Легенда о степном хане...

Николай
АДМИРАЛОВ

ЛЕГЕНДА О СТЕПНОМ ХАНЕ, ЧУМЕ И ЯРОСЛАВСКОЙ ЗНАХАРКЕ

Эту повесть посвящаю деревне Коромыслово, Гаврилов-Ямского района, Ярославской области, памяти дяди Паши, моего двоюродного деда и юношам для подражания главным героям…

«Не здесь была наша деревня, – говаривал он, – нет, не здесь!».
Затем умолкал на минуту и с задумчивым видом повторял утвердительно: «Не здесь!»
Я смотрю на него с недоумением. Что дед заговаривается, ведь деревня стоит на этом месте не одну сотню лет.
У дяди Паши седая, коротко стриженая голова, порыжевшие от курения усы, сутулые плечи, затылок расчерчен глубокими ромбами морщин.
Восьмой десяток пошёл от того времени, когда он впервые открыл глаза.
«Дед мой, – как бы сам себе говорит дед, – когда дом этот строили, я маленький тогда был, стружку из-под рубанка собирал, что красившее завивалась, брал меня на руки в час отдыха. Тогда и рассказывал мне, что давно наши деревенские жители облюбовали это место, а старое бросили – мор там был. Позабыл я его слова по молодости лет, да вот под старость вспомнил».

ТОРГОВЫЕ ЛЮДИ
Славен, красив град Ярославль! Его многочисленные белые церкви с позолоченными куполами упираются крестами в майское небо. Люд в ярких праздничных одеждах устремляется к ним под звон больших  и малых колоколов. Особенно выделялись благородные звоны Спасо-Преображенского монастыря, оповещая православных о светлом Христовом Воскресении. Большие колокола ухали, словно говоря басом: «Мир вам…м…м», малые же весело играли, созывая народ. Колокольный звон плывёт над Ярославлем, над Волгой, отголоском, эхом отзывается в пригородных сёлах, в их церквах. Сады в сёлах белые от цветущих вишен, кажется, облака застряли в их ветвях - решили отдохнуть. У цветков гудят-кружатся пчёлы, собирая нектар. Возле скворечников одинокие скворцы свистом подзывают скворчих. И всё это озарено щедрым солнцем – хороший майский день.
В этот день к городу подходили ладьи и струги под белыми парусами с изображением солнца – причаливал торговый караван. Везли они пряности, воск, сукно, посуду, золотую и серебряную канитель, оружие, вино.
Торговые люди вооружены, защищены кольчугами – на реке возможны нападения ушкуйников (речных разбойников).
Они слушают церковный перезвон, любуются церквами белыми, городом красивым, народом, облепившим пристань. Но вот расступается народ и идёт их встречать сам светлый князь с приближёнными своими.
«Здрав будь, светлый князь! – приветствует его глава торгового каравана Светозар, – путь нелёгкий мы преодолели, товары и подарки тебе привезли. Поторгуемся, князь, а!»
– Мир тебе, Светозар. От подарков мы не отказываемся, а торговать и у нас есть чем.
Князь повёл Светозара в свои владения, показывая ему всё, что можно было обменять или продать дорогому гостю. И действительно было чем торговать в славном городе Ярославле. Светозар увидел изготовленные искусными ремесленниками ажурные украшения, наряды, вышитые бисером, искусно выделанные меха, изделия из льна, кадушки с мёдом, медовые напитки и особенно понравились Светозару мочёная брусника и солёные грибы. Были и другие товары, которые бы с удовольствием приобрёл заезжий купец.
Но вот они зашли в княжеские конюшни. Светозар удивился, как много тут прекрасных коней, а привлекли его внимание белые кони.
Стал он просить князя продать или обменять одного из них.
– Погоди, Светозар, подумать надо. Сам знаешь, конь цены не имеет. Завтра решим. Расскажи лучше, как вы живёте. Не беспокоят ли соседи, мирно ли у вас? Не нападают ли на вас печенеги, старые наши враги, или забыли вы о них?
– Да нет, не забыли. Бывает, показываются издалека, или скот угонят, или прохожего ограбят, но уже не так сильны, как в старое время. Но если наша дружина внезапно выйдет на их отряд, то не бегут они сразу, а сражаются, как черти, да они и есть черти. Наскочат в чёрных бурках, на чёрных конях, дерутся, а потом вдруг обращаются вспять. Соперник считает, что победил, бросается за ними в погоню и попадает в ловушку и, если не вынесут кони, будет изрублен беспощадно. Но чаще они берут в плен и невольники работают на них и уйти нет никакой возможности. Да что тут говорить, если у меня зять печенег.
Удивился князь: «Как так вышло? Расскажи».
Светозар поведал свою историю.

АННА
«Есть у меня сестра, – начал Светозар, – упрямая очень, своенравная. Бывало на гулянии, (а она не чуралась, с простыми девушками дружбу вела) кто-нибудь из парней забудется и пошалит с ней, как с обычной девушкой, то она враз усмирит грубияна, если не ударит его тем, что под руки попадётся. Парни её прозвали «Недотрога».
С малолетства к коню приучена, а лишь исполнилось ей тринадцать, стала одна в степь выезжать. Бывало, вскочит верхом, и только её видели. Лошадку, правда, ей подобрали невысокую и хоть молодую, но смирную. Всегда было беспокойство за Анну – где она пропадает?
И вот однажды я решил посмотреть, что она в степи делает. Подъехал незаметно. Смотрю из-за кустов на неё и удивляюсь – она ли? До этих пор мало в ней девичьего было, повадками на парня походила. Гляжу, цветы собирает, венок сплела, на голову надела, волосы распустила и слышу, – песни поёт. Переменилась сразу – вижу, красивая у меня сестра. А она коня к дереву привязала и осторожно подошла к лисьей норе, а там возле норы лисята маленькие, видно, мать их на промысле была. Стала Анна ласкать, играть с лисятами. Тогда и подумал я, что из подростка превращается она в красивую и нежную девушку».
Светозар вдруг прервал рассказ и после недолгого молчания вновь заговорил о коне – видно мысли о нём крепко засели ему в голову:
– Князь, есть у меня, кроме сестры, три брата. А богатства, что мы везём торговать и те, что есть в наших имениях, не просто возникли. Добывая их, приходится поднимать меч в походах и сражениях. Для этого нужны хорошие кони.
Князь нахмурился, он не любил иметь дело с нечестными людьми.
Светозар заметил перемену в князе и поспешил успокоить: «Не думай о нас плохо. Было время – печенеги разоряли наши дома, убивали наших людей и уводили в плен. Много добра они захватили у наших отцов и дедов. Прошло немало времени, пока накопилась наша сила. Теперь мы пытаемся вернуть захваченное, а иногда и люд полонёный освобождаем».
Князь просветлел лицом. Светозар подошёл к приглянувшемуся ему коню и вдруг цыкнул на него. Жеребец всхрапнул, взды-бился перед ним, но не отпрянул трусливо в сторону. Светозар, шепча ласково на непонятном языке, положил руку на шею коня, нежно теребя гриву. Тот успокоился, присмирел, тогда он посмотрел его зубы, согнул в колене ногу, ощупал мышцы и одобрительно щёлкнул языком.
– Добрый конь – продай, князь. И в бою не подведёт, и на состязаниях хорош будет.
– Не торопи, я ещё не решил. Пройдём в покои, там побеседуем, тебе отдохнуть надо, и о сестре ты мне не договорил.
– Хорошо, князь.
В палатах Светозар продолжил свой рассказ.
«Мы, братья, строили укрепления и дома, охотились, охраняли рубежи, сестра вела хозяйство. И такая жизнь нравилась и нам, и ей, и была дружная семья – четыре брата и сестра. Но в скором времени всё перевернулось… Однажды мы обходили с небольшой дружиной рубежи. Конь подо мной был молодой, горячий, и решил я его объездить: подстёгивал, описывал круги. И в конце концов почувствовал, что он устал. Я нагнал своих, они подвигались к дому, не спеша, и сказал им, чтобы меня не ждали – нужно было напоить коня и дать ему отдохнуть. Так я остался один. Ещё утро не перешло в день, солнце мягко светило, и цветы и ветви кустарника тянулись к его живительным лучам. Легко дышалось и ничто не предвещало беды…
Вдруг я услышал топот, оглянулся и увидел, что ко мне приближаются два всадника в чёрных бурках – печенеги. Я не успел вскочить верхом, как они уже оказались возле меня. Один спешился, выхватил меч и с гиком бросился на меня, мой меч принял его – завязалась битва. Сражаясь, я мельком взглянул на второго – вдвоём они справились бы со мной легко. Но он оставался неподвижен и спокойно взирал на нас.
 
Чудом, с Божьей помощью я сразил своего врага, и он со стоном рухнул на землю. Только тогда второй печенег соскочил с коня и вместо своего товарища продолжил бой. Я невольно оценил его благородство, но вскоре был потрясён его могучим ударом, от которого мой меч разлетелся, как сухая палка.
Я закрыл лицо руками, попрощался с жизнью. Неожиданно услышал что-то вроде смешка, открыл глаза и увидел, что благородный печенег, посадив своего ратного товарища на коня, отъезжает. Невольно я осенил себя крестным знамением. Но печенег не ускакал. Он в нерешительности смотрел на меня, наверное, решал, что со мной делать: отпустить или пленить.
И вдруг я услышал женский крик. Это Анна, очевидно, выехавшая на прогулку, мчалась на своей лошадке в нашу сторону, и в руке её, сверкал кинжал. О, безрассудная девчонка, она явно не понимала, что могучий печенег одним щелчком выбъет её из седла. Но он, как заворожённый, смотрел на сестру, и когда ей до нас оставалось несколько шагов, печенег развернул коней, издал гортанный крик и вскоре исчез из вида.
Сестра спрыгнула, подбежала ко мне, стала осматривать. Из плеча текла кровь, рука повисла, как плеть. Анна перевязала её. С трудом я взобрался на коня, благо он стоял смирно.
Долго я лечил руку, приказав смотреть за сестрой, чтобы она одна не выезжала за крепость. Но вскоре она обманом нарушила этот запрет и вновь скакала по степи одна. И снова ей встретился тот самый печенег.
Он держался на расстоянии, но следовал за ней. Анна пыталась избавиться от него, подстёгивала свою лошадку, стараясь удалиться, но это ей не удавалось – он был неотступен, словно тень. Тогда она ринулась на него, он же, словно играя, увёртывался от её выпадов.
С крепости это было замечено, и небольшая дружина выехала, чтобы выловить назойливого печенега. Окружили его, он за кусты, круг замыкается, но там нет печенега, словно сквозь землю провалился, чудеса, да и только. Вернётся дружина в крепость, глядь, – он снова появился. Вскоре поняли, что у него нет злого умысла и уже со смехом смотрели со стен, как могучий конь и могучий всадник увёртываются от небольшой лошадки Анны. Все эти игры за стенами крепости были возможны только по причине моей болезни.
Но наступил день – я поправился, пошёл искать сестру, но Анны нигде не было. стал спрашивать, мне объяснили в чём дело, и я поехал искать её в степь.
Каково же было моё удивление, когда я увидел пасущихся коней, а в стороне Анну, спокойно разговаривавшую с тем самым печенегом. Я взялся за меч, чтобы защитить сестру. Анна подняла предостерегающе руку, печенег, завидев меня, склонил голову в знак почтения, что было удивительно для их племени – они презирали русских – и, вскочив на коня, удалился. Я спросил Анну, что это значит.
«Ты знаешь, – ответила, зардевшись, она, – он неплохой. Когда я гналась за ним, моя лошадь споткнулась, я выпала из седла и подвернула ногу. Он тут же спешился и подбежал ко мне. Я выхватила кинжал. Но он, приложив руку к сердцу, сказал по-русски, что не сделает мне ничего плохого и, бережно взявшись за самый краешек моего сапога, искусно вправил вывих. Оказывается, мать у него русская и волосы его русые».
«Но ты же знаешь, что мы непримиримые враги, – сердито сказал я, – и всякое общение с печенегами опасно. Я не помню, чтобы кто-нибудь дружил с ними».
«Но он – не все», – только и ответила сестра.
На этом наш разговор закончился и мы молча поехали к крепости, каждый думая о своём. А вскоре наступила развязка этой истории.

ВЫНУЖДЕННЫЙ ШАГ
Анна снова выехала без моего разрешения (не очень-то она слушалась своего старшего брата) на своей Стреле – так звали её лошадь. Вдруг появились два печенега, хотя уже давно никого из них, кроме нашего знакомца не видели вблизи крепости. Они быстро нагнали сестру, набросили аркан, и вот она уже оказалась поперёк седла одного из них. Из крепости вместе со мной выехали на помощь несколько всадников. Но похитители уже скрылись за оврагом. Всадники проскакали несколько вёрст и уже было потеряли надежду настигнуть негодяев, укравших девушку, но вдруг увидели Анну живую-невредимую, а возле неё знакомый печенег, а один из врагов лежит бездыханный на траве.
Я приказал пленить печенега, убившего своего родича, ещё не понимая, что этим он спас жизнь Анны. Но она заслонила его собой.
«Не трогайте, – почти крикнула она, – он спас мне жизнь!».
«Князь, – сказал печенег, – тебе решать, что со мной делать. Можешь убить, пленить, сделать из меня раба. Но  прошу тебя: пусти слух по окрестным селениям о моей смерти. Я убил одного, ранил второго, но он успел вскочить на коня и скрыться. Оба они из рода, более могущественного, чем наш, убитый сын князя. У нас принят закон мести – кровь за кровь, а за смерть княжеского сына будут преследовать весь наш род. У меня в стане живут мать и братья, не сомневаюсь, что их попытаются убить. Но есть правило: если убийца погиб в бою, – резни не будет. Жизнь за жизнь. Прошу тебя, князь, не за себя, а за свой род. Тебе же отдаюсь на милость».
И он положил к моим ногам меч и склонил голову.
Я не ожидал от него, конечно, таких слов и был в растерянности – что с ним делать. Но поразмыслив, решил забрать его в крепость, но не пленником. Он спас Анну, и я был ему очень благодарен, однако старался не показывать вида. А в глазах сестры я заметил искорки, выражавшие то ли радость, то ли признательность, но не придал значения.
Но Олег (так назвали мы нашего печенега) оставить труп убитого на растерзанье зверей не хотел и поэтому сказал: «Князь, у меня есть к тебе одна просьба. Погибший был сыном знатного человека, и если мы его здесь бросим – это усугубит дело. И душу мою будут тревожить угрызения совести».
Он замолчал, и я видел, что его терзают сомнения: только сейчас он понял свой поступок и его последствия. Я понимал его положение, и приказал забрать труп в крепость. Там у нас был один пленный старик-печенег. Попал он к нам давно, прижился в нашей семье, прислуживал по дому, никто его не обижал, но каждую весну он просил отпустить его к родственникам. У него были когда-то жена и два сына. Он их мечтал увидеть. Мы выбрали его для сообщения соплеменникам о смерти нашего печенега. Будто Олег отбил мою сестру для себя, но наш отряд настиг его, и в схватке он погиб. А чтобы национальная одежда не вызвала ни у кого подозрений, Олег облачился в наряд простого дружинника.

ОЛЕГ
С тех пор, как Олег поселился у нас, я заметил перемену в Анне – она стала весела, засветилась вся и старалась быть к нему поближе. Сначала я думал, что она из благодарности за спасение следит, чтобы не обижали её защитника, ведь он был чужой. Но в нашей дружине отнеслись к нему сочувственно, да и кто мог обидеть такого парня – среди дружинников он выделялся статью и красотой. Но вскоре я понял, что Анна неравнодушна к нему. Я стал замечать взгляды, обращённые в его сторону. Но Олег оказался очень благородным человеком, не воспользовался этими явными знаками симпатии – вёл себя скромно, считая себя недостойным Анны. Как же трудно для него это было! Меня он уверял, что жизнь отдаст за нашу семью. В его словах и глазах было столько искренности, преданности, сколь редко можно было встретить в окружающих людях. В этом я убедился спустя несколько дней.
Старик-печенег был отправлен к своим родственникам с сообщением о смерти Олега. Но что было делать с телом убитого Олегом? Если бы печенеги узнали, что у нас труп их соплеменника, выходца из знатного рода, то спокойствие, перемирие, которые сохранялись последнее время, могли быть нарушены. Были замечены небольшие группы конников вблизи крепости – очевидно, искали пропавшего. Олег, наблюдая за всадниками, которые, то мчались с бешеной скоростью, то, остановившись, сгрудившись, кружили на одном месте своих коней, вдруг соскочил со стены и, быстро подойдя ко мне, высказал свои мысли:
– Князь, давай отправим тайно труп в ближайшую деревню. Я же выеду в поле и сообщу печенегам о его нахождении. Расскажу им, что был бой с неизвестными, возможно, половцами, но не русскими, я помог Ахмату (так звали сына печенежского князя) и его товарищу отразить врагов (волею случая я оказался на этом месте). Но Ахмат был серьёзно ранен, а его товарищ, тоже раненый, ускакал. Скажу, что решил доставить умиравшего в ближайшую деревню, чтобы там ему оказали помощь. Но по дороге он скончался, и я оставил его в одном из домов, наказав хозяевам молчать.
Я сказал Олегу: «Но это очень опасно. Ты же знаешь своих сородичей, если они узнают, что твои слова ложны, расправа будет жестокой и беспощадной».
«Я не могу поступить иначе, – отвечал Олег. – Я сблизился с вашей семьёй и скажу только тебе, князь, – он запнулся, но взял себя в руки и твёрдо продолжил, – я люблю твою сестру и не хочу, чтобы ей что-то угрожало».
«Но любит ли она тебя?» – вырвалось у меня. И тут же, вспомнив, как Анна смотрела на Олега, я подумал, что их чувства взаимны.
– Не знаю, князь, но мне достаточно, что я вижу её каждый день и могу надеяться заслужить когда-нибудь её любовь.
– Но как ты помнишь, мы пустили слух о твоей смерти. Если ты живой появишься в своём стане, это вскоре станет известно и другим племенам, тогда я не ручаюсь ни за тебя, ни за родню.
Тут Олег вынул из ножен кинжал, полоснул себя по руке, снял с шеи тонкий шарф, смочил его кровью и чистой стороной обвязал нижнюю часть лица. действительно, его трудно было узнать. Лицо было такое, словно повязка скрывала рану. Не будут же её срывать?
– Ну что же, Олег, положимся на Бога и на тебя, конечно!
Тут же я приказал провезти тайно тело покойного, накрытое сверху сеном, в соседнюю деревню. Там у знакомого крестьянина оно было помещено в погреб для сохранения. Это нам удалось сделать незаметно.
На следующее утро я провёл за узду коня, на котором сидел Олег, к воротам, находившимся с необозреваемой стороны. Он наклонился ко мне, и мы обнялись, затем я приказал открыть ворота. Олег выехал, на мгновение я закрыл глаза, а когда открыл, его уже не было видно, только лёгкий шлейф пыли оседал на землю, и по нему ещё можно было угадать – куда направился всадник.

ОПАСНАЯ ВСТРЕЧА
Вскоре со стен крепости мы увидели, как одинокий конник сближается с группой печенегов – это был Олег. Мы не могли вмешаться во избежание конфликта, понимая, что тут затронуты родственные интересы – они искали пропавшего влиятельного соплеменника. Наша помощь могла оказаться «медвежьей услугой» для Олега и его семьи. Мы наблюдали за ним с почтением и страхом – как-то отнесутся к нему и его истории, поверят ли?
Олег спокойно, как было видно, разговаривал с одним из всадников, очевидно, старшим, остальные окружили их со всех сторон; кони, чувствуя нервное напряжение, охватившее людей, перебирали ногами, рвались в сторону, их сдерживали. Олег жестикулировал, видно, описывая ход битвы. Но вот тот, с кем разговаривал Олег, согласно кивнул головой, ударил его, как старый приятель, по плечу и, собравшись, всадники, и с ними наш друг, резво поскакали в степь и вскоре исчезли из вида.
Он вернулся на следующий день. И хотя я ему верил, было вдвойне приятней убедиться в его честности. Он рассказал:
«Действительно велись усиленные поиски убитого мной. Но мне повезло: второй, раненный, умер по дороге, он истёк кровью. – Олег нахмурился, очевидно, совесть его была неспокойна. – Мы доставили труп его несчастному отцу – главе рода. О происшедшем никто ничего не знал. Все были так удручены, так сильно переживали несчастье, постигшее их, что на меня не обратили особого внимания – меня не заподозрили, а, наоборот, поблагодарили за помощь, оказанную покойному, и даже хотели одарить. Я отказался и выразил им сочувствие (и в этом была доля правды). С этим удалился, на мой отъезд никто и слова не сказал.
Я поскакал в свой стан. Мою «смерть» приняли с болью только родственники, для других она не имела особого значения. Меня никто не узнал. Но я смог повидаться с моей матушкой. Отца, увы, уже не было в живых. Незаметно, под покровом темноты я пробрался к своей кибитке.
К счастью, матушка была одна. Я говорил вам, что у меня есть ещё два брата, но они отсутствовали. Мать оплакивала меня – ей недавно сообщили о моей смерти. Я тихонько, окликнул её, она обернулась и взмахнула руками, я поспешил её успокоить и рассказал всё происшедшее со мной. И о своей любви, и о том, что поступил на службу к русскому князю. Я говорил вам, что мать моя русская, давно была пленена кочевниками. Поэтому мои слова не вызвали у неё протеста, а напротив, она благословила меня. С раннего детства она учила меня русским словам, напевала русские песни и внушила мне любовь к русским людям. Теперь, после этих событий, она с радостью отпускала меня на службу к князю. Тем более, что моё появление в стане после того, как старик принёс известие о моей смерти, может вызвать подозрения. Некоторые вспомнят о моём отсутствии, о недавнем убийстве. И я поспешил уйти, пока никто меня не видел. Она ещё раз благословила меня, мы обнялись и я вышел за полог. И, как видите, благополучно добрался».
Я был рад, что всё так обошлось, и сказал:
– Я благодарю тебя, Олег, за то, что ты сделал и считаю, что первую службу ты для меня исполнил.
Но как рада была Анна! Теперь она старалась выказать ему внимание, и часто я видел их вместе за дружеской, как мне казалось, беседой. Прошло немного времени, и они пришли ко мне вдвоём, как к старшему брату просить благословения.
Честно говоря, я был рад, что сестра выбрала такого славного юношу, да и не было в нашем окружении более достойного. Я дал согласие. Кстати, князь, – закончил свой рассказ Светозар, – Олег сопровождает меня в плавании, и ты можешь его завтра лицезреть».
– Хорошо, посмотрю на твоего зятя, а дела действительно отложим до завтра, запозднились мы, отдыхать надо.

