Обратная сторона топора. Роман. Часть 2. Глава 3

                Глава третья. Поэт и художник

      Утром Армадин вызвал майора Легунькова. От недосыпания генерал хмурился, майор тоже смотрел смуро, но это был скорее имидж: Юрий Легуньков слыл писателем. Правда, он не имел никаких особых корочек членства, кроме одной — студенческого билета Литературного института, в котором учился заочником.
      — Слушай, писатель, — начал генерал, и вступление не предвещало майору ничего хорошего: возможно, ему запретят продолжать обучение, что на четвёртом курсе было бы обидно. — Ты, вообще, хороший писатель?
      Легуньков насупился.
      — Когда об этом спрашивают, знаете, товарищ генерал, какой типовой ответ?
      — Ну?
      — Я гениальный писатель. И не надейтесь услышать что-нибудь другое.
      — Тогда принеси мне завтра какой-нибудь свой образец. Только не длинный.
      — Сегодня! — сказал Легуньков и вышел из кабинета. Через полминуты он вернулся с книгой, раскрыл её на закладке и стал быстро что-то писать прямо на странице. Потом вручил книгу генералу. Это был сборник «Молодые голоса». Армадин прочёл на заложенной странице: «Владимир Маяков. Поэт и художник. Рассказ». И дарственную: «Игорю Алексеевичу Армадину, самому понимающему начальнику».
      — Ну и что же я такое, по-твоему, понимаю? — поинтересовался Армадин.
      — Например, Теменос, — не моргнув ответил Легуньков. — Я вот его ни в зуб не понимаю.
      — Плохо, — сказал генерал. — Думай, учись. Владимир Маяков — это что, псевдоним?
      — Так точно.
      — Претенциозно, — поморщился генерал. — А почему тогда не Антон Че или Николай Го?
      — Ни Гоголь, ни Чехов не были напрямую связаны со спецслужбами, — объяснил майор. — А Маяковский был.
      — Ладно, иди пока, — сказал генерал. — Вызову.
      И углубился в чтение.

                Владимир Маяков
                Поэт и художник
                Рассказ

      Лифтом пользоваться не стали, хотя кабина услужливо темнела внизу, в сетке шахты. Шахта уходила ввысь, в спираль лестницы: небоскрёб, ещё старорежимный. У новой власти на такое денег пока не хватает.
      Застрять в лифте, конечно, маловероятно, но сорвать исполнение задания и получить расстрел из-за перебоев электроснабжения не хотелось.
      — Пешком, — сказал Легков, который был за старшего.
      Пока поднимались, вполголоса продекламировал четверостишие, сочинённое только что, в дороге.
      — Запомнил?
      Писаренко, напарник, молча кивнул.
      Дверь открыл сам Поэт, лицо его помнилось ещё по митинговым временам, часто мелькало в газетах. Автора слов государственного гимна Республики знали все. У него была однокомнатная квартира в верхнем этаже, из тех, что раньше сдавали небогатым одиноким чиновникам. Поэту её предоставили как мастерскую, а жил он с семьёй в другом месте. Однако после недавней ссоры с женой перебрался сюда, и это было хорошо известно.
      — Да, да, — сказал Поэт на предъявленные удостоверения и пригласил гостей в комнату.
      Но Легков предварительно заглянул на кухню и в туалетную, удостоверившись, что посторонних в квартире нет.
      —У нас ордер на обыск, — сказал Легков, показывая документ.
      Хозяин вызывающе раскрыл объятия. Видимо, обыск его не удивил: последнее время его отношения с властями складывались напряжённо.
      — Нас интересуют только ваши рукописи. Тетради, куда вы обычно записываете стихи.
      — Ну, пожалуйста. — Поэт присел за письменный стол и начал вынимать из ящиков блокноты. — Я вижу, вы неплохо осведомлены о моём творческом процессе.
      — Где последний? — спросил Писаренко и, получив блокнот, принялся перелистывать.
      — Неужели крамола? — не сдержал иронии Поэт.
      — Не надо лицемерить, — сказал Легков. — Ваша переписка известна.
      Действительно, агенты в окружении лидера оппозиции, выехавшего за границу под предлогом лечения, сообщили, что недавно тот получил письмо от Поэта, доставленное тайным курьером, в котором Поэт выражал симпатию к оппозиционерам и даже просьбу направлять его, Поэта, политические действия.
      — У нас есть предписание изъять ваше наградное оружие. В ваших же интересах.
      — Ух, как серьёзно, — сказал Поэт, отпирая нижний ящик стола.
      Писаренко всё листал блокнот, подолгу разглядывая каждую страницу, Легков тем временем разбирался с пистолетом. Проверил, снаряжен ли магазин, вставил обратно в рукоятку. Передёрнул затвор, досылая патрон. Поэт от всех этих глупостей демонстративно скучал. Неожиданно Легков выстрелил. Выстрел был анатомически безупречен, почти в упор, через височную область в жизненно важные центры основания мозга. Писаренко уже что-то писал в поэтическом блокноте, взяв со стола дорогую авторучку Поэта.
      — Ну, порядок, — сказал Легков и, прежде чем они ушли, придирчиво осмотрел помещение — глазами криминалистов, которые, не исключено, могут работать на оппозицию. Некоторое время ушло на устранение отпечатков пальцев. Пистолет Легков вложил в руку Поэта, упавшую на бедро. Подумывал, не уронить ли пистолет на пол, но в данной конфигурации оружие в руке было достовернее.
      Последнее стихотворение Поэта нашли в его блокноте рядом с телом. Литературоведы признали его одной из вершин творчества мастера — по образности и лаконизму. Оно вошло во все его посмертные сборники. Авторство не вызывало сомнений: графологическая экспертиза неоспоримо подтверждала руку Поэта.
                Мой последний стих, прощальный гудок —
                Но держу безупречно стиль.
                Я прошёл между вами лайнером строк,
                Покачав на волне Вечности.

