ваня Красный помирал. Рядом с ложем собрались все домовики и домовицы. Молчали тоже, но с надеждой смотрели на дочь. Но она по-прежнему никак не откликалась на просьбу отца… А крест лежащий на груди ведуна давил тяжёлой могильной плитой. И не пускал Ваню Красного в вирий. Тогда понял Воймлил, что потомку его никто не поможет и теперь придется уповать токмо на себя. Грустно глянув на домовиков и домовиц он сказал, что если хозяин от родной крови помощи не видит, то надо помочь ему уйти из этого мира спокойно и безболезненно. И строптивые и насмешливые ранее домовики и домовицы, овинные, банные, дворовые и кикиморы склонили перед Воймлилом лохматые головы. И сказал он им разобрать крышу двускатную прямо над постелью умирающего. Как только совершили они это незаметно для людских глаз, так Иван и отошел. Теперь жаворонкам, вившимся над домом умирающего колдуна стало сподручнее взять душу Ивана на крылья и помочь ему добраться до вирия и успеть на встречу с предками.
А дочка его, потом состарившись, все равно смотрела в сторону необычайного ныне, что в древности было обыденным и обычным… Да не получалось у неё, не давалась ей отринутая отцовская сила. Лишь по крупицам изредка просачивалась, наполняя пустячные желания подобием своим…

***

Темно, поздний вечер. Дом-от старый, поскрипывает. Девка с простыми волосами по пояс одна в старой, холодной половине дома.
Дом купила бабушка. Ну, не так, чтобы давно… Ну, может, год назад…
Когда бабушка в городе жила, то и внучка при ней. Она ж от младшей дочки. Бабушке-то всех жалко, всем помочь хочется. Вот и взяла внучку к себе. А внучка-то что? Жила, да училась. Выучилась. Уехала назад к мамке. Году не прошло, как жениха сыскала, так в невестах к бабке-то и приехала в гости-то. Стесняйся, не стесняйся, а природа-то – вот она. Вроде как вместе им постелят в ночь-то… Бабушка-т по-простому мыслит, по-деревенски.
Жених-то с бабушкой беседует, а её в холодную кухню ужин готовить отправили. Вот и готовит. Старается.
Лампочка над головой светит. Еле-еле. Бабушка экономит. Сорок ватт всего. А октябрь-месяц – ночь сразу холодным покрывалом падает. А за окнами темень непроглядная. Только в стекле холодном лампочка отражается… Кухня-то устроена в веранде. Прохладно. Дверь из веранды в сени темные выходит. Купленый газ гудит огнем под сковородкой старой, в которой картошка, брусочками порезанная жарится. Прилипает к старому чугуну картошка, вот и мешает Аннушка жарево, чтоб не пригорело – не отойти. Старый дом вздыхает и косяк, что из веранды в сени устроен, скрипит время от времени… Аннушка, в честь бабушки названная, хоть и храбрится, но темноты и шорохов со скрипами боялась с детства. Вот и сейчас, даже наедине с собой делает вид, что ей не страшно. Хотя старое дерево вокруг вздыхает и скрипит, а октябрьский ветер хлещет вишневыми ветками в окно веранды. Черная широкая футболка ни капли не согревает, джинсы, тоже черные, слегка тесны. Но это ж с умыслом! А вдруг придет Андрейка! Она улыбнулась. Втянула живот и расправила плечи. Оглядела себя придирчиво в отражение стекла оконного. Бабушка не зря пророчила, что мужа будущего Андрюхой звать будут. А, ведь, сбылось! Задумавшись, прозевала, что картошка прилипла к сковороде. Аннушка стала яростно скрести лопаткой. Она так увлеклась, спасая картошку от неминуемой кончины, что резкий скрип старого косяка практически оглушил. Замерев на мгновение, Аннушка даже задержала дыхание. Но потом тряхнув крашеными хной волосами продолжила отскребать пригоревшую картошку…
Андрюшка… Он, кстати, не любит, когда его называют «Андрюшка», - подумала Аннушка. А рука так и орудовала лопаткой, отскребая и переворачивая вкусные картофельные пенки. «Чудной он у меня», - хмыкнула она, чуть повернув голову в сторону выхода из веранды… Боковым зрением внезапно Аннушка увидела фигуру мужчины. Он стоял, уперев крепкие руки в дерево косяка, рукава широкой и длинной рубахи съехали до локтей, обнажив крепкие и мощные руки, покрытые жестким золотистым волосом. По краю расстегнутого ворота рубахи и широких рукавов шла красно-черная вышивка, затейливым узором струясь по плотной льняной ткани. Рубаха была настолько длинна, что прикрывала голенища мягких сапог, похожих на толстые кожаные носки, одетые на сильные ноги, что стояли на пороге, покрашенном светло-коричневой масляной краской. Русая густая борода не могла спрятать мощной шеи. Из-под густых бровей сверкали серой сталью глаза…
«Елки-палки! Домовой! Я вижу домового! Какой он большоооой!» - пронеслось в Аннушкиной голове в миг, резко повернув голову в сторону сеней, она с удивлением увидела только темную пустоту в дверном проеме… Так неожиданно возникшая жажда сказочного и желанного вдруг куда-то исчезла, и, пожав плечами, она повернула вентиль плиты, взяла прихваткой горячую ручку сковороды понесла её в жилую часть дома…

***

Он все еще смотрел на деву в чудной мужицкой одёже… Как вдруг она застыла вновь и тряхнув медными волосами резко повернула голову к нему. На долю мгновения встретившись с серо-стальными глазами, так похожими на глаза его любимой матушки, он с оглушающим ужасом осознал: «Она меня видит!» В его лохматой голове сверкнула ярая мольба: «Матушка-Макошь, Волос-батюшка, не по своей воле я явью стал, а токмо потомицей истинной обнаружен! Сокройте, ибо невиновен я пред вами, и службы своей домовой не нарушал!» Как сказал мысленно, так и пала пелена между ним и потомицей. Та же, пожав плечам и хмыкнув чему-то своему, подхватила сковороду и пошла к родным своим… А он, носивший когда-то имя Воймлил понял, что будет жить еще много веков, потому как потомки снова знают его и помнят…

***

Макошь вытянула нитку из пряжи, глянула на неё, крутанула в ловких пальцах и вплела в полотно яркой стёжкою: «Будь, Сероглазая, да, смотри, не забудь никого, ужо я прослежу…»

*- Засвеченные волосы – непокрытые, незакрытые, неубранные.
* - Воймлил – «Войм» - сила, «Лил» - душа (из книги «Мерянский язык» А.Малышев)