ПЛЕННИК
Но Светозар, расставаясь, всё же напомнил князю о коне.
– Ну, если бы ты мне достал знатного ордынца – одного из ханов, вот тогда я бы согласился.
«Князь, – удивился Светозар, – как ты узнал, что у меня такой в плену?».
Князь в самом деле обладал даром предвидения и хотел схитрить, ставя перед Светозаром невыполнимую задачу.
«Значит, угадал, – засмеялся князь, – а как – не знаю. Словно свыше кто-то мне сказал, что так будет».
На следующий день он, пришедши на пристань, встретился со Светозаром и тот показал ему пленника, которого вёз другому князю, но теперь решил обменять на прекрасного коня, без которого уже не представлял обратной дороги.
На берег была снесена клеть, в которой находился пленник с монгольскими скулами. На груди у него на золотой цепи висел знак из того же металла с изображением солнца, встающего из-за сопок и вытиснены какие-то непонятные знаки. Очевидно, пленник был высокого сана. Из-под густых бровей сверкнул злой огонёк жёлтых глаз.
«Почему в клети?» – спросил князь.
«Он очень опасен, – отвечал Светозар.  – Во время плавания мы его содержали почти свободно, даже руки только на ночь слегка связывали, чтобы не убежал. Был с нами славный, добрый воин Олеша, он пленника жалел, подкармливал, но сколько волка ни корми, он всё в лес норовит. Что уж там произошло ночью, – Олеша уже не скажет, монгол тоже. Воины кругом спали, Олеша, наверное, развязал ему руки, а он выхватил проворно кинжал у Олеши и убил его. Хорошо, стража вовремя заметила – успели, набросили на него сети. С той ночи приказал я держать его в клети».
«Кто-нибудь знает его язык?» – спросил князь.
– Есть у нас один татарин – он немного с ним изъясняется. Через него узнал я, что наш пленник – хан великий, только что-то не верится – какой он хан, если войска не имеет. Взяли мы его только ещё с тремя воинами, (и вся была свита у великого хана). Крепко спящими их накрыли. Они такое сопротивление оказали, что подобной ярости не встретишь и в боях.
«Такого пленника, – задумался князь, – неплохо получить. Гостям высоким его показывать. Да и орда, может,  не навсегда смирилась, вдруг снова налетят полчища, так он нам поможет – обменяем его на наше спокойствие. Если, конечно, этот пленник действительно великий хан. По его поведению, величественной осанке, по этому знаку – похож».
«Так и быть, Светозар, – после недолгого раздумья молвил князь, – меняю коня на хана, только ты мне и переводчика оставь, я за него другого коня дам, тоже неплохой конь будет».
«Нет надобности, князь. Взгляни, среди дружинников, – он показал рукой, – высокий, статный воин? Это Олег, мой зять. Он тоже может с ханом изъясняться – языки похожи. Олег будет надёжной охраной и толмачом. И у меня к тебе просьба: пусть он поживёт у тебя с месяц, а на обратном пути мы его заберём».
На том порешили. Ещё три дня Светозар и его люди торговали, гуляли, знакомились с городом. Напоследок Светозар удивил – на прощание он устроил пир в палатах князя после удачной торговли. Когда князь и его приближённые уселись за столы, Светозар, сидевший рядом с князем наклонился к князю, негромко сказал:
«Я тебе приготовил подарок. Выпускайте!» – крикнул он.
Перед изумлённым князем на круг выпорхнули восточные танцовщицы. В широких шароварах из лёгкой ткани, с распущенными тёмными волосами, с вплетёнными в них серебряными украшениями, с обнажёнными животами они пустились плясать, плавно покачивая бёдрами, поводя плечами и изгибаясь в талии. Музыканты играли на диковинных инструментах. Танцовщицы поводили на гостя огромными чёрными очами.
«Хочешь, князь, – зашептал горячо в ухо князю Светозар, слегка одурманенный выпитым мёдом, – выбирай любую, оставлю тебе».
У князя загорелись глаза, улыбкой засветилось лицо, он задумчиво потупил взор. А когда поднял глаза и осмотрелся вокруг – не видел ли кто его минутной слабости, – опомнился.
– Полно, срамно это, не гоже мне пустыми забавами тешиться. Ты мне лучше зятя своего позови, хочу с ним побеседовать.
«Хорошо, князь, как пожелаешь, – Светозар в этот день был добродушен и отказ князя его совсем не огорчил, хотя на его родине не было ничего обиднее для дарящего. – Позовите Олега!» – крикнул он слугам.
В это время Олег находился возле клети с ханом. Невдалеке на площади его товарищи беспечно веселились, многие попробовали бражного мёда и пошли в пляс с местными торговками. И хотя он не отходил от пленного, помня случай с Олешей (с тех пор хан был под его пристальным наблюдением), это не мешало ему с улыбкой и долей зависти смотреть на веселящихся друзей.
«Олег, – раздался тихо голос пленника, – помоги мне, и ты станешь богатым, как персидский шах, ты навьючишь своего коня сумами с золотом и ожерельями из драгоценных камней. Коня захочешь в придачу – выберешь лучшего из моих табунов, он как птица, понесёт тебя, куда ты устремишь свой взгляд. Возьмёшь с собой первую красавицу из нашего ханства. Имя твоё впишут в наши скрижали самые искусные летописцы. И наши муллы, в молитвах обращаясь к аллаху, будут поминать твоё имя. Ты получишь вечный пропуск и сможешь разъезжать по половине мира, тебя никто не тронет. Ты станешь моим наречённым братом и станешь участвовать в управлении страной – твоё слово, нашедшее в моей душе согласие, будет законом для подчинённых. Помоги мне, Олег, освободиться и добраться до моей родины, и тогда всё, о чём я говорил, ты получишь – слово хана!».
– Не проси меня, хан, не играй на лучших чувствах души. Не нужно мне твоего богатства, и не заменишь дружбу и любовь, которые я приобрёл, живя с этими людьми. Я не могу предать их и тем разрушить свой образ, который создал в их сердцах.
– Но в тебе нет русской крови, ты наполовину наш, возможно, твои предки вышли из наших монгольских степей. Зачем защищаешь русских, служишь им и так дорожишь их дружбой?
– Ошибаешься, хан, моя мать русская и с детства она прививала мне любовь к русским. Но и это не всё, я встретил любовь среди них – лучшую из женщин – и дружбу, самую крепкую среди мужчин.
Пленник задумался, возможно, подбирая слова более убедительные. И в то же время дивился: он знал (с ранних лет ему говорили), что с русскими надо воевать, порабощать их, но чтобы дружить с ними, об этом он не задумывался. Да и какая из дружбы выгода – её не обратишь в золото. Его учили повелевать: у него не было друзей, а только слуги. Хотя одного из этих слуг он мог бы назвать другом, но не признавался в этом самому себе, дабы не унизить своё имя. Он только знал, что есть богатые страны, города, люди, и он должен забрать это богатство себе.

ПОБЕГ
В это время крикнули Олега – князь требовал его к себе. Олег с сожалением покидал пост – он чувствовал опасность, исходящую от хана. Оглянулся на товарищей, выбрал подходящего для присмотра Митяя, подозвал его – наблюдай, мол, и тогда уже неспешно стал подниматься по лестнице, ведущей на торговую площадь рядом с пристанью.
Митяй тоже с удовольствием наблюдал на веселящимися. Надвигался вечер, сумерки сгущали краски, голоса, шутки, песни, словно усиливались – отчётливо были слышны и он с интересом наблюдал за гуляющими. Поэтому он с сожалением отвлёкся, когда Олег позвал его, но делать нечего – служба. Не торопясь приблизился он к пленнику, обошёл клеть, потрогал крепки ли верёвки, связывающие брусья, успокоился – всё прилажено. И тут же совершил ошибку – присел слишком близко к клети. Посмотрев сердито на пленника, который, казалось, вжался в дальний угол клети, он взглянул в сторону гуляющих, покачал головой и, усмехнувшись, сказал, словно обращался к кому-то:
– Ишь как Фрол-то нализался!
 
С площади послышались смешки и стук каблуков – это Фрол, выпятив грудь, пошёл плясать вприсядку, встряхивая кудрями, он запел свою любимую частушку про бабушку Лукерью, которая вместо волос на голову навтыкала перья, ей гроб тесать, а она – плясать...
Тут незадачливый плясун запнулся в прямом смысле, видно, перебрал хмельного мёда и растянулся прямо посреди круга, запутавшись в полах ферязи.
Митяй прыснул, взмахнув руками, схватился за бока, смеясь и покачивая головой, неосторожно прислонился спиной к брусьям клети. Сумерки потихоньку опускались на город. После падения Фрола раздался громкий смех. Фрол, запутавшись в длинных полах ферязи, никак не мог подняться. Несколько человек, пытаясь помочь, протянули ему руки, но одни дёргали его в одну сторону, другие – в противоположную. Это вызвало ещё больший смех.
Митяй забыл о пленнике, он с улыбкой на скуластом лице наблюдал за происходящим на площади. Этим и воспользовался хан – подкрался сзади, осторожно просунул руку и резким движением обхватил шею Митяя, прижав к брусу. Придушив его, он выхватил из-за пояса несчастного кинжал, стараясь не привлекать внимания, поддерживая Митяя в сидячем положении, перерезал верёвки, крепящие брусья и вот она – свобода!
Он бросился к Волге, к речному каравану, на котором прибыл в Ярославль. Хан приметил ещё днём небольшую лодку, и теперь под защитой сгущающихся сумерек хотел захватить её и отправиться вниз по течению, попытаться найти дорогу на родину. Но Светозар надёжно охранял своё добро на кораблях, на каждом было по два-три воина в полном вооружении, с кольями в руках. Они с весёлым и завистливым видом наблюдали за гуляющими на берегу. Просто чудо, что не заметили беглеца.
Он устремился по берегу, вскоре наткнулся на забор, за ним были какие-то строения: дома, сараи. Словно избушки на курьих ножках, стояли сенники на четырёх столбах. Хан с рывка бросил своё молодое тело вверх, быстро забрался на забор, на несколько мгновений задержался, оглянулся назад.
Его побег уже заметили, с криком бросились к клети, но куда делся пленник, не знали, крутили головами, надеясь его увидеть, но сумерки не давали. Кто-то приводил в чувство Митяя, – он затряс бородой, силился подняться. Пленник мысленно поблагодарил аллаха за то, что его душа осталась чиста, и спрыгнул вниз. Но, пробежав немного вдоль сараев, снова наткнулся на забор и преодолел его неудачно – под ним оказался курятник и его замшелая крыша не выдержала веса тела, с треском провалилась. Взлетели с кудахтаньем обезумевшие куры, за стенкой загоготали гуси, заблеяли козы.
Выбравшись из этого содома, хан снова побежал, перемахивая заборы, но уже с оглядкой. Сзади стукнула дверь, заголосила баба: «Ой, спасите! Тати грабят, режут!»
Раздался мужской громкий голос: «А мы сейчас дружинников позовём. Они этих татей повяжут».
СУДЬБОНОСНАЯ НОЧЬ
И только сумерки помогли пленнику скрыться. Напоследок, выбежав из-за сарая, он наскочил на корову. Она изумлённо выкатила большие чёрные глаза из-под белесых ресниц, не переставая жевать прошлогоднее сено из охапки в кормушке, вытянула морду, громко замычала. Пленник со злостью сплюнул и уже осторожно стал перебираться от сарая к сараю.
Вот какая-то лачуга, в слюдяном единственном окне мигает огонёк, хан, заглядывая в окно, пытается выяснить, кто тут живёт. Но ни голосов, ни шума, никаких теней.
Постояв немного, он решился войти. Вот широкий порог крыльца, толкнув дверь, которая слегка скрипнула, он вошел в сени, они были без чердака.
Несмотря на надвигающуюся темноту, в крыше видны были прорехи, указывая на нерадивого или очень занятого хозяина, у которого не «доходят» руки. На бревенчатых стенах висели пучки трав, тряпьё, нехитрый инвентарь: уздечки, вожжи, кнут, в углу стояли грабли и ворошилы. Остальное было скрыто темнотой.
Он протянул руку, чтобы не наткнуться, шагнул, но всё же зацепился за твёрдый выступ. Ощупал его – оказалось, широкая лавка вдоль стены, сделанная из полубревна. На ней что-то мягкое – ворох одежды. Хан развернул, понял, что это портки и рубаха. Недолго думая, снял свой поношенный за долгие месяцы странствий халат, переоделся. А на стене висел зипун, снял и встряхнув осторожно, тоже надел, застегнув и подвязав кушаком, закрыл этим свой золотой знак.
Потом, крадучись по слегка скрипящим половицам, заглянул в избу и оторопел – в правом углу под тёмным образом на грубо тёсаном столе лежал покойник. На груди у скрещенных рук теплилась восковая свеча. В избе больше никого не было, но к стене, обитой железной полосой, была прикреплена горящая лучина, - признак того, что хозяева скоро вернутся. Огарки с лучины падали в ушат с водой, издавая шипение. Мрачная, таинственная тишина стояла в избе, только где-то в углу скреблась мышь, да за печкой посвистывал сверчок. Хан застыл от неожиданности, но вот попятился и хотел уйти из этого мрачного места, но вдруг услышал голоса – кто-то вступил на крыльцо и заскрипели половицы. Он оглянулся, ничего не оставалось, как шмыгнуть в тёмный проход за печь и затаиться. Входили трое – женщина, очевидно, хозяйка и жена покойного, за ней священник и третий – мужичок, схожий с покойным – наверное, брат. Священник перекрестился на тёмный образ и обратился к брату.
«А что случилось, отчего умер?» – спросил он у мужичка.
«На заработки мы ходили, – отвечал мужичок, при этом женщина всхлипнула. – Дело сделали богоугодное – мы плотники с братом – церковь деревянную возводить помогали. Монахи нам заплатили и с Богом проводили. Когда шли обратно и до дома уже недалече было, брат и наступил на что-то острое. И чем дальше идём, тем сильнее он хромает, а лапти у нас поизносились, не плести же в дороге. А тут цыгане едут, нас догоняют, мы и попросились хоша бы брата подвезти по пути. Они отвечают, что все телеги заняты, только на одной больного везём и возле него есть местечко. Ну, брат и сел, а знать бы, лучше пусть дальше бы хромал. Доехали до Ярославля – цыгане табором стали, а мы домой пошли. Только через два дня брат почувствовал себя плохо. Знахарку звали, она травами поила, огнём очищала – ничего не помогло».
«Бога вы не боитесь, – грозно сказал священник, – втайне держали, греховодники, а если зараза по городу пойдёт? Сейчас же князю сообщу».
Женщина взмолилась: «Батюшка, ты хоть душу его отпусти, замоли, а потом уж князю-то сообщай».
«Будь по-твоему, – смягчился священник. – Это долг наш душу очистить. Но только к покойнику не подойду и вас не пущу – издали буду отпевать».
Поспешно произносил баском, пропевал слова молитвы, так что отдельные только можно было разобрать:
– Отче наш… прими в руци твоя… да вознесётся на небеси… и земные прегрешения… очисти душу твоя. Алилуя, алилуя.
Всё это время хан (это был действительно хан – Гирей), затаив дыхание, стоял за печкой, слушал чуждый ему обряд, и слова торопливые священника далеко не все понимал.
Гирей был недоволен собой. В каком дурном сне могло привидеться ему теперешнее положение? А, может, это и есть сон? Он даже потряс головой, но нет, к сожалению, это не сон. Как так случилось, что он, хан, мог бегством спасать свою жизнь. Может, лучше было броситься на мечи врагов, чем дать себя пленить? Погибнуть, но не сидеть в клети. Ах, если бы Акай, его верный помощник и… друг был бы жив, – не оказался бы он в плену и не возили бы его напоказ чужому народу в чужой стране.
Его мысли были прерваны словами священника:
– Ну, чада мои, свой долг я выполнил. А теперь не серчайте на меня, доложу князю о этой беде. Вы же никуда не ходите и никого не впускайте. Заслышите, кто идёт, голосом оповещайте, что сюда нельзя. Лучше закройте дверь на щеколду.
Хозяева пошли провожать священника, тот на ходу продолжал их наставлять, в то же время прося не подходить к нему близко. Гирей тем временем неслышно выскользнул в сени, встал в тёмный, ближний к двери угол.
«Что-то теперь будет? – причитая, спрашивала хозяйка у деверя, когда они прошли мимо Гирея в избу. – Неужто жизнь наша кончается? Что они с нами сделают?».
«На всё воля божия, – со вздохом отвечал деверь. – Дали бы похоронить по-человечески и деток бы не тронули, а наше дело – покориться».
И, присев на лавку против гроба, они словно застыли в почтительном молчании, созерцая таинственный переход от бурной нашей жизни к вечному покою.
Гирей осторожно, стараясь ступать как можно мягче, чтобы не скрипели половицы, пробрался к двери, стараясь не шуметь, отодвинул щеколду, вышел на уже тёмную улицу.
Куда же дальше идти? Пройдя по безлюдной улице немного, почти напротив дома, из которого он вышел, Гирей заметил высокий сарай – очевидно, для сена и лестницу, приставленную к нему. По гладким ступеням понял, что хозяева часто сюда наведываются, но ему ведь только переночевать, укрывшись тёплым сеном, и лучше места трудно найти.
Забрался наверх, осмотрел сеновал, на треть заполненный прошлогодним сеном – в него он и закопался. Волнение, усталость свалили Гирея и, обретя это временное убежище, заснул.

МЕРЫ КНЯЗЯ
Утром он проснулся от шума. Гирей осторожно глянул в щель сарая и увидел неожиданную картину – по улице к тому самому дому, из которого он подошёл сюда, грохоча по булыжникам, подъезжали подводы, телеги. На них бочки, из которых при езде плескалась вода, искрясь в лучах солнца.
«Зачем столько воды?» – подумал хан и ужаснулся от догадки, которая подтвердилась тут же. Появилось много холопов с ушатами – они набирали из бочек воду и обливали ближние дома, приставляли лестницы, забирались на крыши, припасались с бадьями, полными воды. Подъехала подвода с сеном, проворно обложили им избу, ту самую, в которой побывал Гирей.
«А ну, выходите!», – зычно крикнул всадник на хорошем коне, очевидно начальник отряда дружинников, которые выделялись среди холопов выправкой, одеждой и решимостью. В подтверждение своих слов старший дружины стукнул черенком копья по стене дома. Оттуда выскочила испуганная пара – вчерашние знакомые Гирея.
Начальник громко приказал: «Раздевайтесь оба, снимайте всё и бросайте на крыльцо!».
«Срам-то какой, – вскричала женщина, – отвернитесь хоть, ироды!». Она понимала, что бесполезно было призывать к милости и сопротивляться – всё было предрешено. Кто-то бросил ей конскую супонь: « На вот, прикройся».
Женщина благодарно кивнула, прикрылась супонью, но не вынесла позора, вдруг заголосила, вышла из себя:
«Убивайте, супостаты, изничтожайте наш род, только не будет вам спасенья. Погубите нас – не будет вам прощения – вы души свои погубите. Кто же деток моих взрастит, воспитает?».
Тут же находился священник, он истово крестился и пытался успокоить несчастных:
– Грех это великий – уничтожить жилище, дарованное вам Господом нашим. Но ещё больший грех – допустить, чтобы зараза пошла по домам и погубила души многие. Да, он сгорит, покойник ваш, но душа его нетленна, и за неё я буду молиться в церкви и за ваши души буду Бога молить, чтобы не постигла вас участь его, и перед князем за ваше будущее обустройство буду просить. А детушек твоих я пристрою на время.
Слова женщины и священника вразумили дружинника, он понял, что ему, суровому воину непотребно быть орудием для подавления слабых и беззащитных людей.
Голос его смягчился: «Да что мы изверги, – пробасил он, – нам велено сопроводить вас в Яковлевский монастырь, там вам придётся какое-то время побыть. Боится князь, не забрала ли вас болезнь. А на нас вы уж не серчайте – служба такая. И велено ещё водой вас облить, дабы смыть заразу, а дом ваш сжечь – огонь очищает», – он вздохнул, так как последние слова ему было непросто сказать.
Несчастным пришлось покориться, их облили водой, бросили им ветошь обтереться, потом подвели коня с устланной сеном телегой и велели  забраться на неё. Холоп взял коня за узду и, сопровождаемые на небольшом расстоянии спереди и сзади дружинниками, они отправились в дорогу. Женщина всё оглядывалась на свой дом, и когда он загорелся, стала неистово креститься и воздевать руки к небу. Сухой дом взялся, как пучок соломы, и быстро сгорел вместе со своим хозяином. А холопы усердно поливали соседние крыши в тех местах, куда залетал искрящийся пепел.
Гирей смотрел на пламя и на удаляющуюся процессию, качал головой. Он ещё не понимал причину, по которой хозяев вытащили из дома, сожгли его, а самих отправили неизвестно куда.
Соседние дома остались в целости – мужики обильно полили их водой, также залили и дымящиеся угли на пепелище. Вскоре холопы, сев на подводы, уехали, только несколько конных дружинников остались на всякий случай.
Спешившись с коней, они переговаривались, посматривая кругом. К пожарищу сбежался народ, привлечённый шумом огня и треском стреляющих углей. Голосили бабы, молча стояли мужики, никто ещё не мог сообразить – что случилось. Дружинники направили своих коней на народ, окриками разгоняли, слышны были грубые их голоса:
– Прочь… назад… заколю!
Угрозы подействовали – люди в страхе разбежались, так и не поняв, что происходит.
«Если служилые дом пожгли, знать, плохие люди или тати в нём жили», – предположил Демьян, когда он и несколько мужиков отошли на безопасное расстояние.
– Да ты что, Демьян, не знаешь, что здесь Степан жил? А он не тать, мужик не бражный, деток у него трое, на семью он с утра до ночи работал. Разве что натворил незаконное, да, чаю, без умысла это сделал.
– А и верно, Степан тут жил – хороший мужик. Он мне крыльцо помогал ставить и почти ничего за это не взял. За что же пожгли его?
Между тем народ снова подтянулся к пепелищу и из толпы послышалось: «Антихристы! Супостаты, беззащитных людей…»
– Слышно, хозяин-то помер, а эти его мёртвого вместе с домом сожгли, нечистое тут дело, не по-людски это…
Пришлось старшему из дружинников, подбирая помягче слова, объяснять причину этого, казалось, бесчеловечного происшествия. Он сослался на князя, что де покойник болел опасной болезнью, а какой – не ведомо, и потому князь велел дом сжечь.
– А теперь всем разойтись и никому в княжеские дела не соваться, а если кто сунется, тот врагом князя будет!
Поняв, народ поспешно разошёлся. Известие напугало и многие попрятались по домам, наводя там чистоту.

ХАН
Гирею пришлось, зарывшись в сене, просидеть целый день, опасаясь быть обнаруженным при таком столпотворении. Но когда народ разошёлся, на улице стало спокойно, дружинники присели на завалинку соседнего дома и даже задремали под тёплыми лучами весеннего солнца. Кони спокойно щипали травку. Напуганные жители отсиживались в домах. Казалось, всё вымерло – так было кругом спокойно. Несмотря на это, хан не мог выйти из своего убежища, нужно было ждать темноты.
Не слышно было ни шума, ни голосов, и в этой тищине на Гирея нахлынули воспоминания, перед ним предстала вся его жизнь. Он задумался  о своей судьбе и причинах, приведших его к теперешнему состоянию.
Он родился в знатной семье, его предки были гордостью Монголии. Из этого славного рода выдвигались и не раз правили – ханы. Мог наступить и его черёд. Он и его братья должны были доказать превосходство и приумножить достижения предков. Едва научившись ходить с помощью крепких отцовских рук, он был водружён на коня, и вскоре словно влитой сидел в седле. Став подростком, участвовал в состязаниях со сверстниками. Шли почти настоящие бои, мечи, правда, были сделаны из дерева, но сражения проходили с не меньшим пылом, чем у взрослых. Побеждая, Гирей издавал страшный, как ему казалось, крик, такой, какой он слышал в состязаниях взрослых, которые ему довелось видеть. Однажды он встретился в состязании с крутолобым, коренастым и рукастым мальчиком.
Гирею казалось, что он наносит удары не по мечу, а по прочному щиту, словно он хлестал тростинкой по крепкому стволу дерева. И вскоре Гирей понял, что стоит мальчику отразить как следует его удар, и он не удержит свой меч – такая сила чувствовалась, не по годам, в этом крепыше!
Но мальчик был немного ниже его по происхождению, скорей всего, отец его простой нукер, и в случае позорного поражения будет затронута честь рода Гирея. Не секрет, что многие поддавались маленькому хану, и об этом знал сам Гирей. Так неужели сейчас он будет повержен?
Шум битвы смолк и вся ребятня следила, чем это закончится. Мальчик, сообразив, что ему нельзя выигрывать, ловко выставил свой меч под таким углом, что от удара Гирея он сломался. Почтительно положив к ногам Гирея обломок клинка, он склонил голову. Гирей положил руку на его плечо, как он видел у взрослых, и попросил назвать имя.
«Акай», – подняв голову, сказал мальчик.
Гирей посмотрел в глаза Акая и с удивлением не увидел в них покорности, как у других. А напротив, в них сверкали искорки, ему даже показалось, насмешливости, но эти длилось лишь мгновение, и Акай сказал:
– Я в твоей власти.
Но вскоре Гирей, тесно сойдясь с Акаем, почувствовал, как он нужен ему. Он стал не только его преданным слугой, а наилучшим, умным другом (правда, Гирей долго не признавался в этом ни другим, ни себе), который мог выручить в трудную минуту и прославился впоследствии своей бескорыстностью и преданностью. В дальнейшем они стали практически неразлучны.
Гирей вспоминает своего старого учителя Орша. Именно он рассказал ему о двух «солнцах» – Чингизе и Батые, о двух ханах, прославивших на века Монголию, завоевавших полмира. Собранные ими тумены, словно шквалом сметали войска стран, оказавшихся на их пути.
 «Уже много лун прошло с тех пор, как мы оставили свои набеги, собирая лишь жалкие дани, – говорил старый учитель и горечь слышалась в его словах, – найдётся ли последователь нашим знаменитейшим  полководцам и пойдёт ли он по их стезе? Я думаю, мы накопили достаточно сил, чтобы, как стрела, пронзающая яблоко, вонзить нашу летучую конницу в застоявшийся мир и спокойствие людей богатых стран. Золото накопилось в этих странах и наш долг – завоевать и привезти его сюда».
У Гирея раздувались от этих слов ноздри. Он чувствовал в себе силы отправиться в праведный поход – он был хорошим учеником, и слова учителя, посеянные в его душе, давали дружные всходы. Он верил, что отобрать золото и другие сокровища у чуждых народов и поработить их – праведное дело, ведь всё это для его страны. Пусть львиную долю заберут знатные воины, но и простому народу что-то достанется и в торбе, притороченной к седлу простого нукера, будут позвякивать золотые монеты, а на выносливых боках мохноногих лошадок покачивающиеся вьюки с награбленным добром.