      Отложив книгу, Армадин вызвал Легунькова.
      — Ну и что ты этим хотел сказать? Что чекисты любят убивать поэтов? Или пересказываешь сплетню, как одному деятелю, когда он заигрался, помогли достойно уйти?
      — Неужели вы не поняли, товарищ генерал? Я хотел сказать, что чекисты — это люди такого уровня, что им ничего не стоит  мимоходом создать любой шедевр. Просто у них много другой работы.
      — И стих у тебя очень короткий. Неужели поэту не хотелось напоследок размахнуться пошире?
      — Известный нагваль, то есть командир отряда магов, дон Хуан Матус, — разъяснил майор, — очень любил поэзию, и у него была теория, с которой я согласен: по-настоящему хороша только первая строфа, через неё говорит Космос, а остальное — это уже самовыражение, то есть говно.
      — Хуан Матус? — задумчиво повторил генерал. — Нет, читал, читал. Думаю, это был советский разведчик-нелегал Иван Матусовский, работавший на южной границе США.
      Генерал любил иногда пошутить.
      — Ну хорошо, — продолжал Армадин. — В целом экзамен ты выдержал. Теперь садись и слушай задание. Есть такой человек — Павел Андреевич Рычагин. Он один такой в Москве, поэтому без проблем.
      Легуньков, хотя по окрасу был рус и бледнокож, стал ещё бледнее:
      — Товарищ генерал, разрешите доложить, я больше теоретик, чем практик.
      Армадин помрачнел:
      — Ты всё шутишь, а шутки кончились. Ты знаешь, что такое мемошмон?
      — Да, это негласное обследование мемории подозреваемого с помощью аппаратуры «Пегас».
      — Так вот, подозреваемый, то есть интересный для нас человек, это и есть некто Рычагин. Тебе надо его разыскать. Потопчись за ним, как в народе говорят, посмотри на него. Но так, чтобы он не посмотрел на тебя, понял?
      — То есть взять его индивидуальный образ-код, — уточнил Легуньков.
      — Ну, не мне тебя учить. Тебя в академии этому учили. Спохватишь его код — и вперёд, в меморию. Прошмонаешь её досконально — и напишешь мне отчёт, что ты там нашёл. Знаешь, детская такая была книжка: «Что я видел»? Пиши подробно, слов не жалей, как Лев Толстой. Я заметил, у тебя склонность к пропусканиям.
      — К эллипсисам, — подсказал майор.
      — Вот именно.
      — Товарищ генерал, а что я там должен найти? Дайте ориентировку.
      — Да всё! Проутюжь всё, что там есть. Детство. Родители. Учёба. Работа. Быт. Болезни. Любовь. Секс. Семья. Этническая идентичность. Геополитическая позиция. Активные архетипы. Личная мифология. Всё как в учебнике. Какая у тебя была в академии оценка?
      — Хор, — скромно сказал Легуньков.
      — Ну, не беда. Одним словом, выдашь мне роман о жизни Павла Андреевича Рычагина с комментариями профессора Легунькова. Понятно?
      — Тяжеловато.
      Армадин задумался.
      — Ладно. Дам тебе ориентировку, только как бы ты не съехал в одну колею и не забыл про всё остальное. Этот Рычагин, может быть, что-то знал о Пегасе, когда его ещё и в помине не было. И даже о Теменосе. Такое, что нам не известно. Может быть, когда-то работал в этом направлении. Может быть, он бывший физик. Но я подчёркиваю: может быть! Может быть — может, а может быть — и не может. Понял? И талант напряги. Сочинение твоё настолько важное, что может предстать даже пред ясны очи. Прочувствуй!
      — Извините, товарищ генерал, я, наверно, обнаглел, но дело серьёзное. Если не гостайна, как вы сами на этого Рычагина вышли?
      — И правда обнаглел. Я тебе не скажу. Но могу добавочно воодушевить. Задание сложное и опасное. Потому что старичок этот, Рычагин, может оказаться кем угодно. Может быть, у него половина мемории защищена, и ты туда не влезешь. Тогда придётся другими методами. Может быть, он просто безобидный пенсионер, а может — Иван Матусовский. Понял? И никто тебе этого заранее не скажет. Так что в случае чего — за мной венок. Лично от меня, добавок к служебному. Ну что, вдохновил?
      — Да уж. Как нельзя. Когда я должен представить сочинение?
      — Как обычно, — улыбнулся генерал. — Ещё вчера. Ну, писатель, с Богом!
      И Армадин притянул к себе майора и обнял его.