ПОКУШЕНИЕ
Гирей вспомнил о покушении на него в том, ещё юном, возрасте. Солнце медленно опускалось за сопки, багрово-красное, пышущее жаром, так медленно садилось, словно не хотело расставаться с этой землёй. Последний луч блеснул из-за сопки, и солнце исчезло, скрылось в почти сразу наступившей темноте, как это всегда бывает в гористой местности.
С заходом солнца замерла жизнь в кибитках, больших и малых. Гирей был в походе – «в степи», как говорили в то время, и обосновался в простой кибитке, отличавшейся лишь ханским стягом и изображением полумесяца у входа, как и у родителя. У входа расположился Акай, с которым последнее время он не разлучался. Гирей всё больше убеждался, что лучшего друга и телохранителя ему не найти. Кто первый в юношеских соревнованиях и упражнениях? Акай. Кто не знает поражения в силовых поединках? Акай. Кто лучший лучник? Снова Акай. И в то же время понапрасну он никого не обидит, не позволит себе произнести грубое слово, но в то же время не было случая обвинить его в трусости.
Гирей проснулся, почувствовав, как чья-то сильная, тяжёлая рука легла ему на плечо.
«Вставай, хан, – шёпотом Акай успокаивал ничего не понимающего Гирея, – вот халат одень, кушак натяни, меч пристегни, уходить надо, тихо уходить».
«Куда уходить? – всё ещё не понимая в чём дело, хан оглядывался кругом, пожимая плечами. – Тебе что, Акай, сон дурной приснился, ты во сне что ли? Глотни кумыса, сразу в себя придёшь!».
«Не сплю я и тебе, хан, не советую, – он подходит к задней стенке шатра, прикладывает к ней ухо, затем кинжалом осторожно прорезает войлок, выглядывает в щель. Убедившись, что там никого нет, прорезает так, чтобы можно было выбраться наружу. – Выходи, хан, слушай меня – не пожалеешь, – выйдя, Акай осмотрелся кругом, потом вывел хана: – Иди, хан, к родительскому шатру, там ты будешь в безопасности».
– Объясни мне, Акай, в чём дело?
«Не могу, хан, утром всё узнаешь, а ты иди, тогда только я буду спокоен, когда войдёшь в шатёр отца», – всё это он проговорил с улыбкой, так что Гирей решил – это шутка, розыгрыш и потому включился в игру.
А утром он вызвал к себе Акая, чтобы выяснить в чём заключалась шутка и был очень удивлён, увидев своего друга с перевязанной головой и прихрамывающим: «Хороша же твоя шутка, – покачал головой Гирей, – объясни».
И тогда Акай рассказал о ночной шутке…
Гирей ничего не опасался и хотя знал, что всегда в их обществе существовала традиция – пробивать себе путь наверх через трупы родственников, он не видел причин бояться этого: его браться были слишком юны и ещё не стремились к власти. У него был двоюродный брат Чухай, но он всегда был с ним любезен и враждебности не выказывал.
Но Акай каким-то чутьём, по наитию, по висящему словно в воздухе тревожному чувству понял, что хану грозит опасность. И решил лучше присматривать за ханом - организовал среди честных и преданных сверстников невидимую охрану. Если хан уносился в степь один, он не оглядывался назад, и не знал, что его сопровождают двое или трое юношей, и каждый шаг его был под наблюдением юных воинов, и каждый из них готов был умереть за юного хана.
И вот однажды Акай узнал, что готовится покушение. Один из его друзей видел, как двое простых с виду нукеров обменялись условными знаками, и тут же увидел третьего, который, оглядевшись (к счастью, он не заметил, что за ним следят – друга Акая заслоняла арба), что-то бросил одному из этих двоих, и зоркий глаз наблюдателя приметил: это был мешочек, в каком обычно носили монеты.
И что особенно насторожило друга Акая, это жест бросившего мешочек: он провёл ребром ладони по шее и после, пришпорив коня, быстро удалился. Друг высказал свои опасения Акаю. Тогда они решили выставить своих людей, ещё мальчишек по существу, и вести наблюдение за шатром хана. И когда в сумерках появились те двое, а с ними были ещё двое, и они направлялись, вернее, крались по направлению к шатру, то охрана сообщила Акаю об их приближении.
Цель, с какой пробирались эти люди, уже не вызывала сомнения, и Акай вдруг решил, не вызывая шума, и не подвергая друзей опасности, всё взять на себя. Он чувствовал в себе большую силу и уверенность, что справится один с четырьмя. Ему не было равных в юношеских состязаниях, и он испытывал себя, сражаясь один против нескольких человек, и всегда побеждал. На этот поступок его толкнула и юношеская безрассудность.
Он предупредил друзей, чтобы они не мешали злодеям и ему самому, что в шатре он будет не один, и этого достаточно, чтобы справиться со злодеями, и они не дадут врагам осуществить свою затею. Друзья ушли, но недалеко, они затаились, решив в случае схватки помочь Акаю.
Акай замер возле сделанного им разреза, он понимал, что враги не пойдут через полог шатра, поскольку здесь могли встретить телохранителей. Акай очень надеялся на свою природную силу, возросшую в результате постоянных тренировок и соревнований, устраиваемых ханом. Он напряг внимание, готовый ринуться на врагов при их появлении. Вдруг чуть правее его разреза, которого не заметили злодеи, с лёгким треском просунулся кинжал и, легко вспарывая войлок, опустился вниз. Акай немного отодвинулся и принял стойку, ожидая появления злоумышленников. Он слышал неясный шёпот и с каждым мгновением ожидал врагов, мускулы его напряглись как никогда.
Но никто не появлялся, и шёпот прекратился. Неужто враги что-то почувствовали и в страхе разбежались? Акай осторожно раздвинул разрез – никого, он выскочил из шатра (эта неосторожность могла стоить ему жизни) и тут же получил удар по голове. Но меч, опущенный на него, должен был лишь оглушить его – удар был нанесён плашмя. Любой другой потерял бы сознание, на что и рассчитывали злодеи, но они не знали, что перед ними был Акай. Его крепкая голова выдержала этот удар, хотя кровь засочилась из неглубокой раны. Увидев, что Акай остался на ногах, что их нападение ожидали, враги брызнули в разные стороны, но Акай успел нанести сокрушающий удар своему обидчику.
Но уйти нападающим не удалось, они были перебиты выскочившими из засады друзьями Акая. Один из них всё же убежал, пустив стрелу, и она почти нашла свою цель, если бы Акай не оттолкнул друга, при этом стрела ударила его в ногу и сломалась, попав в ножны меча. Несмотря на это, удар всё же был чувствителен, и несколько дней Акай припадал на ногу.
Итак, покушение сорвалось, но один из нападавших остался цел, целы были и те, кто направлял их, а значит, надо было ожидать нового заговора.

СТРЕЛА
И всё же Гирей не верил окончательно в козни врагов, не верил, что покушение было направлено против него.
«А ты сам, Акай, никому не насолил? – выслушав рассказ друга, спросил Гирей. – Может, покушение было направлено против тебя?».
– Я недостоин, чтобы против моей личности затевался заговор.
– Но и я не давал ещё повода для возникновения вражды против меня. Полно, пустое, может, это была ошибка, и кто-то спровоцировал драку, стоило кому-нибудь вынуть меч? Ты же знаешь наших горячих воинов – каждый умрёт, но защитит свою честь. Этому недоразумению помогла темнота – кто в ней различит: умысел был или случайность.
– Но, хан, а злоумышленник, – тот, что разрезал твой шатёр – это уже не случайность.
– А если он перебрал кумыса, оттого перепутал мой шатёр со своим и, не найдя полога, так как ничего не соображал, решил проникнуть в него таким способом?
Акай опустил голову, поняв, что хан не хочет признавать это покушение. Он не перестал убеждать хана, а постарался усилить его охрану и сам всегда неотступно следовал за ним.
Но Гирею не всегда нравилось, что его, как тень, сопровождает везде Акай. Иногда ему удавалось уединиться, отослав своего телохранителя по какому-нибудь «срочному» делу. И тогда он скакал по степи, остужая кровь.
Проходили дни, всё было спокойно, и даже Акай успокоился, думая, что враги отступились от своего замысла. Но однажды Гирей, снова уединившись, мчался по степи и вдруг в его седло вонзилась стрела. Он повернул коня назад, объехал всё кругом, но никого не обнаружил. Озадаченный, он поскакал в стан и показал Акаю стрелу. Тот удивлённо посмотрел на неё, ведь хана всегда кто-то негласно сопровождал из своих.
– Подожди, хан, сейчас я разберусь, в чём дело!
Вскоре он вернулся с двумя юношами, поставленными для охраны. Они подошли, понуря головы, чувствуя свою вину.
– Вели, хан, наказать их – они готовы умереть, чтобы загладить свой проступок. Но их увели у тебя.
Гирей посмотрел сурово, как мог, на юношей. Видно было по их опущенным головам, что они чувствовали свою вину, что они раскаиваются и в то же время не вызывали сомнений их искренность и преданность. Хан смягчил свой взгляд и спросил:
– Как это случилось, расскажите! Ну, ты, Хотын.
Хатын немного смутился, глянул на своего друга, тот кивнул головой – говори всё, как было. И он начал свой рассказ:
«Мы выехали за тобой, хан, стараясь быть незамеченными, вдруг из-за балки показались два всадника, они были вооружены. Не заметив нас, они устремились за тобой. Увидев их намерения, мы поскакали наперерез и стали нагонять. Завидя нас, всадники повернули и разделились – один поскакал назад, а второй – в степь, загибая в твою сторону, хан. И тогда мы бросились за ним, думая, что он более опасен тебе, а первого упустили. Всё время мы держали ввиду второго, но постепенно расстояние увеличивалось, и мы поняли, что нам его не догнать, у него был отличный конь. А теперь думаем, что нас нарочно уводили, а тот первый вернулся и выпустил стрелу», – закончив, Хатын вздохнул, он никак не мог простить себе, что их так легко провели.
«Акай, – сказал хан, – люди из моей охраны готовы сражаться с любым врагом, не щадя жизни своей, но им не хватает воинской мудрости, они не могут ещё понять и разгадать замысел врагов и этому они должны научиться и как можно быстрей».
«Прости, хан, – молвил Хатын, – если бы не превосходные кони, злоумышленники не ушли бы от нас».
– Вы свободны, но будьте более осторожными и умейте предугадывать действия противника, он у нас сейчас появился, и он пока умнее и хитрее вас.
Когда Гирей и Акай остались одни, они посмотрели друг другу в глаза, понимая, что каждый из них обеспокоен одной и той же мыслью – кто пытается посягнуть на их спокойствие, а, может, и на жизнь? Или хотят вселить в них страх и панику?
«Слушай, Акай, – нахмурив брови, произнёс Гирей, – было две попытки покушения и обе они не доведены до конца, мне кажется их не случайно постигла неудача».
«Ты читаешь мои мысли, хан, – также в раздумье произнёс Акай, – я думаю, что нас просто пугают, но какая у них цель – непонятно. Может быть… – тут Акай не осмелился досказать свою мысль.
– Ты хотел сказать, но не договорил, что их цель – не допустить меня к власти, как прямого наследника, и своими поступками они дают нам понять, что есть человек, готовый при удобном случае занять моё место. Кто этот человек, мы не знаем, но первые сигналы, что он хочет захватить власть, мы уже получили.
– Хан, мы не должны показывать вида, что поняли их замысел, нам нужно изобразить тот самый страх и беспокойство, что они внушают нам. Они увидят, что своими действиями повлияли на нас, что мы насторожились, принимая меры для их поиска, и тогда прекратят на время, затаятся. Мы же незаметно проверим, кто последнее время отлучался из поселения, порасспрашиваем, словно невзначай, не видели ли чего-нибудь подозрительного.
И действительно, меры, принятые Гиреем, заставили врагов затаиться – больше не было посягательств на его жизнь. В стане снова стало спокойно, и никаких подозрительных действий не было замечено.
Все эти события не были известны отцу Гирея – Узбеку, Гирей приложил к этому свои старания. Отец готовил большой поход на запад, туда, куда уходило солнце, и узнай он о кознях злодеев, отложил бы войну и весь стан переворошил, выявляя негодяев.
Гирей считал всё происшедшее с ним своим делом и не хотел вмешивать в него отца. Думал, что со своим довольно многочисленным окружением сам справится со злоумышленниками.
Но внезапно, накануне выступления войска, здоровый, не жалующийся ни на какие болезни отец умер. Поход был отложен. Была исследована пища которуюпотреблял отец, но яда не нашли. После похорон отца, как все полагали, был избран великим ханом Гирей. И первое, что он исполнил, став главой ханства, было желание отца – он приказал начать поход туда, куда уходило солнце. Были собраны большие силы.
Застоявшиеся нукеры в полном вооружении, с сумами, прикреплёнными к сёдлам, которые нужно было заполнить золотом и драгоценностями, ждали только приказа к выступлению и готовы были, преодолевая большие расстояния на своих выносливых лошадях, ворваться в застоявшийся мир.

ЧУХАЙ
Лавиной, сметающей всё на своём пути, несметной неисчислимою массой людской двинулась-устремилась орда. Но это была не беспорядочная, неорганизованная толпа. Орду составляли тумены, которыми руководили искусные полководцы, готовые быстро перестроить ряды и своей тактикой превзойти любого врага, причём дисциплина и порядок в войсках были лучшими в то время.
В поход по возрасту отправились три брата Гирея, но даже они были очень юны. Гирей берёг их – они были под опекой его личной охраны, и за ними присматривали, заботясь не менее, чем о жизни хана.
Ровесник Гирея, его двоюродный брат Чухай выделялся не физическими данными, но умом, вежливыми по отношению к нему, хану, манерами. Его советы были мудры не по возрасту, их ценил Гирей, и постепенно Чухай стал его первым советником и не было человека (не считая Акая), которому больше доверял хан, чем ему.
Гирей, видя, что Чухай обладает хорошими организаторскими способностями, его советы дельны, присвоил ему высокое воинское звание, в сущности, он стал вторым после хана человеком. С помощью Чухая, то есть с его слов, он узнал, что некоторые его помощники и даже командующие некоторых туменов, люди, которым он доверял, подводят его – их деятельность разрушает дисциплину и порядок в войсках, их приказы неверны, их методы устарели. По его советам хан заменил этих людей другими, предложенными Чухаем. Таким образом (как потом понял Гирей) командный состав в большинстве своём был представлен людьми Чухая.
Гирей, вспоминая те дни, удивлялся, как мог, потеряв всю осторожность, полностью довериться этому человеку. Он представлял его сверкающие, жгучие глаза, может быть, под их воздействием Гирей становился послушным воле Чухая. Его убедительные слова и вкрадчивый голос, который он позже сравнивал с шипением змеи.
Тем временем орда двигалась лавой, завоёвывая страны и людей, пополнялись добром сумы нукеров, наполнялись арбы обозов.
Из трёх братьев, выступивших в поход с Гиреем, как ни берегли их, как ни опекал их Акай, в живых остался один – самый юный. Акай с сокрушённым видом только и мог сказать, объясняя причину смерти братьев: «Хан, пусть гром упадёт с неба, но мы не могли опасаться за их жизнь – впереди не было боя, он шёл с боку от нас, и стрела не могла вонзиться в спину Мустафы. Мы окружили твоих братьев почти полным кольцом наших коней. Они рвались к месту боя, а мы их не пускали туда. Мне кажется, стрелу пустили с возвышенного места или с дерева, и это был искусный стрелок».
– Но как вы могли не уберечь Жупая, имея уже результат вашей беспечности?
– Его постигла та же участь, мы не успели закрыть его своими телами, бросившись к Мустафе. Я на мгновение оставил неприкрытым Жупая, доверив своим товарищам его жизнь. Но и они всего лишь на мгновение были отвлечены криком Мустафы, и этого мгновения хватило, чтобы вторая стрела вонзилась в спину Жупая. В следующее мгновение я понял, что стрелков было двое – если бы один, он не успел бы так быстро пустить вторую стрелу. Было понятно и направление, откуда она прилетела. Мы бросили своих коней в ту сторону. Наша ярость и ожесточение словно передались нашим коням – они будто летели по воздуху. Вскоре мы увидели курган, с него, очевидно, были пущены стрелы. За курганом низина, поросшая высоким камышом. Вглядевшись, я увидел его колыхание, прикрывшись им, преступники хотели уйти от нас. Но мы поднялись на курган и с него отчётливо увидели, куда они продвигаются. За болотцем извивался довольно глубокий овраг – туда и направлялись, чтобы скрыться, преступники. У них всё было заранее продумано. Я отправил отряд перехватить беглецов. Это не составило труда. Когда они выскочили из камышей, у входа в овраг стоял, поджидая их, наш отряд. Преступников от него отделяло несколько шагов, они бы не успели даже вытащить стрелу из колчана – арканы уже взвились в воздухе. И тут случилось неожиданное: один из них быстро произнёс какое-то слово и они, как по команде, вонзили в свои груди кинжалы. Раис утверждает, что понял то слово, которое произнёс один из преступников».
Акай замолчал – всё было сказано, только одно слово он не мог сразу произнести, но и хан молчал – им овладели глубокие раздумья. Гирей спрашивал себя – кто виноват в смерти его братьев, кого ему наказать? Казалось, вся вина лежит на Акае, он был с братьями, он не предусмотрел, он не спас их. Но из рассказа видно, что всё произошло неожиданно, и вряд ли кто-то другой на месте Акая смог бы защитить братьев. Единственно, что он мог сделать – это закрыть Жупая своим телом, но разве мог он предвидеть, что преступникам было мало одного, они решили забрать жизни обоих. Да и стрела уже летела, и если бы Акай успел закрыть Жупая, то и сам бы погиб. А горечь его утраты была бы не меньшей, чем горечь утраты одного из братьев. Видно, судьба у них такая. Гирей очнулся от дум, вздохнул и, словно что-то вспомнив, спросил: «Так что это за слово?».
Акай поднял опущенную голову, посмотрел в глаза хана и как-то нерешительно, словно пытаясь смягчить удар, произнёс: «Это слово… это имя Сагандин».
– Что? Ты не оговорился или… Раис ослышался?
«Сомнений нет, – подумал Гирей, – ведь Сагандин это тень Чухая. Правда, он не блещет умом, но Чухаю и не нужен умный помощник, ему нужна преданность, как у собаки, и исполнительность или слепая верность. Всем этим обладает его первый помощник Сагандин. Он жестокий человек и, останься убийца в живых, Сагандин нашёл бы их и уничтожил. Чухай – ум, голова всему делу, - Сагандин – его руки, то есть всё, что сделал Сагандин; он сделал по решению Чухая, но нет, не может быть –всё же Раис ослышался».
И он снова повторил эти слова Акаю.
– Точно никто не знает… Может, и ослышался. Об этом знали преступники, но они мертвы. И всё же надо с Чухаем быть осторожней. Хочешь, мы за ним наблюдать будем?
– Как-то не верится, что он измену готовит. Так он всегда вежлив со мною, заискивает даже, готов, кажется, передо мной на камни упасть.
– И всё же прикажи, хан, за ним догляд устроить?
– Хорошо, присмотри, но так, чтобы никто не заподозрил.
Этот разговор запал в душу хана, и он по-другому посмотрел на Чухая, хотя и сомневался в его вине. А Чухай продолжал вести себя по-прежнему, словно ничего не знал о происшедшем.
Тем не менее они продвигались дальше, и много раз солнце проходило по небосклону, чтобы на следующий день снова повторить свой путь. День сменяла ночь, ночью костры освещали землю, и издали казалось, что звёздное небо опустилось на землю или отразилось на ней, как на воде.
С рассветом продолжали поход, преодолевая препятствия. Их не останавливали ни дождь, ни ветер, ни жара, ни полноводные реки, ни холмы, горы и крепости, – ничто не останавливало их, неутомимо двигались они вперёд.
Сумы у нукеров продолжали наполняться – большая для хана, малая – для себя. Обозы из наполненных, набитых добром арб отягощали, замедляли передвижение. Пленников отправляли себе на родину, многих – на продажу, на восточные рынки. Много воинов, преданных хану, были отряжены Чухаем для сопровождения, и это было сделано так тонко, что никто ничего не заподозрил.

ЧУМА
«Хан, – в голосе Акая звучала неуверенность, тревога, – не пора ли нам повернуть назад, мы взяли достаточно сокровищ, наши обозы полны, мы покорили многие народы и рабами обеспечены на долгие годы. Тем более, наше войско ослабло в боях, болезнях, и многие преданные нам воины направлены на родину для сопровождения и охраны рабов и богатств неисчислимых. И мне кажется наше окружение не так надёжно и преданно нам, как прежде. Вернувшись сейчас, мы сохраним свою безопасность».
Но Гирею хотелось достичь богатой Персии и удвоить, а то и утроить добычу. С детства от отца и своего старого учителя Орши он слышал о богатствах этой страны, о дворцах персидского шаха, где в огромных залах дворцов великолепные статуи из чистого золота изображали богов и героев древности. Орша говорил о самом богатом городе Персии – Исфагане. В середине города большая, прямоугольная площадь, по сторонам которой расположены дворец, называемый Аликану, шахские мечети и базары. Близ дворца начинается широкая и прямая, как стрела, аллея Чар-Баг, она тянется до реки Зайендеруд и уходит в заречную часть города к огромным шахским садам. Орша жил в этом городе и многому там научился.
«Очень богатый город, очень богатая страна, – лучась морщинками у глаз, – убеждал старый учитель, – если мы захватим эти сокровища – наша страна будет самой богатой в подлунном мире».
Эти слова запали в душу молодого хана, и оттого Персия была мечтой для него. Как же отказаться от мечты? И Гирей отверг просьбу Акая.
Но, не дойдя до Персии, они были застигнуты песчаной бурей. Загородившись вьюками, арбами, три дня пережидали её. Когда она закончилась, и двинулись вперёд, их ожидало новое испытание.
Передовой отряд вышел к неизвестному городу. Дворцы и минареты возвышались за крепостной стеной. На минаретах, подчёркивая их стремление ввысь, возвышались над балкончиками-фонарями тонкие башенки, увенчанные куполами. Но город оказался пуст – не было ни одного человека. Ворота были открыты, передовой отряд, чуть помедлив, въехал в город. Они продвигались по улицам, но никого не встречали, дома были открыты и вещи вокруг разбросаны, будто в спешке люди бежали, забрав самое ценное. Но вот, наконец, у лестницы, ведущей в дом, сидит человек в чёрной монашеской одежде, голова его свесилась на грудь, возле – прислонённый к плечу посох, очевидно, человек в годах. Что-то таинственное в его облике, кажется, сейчас он поднимет голову, откроет капюшон, встанет опершись на посох, протянет к ним крючковатый палец, скажет:
– Изыдите, сатанинские дети, прочь, посланники дьявола!
Но проходит время, а он остаётся неподвижен. Передний воин спешивается с коня, подходит к старцу, поднимает капюшон и в ужасе отскакивает – под капюшоном вместо лица чёрная маска. Воин вскакивает на коня, трижды плюёт вокруг себя, будто отпугивает заразу. Всадники осматриваются вокруг и видят ещё труп, за ним ещё несколько, становится ясно – в городе чума, чёрная смерть. Всадники вырываются из чумного города, скачут к своим.
Передний воин, как было условлено, посылает чёрную стрелу – знак, что в город входить нельзя. Вот уже близко передовой стан. Но что это – в стане слышны крики, какое-то движение и вдруг в отряд летят стрелы и уничтожают всех – так велик страх заразиться.
 
Орда обходит город на значительном расстоянии. Передовые отряды ещё встречают бугорки – погибших людей, засыпанных песчаной бурей. Лишь когда они перестали встречаться, орда остановилась.

ЗАМЫСЕЛ ЧУХАЯ
В шатёр Гирея входит Чухай, его жёлтые глаза сверкают, но тут же он их прячет.
«О, мой великий брат! – его голос вкрадчив, его язык словно издаёт шипение змеи, слова вползают в душу, тревожат её. – Нам надо отправить часть добычи на родину и самую лучшую часть. Эти сокровища должны сопровождать самые лучшие воины. Я не знаю лучшего, кто бы мог это сделать, чем Акай и его люди. Я доверяю ему, как самому себе, думая, что мой великий брат так же ценит его».
– Но Акай во главе моей личной охраны и, конечно, я не возражал бы послать его для этой цели и думаю, что тогда бы наши драгоценности были бы в полной сохранности, если бы он не охранял жизнь моего последнего брата, который мне очень дорог. Чухай, найди других воинов, у нас много подходящих для этой цели людей.
Чухай задумался – для свершения его замысла, его мечты стать верховным правителем, ханом, почти единственной преградой стоял Акай и его люди. Давно он задумал захватить власть и богатство орды, устранить хана – его люди сделают так, что это ни у кого не вызовет подозрений. Будет объявлено, что хан в своём шатре наткнулся на свой же кинжал. И сообщение это будет сделано с таким печальным, горестным видом, будут соблюдены все траурные обряды и почести. Труп с великим почётом отправят на родину и поместят в фамильный мавзолей. При прощании с телом он и близкие ему люди станут рвать волосы, лить слёзы так, что ни у кого не будет повода усомниться в искренной печали, никто не подумает, что на нём лежит вина в гибели хана. И тогда он, Чухай, будет провозглашён правомерным наследником правящей фамилии, поскольку оставшиеся родные братья Гирея слишком юны. Они, конечно, умрут один за другим от несчастных случаев, от вражеских козней.
Но на пути его замыслов встаёт непреодолимой преградой Акай со своим отрядом. Он умён, хитёр, его не обведёшь вокруг пальца. Как цепной пёс, он охраняет своего господина и не пощадит своей жизни за него. И нельзя открыто уничтожить ни его, ни его отряд. Это приведёт к волнениям среди воинов, почитающих Акая, и может поставить под угрозу безопасность самого Чухая. Чухай прервал свои мысли и паузу, вызванную ими, заметив пристальный взгляд Гирея, губы его растянулись в улыбке, глаза хитро и услужливо заблестели, он наклонил голову, казалось, он покорился словам хана, но его ответ, произнесённый с опущенной головой, разубедил Гирея в этом.
«Хан, прости мою дерзость, но я должен открыть тебе глаза на своего слугу, и пусть уши твои полностью воспримут мои слова, не отрицая их, всё, что я скажу, служит только во благо твоё. Да Акай – преданный твой слуга, но посмотри на него – не заметил ты в нём перемену. Он стал слишком подозрителен, беспокойным, в каждом видит необоснованно врага твоего. Он может задержать любого, даже верного тебе нукера, обыскать его, подозревая в каждом переодетого лазутчика. Этим самым он сеет беспокойство в наших рядах. Пройди, хан, по стану и у каждого костра разговоры ведутся только об очередном случае, выходке, учинённой Акаем и его дикой командой. И я слышал – он пытает многих со всей жестокостью (Чухай отвёл глаза, боясь, что по ним хан прочитает, как он лжёт) и даже казнит самых терпеливых и ничего не говорящих. Боюсь, скоро, завидев отряд Акая, многие нукеры не выдержат и будут спасаться бегством. Но есть способ избавить воинов да и самого Акая от этих безумных поступков – отправить его на родину, дать ему поручение от твоего имени, успокоив его тем, что без него с тобой ничего не случится и то, что поручение очень важное, жизненно важное, – подчеркнул Чухай. – Я думаю в этом случае Акай ревностно бросится выполнять его. И я думаю, хан, мы найдём достойную замену Акаю и поручим твою безопасность и безопасность твоего брата не менее достойным, чем Акай, воинам».
Начав не совсем уверенно, к концу своей речи Чухай говорил очень убедительно и, казалось, искренне. Гирей задумался, слова Чухая заставили его сомневаться.
«Действительно, – думал он, – Акай стал очень мнительным, везде ему чудится измена. Но те две попытки покушения на меня до сей поры вызывают сомнение. А убийцы моих братьев имели ли сообщников и главаря? Если и были нити заговора, их рассекли кинжалы преступников, убив, они заставили себя молчать. Да был ли заговор? И естественно, что Акай, пытаясь найти ответ на этот вопрос, подозревает всех и вся. Но как я чувствую себя спокойно, когда рядом Акай, какая мощная стена, за которой ничего плохого со мной не случится».
Он представил, что нет с ним Акая, нет его мудрых советов. Получал ли он от кого-либо такие? И кто с ним останется – Чухай и его люди? Можно ли на них положиться, будет ли в полной безопасности он и его близкие? И сам же себе ответил – нет, сомнительной была бы эта безопасность.
– Найди других воинов, Чухай, Акай останется здесь, и мне не нужно других бойцов, как ты говоришь, достойных этой чести. Ты же сам сказал, что найдёшь замену Акаю и его отряду, и что эти воины жизнь отдадут, защищая меня и моё добро, так пусть они и отправятся сопровождать пленников и сокровища, добытые нами. А с Акаем я поговорю, чтобы он не видел в каждом врага и не сеял беспокойство среди них. Иди и найди надёжных людей.
В голосе хана прозвучали стальные нотки. Чухай покорно склонил голову, чтоб не увидел хан злобные искры, вспыхнувшие в жёлтых глазах, быстро, склонив голову, удалился.
Несколько дней было спокойно, но Акаю чудилось, что в самом воздухе, в окружении ханского шатра, назревает что-то, предчувствовал будущие потрясения, тревогу. Но, помнил разговор с ханом, который запретил ему обвинять огульно всех подряд и велел задерживать лишь самых подозрительных и ненадёжных на вид. Он стал терпеливее.
Орда обходила зараженную местность. Стало ясно, что города и шахристаны – поселения вокруг них во власти эпидемии чёрной чумы. К счастью, песчаные бури стихли и, сделав большой крюк, орда всё же достигла южной местности – Шираза, встречая на своём пути лишь слабое сопротивление. Потоком лавы орда прокатилась по этим прекрасным городам, через дворцы и мечети, круша караван-сараи и базары, айваны. В огромном дворце Аликану, достигнув центра Персии – Исфахана – срывали даже расписные плитки и керамическую мозаику со стен. Орда сказочно обогатилась и, обложив данью эту страну, собиралась вернуться назад, увозя несметные сокровища, которые сделали хана ещё более могущественным.
И тут случилось событие, перевернувшее всё в жизни Гирея. Ему предстояло узнать сущность Чухая, его двуличность, понять, что заговор всё же был. Чухай теперь, когда орда покорила Персию и обогатилась, решил действовать решительно и исполнить свой замысел. Первым делом он окружил шатёр своими людьми незаметно, не вызывая подозрений. Воинов, преданных хану, он отправил на дальние рубежи. Оставалось только тёмной ночью послать убийц в шатёр Гирея.
Казалось, выхода нет – Чухай решил захватить власть, убив хана, овладев его богатством. Собрав верных ему воинов в большом числе, он всё же не решился с ними напрямую уничтожить хана, боясь, что в последний момент они не смогут свергнуть того, кто повёл их в поход, того, кому они когда-то поклонялись и обожествляли, поймут цель заговора, тогда их гнев падёт на него, Чухая. Лучше пусть они узнают, что хан умер сам, а их собрали здесь для охраны Гирея. Это сделают несколько человек, самых преданных, тех, кому он мог доверить это дело. Они получат благодарность Чухая и будут молчать, потому что он в знак благодарности отправит их в край вечного блаженства. Чухай решился осуществить свой замысел ещё и потому, что ему сообщили о временном отсутствии Акая.
Акай и на самом деле отлучался от шатра своего господина, но ненадолго. Он переоделся так, чтобы его не узнали, и обошёл ближайшие костры и биваки, стараясь не привлекать к себе внимания. Акай вслушивался в разговоры воинов, обратил внимание, что они были в полном вооружении, словно готовились к сражению, не ложились отдыхать. Он всматривался в лица воинов, но никого, кто был раньше с ханом, был предан ему, Акай не увидел, лишь несколько человек он узнал, виденных им в окружении Чухая. Ему стало понятно, что это неспроста, и он поспешил к своему стану, собрал людей, расставил их по местам и стал ждать. В шатре почивал ничего не подозревающий хан.

ТРЕТЬЕ ПОКУШЕНИЕ
Акай всё ещё надеялся, что его подозрения не осуществятся, и если эта ночь пройдёт спокойно – они отпадут. Вдруг послышался шорох, лёгкие, осторожные шаги – пять теней с поблескивающими в лунном свете кинжалами скользнули к шатру хана. Люди Акая были на страже, и поэтому он спокойно и пристально вгляделся в злодеев. В одном из них  он узнал известного ему ещё с детства нукера и вспомнил даже его имя – Турсун.
Но нельзя было медлить, раздался условный сигнал, и люди Акая внезапно выскочили, и завязалась жестокая молчаливая борьба (ни с той, ни с другой стороны не хотели быть услышанными). Злодеи были хорошими воинами и желали больше смерти, чем плена, понимая, что если противники оставят их в живых, то свои, пославшие на такое тайное дело, при неудаче найдут и уничтожат. Акай взял на себя Турсуна, давнего знакомого, ловко обезоружил его, но не пытался убить, он хотел оставить его в живых, чтобы узнать замысел злодеев, и кто их послал. Он успел замотать кушаком руки бесившегося Турсуна, прижать его к земле. После жестокой схватки остальные злоумышленники, не желавшие сдаваться, были перебиты.
Оттащив Турсуна в безопасное место, откуда он не мог быть услышан и увиден другими заговорщиками, Акай попытался убедить его, что единственный выход – это сотрудничество.
«Ты пойми, – говорил он, – если бы ты был представителем другого народа, а мы требовали от тебя выдачи твоих вождей, тогда бы ты должен был молчать, потому что, выдав их, предал бы родину. Но здесь другое – сейчас хан – наша родина, и если ты предаёшь его, хочешь убить, ты предаёшь свою родину. Предатели те, кто послал тебя, и если ты останешься верен этим изменникам, сам таким будешь, и тогда нам придётся убить тебя. Скажи имена изменников, перейди на нашу сторону и этим ты искупишь свою вину».
– Акай, я узнал тебя и твои слова запали мне в душу, веришь ли ты, что я против своей воли шёл на убийство. Брат мой проявил слабость – он был послан убить хана, но рука его дрогнула в последний момент, и пущенная стрела не достигла своей цели. Когда же он вернулся в стан и рассказал о своём промахе, его связали и бросили в загон со скотиной. Не убили только потому, что угрожая его смертью, они давили на меня. Так и держали его со скотиной, не давая пищи, и он питался лишь отбросами. Помощник Чухая (но не он) прямо сказал, что если я откажусь убить хана, то ни мне, ни брату не жить. Душа моя дрогнула, но я боялся не за себя, сколько за брата – видишь ли, по воле аллаха мы с братом – единственные продолжатели нашего рода. И это, и любовь к брату преобладали в ту минуту над чувством долга и преданности хану. И я смалодушничал – дал слово, а слово я привык держать. Зная, что я хороший воин, меня поставили старшим над этими гнусными злодеями. Душу мою терзали сомнения, когда мы ползли к шатру, успокаивало лишь то, что хан был косвенным виновником страданий брата, и за это я мстил ему и то, что я никогда не был близок к хану. И ещё я знал, что в любом случае нас скорее всего убьют, но надеялся, что выполнив задание, спасу брата – я успел взять слово чести, что брата не убьют.
– Мы спасём твоего брата, но ты расскажешь всё, что знаешь о заговоре. Где находится твой брат?
Под покровом темноты, посланники Акая нашли и освободили его брата. Только убедившись в его безопасности, Турсун согласился всё рассказать.
«Знаешь, Акай, я тебе очень благодарен за спасение брата. Сейчас нам ничего не остаётся, как поступить к вам на службу, надеясь на вашу защиту, в противном случае нас просто убьют, – так сказал Турсун, обнимая своего брата, – но и вы не можете рассчитывать на свою безопасность. Да, это Чухай затеял заговор против хана. Он еле сдерживался, чтобы не выйти из шатра, когда его помощники отправляли нас к хану, - я видел, как, откинув полог, Чухай провожал нас тяжёлым, нетерпеливым взглядом и даже сделал движение, словно хотел выбежать и подстегнуть, чтобы мы быстрее сделали своё дело. И если он узнает о нашей неудаче, то не отступится от своего и снова пошлёт убийц, Чухай окружил шатёр своими людьми. И если сейчас – ночью – мы не прорвёмся, не спасёмся бегством, всё остальное – наша погибель. Нас окружают враги, но среди их гущи есть узкий проход – там стоят люди, знающие меня, они уважают меня и моего брата и, думаю, не будут мешать. Но уходить надо немедленно».
– Ты забыл, что мы ещё не предупредили и не собрали хана, без него мы не уйдём. Но, думаю, это не займёт много времени.
– Хорошо, но его надо переодеть в одежду простого воина, сам понимаешь, богатая одежда сразу выдаст хана, и тогда я не ручаюсь за его безопасность.
Акай вошёл в шатёр, разбудил хана и спокойно объяснил, почему он это сделал, а когда Гирей, спросонья плохо понимая в чём дело, пытался возмутиться, тогда его первый помощник показал кинжал и коротко сказал для кого он предназначен. С хана слетели остатки сна, когда прозвучало имя – Чухай. Ему стало всё ясно, его подозрения оправдались. Он положил руку на плечо Акая и властно приказал ему идти и привести сюда этого ничтожного изменника.
– Хан, это невозможно сделать. Чухай, не теряя зря времени, искусно, постепенно и незаметно заменил верных нам воинов, отослав их на дальние рубежи и на родину, и теперь кругом одни его люди, но есть возможность прорваться через это окружение и нельзя терять ни мгновения.
Гирей так доверял Акаю, что поспешил положиться на него и быстро надел простой, протянутый ему, халат и сапоги нукера. Из богатого убранства шатра он выбрал кинжал, не столь богато инкрустированный, чем другое оружие. Не забыл он и свой ханский знак, спрятав его под халат. Нахлобучив на голову шлем, хан был готов следовать за Акаем. Но увидев хоть и небольшой, но хорошо вооружённый отряд, он смутился – непристойно было ему, хану, бежать от своего же войска.
– Акай, давай ударим по логову врагов наших, пользуясь темнотой, я думаю, нам это удастся. Его люди, оставшись без вожака, сдадутся нам на милость. Простив этих заблудших овец, мы снова сможем надеяться на их преданность.
В это время к Акаю подошёл какой-то воин, очевидно, из его отряда, он был небольшого роста, подвижный и ловкий на вид (как потом Акай рассказал хану – это был один из лазутчиков, посланный выяснить обстановку) и негромко сказал несколько слов ему.
Акай выслушал его внимательно, кивнул головой, тоже что-то сказал, после чего воин отошёл в сторону. Гирей с интересом наблюдал за ними, и когда Акай подошёл к нему, велел объяснить, в чём дело. Акай вздохнул и сказал: «Чухай оказался, о, хан, умнее и хитрее, чем мы думали, – кругом стоят вооружённые до зубов воины и их очень много. Они словно ждут какого-то сигнала и нет сомнений, что сигнал этот будет от Чухая, а враг, на которого они так вооружились, это мы. Решайся, хан, или мы попытаемся прорваться через лазейку Турсуна, или в скором времени нам придётся принять неравный бой, так как Чухай, узнав о неудаче покушения, решится на крайнюю меру. Люди Чухая, надеюсь, сейчас собраны в одном месте, и если наша попытка прорваться удастся, мы можем надеяться найти и собрать верных нам людей и тогда ударить по логову врага. Я уверен, что у нас получится, потому что основная часть войска предана тебе».
Слова Акая убедили хана. Ему стало ясно – это действительно единственный выход: выйти из окружения здесь, собрать силы из надёжных людей и наказать изменников.

ПОГОНЯ
Итак, они доверились Турсуну, он и его брат были впереди. Путь, избранный им (Турсун заранее обдумал отход ещё до покушения, он надеялся, вырвав брата из лап злодеев, уйти здесь, использовав для этой цели верных им людей), уводил в сторону, куда уходило солнце. Это устраивало Акая и хана: позволяло обойти передовые части и, сделав крюк, прискакать в хвост войска и здесь собрать воинов, верных им. И словно сито, отделяющее зёрна от плевел, устремясь снова к голове войска, отсеять неверных, собрать военный кулак преданных им людей и ударить им по изменникам.
Теперь им пришлось вести коней под узцы. Чтобы не быть услышанным, они зажимали морды лошадям, боясь, что они заржут. К счастью, те воины, что встречались им по дороге, были знакомые Турсуна, и по определённому знаку или слову, исходящему от него, их пропускали, не чиня препятствий. Вскоре отряд вышел к низине, напоминающей обрыв и, скользнув туда и уйдя на значительное расстояние, они взобрались на коней и пустили их вскачь. Дав небольшой отдых себе и лошадям, они продолжали путь в том направлении, какое замыслили. Но поднявшись на небольшой холм, чтобы обозреть окрестности, они увидели конные группы, рыскавшие по местности – определённо искали их.
«Наверняка это Чухай выслал за нами погоню, – сказал Акай, – и единственное, что нам остаётся, сделать ещё больший крюк на север Персии».
Хан вспомнил слова учителя, который перечислял города Персии с юга на север. Ему, словно наяву слышался скрипучий голос Орши, перечисляющего города севера: Дамган, Козвин, Тегеран… Да, надо было идти на север через Кашал (Гирей вспоминал, как Орша вёл линию на глиняной табличке. Линия шла к Персидскому морю, лишь иногда кружочками обрисовывая города, и теперь хан вспоминал их названия), через Кум, потом, кажется, Рей, после Казвин и вот он город у моря – Ардебиль.
Гирей нарисовал палочкой на песке, повторил схему Орши:
– Так пойдём, если уж нам перекрыта дорога назад хитроумным Чухеем. Придётся обогнуть Персидское море и вернуться на родину, опередив основное войско. Вернувшись на родину, мы восстановим наши права и положение.
«Хан, это мудрое решение, – сказал Акай, – и хотя мы не знаем местности и наверняка нас ждут преграды, вернуться назад нет возможности и надо двигаться только вперёд».
И отряд двинулся дальше, врезаясь в безлюдные степи (весть о приближающейся орде опустошила дороги и близлежащие селения). Орда словно подняла волну, которая двигалась-неслась, очищая впереди дорогу, и наши беглецы покатились на этой волне, не встречая преград.
Прошло несколько дней, всё было спокойно, и они уже верили, что преследователи отстали, предоставив им свободу. Впереди уже маячил своими белыми куполами мечетей город Ардебиль. Совсем близко было Персидское море, обогнув которое, беглецы становились недосягаемы, устремив своих коней навстречу солнцу. И всё же, не пренебрегая своей безопасностью, они отправили часть людей проверить, всё ли спокойно впереди. Прошло немного времени, как небольшой отряд вернулся с плохой вестью – очевидно, Чухай предугадал направление движения их отряда, и его воины, выбрав более короткий путь, уже загородили дорогу, ожидая отряд хана.
«Акай, – сказал хан, – что ты посоветуешь, что скажешь, может, повернуть сюда, – и он показал направление рукой, – там, как говорил мне Орша, находятся Кавказские горы. В степи мы, как на ладони, и только горы спрячут нас, мы затеряемся в них».
– Мы не знаем горных дорог, у нас нет проводника, но делать нечего, и надо следовать твоим словам, они разумны и дают нам ещё надежду на спасение.
Решившись на такой путь – обход через Кавказские горы, беглецы ещё не знали, как долог он будет, и что их ждёт впереди. Но жажда жизни, любовь к родине толкали их вперёд, и они готовы были обойти полмира, чтобы живыми вернуться на родину.
Скоро они достигли Азербайджана. Его полноводные реки Аракс и Кура стали серьёзными препятствиями на их пути. В поисках перехода через них им приходилось преодолевать большие расстояния. Объезжая города, мелькавшие на их пути: Тебриз, Ожезльфа, Нахичевань, Карабапглар, Ганджа они, по счастью, не встречали вооружённых людей, враждебных по отношению к ним. Попадались лишь одинокие путники или небольшие группы, плетущиеся под жаркими лучами солнца. Они пугливо шарахались от вооружённого отряда.
Акай обычно спрашивал, какой населённый пункт они оставили за собой, и старательно заносил на глиняную табличку. После произносил лишь одно слово «Кавказ». Путники кивали, радостные и довольные, понимая, что их спрашивают только дорогу, а не хотят забрать у них жизнь и показывали направление. Так они доскакали до города Кум, за которым был виден Кавказский хребет. Здесь им удалось найти человека, который согласился за мешочек золота провести через Кавказский хребет и показать наиболее лёгкий путь для преодоления Кавказских гор.
По пути их следования изменялась местность – за пустынными землями следовали пышная растительность и густые леса, долины с рядами виноградника плавно переходили в горы. Менялись и люди, встречающиеся им, их внешность, одежда и говор. Но это были мирные люди, спешащие на виноградники или на базар, а также пастухи со стадами овец на отрогах гор. Все эти люди покорно сходили с дороги, завидев отряд, некоторые склонялись в поклоне или даже становились на колени. И если спрашивали у них: «Кто ваш господин?», они только глубже втягивали головы в плечи и ниже сгибали спины.
«Акай, – сказал хан, – тебе не кажется, что в этой стране никогда не было войны? Уже много дней мы не встречали ни одного вооружённого человека. Словно мы очутились в раю – здесь только растят фрукты, виноград и пьют их сок, пасут овец, охраняя от зверья, и больше им ничего не надо: ни золота, ни власти над себе подобными, и тем более войны. Это очень мирная страна и мирные люди».
«Да, – отозвался Акай, – я спрашивал проводника, знает ли он эту страну, этих людей. Он ответил, что когда-то давно здесь бушевали войны. Сражались за каждый куст винограда, за то, что отара прошла по чужой земле, за то, что невесту похитили из другого аула, из-за самой пустяковой причины. Очень горячий здесь жил народ. Но однажды джигит из одного аула увидел девушку красивую и стройную, как серна. Он влюбился, но беда была в том, что она из враждебного клана. Узнав о любви своих детей, семьи пошли войной друг на друга и скрестили мечи. Но этот юноша сумел каким-то чудом забрать девушку, посадил её на коня, и они поскакали прочь от дерущихся. Кто-то заметил их побег и битва, словно по чьей-то указке, сразу остановилась, все оцепенели, но через мгновение бросились за влюблёнными. Юноша повёл коней в горы, но дорогу им преградила пропасть. Они остановились в нерешительности – что им делать: вернуться назад? Тогда их разделят навеки вооружённые, размахивающие мечами толпы родственников, враждующих между собой. Они сошли с коней и, глядя друг на друга неотрывно, скрестив руки, шагнули в пропасть. Толпа остановилась, раздались крики, многие стали рвать волосы на головах и уже готовы были ринуться друг на друга, считая виноватыми в гибели влюблённых не себя, а соперников. Но тут случилось невероятное – духи возмутились жестокостью и враждой людей и решили истребить их, смешав небо с землёй. Внезапно налетел страшный ураган, посыпались камни с гор, потоки воды хлынули, сбивая с ног, вырванные с корнем деревья летали в воздухе, падая на людей. Они бросились вниз в долину, понимая, что там безопасней, но многие были побиты, их дома разрушены. И поняли только тогда, что ошибались, что зря разозлили духов, стали взывать к небу о пощаде и мириться друг с другом. Тогда сжалились духи, успокоилось вокруг, и люди у пропасти встали на колени, помолились и сбросили в пропасть всё оружие. С тех пор стало мирно на этой земле, прекратились войны, и все зажили счастливо».
«Не верится, что счастье можно устроить так просто, – после небольшого раздумья сказал Гирей, – но мне понравилась эта история, хотя не хотелось бы её повторить. Может, действительно только в мире, не в богатстве, не во власти над людьми, не в желании покорить народы и есть счастье. Тогда зачем мы отправились в поход? Чтобы нарушить мир и счастье людей?».
Эта мысль всё чаще приходила ему в голову. Он стал понимать, что мечты о покорении народов, об угнетении их были с самого начала безрассудством и несправедливостью.
Проводник сделал своё дело – вывел отряд к подножию Кавказских гор, показал удобный проход через них. Дальше снова ожидала неизвестность. Проводник сказал, что в горах живут более воинственные народы, чем в той, которую они прошли.
Сакли горцев сложены из камней, составляют небольшие поселения, крупных городов нет. Горцы очень горячие, даже свирепые, и лучше, как говорил проводник, их не трогать, иначе они будут жестоко мстить.
Проход, по которому они шли, по их наблюдениям, часто использовался и был проторённой дорогой: растительность вытоптана копытами лошадей, кустарники и мешающие ветви деревьев прорежены. Но на протяжении всего пути никто им навстречу не попадал, и казалось, что места эти безлюдны.
Отряд расположился на отдых в небольшом овраге или расщелине. Погода стояла тихая и ясная, и дым от их костра уходил вертикально за выступающую, нависшую над ними скалу, и был почти не виден со стороны, и дрова, собранные по оврагу, были сухими, дыма почти не давали. Вдруг раздался крик птицы – условный сигнал о приближении каких-то людей. И по тому, что этот крик повторился несколько раз, стало понятно: их много. Воины быстро собрались, мгновенно оседлали коней.
Но выход из оврага единственный – на проторённую дорогу, и воины, зажав морды лошадям, осторожно выглядывали из-за скалы, стараясь не выказать своего присутствия. И вот, что они увидели: вооружённые верховые люди в чёрных бурках из горных козлов-архаров, так называемых аргалаках –вели-понукали толпу простолюдинов, их волосы были светлы, одежда белая, раскрашенная простыми узорами. В основном шли молодые парни и девушки, лишь несколько молодых женщин несли на руках маленьких детей, ещё были два или три подростка.
Некоторые женщины плакали, они сбили ноги в кровь, а руки опускались от усталости под тяжестью чад. Парни мрачно, сжав кулаки, молчали, но руки их были связаны, и стоило им замедлить шаг, как острое копьё заставляло снова шагать вперёд. Люди в чёрном (печенеги, как потом узнал хан) гордо восседали в седлах, иногда смеялись, когда кто-нибудь спотыкался или падал. Но вот процессия приостановилась, смешалась, это молодая мать не увидела камня, запнулась и, не удержавшись, закричала, закричал и её ребёнок. Один из парней, шедший рядом, ринулся к ней, подставляя своё плечо, увлекая за собой связанных одной верёвкой, но тут же получил удар копьём плашмя по спине и не смог поддержать женщину, и она завалилась набок, стараясь не подмять под себя ребёнка, а испуганный падением малыш, не осознавая ещё ничего, закричал пуще прежнего.
Чёрный страж, ударивший парня копьём, выхватил ребёнка из рук матери, поднял его перед собой и зажал ему рот рукой, пытаясь заставить замолчать. Ребёнок посинел от натуги и нехватки воздуха, тогда печенег отнял руку, малыш, не понимая, что с ним творят, округлил глаза и, немного помолчав, снова залился криком, а печенег повторил свой садистский приём.
Акай, этот честный человек, жестокий в битве, был всё же милосердным – он не выдержал, посмотрел многозначительно на хана, и тот, всё поняв, кивком головы одобрил его намерение. Конники, еле сдерживающие свою ярость, увлекаемые Акаем, выскочили из засады.
Акай, этот непобедимый ещё богатырь, налетел на опешившего печенега, одной рукой бережно обхватил ребёнка, другой оттолкнул злодея так, что тот с трудом удержался в седле. Он протянул матери, поднявшейся с земли, её дитя и, выхватив меч, снова бросился на врага. Всё это произошло в несколько мгновений, воины Акая, готовые были сразиться, но что это? Гордые своей силой и показывающие удаль над пленниками, печенеги вдруг быстро развернули коней и трусливо удирали. Акай не стал преследовать их, потому что цель – освобождение и защита слабых – была достигнута, а догонять и разить сзади удирающих не было достоинством для воина. И всё же несколько печенегов приняли бой, самые храбрые и честные из них, – один был убит, двое взяты в плен.
Глядя на толпу бывших пленников, Гирей впервые задумался о судьбе других, взятых и угнанных его армией. Но, во-первых, он надеялся, что его воины так не глумились над невинными людьми, а во-вторых, он верил, что рабы необходимы его родине. И всё же решил, возвратясь, облегчить их судьбу.

ЛОВУШКА
Гирей прервал свои воспоминания и посмотрел в щель, что происходит на улице. Стреноженные  кони паслись рядом, дружинники по-прежнему находились напротив сгоревшего дома. Вот он заметил, как средних лет человек подошёл к старшему, что-то негромко сказал, и тот завертел головой, Гирею даже показалось, что его взгляд на мгновение остановился на сарае, где он находился, но тут же старший отвёл глаза, хитро улыбнулся, похлопал по плечу крестьянина, и тот отошёл.
Гирей не придал этому значения, так как больше ничего не произошло, все остались на своих местах и начальник сел на завалинку рядом с остальными дружинниками, склонил голову и, казалось, задремал. Хан и не подумал, так всё было спокойно, что после слов крестьянина сарай попал под пристальное наблюдение. Ушедший в воспоминания Гирей не заметил шороха и лёгких шагов хозяина сарая, пришедшего за сеном для коровы, и услышавшего, как хан зашевелился в сене.
Гирей, не имея возможности уйти, и успокоенный мирной обстановкой, продолжил свои воспоминания, ища причину того, что сбросило его с вершины власти, и как он оказался здесь.
Он вспомнил взгляд Акая, устремлённый на светловолосую полонянку, в её голубые большие глаза – он словно утонул в них, как в двух озёрах. Наверное, впервые он обратил всё своё внимание не на него, хана, а на эту девушку. Потом Акай подошёл к Гирею и посмотрел честно, не отводя глаз, но хан заметил в них растерянность, он медлит, словно борется с собой. Наконец, хан впервые услышал и увидел не прежнего Акая, готового отринуть всё ради своего господина, но Акая, просящего за других, понимающего, что эта просьба может навредить хану.
«Хан, – тяжело выговаривая слова, виновато наклонив голову, сказал Акай, – я знаю, что время нам очень дорого, что, промедлив, мы можем навлечь на себя грозу, но их жизнь, – он показал на сидевших и стоящих пленников, (воины его отряда развязывали путы, связывающие их руки), – тоже находятся в опасности. И я прошу тебя, хан, дозволь я возьму совсем немного людей и мы отведём их до ближайшего селения, где им окажут помощь. А после мы догоним вас».
«Нет, – немного поразмыслив, решительно сказал хан, – мы проводим их всем отрядом. Мне сейчас каждый человек дорог, я знаю, как они преданны мне, и разъединить отряд я не дам. Мне все дороги, – он повторился, помедлил чуть и сказал, – я не хочу ни с кем сейчас разлучаться, а особенно с тобой. – На последнем слове он сделал ударение, и Акай благодарно посмотрел на него. – Но сделать это надо быстрее, как только люди отдохнут, детей и слабых придётся подсадить на коней, ну, а те, что покрепче, пусть возьмутся за стремена и пробегутся немного – медлить нам нельзя».
Так и сделали – конный отряд двигался лёгкой рысью, а рядом бежали, взявшись за стремена, молодые парни (всех женщин удалось разместить на лошадях). Они делали большие прыжки, увлекаемые лошадиной силой, и довольно быстро добрались до показавшегося на пригорке селения. Тогда они остановились – дальше идти было нельзя, их могли принять за врагов. Настало время разлучаться, и тут спасители услышали слова, произнесённые на чужом языке, но они не сомневались – это были слова благодарности, и многие склонили головы в поклоне, а некоторые молились за своих спасителей.
Прощаясь, они называли друг другу свои имена, так Акай узнал, что девушку, которая ему приглянулась, зовут Ольга, а она узнала его имя. Но долго прощаться нельзя было. Акай и его товарищи вскочили на коней. Обернувшись в последний раз, он заметил, как Ольга сделала поклон в его сторону и помахала платком. Бывшие пленники были поражены, увидев с какой невероятной быстротой, подняв облако пыли, их спасители скрылись из вида. А отряд разгонялся, заворачивая за лесок, казалось, он сейчас растворится-исчезнет в воздухе, ведь, потеряв столько времени, им надо было спешить. Но что это? Они снова видят бегущих пленников, как они здесь оказались?! Да это же другие – три девы с распущенными волосами и с ними отрок, их преследуют три печенега. Девушки с криком протягивают к ним руки, прося защиты. Гирей слышит голос Акая, он снова не может видеть страдания слабых и беззащитных, он вновь хочет помочь. А если так будет продолжаться по всей дороге, то они никогда не доберутся до дома.
Но вот одна из женщин сильно закричала – её догоняет огромный печенег на огромном коне и с размаху стегает женщину плетью по спине так, что полоса от удара становится красной. Ну, тут уже не выдержал и хан – воевать с женщинами?! Как это низко для настоящего воина. С гиком он разворачивает коня, обнажает меч и устремляется на злодеев, за ним скачет весь отряд. Акай и ещё двое его верных помощников вырываются вперёд, чтобы принять бой на равных – не всем же отрядом набрасываться на троих.
Печенеги заворачивают коней и трусливо скачут назад. Отряд нагоняет их, и Акай готов уже наказать негодяев. Но тут из-за леска, словно стая чёрных воронов, внезапно появляется большой отряд печенегов, и нет спасения – они окружают, и наши друзья понимают, что попали в ловушку.
 
Они бьются с печенегами, превосходящими их в несколько раз по численности. Акая окружили несколько всадников, но он разрывает это кольцо, разя одного за другим, как сказочный богатырь, силы его удвоились, – его цель прорваться к хану, защитить его. Но и хан отражает удары мечей, так что печенегам не удаётся выбить его из седла. Но силы неравны, и вот уже наброшенный аркан стягивает руки хана и вырывает из седла. Напоследок он зацепляет мечом подвернувшегося печенега. Бой затихает, оставшиеся в живых из отряда пленены – их продадут в рабство. Один Акай ещё продолжает сражаться – слышны звоны мечей, он в толпе печенегов, и кажется, что участь его решена.
Связанный Гирей приподнимается, чтобы ещё раз посмотреть, как бьётся его слуга и друг, в душе молясь о его спасении, но удар по голове оглушает его, и он теряет сознание. Его связанное тело грубо бросают поперёк седла, и он уже не волен в своей судьбе.

В ПЛЕНУ
Гирей спрашивает себя: «То, что произошло – его честолюбивые планы порушенные корыстолюбием и потерянная возможность всё вернуть – дано ему судьбой, предопределено свыше? И если судьба к нему немилостива, стоит ли бороться за себя, за свою власть над людьми? И что же, если не бороться, значит, стать рабом, униженным человеком?».
Нет, сколько хватит сил, ума, надо стремиться к цели – всё сделать, чтобы снова стать достойным его великого рода.
Эх, был бы рядом Акай (Гирей всё же надеялся, что он жив, хотя упорство, с каким он дрался, вряд ли могло способствовать этому), он-то уж придумал бы, как спасти своего господина.
Хан ещё благодарит судьбу, что его продали русскому купцу. Он с ужасом вспоминает время, что провёл в печенежском плену на положении раба, когда его могли без всякой причины стегнуть плёткой или пнуть ногой. Питался он объедками, остатками пищи или чем-то похожим на неё.
Чудом он сохранил под одеждой свой отличительный знак, просто печенеги не подозревали, что за простой внешностью и простой одеждой скрывается великий человек, почти что властелин мира.
Друзей он не видел, их нарочно разделили, чтобы совместно они не смогли бежать. О судьбе Акая он ничего не знал.
Печенеги продержали его в яме несколько дней, но однажды вытащили наверх, отряхнули, привели в порядок, дали немного еды, и вскоре он оказался на восточном базаре, где продавали всё, но самым большим спросом пользовался «живой товар», в основном молодые пленники и пленницы.
Из ближайших окрестностей и даже других стран приезжали купцы разных мастей и национальностей, чтобы купить себе рабов и наложниц. Наезжали сюда и русские купцы, но у них кроме цели пополнить ряды холопов во владениях князей, была ещё одна причина – освобождение пленников и возвращение их на родину.
На базаре можно было увидеть, прицениться и купить раба любой национальности и цвета кожи – тут были совсем черные люди и посветлей, тут же продавались жёлтые и краснокожие, а вот и белые – в основном славяне, их ценили за трудолюбие и выносливость.
Покупатели выбирали помоложе и покрепче. Вот стоит целая группа светловолосых парней славянской наружности, к ним направляется покупатель. По наружности и одежде – это армянин или перс, он приценивается, потом выбирает подходящих ему троих-четверых. Сначала оглядев, он хлопает слегка понравившихся ему парней по плечам, рукам, определяя их силу и даже, как у лошадей, осмотривает зубы – в здоровом теле должно быть всё здорово.
Хан с дрожью вспоминает, что и его так же бесцеремонно и грубо разглядывали, словно он бессловесное животное, а не высшее разумное существо – человек.
И он стоял в толпе пленников, предназначенных на продажу, только среди юношей угнетённых, понурых и в большинстве своём упавших духом, Гирей не потерял себя, держался стойко, независимо, глаза его пылали гневом и этот взгляд отпугивал покупателей. Многие из них, только взглянув на него, отходили – им нужен был раб, а хан на него никак не походил.
Но вот направляется к ним бородач, его чёрные вьющиеся волосы достигают плеч, но не скрывают высокий и широкий лоб. Его внимательный взор задерживается на Гирее, он останавливается и с любопытством смотрит на него, потом оборачивается и что-то говорит двоим, сопровождающим его и похожим на него мужчинам. Бородач не стал ощупывать мускулы Гирея и заглядывать ему в зубы, а просто улыбнулся по-доброму и снова обратился к своим товарищам:
– Не правда ли – хорош! И хотя мы выкупаем в основном соотечественников, но он мне нравится, и я его наверное куплю, а как вы считаете?
«Смотри, брат, ты, как старший, имеешь право решать брать его или нет, но мне он тоже понравился», – сказал один из сопровождающих.
– А ты, Ярополк, не против?
Ярополк, как самый молчаливый из них, лишь согласно кивнул головой.
Хотя Светозар (это был он) мог и не спрашивать братьев. Несмотря на то, что они были разного возраста, но словно у близнецов, у них были одинаковые характеры – и что нравилось одному, не могло не понравиться другим.
И вот Гирея и ещё нескольких светловолосых юношей, выкупленных бородачами, везут на подводах по горной дороге, потом они спускаются в долину и к вечеру достигают княжества Светозара.
В княжеском доме жила ещё сестра этих трёх бородачей – Анна. Она встретила братьев на ступенях крыльца, обняла их, а затем с интересом стала всматриваться в тех, кого привезли.
Освобождённые пленники – светловолосые, худощавые русичи были похожи друг на друга, как братья, – в одинаковой светлой одежде и лаптях.
Гирей обратил на себя внимание Анны статью, гордым и независимым видом, чёрными, как смоль, волосами и горящим, немного презрительным взором.
«Ого, – сказала Анна, – а ведь это непростой человек!».
«Почему ты так думаешь?» – спросил Светозар, хотя и он заметил то, о чём сказала Анна.
– Я вижу в его взоре, что он имел власть над многими людьми, может быть, ему покорялись целые народы.
– А это мы сейчас проверим.
Светозар приказал разместить пленников и занялся Гиреем. Он позвал толмачей, всех, кто знал какой-нибудь чужеродный язык, они расспросили хана, и хотя многие слова были непонятны, им удалось выяснить, что перед ними самый настоящий хан и непростой, а покоритель народов.
«Князь, – сказал один из толмачей, когда Светозар спросил, что они узнали об этом человеке, – это действительно хан, великий хан, но он потерял всё из-за измены».
Гирей от омерзения к своей жизни в плену у печегов, от того, что его продали, как простого раба, сначала не желал отвечать на вопросы Светозара и его братьев, переведённых толмачами, но видя к себе совсем другое отношение, руки освободили от пут, его накормили и не пытаются сделать с ним ничего плохого, постепенно стал более разговорчивым.
«Но как мог такой великий человек лишиться всего и почему его окружение – а у такого важного сана должна быть большая свита – не смогло уберечь его от изменников? А, может, он обманывает нас и, называясь ханом, хочет улучшить своё положение?» – предположил Мстислав, второй по возрасту после Светозара брат.
Ярополк ничего не сказал, но поддержал эту мысль кивком головы. Все трое братьев испытующе посмотрели на Гирея, Анну они отослали, чтобы она не вмешивалась в разговор мужчин, она ушла, но чуть не заплакала от обиды.
Гирей, почувствовав на себе иронические взгляды братьев и сразу поняв, что ему не верят, рванул на себе ворот халата, обнажив свой фамильный знак.
Увидев знак с золотым отливом и след шнура, отпечатавшийся от долгого ношения, и его сверкающие гневом глаза, братья переглянулись и одобрительно кивнули друг другу.
«Да, похоже, он говорит правду», – утвердил Светозар.
«Нет сомнений!», – сказал Мстислав.
«Верно!», – подтвердил Ярополк.
– Такого человека нельзя держать, как мы содержим наших холопов, – он достоин самого хорошего отношения к нему… к тому же он мне может пригодиться для одного дела…
Светозар немного помолчал, как бы обдумывая пришедшие в его голову мысли, но, почувствовав на себе вопросительные взгляды братьев, договорил, он не мог ничего от них скрывать:
– Есть у меня друг, тоже князь, живёт он и княжит в хорошем русском городе, что стоит на берегу Волги, так вот, просил он меня, когда мы были последний раз с товаром, доставить ему какого-нибудь знатного ордынца. Зачем он моему другу нужен, не сказал князь, но обещал подарки богатые. А пуще не подарки мне нужны, а сестра его – Ольга, приглянулась она мне. Весной, как соберём караван и отправимся в путь торговый, заедем к князю, а вы, братья, сватами будете. Тогда и подарю я ему хана нашего, а он за это уговорит  сестру за меня выйти. А вы как думаете?».
Братья согласно закивали головами. Мстислав сказал: «Верно, брат, пора тебе о семейной жизни подумать. И нам уже срок жениться подошёл, а тебе и подавно».
«Да, женишься ты, и наша очередь подойдёт», – подытожил Ярополк.
«Вот и посоветуйся с вами, – засмеялся Светозар, – я спросил правильно ли моё решение, а вы всё больше о себе».
Гирей мог свободно расхаживать внутри крепости (наружу его, конечно, не пускали), руки и ноги были свободны, его не заставляли, как раба, трудиться, многие были с ним приветливы (хотя некоторые и косились) и всё же он чувствовал себя пленником, и это чувство угнетало его.
Но нашлись люди, общение с которыми постепенно погасило это чувство. И больше всего он был обязан этому Анне. Она решила обучить хана русскому языку, давая ему уроки.
Братья смотрели на эти занятия с усмешкой, но не мешали – пусть княжна забавится. А княжна смотрела на Гирея большими, красивыми глазами, заставляя выговаривать слова, и он, повторяя эти слова, читал в её глазах жалость к себе и постепенно он стал замечать, что весь мир застилают эти глаза, этот облик, и нет ничего более привлекательно на земле. Смотрел бы и смотрел, и ничего больше не надо, лишь бы была рядом.
Анна говорила с ним, объясняла слова, показывая на предметы, а он так к ней привык, что не хотел с ней уже расставаться, и когда она уходила, ждал встречи с ней, хотя не мог ещё сказать себе уверенно, что это любовь.
Но что-то случилось и с Анной, она стала более рассеянной, словно какие-то мысли сбивали её с толку. Как-то, называя русские имена, Анна несколько раз повторила одно и то же имя, пробуя его протяжно, почти нараспев. Это имя было Олег.
Она закрыла глаза и произнесла это имя как-то мечтательно, томно. Гирей вдруг понял, что это неспроста.
А вскоре в крепости появился тот самый Олег. Едва взглянув на этого статного, красивого богатыря и увидев взгляды Анны, Гирей понял, что их связывает большое чувство. Княжна была весела и ни от кого не скрывала своих чувств.
А то чувство, что росло в нём, должно было погаснуть, как гаснет костёр, если не подкладывать дрова, о нём она, наверное, никогда не узнает. Ему было неприятно, что его, великого человека отринули, предпочли ему другого, правда, он не посказывал своего чувства, – видя чужую любовь, Гирей уже не мог, не имел права это сделать.
Уроки не прошли даром, и хан уже сносно понимал по-рус-ски. Благодаря этому, он случайно услышал разговор братьев.
Прошла зима, тёплая зима юга, и Светозар с помощью бра-тьев готовил большое торговое путешествие, и он снова повторил в разговоре с братьями, что поднесёт его, хана, в подарок русскому князю. Светозар этого не сказал, но Гирей домыслил, что его продадут за большой куш русскому князю, а он будет держать его в клетке и знатным гостям показывать, да похваляться. Гирей даже представил, как это будет.
«Смотрите, дорогие гости, – улыбаясь и небрежно показывая на него, скажет князь, – это не зверь, это великий хан. Он шёл на нас с войной, но мы его поймали и посадили в эту клетку. Вы можете его потрогать, он не кусается».
Гирей даже вздрогнул от гнева. С этих пор он стал сумрачным. Стал сторониться людей, копилось раздражение – его, великого хана, будут показывать гостям, словно неведомого, заморского зверя.
И вот настало время, собрался караван и тронулся в путь – сначала он двигался по суше. Навьюченные лошади и верблюды везли богатые, заморские товары в русские города. Затем, достигнув речной пристани, погрузились на речные суда и двинулись, где вёслами, где поймав в паруса попутный ветер, против течения.
Гирей вспоминает, что на судне отношение к нему было неплохое – его свобода не была ограничена, его хорошо кормили, никто и слова плохого про него не сказал. Особенно тепло к нему относился Олеша, весёлый и простой русский воин. Что же заставило его поднять на Олешу руку, прервать его жизнь?
В один из вечеров, когда команда готовилась ко сну и завершала день тихой беседой, Гирей невольно прислушался к разговору.
«Много добра, много сокровищ у нашего князя, – в темноте Гирей не различил говорящего, – ещё больше скоро разбогатеет, да только самое дорогое сокровище, он сам говорил, это он дома оставил».
«Что же это за сокровище?», – вопросил кто-то.
– Да сестра же его! Краше, братцы, умней среди женского пола я не встречал. А как она на коне скачет, как поёт и как стройна…
«Уж не влюбился ли ты, Захар? – Гирей услышал голос Олеши. – Так не чета она тебе, и хотя ты парень крепкий, а Олег узнает – голову твою свернёт».
– Что ты, Олеша, ты же знаешь – у меня Любава есть, а княжна на меня и не взглянет. А разговор я о красоте повёл. Что же, не истукан какой-нибудь. Когда мимо такая красота идёт, а я и взор отвести не могу, всё равно, если бы белая лебедь по морю плыла. Она взгляд привлекает, будто лужок весь в цвету и над ним бабочки с ладонь кружат, – век бы смотрел.
«Ну, ты размечтался на сон грядущий, – отвечал ему Олеша, – хотя я знаю одного человека, он тоже от княжны взора отвести не может – влюбился не иначе», – Олеша замолчал, очевидно понял, что лишнее сболтнул перед товарищами.
– Ну, и кто же этот человек?
– Скажи же нам?
– Олеша, начал – договаривай!
Олеша вздохнул, он уже пожалел о своих словах, но делать нечего, если друзья просят.
– Видел я не единожды, как хан наш иноземный на княжну смотрит. Глядит, вишь, и томится, и будь он самым богатым человеком на земле, то, чую, всё богатство за неё бы отдал, да что золото, по глазам вижу – на коленях бы за ней пополз.
Последние слова были прерваны громким смехом. У Гирея кровь от унижения вскипела в жилах, и хотя он понимал, что Олеша угадал его чувство и высказал чистую правду, но разум его отверг эти доводы, он затмился той обидой, которую нанёс ему вчерашний друг. Он был готов его убить, если бы выпала такая возможность. На свою беду, ничего не подозревая, Олеша решил проведать Гирея в ту самую минуту, когда он жаждал мести за свою обиду. Гирей с сожалением подумал теперь, всматриваясь в прошедшее, что не стоило из-за пустяковых слов лишать жизни хорошего человека, но видно судьба его была такая.

СНОВА ПЛЕН
Но между тем день подходил к своему завершению, солнце садилось за край земли, посылая последние лучи, заканчивая тёплый майский день.
Гирей с новой силой почувствовал, что ему необходимо подкрепиться – он почти сутки ничего не ел. Он посмотрел в щель – напротив никого не было, дружинники ушли, вокруг царила тишина. Нужно было покидать своё убежище, постараться найти пищу, да и небезопасно здесь оставаться.
Гирей понимал, что его ищут и, не находя, будут осматривать каждый уголок, каждый дом, и в этом случае сарай становился ненадёжным укрытием. Необходимо добыть еду, потом под покровом темноты пробраться к реке, найти там лодку и спуститься на ней вниз по течению, как можно дальше. А потом по суше – в надежде добраться до родных степей и пусть этот путь будет длинной в год или больше – он его преодолеет.
Гирей осторожно спустился по лестнице, оказавшись на земле, огляделся – никого, крадучись, завернул за угол сарая. Вокруг словно всё вымерло. На минуту такая тишина показалась подозрительной – не среди глуши, а среди городских домов было странно не слышать ни людского говора, ни детских криков. Но сомнение было минутным, он решил, что время позднее и все легли спать.
Нельзя было дольше медлить, и он смело шагнул вперёд, и тут же что-то упало на его шею и больно стянуло её. Гирей успел запустить за верёвку пальцы, пытаясь  ослабить давление, но безуспешно – в глазах потемнело – сознание покидало его. Последнее, что он услышал, прежде, чем потерять сознание, как кто-то воскликнул:
– А рубаха-то на нём степанова!
И когда он уже упал, аркан ослабили и его хотели вязать дружинники, что сидели в засаде, к ним поспешно подбежал хозяин сарая, в котором скрывался Гирей и сбивчиво начал доказывать, почему рубаха именно степанова.
– Рубаха, как рубаха – мало ли таких, кабы не та заплата, что на плече, по ней и признал, вот тебе крест, – степанова эта рубашка! При мне это было – бревно он сучковатое нёс, а когда сбросил и порвал рубашку, Арина, жена его, заплату поставила, и долго Степан в этой рубахе ходил, да почитай она у него одна была, потому и запомнилась.
Старший дружинник немного испуганно спросил горожанина: «Это того Степана, который от неведомой болезни скончался?»
Горожанин закивал головой, истово крестясь:
– Вот те крестное знамя!
Старший продолжал: «Так, выходит, этот тоже может быть болен? – И тут же дал команду: – К пленному не подходить. Онисим, приведи его в чувство, бей его по ляжкам палкой, пока не очухается».
Онисим исполнил его приказ, и действительно удары привели Гирея в чувство, он зашевелился, закашлялся и, шатаясь, с трудом встал.
«Эй, – крикнул старший, – если хочешь жить, садись в телегу и не пытайся бежать или это будет последнее, что ты сделаешь в жизни».
Гирей забрался на телегу, и под конвоем дружины возчик тронул лошадь, ведя её за узду, собрав вожжи в левой руке. Процессия двинулась в близлежащий монастырь, избирая путь задворками, где меньше встречалось людей. Они вьехали в глухие ворота, которые перед ними распахнулись, словно их ждали. Человек в чёрном поклонился въезжающим и молча показал рукой куда им двигаться – в глухое и мрачное левое крыло монастыря.
Телега остановилась почти вплотную к низкой подвальной двери в каменной стене без окон. Возникший, словно ниоткуда, монах открыл дверь, из жерла подвала потянуло сыростью.
Никто и пальцем не коснулся Гирея, никто и слова не сказал, но и так было понятно, что его приглашали войти в подвал. Гирей, согнувшись, вошёл и огляделся – жилище, если так можно сказать, было обставлено скудно: лавка, служившая, очевидно, и кроватью, грубо сколоченный стол, на нём в плошке огарок свечи, рядом чашка с водой и сухой кусок хлеба.
Едва он переступил порог и опустился на лавку, как массивная дверь закрылась (ждали, пока он осмотрится), и всё погрузилось в темноту. Тонкий луч света пробивался сверху через оконце, величиной с голову ребёнка. В углу в охапке соломы шуршали мыши, иногда чёрными, маленькими тенями пробегали по стене, издавая писк. Лунный свет лился в оконце, черня тени от предметов и оттого обстановка помещения и серые стены казались ещё мрачнее. Но делать было нечего, Гирей, поужинав скудной пищей, положил на лавку солому, лежащую в углу и, накрывшись дерюжкой, попытался уснуть, и это ему удалось, несмотря на потрясения прошедших суток. Эти испытания и бессонная прошлая ночь только укрепили и продлили его сон, и когда в княжеском тереме ранним утром решали его судьбу, он ещё крепко спал.

СОВЕТ ДРУЖИННИКА
А дело было нешуточным – князь уже жалел, что отдал бесценного коня за этого знатного, но, возможно, поражённого страшной болезнью пленника.
Светозар отправился дальше по реке, увёз коня, оставил, правда, зятя своего Олега, но что с него возьмёшь. Но что ещё было печальней – князь поторопился отослать гонцов к ближайшим соседям, созывая их поглядеть на пленного хана, у кого ещё такой есть! А теперь он бежал, и хотя его поймали, но он может быть болен.
Что он будет делать, когда гости приедут, кого показывать? Но это ещё полбеды, беда в том, что в княжество его проникла эта проклятая болезнь. Уже один человек, не считая цыгана, умер. Табор найден, больных там, вроде, не обнаружили, но огородили их, не выпустят, пока не выяснится, что всё в порядке. И всё же есть опасение, что где-нибудь ещё появятся больные, тогда уже трудно будет остановить заразу – сжигать придётся дома и людей полуживых. Князь даже вздрогнул от ужаса, возникшего от чёрных мыслей.
«Надо будет указ готовить, – подумал князь, – на случай, если кто ещё заболеет, да пожёстче: тех, кто утаит, не расскажет о заболевшем, пусть даже о близком ему человеке, того на кол сажать, а других, доложивших о случаях заболевания, наградить – гривну дать. Пока указ не разглашать, дабы народ не пугать».
И всё же мысли его вернулись к пленнику именитому, очень ему хотелось, чтобы он был здоров. Ещё нужен был ему хан не только для того, чтобы показывать гостям и славиться этим, но и в случае нападения на его княжество татар (хоть и давно уже не беспокоили они его границ), от которых сильно терпели и дед, и отец князя. В этом случае он мог договориться о мире с помощью хана. Посоветовался князь со своим главным лекарем-иностранцем, спросил его о чёрной болезни, есть ли лекарства от неё, можно ли вылечить.
Лекарь отвечал: «На моей родине много людей умерло от этой болезни, но были случаи исцеления. Всё зависит от того, сколько времени болеет человек и, если он только начал болеть, то помогала хина».
– Есть ли у тебя это средство?
– Да, есть, но немного.
– Ступай же, тебе покажут человека, который нужен мне здоровым и если твоё средство поможет, я награжу тебя.
– Слушаюсь, князь, и спешу исполнить.
Но вернулся вскоре лекарь и сообщил, что ошибся – нет у него лекарства от чёрной болезни.
Рассердился князь, но делать нечего, лекарь заграничный без лекарства вылечить не сможет. Придётся своих искать. И тогда велел князь собрать на совет бояр своих и дружину, ведь ещё со старины дружина во главе всего стояла, от неё зависела безопасность и благополучие князя. Рассказывал ему дед, что в старину дружина, если о ней князь не заботился и добычей не делился, могла и князя изгнать или к другому князю перейти. Собрались бояре и дружинники, и поведал им князь вкратце, что выменял за коня хана восточного, татарского и хотел его отпустить с условием послабления дани, установленной ещё его пращурами, да бежал он и в побеге своём коснулся людей, больных чёрной болезнью, и оттого мог заболеть.
«Так, скажите, други, может, кто-то слышал о знахарях, которые могут вылечить от чумы хана? – закончил князь, но, немного помолчав, добавил: – Не буду скрывать, что уже два человека умерли. Цыгане заразу привезли, и наш горожанин, от них переняв болезнь эту, умер. Но дальше, правда, не пошло, – поспешил князь успокоить дружину, – хотя два человека в монастыре находятся под наблюдением, и хан там же. Так всё же может кто вспомнил о знахарях, волхвах, могущих эту болезнь пресечь?».
Снова молчание, все сосредоточенно думают. Но вот молодой дружинник решился подать знак. Князь кивнул.
– Позволь, князь, слово молвить. Сам я из деревни, с юных лет горяч, на месте стоять не люблю, вот и подался в город. Пришёл на княжеский двор, поросился на службу, и хотя сначала надо мной смеялись, как над деревенским, но я спуску не давал, и ребята вскоре поняли, что со мной можно дело иметь, и стал я равным со всеми. Но деревню я не забываю и вот к чему веду – в деревне нашей имеется такая знахарка, которая надобна вашей милости. Зовут её Макарихой – дед у неё Макаром был, он и научил её людей лечить травами разными. И до того она постигла это знахарство, что любого на ноги поставит. Думаю, что поможет вам наша Макариха.
Князь задумался, совет юного дружинника ему понравился. А если так, одним махом и заразу из города убрать, и надеяться, что действительно Макариха поможет, а не сможет, так всё равно: с полдеревни вымрет, но вдалеке от города. А с этой деревни глаз не спускать, если что, то стереть её с лица земли.
«Будь по-твоему, молодец, – молвил князь, – собирайтесь в дорогу, только вот мой наказ – везти пленника в клети, закрытым так, чтоб и щёлочки не было – не дай Бог, зараза распространится. Как звать-то тебя, молодец? (Алёша недавно служил, так что князь не знал его имени). Хорошо, так вот, Алёша, поедешь с Афоней, он славный дружинник, и ещё Олега возьмите. Светозар, де просил, чтоб Олег везде пленника сопровождал, говорит, что лучшего стража ему нет. Всё остальное: еду, одежду, оружие возьмите у ключника моего. Да вот ещё грамотка, с ней вас никто не тронет. И ещё, как можно быстрей выезжайте, сегодня же!».
Последние слова князь произнёс быстро, как будто сдерживался, да вот напоследок не смог и это показало, как он напуган и торопит, чтоб успели от греха подальше из города уехать, он даже ногой притопнул.
Дружинники переглянулись и, видя князя не в духе, бросились выполнять его поручение. Со всеми предосторожностями погрузили клеть с находящимся в ней ханом на телегу (клеть подтащили прямо к двери каморки и хану ничего не оставалось, как шагнуть в неё). Клеть была глухо накрыта войлоком, только небольшое оконце пропускало свет и воздух.
Алёша, Афоня и Олег взобрались на эту большую подводу, Алёша по деревенской привычке взял вожжи в руки, негромко гикнул, и они тронулись в путь, несмотря на то, что солнце клонилось к закату, словно их выгоняли из города.

В ПУТИ
Дорога была недлинною, но малопроезжей. В то время Ярославское и Ростовское княжества разделяла междоусобица. Князь Ярославский хотел, чтобы ростовские земли вошли в его княжество, он считал себя главнее князя Ростовского, а тот считал свой род более древним и не хотел подчиняться Ярославлю.
И собрал он дружину крепкую, вышел встречь Ярославской, не очень большой и не ожидавшей такой неуступчивости.
Встретились дружины почти на границе княжеств, но дать бой ни одна из них не решилась. Постояли они друг против друга, и уже рука меч из ножен вынимала, и копья к бою приготовлялись, да признали некоторые дружинники в рядах «врагов» своих знакомцев, чуть ли не родственников, и крики раздались:
– Эй, Пахом, ты-то как тут?
– Здорово, Клим, не ожидал тебя здесь встретить.
– Зосима, поклон передай тётке Аграфене.
– Передам, Ванюша, скажу, мол, от племянничка.
Последняя фраза вызвала дружный смех. Ну, какая тут вражда, – свои ведь, и задвинулись назад мечи, поднялись копья, и разошлись дружины, каждая в свой удел.
Простые люди вражды не хотели, но князья были непримиримы, хотя войны братской не хотели. Приказали они торговлю между княжеств не вести, купцов и других торговых людей по дорогам своим не пропускать и даже хождение по гостям запретили. Распря осталась и длилась так, что дороги между княжествами стали зарастать молодыми деревцами и бастылинником.
Так что пришлось нашим путникам иногда слезать с телеги и расчищать путь от молодых осинок, да берёзок, растущих в беспорядке. Тут показал себя Афоня, чудный силач, он был огромного роста, с окладистой бородой и с большими руками, предназначенными, казалось, только для того, чтобы что-нибудь сломать, поднять большое, тяжёлое, забросить далеко.
Он не мог усидеть на месте, первым соскакивал с подводы и рубил секирой дерева большие и малые, а срубив, забрасывал их подальше от дороги. Алёша и Олег с одобрением смотрели на его потуги ещё и потому, что им не оставалось работы.
Вдруг невдалеке послышался рёв медведя. Афоня соскочил с подводы и, не взявши с собой секиры, надевши только шлем, бросился в чащу со словами:
– А, ну-ка, посмотрим кто сильнее!
Энергия так и бурлила в нём, не давая времени задуматься об опасности.
«Куда ты, – крикнул ему вдогонку Алёша, – вздумал тягаться в хозяином леса. Подомнёт под себя, скомкает тебя, дуралей!».
Лошади были остановлены, Алёша с Олегом кинулись на выручку приятеля и, выбежав на поляну, застыли, увидев, как медведь, угрожающе рыча и поднявшись на задние лапы, надвигается на человека и пытается нанести ему сокрушительный удар огромной правой лапой. Но что же Афоня, – вместо того, чтобы быстрее ретироваться назад, он спокойно стоит, словно наблюдая, как лапа приближается к его голове, и в самый последний момент ловко увёртывается и своими ручищами толкает медведя в бок, рык зверя срывается, и он катится кубарем по поляне, но быстро вскакивает на все четыре лапы и бросается в кусты, которые трещат под его весом. С недовольным рычанием он удаляется вглубь леса.
Афоня, подперев левой рукой бок, громко смеётся, правой показывая в сторону удаляющегося медведя, и сквозь смех говорит Алёше и Олегу, с недоумением и восхищением взирающих на происходящее: «Смотрите, как бежит, ха-ха, как заяц бежит, а вы говорите хозяин леса, ой, уморил!»
«Ну, и силён же ты, Афоня!», – восхищённо, выходя из оцепенения, говорит Алёша.
«И я впервые вижу такую силу», – подтверждает Олег.
– Да что вы, братцы, я не силу применил – полсилы, он мне показался легче овцы. Вот недавно колокол поднимал на колокольню, да, видно, немного силы не хватило, так последние три ступени не помню как одолел. Тогда всю свою силу приложил и признаюсь, братцы, после два дня спину ломило, потом, правда, отошло. А медведя, когда он рыкнул над ухом, руки словно сами отбросили, и веса я не почувствовал, вроде как не по себе мне стало, даже испужался малость.
И тут же засмеялся, увидев, как Алёша приоткрыл рот, слушая его.
– Да пошутил я, тут главное даже не сила, а расчёт – медведь ведь что думал: рыкну посильнее, поднимусь во весь рост, страху напущщаю, человек со страху ослабнет, с места сойти не сможет, тут я его и подомну. Так просчитался он!
Афоня хлопнул Алёшу по плечу, снова рассмеялся, видя, что тот всерьёз принимает его слова и докончил:
– Не на того напал!
Так, весело обсуждая это приключение, троица вернулась к подводе и они дальше продолжили путь.
Лес  весь был наполнен весенними звуками, трелями певчих птиц, среди которых выделялись соловьи. Они свистели, трещали, заливались на разные колена. Путники с удовольствием слушали весенние мелодии леса. И, внимая ему, этому ликованию природы, переполнявшему души, лица их просветлели.
Алёша, как более молодой и восприимчивый, неожиданно для себя запел негромко, задушевно:
Как наш-то Иванушка,
Кудрявая головушка,
Кучерявая бородушка,
Он по травушке идёт,
По некошеной плывёт,
Плёточкой шёлковой
Над травой стегает,
Её ветром колыхает.
Ой, силу молодецкую,
Удаль молодецкую
Некуда девать.
Вот подходит он к дубраве,
Молодой дубок сгибает,
Прутик гибкий отрывает,
Тетивою лук справляет.
Ой, силу молодецкую,
Удаль молодецкую
Некуда девать.
Вот подходит ко двору
Разлюбезной ему души,
Свет-Настасьи-красоты.
Он Настасье говорит:
«Ой, девица-красота,
Словно ясная заря,
Коль не будешь ты моя,
Дом разрушу я тогда».
Ой, силу молодецкую,
Удаль молодецкую
Некуда девать.
Отвечала свет-душа
Настасья-красота:
«Не пугай меня, молодец,
Будь ты самый удалец.
Не вольна ответ держать,
А спроси ты батюшку,
Поклонись ты матушке».
Склонил Иванушка головушку,
Поклонился Настасье-красоте.
Ой, силу молодецкую,
Удаль молодецкую
Надо мне смирять.
Поклонюсь я матушке,
А спрошу я батюшку.
Афоня, внимательно слушавший песню, от чувств так хлопнул Алёшу по плечу, что он чуть не свалился с подводы.
«А ведь правильно девушка поступила, – после недолгого молчания сказал Афоня, – как ни мил молодец, а без родительского согласия не должна девица с парнями дружить, честь ей надо соблюдать».
«У нас, – вступил в разговор Олег, – очень сурово обращаются с девушкой, потерявшей честь. Выводят её на всеобщее обозрение, весь народ собирают и каждый кидает в неё камень. Кто кинет в неё камень, тот снимает со своей души грех, он очищает землю от скверны».
«Да и у нас, – подытожил Афоня, – тоже с грешницами, как и с ведьмами, не церемонятся, а просто сжигают на костре, и тоже все очищаются».
«Ну, поехали, – возразил Алёша, – бывают, конечно, случаи, но так уж редко. На моей жизни я только два раза слышал, чтобы ведьму сожгли. А в основном наши девушки честны, кротки, выйдут замуж – мужу противного не скажут».
«Моя мать русская, – сказал Олег, – и хотя отец запрещал ей рассказывать нам, детям, о своих родственниках и вообще о русских, всё же тайком кое-что говорила и даже песни своей родины напевала. Некоторые из этих песен я запомнил. Вот Алёша нам спел песню о девушке на выданье, о её мирной жизни, а мне вспомнилась песня, напетая моей матерью, о девушке, взятой в плен татарами».
И он запел удивительно чистым голосом и его южный акцент не портил песню, а, наоборот, придавал ей особую красоту звучания: В поле дороженька, в поле неширокая пролегала,
Никто не хаживал по этой дороженьке и не езживал,
Только шла красна девица, шла она, опозднилася.
Опозднивши, она заблудилася, в поле остановилася,
На восход Богу молится и затем она спать ложилася.
Как наехали на красну девицу три татарина,
Три татарина-басурманина,
Как взяли они красну девицу, посадили за круты бёдра,
Повезли её в землю татарскую, землю басурманскую.
И просит красна девица:
– Вы напишите белу грамотку к моему родимому матеньке,
Чтоб достал он свою золоту казну,
Чтоб ехал выкупать меня из чужой земли.
Афоня и Алёша с восхищением смотрели на Олега.
«Ну, ты брат, порадовал, отвёл душу, – сказал Афоня, – много песен я слышал, но такую впервые. Старая, видно, эта песня, надо будет запомнить-заучить».
Он замолчал, заметив пристальные взоры своих друзей.
– А что вы так смотрите. У меня что-то не в порядке?
– Да всё в порядке, мы ждём, какую песню ты споёшь, твоя очередь.
– Да вы что, братцы, мне же медведь на ухо наступил, лучше я вам быль расскажу.
Но всё же песню они услышали. Запел хан, сидя в своей темнице, слыша только пение птиц, услышав песни Алёши и Олега, он хотел доказать своим пением, что и в его народе много хороших и красивых песен. Сочетание протяжных и гортанных звуков в его песне было не так мелодично, как в русских, но исполнено хорошим голосом, с чувством, и вызвало возглас одобрения среди сопровождающих его.
Между тем, за разговором незаметно они преодолели половину пути. Места, которые они проезжали, были глухие, лесистые. Путникам казалось, что выехав из Ярославля, они встретили на пути две-три деревни, а дальше были только леса, и даже дорога заросла, и больше им не встретить ни души человеческой. Но это ощущение было ошибочным – путники вдруг услышали шум падающего дерева.
Это огромная ель преградила им дорогу, и между деревьев заметались чьи-то тени, которые скоро материлизовались в нелепые фигуры с дубинами наперевес, – то были разбойники. Одежда от долгого использования пришла в почти полную негодность и пестрела заплатами, зипуны их были подвязаны кушаками, головы взлохмачены, давно не чёсаны, бороды, чтобы не мешали, заткнуты за пазуху. Приближаясь, они издавали рёв, стараясь напугать проезжающих, но те и не думали бухаться им в ноги и просить пощады. Наши друзья напряглись, не зная ещё что предпринять, были в минутном оцепенении, замешательстве.
«Разбойники, – прервал молчание Афоня с немного удивлённым лицом, – эти похлеще медведя будут».
И вдруг, выходя из этого оцепенения, он схватил запасную оглоблю, лежащую в телеге и взмахнул ею – трое первых разбойников, подбегающих к ним, рухнули, издав ещё более сильный рёв, переходящий в стон, взмахнул второй раз (Олег с Алёшей только успели отпрянуть в сторону) и снова разбойники падают на землю. Но тут раздался свист с другой стороны – это вторая часть шайки заходила со стороны лошадей, пыталась отцепить подводу и вручную откатить её в лес, надеясь, что под покрывалом, закрывающим клеть, им будет богатая добыча.
Тут уж и Олег с Алёшей, обнажив мечи, бросились, но словно весь лес был наполнен лохматыми фигурами. и им с трудом удавалось отражать удары, сыпавшиеся со всех сторон, нанося свои. Вдруг они услышали испуганный, удивлённый ропот – это Афоня прочищал себе дорогу своей оглоблей, оказавшейся очень крепкой (сделанной из ровного ствола черёмухи). Иногда слышался глухой удар – Афоня попадал по дереву, но чаще оглобля опускалась на человеческие тела, разметая их. Афоня, словно заведённый, с уханием наносил удары и, казалось, ничто не могло его остановить. С остервенением он пробивался к друзьям. Видя такую нечеловеческую силу и бесполезность противодействовать ей, разбойники не выдержали и, подхватывая раненых товарищей, словно растворились в лесу, только несколько неподвижных тел остались лежать на земле.
Обладая большой физической силой, Афоня в то же время был очень добрым человеком, и теперь, словно опомнившись, он с сожалением смотрел на дело рук своих.
«Может ещё очухаются, – будто извиняясь, сказал Афоня, – эх, что я натворил, хотя, если бы не мы их, то они нас».
«Если бы не ты, Афоня, то скорее они нас, вон их сколько было, почитай по десять человек на брата», – сказал Алёша.
«Да и вы не промах, видел я, как от вас разбойники отлетали», – похвалил друзей Афоня, отводя разговор о себе.
Оглядевшись и переведя дух, путники с удивлением вслушивались в тишину леса – как будто ничего не было: ни разбойников, ни схватки с ними.

РУССКАЯ ДЕРЕВНЯ
Давно стоит деревня возле дубов столетних, оттого и название получила «Дубки». Населяют её выходцы из славянских племён, что издавна жили в этих краях: древляне, угличи, поляне, стекались они сюда, скрываясь от смут, междуусобиц княжеских – страдает-то всегда простой народ. Князь, посылая свою дружину захватить чужой удел, народ не жалел, веля жечь посады, коль окажут сопротивление, жечь и грабить, расширяя своё княжество, приумножая богатство.
Вот и бежал народишко в леса глухие, подальше от притязаний княжеских, строил избы, а кто землянки рыл и росла деревня, прибывала. Но и тут нашла их рука княжеская – деревню не порушила, но налогами обложила, всё более с охотничьего промысла. А чтоб было кому княжескую волю исполнять и за порядком следить, выбрали княжьи люди старосту деревни, выбрали Фому, Иванова сына Рыжова – мужика хозяйственного, делового и умного.
Был он средних лет, коренаст, волос имел на голове и в бороде светлый, курчавый. Говорил он рассудительно, дельно, любил порядок, и дом его в деревне самый большой и крепкий. Дали ему власть княжьи люди, посоветовали, как дело вести, чтоб помощника себе из таких же крепких мужиков выбрал, да сказали, что за хорошую службу князь ему часть налога оставит, и вскоре уехали.
А и правда – стал Фома Иваныч службу справно вести: налоги для князя собирает и за порядком следит, чтоб народ ещё охотился, князю пушнину добывал, чтоб сеял и пахал и для князя хлебушко растил – и князь за такую службу часть собранного Фоме оставлял. И стал он с этих пор богатеть, выделяться среди других.
Идёт Фома Иваныч по деревне и все, кто ни встретится, в пояс ему покорно кланяются – так он себя поставил. Кто же с хозяйством не справляется, себя обеспечить не может, в ножки ему на колени валятся – мол, выручи, не дай с голоду умереть.
Фома Иваныч такого просителя по плечу похлопает, – выручу! Потом отработаешь (у него всегда запасы были). И он выручал. Просители к нему часто приходили, а потом полдеревни на него работало, за долги. Но это случалось в неурожайный год, а в более благоприятные годы, когда труды оправдывались, жизнь текла тихо-мирно, никто никого не обижал.
Случилось как-то – и после этого случая деревенские стали больше Фому уважать, а некоторые и вовсе за отца-благодетеля почитать – пропал в лесу охотник, Епифаном звали. Жена у него и семеро ребятишек, для них и старался, погода-непогода – всё в лес за зверем ладит, тем самым семью и кормил. Добытого зверя и на пропитание хватало, и пушниной помогал Фоме Иванычу оброк княжий выполнять, а Фома его мукой и крупами снабжал. Зимой Епифан на лыжах, которые сам же изготовил, осенью или весной – на сплетённых из ивовых прутьев водоступах по болотам за дичью шастал и пустым домой никогда не приходил. Но однажды не вернулся с охоты – сплоховал, видно, то ли под медведя, то ли под секача попал, лишь лоскутки одежды в лесу нашли. Жена было в плач, да тела-то нет, значит, и оплакивать некого – пропал человек, а жив он или нет, неизвестно.
Не стало кормильца, а детей (один другого меньше) кормить надо, и тут Фома Иваныч от широкого сердца и доброты душевной мешок муки вдове доставил и к себе на работу взял, по дому хозяйство вести. Помнил Фома Иваныч совет княжьих людей, чтоб помощника себе выбрал, одному-то тяжко было за порядком в деревне смотреть и хозяйство общее вести.
Выбрал он хозяйственного, степенного мужичка, уважаемого крестьянами. Звали его Лазарем Алексеевичем и вскоре своею помощью в делах он доказал, что выбор был сделан правильно.
Но был ещё один человек в деревне, ценимый не меньше, а, может быть, и больше, чем Фома Иваныч и его помощник. Да и они сами относились к этому человеку с большим почтением и уважением, и, бывало, просили совета. Это была знахарка и целительница – бабка Макариха. Несмотря на то, что она была средних лет, совсем не старая, даже моложавая, её звали бабкой, как и всех знахарок.
Все, кто к ней обращался с болезнью ли, или за советом, порой не относящимся к её занятию, получали помощь. Изба у неё была обвешана травами и кореньями сушёными, полки заставлены мазями, которые сама варила, используя смолу, кору и даже листья деревьев, как её ещё дедушка учил, говоря, что в лесу и на лугах можно найти лекарство от всех болезней.

МАКАРИХА
Ещё детей Макариха любила, своих-то Бог не дал, всех их привечала, и мёдом, добытым у диких пчёл, потчевала, и сказки им рассказывала. Дети часто к ней забегали, забыв об играх, лишь бы сказки и рассказы Макарихи послушать. Особенно часто забегали к ней Настя и Илья. Было им по шесть лет и дружили они крепко. Вот и теперь они явились к ней запыхавшиеся, с детской непосредственностью уселись на лавку и стали просить Макариху, которая приготовляла какой-то отвар.
«Баб, а баб, расскажи нам сказку», – начал Илья.
«Только не страшную», – попросила Настя.
Макариха никогда не злилась на детей (да и на взрослых тоже), если даже они мешали ей, и поэтому, с улыбкой посмотрев на детей, решила с ними пошутить:
– Расскажу, когда рак на горе свистнет.
Дети, не понимая шутки, засыпали её вопросами:
– А когда он свистнет?
– На какой горе?
– А у нас нет горы.
– У нас только холм есть.
Дети широко открыли глаза, ожидая, что ответит Макариха, больно уж загадочно говорит.
«А вы бы пошли, поискали за околицей да лесом нашим такую гору, – продолжая веселиться, Макариха невольно начинала рассказывать сказку, – а гора там высокая, день целый потратишь, на неё поднимаясь. На горе той дуб высокий, могучий растёт, на дубу рак сидит, и когда день кончается, солнце за лес опускается, он свистит, и тогда к дубу конь буланый бежит, из ноздрей у него огонь вылетает, топнет – земля трясётся, заржёт – деревья гнутся. Ищет конь витязя, отдыхая, заснул витязь у дуба, а он рядом пасся, вдруг туча чёрная опустилась, молния блеснула, гром ударил, и ветер буйный подхватил витязя и унёс неизвестно куда. Ну что, пойдёте гору-то искать? Только спать нельзя будет, иначе вам её не найти. Только открою вам тайну, – Макариха незаметно для детей улыбнулась, прикрыла ладонью лицо, – не ветер унёс витязя, а злой волшебник и кто-то должен помочь витязю освободиться от его злых чар».
«Мы пойдём, – закричали дети, – мы спать не будем, только скажи нам, где гору эту искать?».
«Хорошо, скажу, – согласилась Макариха, – только, чтобы на гору подняться, надо подкрепиться».
И она принесла детям хлеб, соты с мёдом, молоко. Настя и Илья с удовольствием ели, а когда закончили, попросили досказать им сказку:
– Тётя Макариха, а что стало с витязем, и когда мы пойдём его выручать?
Дети были ещё в том возрасте, когда верят в сказки, и сказочные персонажи им представляются настоящими.
Макариха не устояла против настойчивых просьб детей и, не переставая перекладывать травы, стала рассказывать одну из своих многочисленных сказок.

СКАЗКА О ВИТЯЗЕ, ЦАРЕВНЕ МАРИИ И ЗЛОМ ЧАРОДЕЕ
«Жили да были царь, царица и дочь их прекрасная и премудрая Мария, – начала неспешно Макариха, а дети, затаив дыхание, слушали, – выросла дочь царская Мария, красавицей стала, и задумались царь с царицей, как выбрать для неё жениха богатого, честного и достойного её. А женихов было хоть отбавляй: принц персидский в чалме огромной, посреди чалмы перо павлиное. Принц германский в латах блестящих на коне, тоже латами покрытом. Он держал в руках огромное копьё и смотрел по сторонам, высматривая соперника, с которым можно сразиться. Рядом находился его оруженосец, тоже на коне, с остальным оружием и большим сундуком золота. А ещё были принцы: хранцузский, литовский князь Казимир, польский по имени Вольдемар, и ещё много принцев и князей. Был среди них один чародей – одет во все чёрное и сам чёрен, стоял неподвижно, только глазами вращал и, казалось, что из них сыплются искры.
Вот царь-отец и говорит дочери:
– Ну, царевна, что прикажешь добрым молодцам исполнить, какие чудеса? Достать жар-птицу, камни самоцветные, жемчуга заморские, скатерть-самобранку, ковёр-самолёт или какое другое чудо для тебя доставить-сотворить?
Задумалась царевна, думала недолго, лицом просияла и говорит: «Чудо, говоришь, батюшка, сотворить. Ладно, будь по-твоему. Не надо мне ни жар-птицы, ни жемчугов, ни скатерти-самобранки, а пусть достанут добры молодцы нечто круглое, как солнце, окаймлённое по краям, словно лучами солнечными, и птиц, и людей кормит, и пищу сдобряет. Кто умный – догадается, кто смелый – допытается и принесёт мне это чудо!»
Загудели, зашумели женихи заморские, друг у друга переспрашивают, что им царевна загадала, понять не могут. Но делать нечего, царевна им рукой махнула – поезжайте, мол. Принцы и князья на коней и в путь – чудо добывать.
Самые глупые из них поскакали, куда глаза глядят, высматривая вокруг, не попадётся ли это самое круглое, что и птиц, и людей кормит, и на солнце похожее, но так и не нашли, и, наверное, так далеко ускакали, что и вернуться не смогли.
А кто был поумнее, тот смекнул, что не могла царевна о чуде далёком говорить, выросла она в этом краю, в чужеземные земли не ездила, здесь и надо это чудо искать, и не поехали далеко, а стали рядом искать, да у бывалых людей выспрашивать. Только никто не мог им ответить, пока однажды принц германский не подъехал к дому крестьянскому коня напоить, самому отдохнуть да людей порасспрашивать. Но и здесь ему ничего не сказали.
Вот прилёг он на сеновал под пение птичье, под мычание коров в хлеву, начал он дремать, как вдруг слышит женский крик:
– Ах вы окаянные, чтоб вам не взлететь, в небо не подняться, посмотрите, как отъелись на наших семечках!
Это хозяйка гоняла птиц от подсолнечников, а потом принесла показать наполовину пустой круг, листвою окаймлённый, то есть подсолнух.
– Посмотрите, ни семечек посушить, ни масла отжать, и так через один.
Принц сначала схватился за голову, а потом от радости чуть не задрожал, потребовал целый подсолнух, бросил хозяйке на стол мешочек с золотом и, вскочив на коня, поскакал со двора.
Только его соперники, следившие друг за другом, рядом находились и, увидев, что германец с подсолнухом в руке скачет, скуликали сразу и, схватив каждый по подсолнуху, бросились его догонять, так что подъехали ко дворцу все вместе. В ворота стучат, отворять велят. Вразнобой голосят, каждый норовит себя показать. Вот пустили их и каждый кричит:
– Я, я, я принёс, что ты просила!
«Хорошо, – сказала Мария, – разгадали вы мою первую загадку, так решите же и вторую», – и, отвернувшись в сторону, усмехнулась. Умная царевна освободилась от глупцов, а теперь собиралась испытать оставшихся на смелость.
А загадку новую она давно придумала, пока принцы первую исполняли, потому сразу начала:
– Слышала я от дяди своего, что в Тмутаракани правит, будто у границ его царства появилось чудище одноглазое, руки у него словно брёвна, ноги как стволы дубов, перевитые, узловатые и высотою он с дерево, шириною – со стожок, вздохнёт – деревья клонятся, выдохнет – огонь вылетает. Кого увидит – ограбит или убьёт. Вы можете освободить народ степной от чудища. Кто доставит чудище во дворец, тому и третью, последнюю загадку, отгадывать. Кто умный – догадается, кто сильный – попытается.
И многие тогда повернули коней от дворца восвояси, многие испугались за свою жизнь. Осталось всего пять рыцарей, принцев и чародей. К ним присоединился и один наш витязь с наших краёв, из города Ростова, а звали его Алёшей Поповичем.
Вскочили принцы на коней да поскакали в степи печенежские, чудище искать. Прискакали они в степи печенежские, оглядываются кругом, а чудища не видят, только слышат, как земля гудит от его шагов и деревья в роще качаются – это чудище дышит, дымит кругом – это огонь из пасти чудища вылетает и сухую траву поджигает.
Испугались кони у рыцарей – стоять на месте не могут, от шума и жара мечутся, вот-вот с места сорвутся и унесут своих седоков куда подальше от этого места. Еле рыцари их сдерживают.
Видит Алёша – плохи дела, тут или сам погибай, а товарищей выручай, или жаться в сторонку, как и остальные. Только не привык Алёша от боя отказываться, вспомнил он ещё слова Марии, её просьбу освободить степи от чудища.
А вот и чудище показалось, притопнуло посильнее, так что земля вздрогнула, и чуть с коней не попадали, рванули кони рыцарские вскачь, а рыцари их уже не сдерживали, только чёрный чародей на месте остался.
Поднял тогда Алёша над собой копьё, подстегнул коня своего молодого, горячего, и ринулся на чудище, и кольнул его в ногу, да так сильно, что копьё на четверть вошло. Взревело чудище и стало бить своей огромной дубиной или попросту бревном, пытаясь попасть по Алёше. Но Алёша был ловок, увертывался, как мог, пока чудище замахивалось, он направлял коня в другую сторону. Не могло чудище за ним уследить, глаз-то у него один. Повернётся чудище, чтобы глаз Алёшу видел, замахнётся дубиной, а тот уже с другой стороны его копьём колет. Бьются так они целый день – изнемогло чудище, закачалось и упало, как подкошенное, а, упавши, о камень ударилось и встать уже не может, только дунуть хочет – Алёшу огнём испепелить, да и это у него не получается.
Увидевши такую победу, рыцари, до этого со страхом наблюдавшие битву, бросились к неподвижному чудищу и верёвками всего обвязали и рот ему заткнули, чтобы оно не могло своим огненным дыханием верёвки те сжечь.
Сделали большую и низкую телегу о двадцати колёс, затащили с трудом чудище и повезли во дворец.
Подъехали ко дворцу, в ворота стучат – отворять велят.
И предстали рыцари перед царской семьёй и наперебой каждый себя победителем объявить хочет:
– Это я ему ноги вязал, чтоб он на ноги встать не мог!
– Это я руки вязал, чтоб он облокотиться, вставая, не мог!
– Это я ему рот закрывал, чтоб от огнём нас не испепелил!
А об Алёше все забыли, он же скромно в сторонке стоял и молчал, только на царевну смотрел.
Очнулся он, услышав громкие крики вокруг себя, попытался что-то сказать, да никто его не услышал. Тогда Алёша махнул рукой и стал ждать, какую третью, последнюю загадку Мария-царевна загадает.
Чёрный чародей тоже молча в стороне стоит, только глазами сверкает.
Пришло время объявить Марии-царевне третью загадку, и все стихли и внимательно слушали её.
«Хорошо, – сказала Мария-царевна, – выполнили вы мою вторую загадку - освободили Тмутараканские степи от чудища. Теперь посложнее загадка. Снится мне сон – будто лечу я по небу и опускаюсь в незнакомое мне место, только вижу горы, каких у нас нет, и море или озеро вдали плещется. Иду куда глаза глядят, а вокруг деревья в цвету, и яблони, и вишни, и луга тоже в цвету, и так мне хорошо стало, только вдруг слышу голос слабый, тонкий: – Маша, спаси меня!
Оглядываюсь, а вокруг никого нет, и только облачко белое передо мной опускается, в воздухе колышеся, потом исчезает. И так мне грустно становится, чувствую, что кто-то в беду попал, словно это родственная душа мне сигнал подаёт. Каждый раз на этом месте сон прерывается. Пожалуйста, отгадайте этот чудный сон, найдите это чудное место, и вот вам подсказка – гора там возвышается над другими, а имеет она две вершины. Кто сможет найти это место и спасёт того, кто об этом просит, тому я с радостью своё сердце отдам. Коль умный – догадается, коль смелый – допытается, – желая подбодрить рыцарей, закончила царевна, и собиралась уже уходить, но обернувшись снова, сказала:
– Так помните же гору двурогую!».
Бросились принцы в степи южные гору двурогую искать. Едут они день, едут другой, третий, подъезжают к горам высоким, видят – одна гора выше других, только облака закрывают её вершину так, что не видно: две у неё вершины или одна. Надо ждать, когда облака уйдут, спешились принцы, осматриваются кругом. Вдруг налетели тучи чёрные, к земле опустились, ветры буйные поднялись, деревья с корнем вырывали, камни с гор посыпались, потоки воды с неба обрушились на принцев, молнии вонзались в землю, словно метил невидимый силач огненные копья, пытаясь поразить путников. Не все выдержали это испытание, повернули своих коней Казимир литовский, за ним Вольдемар польский, спасая свои жизни, которые были дороже загадок царевны. Остались только два принца – принц хранцузский, принц германский, да чёрный чародей и, конечно, наш Алёша.
Стихла всё же буря, выглянуло солнце – поехали вперёд женихи по цветущей долине и видят впереди гору двурогую.
«Стойте, – крикнул Алёша, – так ведь это то самое место, о котором нам царевна говорила».
И только он это сказал, как облачко белое с небес спустилось, совсем близко к земле, так что можно было до него рукой дотронуться и голос девичий послышался:
– Здравствуйте, принцы, знаю кто вы и зачем сюда идёте – с неба мне всё видно. Знайте же, кто я, я – сестра Марии, старшая сестра, и вот моя история.
Когда родилась Мария, мне было четыре года, и я помню, как качала её колыбель, но это недолго продолжалось – меня похитил злой волшебник Бах и превратил в облако. Но облако может лететь по небу, стремясь к своему дому. Я долетала до него и видела, как плакали, горевали мои родители, но всякий раз злой ветер, пущенный Бахом, возвращал меня к этим местам. Родители со временем успокоились и всю свою любовь отдали Марии, отчаявшись увидеть снова меня. Марии обо мне не говорили, и она не знала о моём существовании, и лишь во сне её душа прилетала ко мне, чувствуя наше родство.
Злой волшебник Бах заколдовал меня, но я знаю тайну его жизни, и если лишить его жизни, то многие люди, заколдованные им, будут освобождены. Вот тайна Баха – он превратил сам себя в трёхлетнего ребёнка, который не растёт, оставаясь всегда младенцем, но так же всемогущ и умён, как и раньше, к тому же у него теперь нет врагов – кто же будет воевать с ребёнком, он же теперь может легко справиться со своими врагами.
Тут небо помрачнело, цветы закрылись и наклонили свои головы к земле, подул сильный ветер. Облачко стало относить в сторону.
«Да вот и сам волшебник Бах, – успело крикнуть облачко, – видите маленький мальчик идёт».
Принцы и Алёша опустили головы, что они могли сделать против волшебства.
Один чародей не поник духом, он вынул из кармана трубочку, зажёг её и стал курить, дым клубами, как опускающийся на землю туман, заполнял всё пространство вокруг, и кто вдыхал этот дым, тот сразу же закрывал глаза и падал, как подкошенный. Вот дым дошёл до мальчика-волшебника и он так же, как все, вдохнул его и тоже свалился на землю, и только тогда чародей перестал курить. Он вынул из кармана большой носовой платок, взмахнул им три раза, сказав при этом «Вах, мах, дах», и дым сразу исчез.
Принцы, Алёша и мальчик-волшебник были погружены в тяжёлый, беспробудный сон, облачко медленно опустилось на землю и растаяло, а на лугу в цветах лежала девушка и мирно спала – снялись чары Баха.
Чародей с удовольствием потёр руки и достал из-за пазухи большие красивые перья неизвестной птицы, воткнув по перу в волосы каждому из мужчин, и также мальчику-волшебнику, всем, кроме девушки, и с радостью сказал:
«Теперь они будут спать сто лет, если их, конечно, не съедят звери», – и засмеялся громовым голосом.
Потом он подошёл к двум лошадям, спящим, как и другие, вынул из кармана баночку с каким-то порошком, взял этого порошка щепоть и посыпал на головы коням, и тут же они встрепенулись, задрали вверх морды, перебирая ногами. Чародей аккуратно положил спящую девушку на седло, сам сел на другую лошадь и, держа уздечку первой, поскакал в сторону дворца.
Все по-прежнему спали, только вокруг стал появляться народ – шли люди, освобождённые от чар, превращённые им когда-то – кто в камень, кто – в дерево, а кто – в лягушку. Они проходили мимо спящих, но не обращали на них внимание, потому что были рады свободе.
Не уснул только конь буланый Алёши, он в поисках сочной травы ушёл дальше. и дым не достиг его, и теперь он быстро возвращался, словно чуя, что нужен Алёше.
Ищет конь день, ищет другой своего витязя, найти не может, заржал громко – не откликается Алёша. Лежат они, спят в густой траве, не видно коню. Тогда втянул он воздух ноздрями и почуял дух человеческий, и побежал в ту сторону. Вот нашёл конь Алёшу, заржал, зовёт его: вставай, мол, в путь пора. Но спит тот беспробудным сном.
Тогда конь наклонил свою буйную голову и бережно зацепил зубами кудри Алёши, стал их теребить, качать голову Алёши, и чудо – выпало перо, и тут же проснулся он, вскочил на ноги, потянулся и сказал:
«И долго я, видно, спал, – оглянулся кругом, – эге, и товарищи мои спят, несмотря на Божий день».
Стал он толкать спящих и не мог их разбудить, пока не увидел в волосах своих друзей одинаковые, ранее не виданные им, перья. Стал он перья вытаскивать, и проснулись его друзья и с удивлением посмотрели на Алёшу: «Мы что, спали?»
Но вот Алёша подошёл к мальчику-волшебнику и не решается вытащить перо из его волос. И уже вскинулись принцы на коней, его торопят, и было пошёл к коню Алёша, да не выдержал:
– Ведь пропадёт же, – и, махнув рукой, вытащил перо.
Мальчик зашевелился, вскочил на ноги, затряс головой, ничего не понимая, а, завидев людей, собрался уже наводить на них чары, да одумался, вынул из кармана зеркальце, посмотрел в него и вдруг улыбнулся и сказал Алёше:
– Спасибо тебе, Алёша, за моё избавление, это я увидел в своём волшебном зеркальце. Я не был добрым волшебником, но я могу быть добрым, если мне делают добро – я это не забуду и скоро отблагодарю тебя. Злой чародей Пейдон давно хотел погубить меня, и это почти ему удалось, но благодаря тебе я жив и теперь помогу вам. Он похитил то, за чем пришли вы, скорей же в путь – нам надо поспеть во дворец вместе с ним.
Мальчик-волшебник вытащил из-за пояса палочку и вскоре они оказались возле дворца.
А чародей уже во дворце, он держит на руках девушку и говорит Марии-царевне: «Моя царевна, я нашёл то неведомое, что тревожило тебя. Помнишь, как во сне ты видела облако – это твоя сестра, злой волшебник Бах похитил и заколдовал её, превратив в облако, я же спас её, освободив от чар».
И он с поклоном положил её на ковёр к ногам царевны.
«Но она спит, – вскрикнула обрадованная царевна, – когда же она проснётся?».
– К сожалению, я не могу пока её расколдовать, но я попробую ещё раз.
И он приготовился с помощью своих чар разбудить девушку, для этого чародей опустился на колени перед лежащей на ковре царевне, незаметно доставая баночку с порошком.
В это время Бах подкрался сзади к чародею и воткнул перо в волосы Пейдона, тот закрыл глаза и свалился на пол, как подкошенный. Мария-царевна вскрикнула испуганно, но мальчик-волшебник поднял руку, успокаивая её:
– Не бойтесь, царевна, я вам не сделаю ничего плохого, наоборот, я сейчас разбужу вашу сестру, мною же, к сожалению, заколдованную. И я прошу вас простить меня за эту ошибку. А благодарить вы должны этого человека – Алёшу, это он изменил меня своим поступком, я по-другому стал смотреть на людей.
И действительно, он взмахнул своей волшебной палочкой, что-то прошептал, и Настя – царевны сестра, вздохнув, пришла в себя, оглядываясь. Мария бросилась к ней и они, заплакав, обнялись.
Вскоре Бах, увидев, что сделал всё, что мог, поклонился Алёше, царевнам и принцам, словно растаял-исчез в воздухе вместе со спящим чародеем. После этого исчезновения все были будто в оцепенении, но вскоре пришли в себя, разговор стал более оживлённым, послышался смех, и принцы, словно вспомнив зачем они здесь, снова задали вопрос Марии – кого она изберёт своим женихом.
Но умная Мария ответила вопросом на вопрос:
– А как вы сами думаете, кто из вас достоин этой чести?
Принцы переглянулись, вздохнули и все разом показали на Алёшу: «Он».
Мария и сама смотрела на Алёшу – он ей очень приглянулся, не то что надменные принцы, стоял скромно в стороне, как будто не он был главный герой и только улыбался, глядя на Марию.
– Вскоре и справили свадебку. Вот и сказке конец, а жизни двух хороших людей начало».
Только произнесла Макариха последние слова, как послышался стук в двери.
«Ну, бегите, ребятки, видно, дела у кого-то спешные», – сказала Макариха, ласково похлопывая детишек по плечам.
ТРАВЫ
Сама вышла на улицу и опешила – никогда не видела возле своего дома столько народа. Постаралась, улыбнувшись, не показать своего опасения и даже испуга – добра это скопление не сулило. Оглядела конных и пеших, узнала Алёшу, отметила выступающую вперёд коренастую фигуру Фомы Иваныча, старосты, также Лазаря. А несколько мужиков и баб деревенских сбежались узнать, почему полон двор у Макарихи, и зачем она потребовалась не столько деревенскому начальству, сколько княжеским служилым людям.
Фома Иваныч, оглядевшись и увидев сколько набежало народу, встряхнул головой, словно приходя в себя, и сказал властно: «Селяне, идите восвояси – тут дело важное, не вашего ума, князь с наказом людей послал, не с вами же советоваться».
И взмахнул руками, словно скот выгонял из огорода. Народ нехотя, перешёптываясь, оглядываясь на служилых, покорно стал расходиться. Когда остались только Фома, Лазарь да княжьи люди, Фома Иваныч стал рассказывать суть дела Макарихе, помогая себе жестами. Макариха только головой кивала согласно: она не могла отказать в помощи не только ему – самому князю, хотя поняла, что дело сложное. Фома Иваныч замолк, вопросительно взглянул на Макариху, а она неожиданно для себя высказала сомнение вслух: «Смогу ли?»
Она перебирала мысленно все средства, пригодные для излечения человека, которого она ещё не видела, но представляя симптомы болезни его по словам Фомы Иваныча. Он же сказал с укоризной: «Да ты что, мать, на тебя сам князь надеется, а ты сомневаешься. Что хочешь делай, а меня перед князем не позорь. Пойми, к тебе сам князь обратился, значит, в этом деле ты самая лучшая. А помогать тебе будут эти молодцы».
И он указал на Алёшу, Олега и Афоню.
«Помогу, чем смогу, – ответила на первые слова Фомы Иваныча Макариха и на последние: – да, добры молодцы, ты, Фома, (она одна его так называла) их ко мне жить-кормить ставишь?».
«Нет, – засмеялся Фома Иваныч, – кормить их – моя забота, да и жить они будут возле дома твоего, чтобы не стеснять, значит, не мешать тебе травы готовить; домишко-то твой не шибко просторный, да и ночи сейчас тёплые, и повозку же надо оберегать. Ну, ладно, надеюсь я на тебя, Макариха».
С этими словами он ушёл. А Макариха поспешила в первую очередь готовить очищающий раствор, вспоминая всё, чему учил её дед. На своём веку таких болезней она не встречала. А этой страшной болезни давно в наших местах не было, но дед, помнится, про неё говорил:
– Человек весь в жару горит, внутри иссыхает, чернеет, воздуху ему не хватает, и быстро, если не найти средства, человека изводит чёрная болезнь.
Дед называл траву, которая её излечивает, но так это было давно. Макариха стала перебирать в уме названия и назначения лечебных трав: дивясил – от нутряных болезней, также от зуду кожного, от головной боли тоже поможет, донник жёлтый - лучше этот от кашля, али бессонницы и от чирьев тоже; пастушья сумка кровь останавливает, а если в боку заколет – бери бессмертничек или зверобой, клевер от золотухи, пырей кровь очищает…
Макариха осмотрела висящие по стенам пучки трав сушёных «на ветру или в избе на лёгком духу, чтоб от жиру не зарумянились», как она говорила, когда её спрашивали, как она травы заготовляет. А ещё она зашивала их в льняные холстины, укладывала в лубяные короба и даже рогожами обшивала, «чтоб из той травы дух не вышел».
Перебрала Макариха все свои травы и поняла, что нет той, что помогает от чёрной болезни. Вспомнила ту, о которой дед рассказывал, что поспевает она в середине лета, только тогда польза будет, а вот название не могла вспомнить. Значит, надо к другим знахаркам идти.
И тут её осенило – она вспомнила, что в горнице лежат зашитые в рогожку травы, собранные ещё дедом, предназначенные на чёрный день. Макариха бросилась в горницу, достала рогожку, с замиранием сердца распорола нитки. Травы хорошо выглядели, каждый пучок сохранил свой запах. Вот пучок травы с широким листом – неужели она?! У Макарихи от радости сердце забилось чаще – да это же самая нужная ей трава. Макариха, не медля, принялась готовить отвар.
Готовя раствор, снова вспомнила деда, его длинные, седые волосы и такую же бороду, и манеру его – учит он её, какие болезни травами какими лечить, и сам её, ещё девчонку, по головке гладит, по шёлковым волосам, словно так легче учение в голову входит. А и впрямь быстро освоила науку дедову, так что тот удивлялся: «Да я тебе, милая, теперь как самому себе доверяю, не осрамишься, знаю».
«Так какая же трава нужна, неужто забыла, – мотнула головой Макариха, – не могла забыть».
Она стала перебирать в голове те лечебные травы, о которых говорил дед, те, что она не использовала – не было надобности. Вспомнила безголов, огонь-траву и разрыв-траву. Эти травы у нас в небольшом количестве – и они могли облегчить страдания больного, но излечить полностью – нет.
– Как же называлась травка эта:: кат, кет, касс, опять не то, кост, что-то похожее. Кажется, костра. Растёт эта травка долго, на вид она словно костёр застыл вдруг и стал зелёным, а поспевает, как жёлудь на дубу оформится, и недалече от дуба.
Надо срочно искать высушенную костру, избавившись от воды и всего лишнего, насыщается она силой лечебной и чем лучше высушили, тем целебнее становится, но если неправильно высушишь, тогда лечебной силы в ней мало.

БОЛЕЗНЬ ХАНА
Гирей всё больше чувствовал, как весна переходит в лето. Не так уже часто пели птицы своим избранникам, выводя прекрасные, звонкие трели, не слышно было лягушечьих свадебных хоров с болот. Лесные обитатели устраивали новые гнёзда, создавали семьи. Но Гирея заботила больше не перемена в природе, а то, что с каждым днём становится жарче. Ему казалось, что солнце увеличилось в размере и светит теперь, не разбирая, день и ночь, и он пересохшими губами произносил слова, задавал кому-то вопрос: «Когда зайдёт солнце?»
Но ему никто не отвечал, он слышал деревенские шумы: мычала корова, прокричал петух, голоса детей и взрослых. Звуки эти доносились глухо, а солнце продолжало посылать свои огненные лучи. Может быть, оно опустилось ниже – небо не выдержало тяжести, и солнце село на вершины деревьев, и они, наверное, сгорели, скоро оно опустится на его клеть и испепелит её. Солнце также вытесняет своим жаром воздух, и Гирей ловит раскрытым ртом его остатки. Он прикладывает лоб к холодным прутьям клети, и на мгновение становится легче, но лишь на мгновение, и снова раскалённый воздух спирает грудь.
А вскоре начались видения – будто плывёт он в лодке по широкой реке и видит впереди приближающиеся горы.
«Откуда здесь горы?» – думает Гирей.
Вглядывается внимательно и узнаёт родные сопки, а на них стоит конница и узнаёт он свою конницу, видит во главе конницы раз в десять увеличенную фигуру конника, вид его печален.
 
«Да это же Акай!» – ахает во сне Гирей и видит, что Акай наклоняется в седле и протягивает к нему руки, они так длинны, что достигают до его лодки и, бережно обхватывая его, поднимают в воздух. Акай спасёт его, поставит рядом с собой и войском. Но что это – огромный меч, взявшийся неизвестно откуда, опускается на руки друга, и Гирей, уже поднятый этими руками, с криком летит в воду, и она поглощает его, и нет возможности выбраться, и не хватает воздуха. Гирей приходит в себя, тяжело, с усилием дышит, хватает воздух ртом, вглядывается в плывущие стены клети и вдруг видит, как приоткрывается полог и появляется деревянный ковшичек с длинной рукоятью в чьей-то руке, рука явно женская, и добрый голос говорит:
– На-ко, испей, сынок. Испей, не бойся, на святой воде отвар-то приготовлен, испей до конца, жар и пройдёт.
Он берёт дрожащими руками ковшик, пьёт горький отвар – он и вправду, как вода, заливающая огонь, охлаждает всё внутри, тушит пожар его тела. Гирей чувствует, что жар, разжигающий изнутри, проходит и крупными каплями пота выступает по всему телу. Он с трудом, чувствуя слабость, благодарит, протягивая ковшик: «Спасибо».
Гирей хочет спросить, что это за чудодейственный напиток, и кто она, та, что приготовила этот отвар, но видит только женскую руку, забирающую ковшик и исчезающую за пологом. Он раскрывает рот, хочет окликнуть женщину, но тут же теряет сознание и снова видит продолжение сна. Он снова в лодке, но то солнце, что мучило его, палило нещадно, теперь ласково светит, и Гирей удивляется тому, что оно перестало быть таким жестоким, иссушающим. Вдруг он видит, как по берегу мчится всадник и машет ему радостно руками. «Акай, Акай!» – тоже радостно кричит Гирей и чувствует во сне, что его жизненные силы, казалось, уже покинувшие его, возвращаются.

НАПАСТЬ
Дав больному отвар болеголова с добавлением других трав, Макариха зашла в избу, поставила ковшик на скамью рядом с ушатами с колодезной водой (за что потом себя казнила) и тщательно вымыла руки в очищающем растворе, собираясь уже и ковшик помыть, да только слышит, что её кто-то с улицы зовёт. Узнаёт голос торопливой своей соседки, немного болтливой, иногда надоедливой, но Макариха любила эту женщину за её доброту, за готовность всегда помочь, да и просто за то, что с ней можно было поговорить по душам.
– Макариха, слышь, соседушка, что я тебе скажу, новость-то какая. Никому не говорила, в душе держала, тебе первой хочу доложить. Да и правда: Фома Иваныч запретил говорить, ну да тебе-то можно.
Макариха забыла о ковшике, вышла из дому, встала напротив Марии под берёзой и стала внимательно слушать. Новости она любила, если, конечно, хорошие, а они случались в деревне нечасто, обыденная жизнь текла размеренно, и что-то новое интересовало её всегда.
– Антипка наш, ну тот, что коз пасёт, под осинкой задремал, козы-то, сама знаешь, место своё знают, куда им идти-то, да и собака-то его, Шарка, за ними приглядывала, в кусты не давала им уйти. И в это время видно какую-то заблудшую козу на место возвращала, не было её рядом. Слышит Антип сквозь сон, как будто медведь рядом рычит, вскочил он тут же – и впрямь медведь возле стоит, на задние лапы встал. Антипка чуть на дерево с места не вскочил, только не успел: медведь к нему лапу протянул и на плечо положил. И видит Антипка наш, что лапа у медведя белая и не лапа вовсе, а рука человеческая. А медведь и не рычит вовсе, а речёт, вроде как по-нашему, и чувствует Антип силищу медвежью – с места сойти не может, и не думает он уж живым остаться, вот-вот медведь его задерёт. Перекрестился он и вдруг слышит, как медведь ему говорит: «Я твой друг».
Снова Антип крестится, не верит, что медведь в человека превратился, а он ещё говорит: «Я такой же человек».
Глянул вниз Антип и видит – на ногах у медведя лапти, выше глаза поднял – портки льняные, а ещё выше – зипун, мехом наружу вывернутый, словно медвежья шкура. Взглянул в морду зверя и увидел глаза человечьи, и глаза те смеются, только голова большая, на медвежью смахивает, и обросла эта голова – волосищи, бородища – вот и принял Антип человека за медведя.
Но кто же может ходить по лесу в таком обличье, как не разбойник, – за него и принял незнакомца наш Антип. и решил он его в деревню заманить, а там уж Фома Иваныч разберётся, что за зверь такой. Стал он объяснять незнакомцу, что отведёт в деревню, чтобы он поел и отдохнул. и незнакомец сначала вроде не понимал, а потом всё же головой замотал, согласен, мол, хотя и человеческого слова не сказал на его приглашение. Ну и пошли они в деревню, стадо Антипка собаке доверил, идут прямо к избе Фомы Иваныча, ведёт, словно к своей. Незнакомец, когда в деревню вошли, по сторонам смотрит, словно кого-то опасается, но за Антипкой идёт. Антипка возле избы Фомы Иваныча остановился и говорит незнакомцу:
– Сейчас я жену предупрежу, чтоб еду сготовила, а ты пока в тенёчке на лавочке отдохни.
А сам к Фоме Иванычу и вкратце рассказал о встрече в лесу.
Фома-то Иваныч через двор вышел, а Антипка незнакомца в избу пригласил. Фома Иваныч позвал мужичков покрепче, аж пять человек – мало ли что, ну и взяли его, конечно, правда он вроде сам им поддался сначала, да Васька наш решил его придавить, руку незнакомцу хотел заломить. Любит Васька-то силу свою показать, ты же знаешь, только незнакомец этот плечом повёл, вишь ли, и Васька наш на пол брякнулся и встать не может. Ну и Фома Иваныч не сплоховал – на незнакомца верёвку набросил, и двое мужиков стягивать её стали. Незнакомец-то сначала напружился, аж верёвка затрещала, и мужики-то еле его сдерживали, да вдруг пообмяк, поостыл словно, ну тут мужики его верёвкой обмотали и в чулан затолкали.
Мария замолчала на минуту, словно дух переводила и снова затараторила: «А Антипка-то, вишь, снова к козам побежал».
– Постой, Маня, что  Фома с тем человеком сделать хочет?
– Слышала я, как Фома Иваныч мужикам говорил, что отправит его связанным под охраной к князю, татарин, мол, это, что не зря он в наших местах оказался, нам его пытать нельзя, – мы люди маленькие, пусть князь его пытает.
Макариха, внимательно слушавшая Марию, была отвлечена шумом – это стукнула дверь в её доме и быстро протопали детские ноги по ступенькам крыльца. Она сразу всё поняла, увидев белобрысую головку Илюшки, мелькнули косички Насти, и тут же крикнула им вслед, но тех и след простыл.
Макариха быстро вбежала в дом, кинулась к лавке и ужаснулась: чашка, из которой она поила больного, стояла не на том месте, где она её оставила, и в ней осталось немного воды, значит, дети пили из неё.
В деревне, где все друг друга знали с детства и были, как родные, дома не запирали и могли в любой дом зайти, как в свой, никто не удивился бы, если кто-то, живущий на одном конце деревни, пройдя на другой конец деревни, мог спокойно зайти в любой дом испить водицы, не спрашивая разрешения хозяев, а уж про детей и говорить нечего.
Макариха выбежала из дома и, ничего не отвечая на вопросы недоумевающей Марии, обежала кругом, но дети, видно, убежали на другой конец деревни. Тогда она бросилась к охране – Алёше, Олегу и Афоне – и вкратце им рассказала о беде. Те побежали разыскивать Ильюшку и Настю – Алёша их знал.
А ребята были уже далеко – пошла земляника, и они собирали ягоды в небольшие туески. Ягоды были спелые, крупные, сладкие и дети с удовольствием, через раз оправляли вкусные земляничины в рот – раз в туесок, второй на язык.
Ильюшка набрал почти целый туесок, сам он мало пробовал – хотел домой принести младшему брату и сестре. Он считал уже, что ему, как старшему брату, надо о младших заботиться. А вот Настя не удерживалась, и в туеске у неё было немного.
«Не беда, – по-взрослому сказал Ильюшка, заглянув в Настин туесок, – я знаю место, где земляника ещё лучше и крупней, вдвоём быстро тебе доберём».
И они, смеясь, побежали на вырубки, там действительно земляники было больше.
«Смотри-ка, всё красно», – вскрикнула радостно Настя.
«А здесь-то какая крупная», – Ильюшка сорвал ягоды, хотел положить в туесок, но не положил, а что-то придумал, ему стало весело и он сказал подружке:
«Настя, закрой глаза», – и засмеялся.
– Ну, закрыла.
– А теперь открой рот.
Настя уже поняла затею Ильи и, полностью ему доверяя, открыла рот и Илюша положил туда самые крупные ягоды и сказал:
– А теперь закрой рот.
Настя, смеясь, стала жевать: «Ой, какие вкусные».
Дети бросились собирать и быстро набрали Настин туесок.

ВСТРЕЧА
Фома Иваныч сидел на лавочке возле своего дома, подперев голову правой рукой, ветерок ласково шевелил курчавые волосы. Солнце нежно освещало молодые листья берёзы, что росла возле лавки, птицы беспечно щебетали на её ветвях, возле ног гудел шмель, перелетая с цветка на цветок, дети шли, неся землянику. Увидев детей, он нахмурился, вспомнив других детей, а явления природы сейчас его не трогали, как прежде, вызывая радостные чувства.
«Так было хорошо, спокойно на деревне, всё текло своим чередом, размеренно, а теперь что же – эту обузу привезли в клетке. А ну как Макариха не справится, и помрёт несчастный? Князь тогда три шкуры с меня сдерёт. А теперь ещё этот татарин-не татарин, человек неизвестный, откуда и для чего появившийся в наших местах, что с ним-то делать?
Но это ещё полбеды. Он вспомнил, как шли, весело переговариваясь, дети, неся в туесках землянику. Настя и Ильюшка тоже собирали ягоды, а пока их искали, они прошли другой дорогой домой, и накормили земляникой младших сестрёнок и братишек.
Детей, конечно, отделили, еле бабку Марию Чиркову уговорили избу предоставить, она же к родственникам перебралась. Теперь Макариха хлопочет, даёт им отвар, но не дай Бог! Он даже головой затряс, так не хотелось пускать страшную мысль в голову.
Тут его мысли прервал странный звук или зов, он услышал, как из подвала его дома, куда заперли чужака, послышались какие-то, незнакомые слуху, гортанные выкрики.
В подвале было небольшое оконце для «продуха», откуда и доносились эти звуки. Фома Иваныч прислушался, он знал, что из подвала нельзя выбраться, и по этому поводу не беспокоился, а просто вслушивался в эти незнакомые звуки, пытался понять, что они значат. А они стали раздаваться всё громче, и как уловил Фома Иваныч, были не беспорядочные и бестолковые звуки, а словно чужак звал кого-то, немного хрипло и выходило что-то протяжное: «Хе-а-х, хе-а-х», но кого он мог звать? Если бы с ним была собака и теперь он её звал, но с ним не было собаки.
И вдруг со стороны Макарихиного дома, который находился невдалеке, послышался довольно слабый отклик, доносящийся, несомненно, из клети. Фома Иваныч снова прислушался и произнёс вслух возникшую мысль:
– Да, они знают друг друга, хорошо, хоть этот здоровый.
Гирей после недельного приёма отвара чувствовал себя лучше – жар прошёл, он уже не покрывался испариной, не стало галлюцинаций, когда он чувствовал, как что-то сжимается в нём и вдруг быстро увеличивается. Он прислушивался к своему дыханию – оно становилось всё более ровным, отпустили головные боли, и он подумал: «Неужели поправился?». И что за чудодейственный напиток он принимал? Сон его пришёл в норму, ему уже не снились кошмары, беспрестанные бои и удары мечей, которые сыпались со всех сторон, и которые он уже не мог отражать, и он пропускал некоторые и ощущал боль. Тогда, просыпаясь, Гирей чувствовал себя хуже, сон не приносил ему облегчения. Теперь всё изменилось, он словно пришёл в себя, хотя и был ещё слаб.
И вот, когда ему стало лучше, под вечер, он вдруг услышал знакомый ему голос, который звал его, эти звуки наполнили радостью его сердце, заставив сильнее стучать.

ЛАЗАРЬ
Фома Иваныч по-прежнему сидел возле дома, обдумывая происшедшее, выкрики из подполья прекратились, очевидно, человек достиг своей цели. Вдруг он услышал чьи-то шаги и ещё издали узнал эту уверенную поступь, подумал: «Лазарь идёт».
И точно, вывернул из-за угла избы его помощник и в совете, и в деле, степенный Лазарь Лексеич. Он отвесил ему поклон, хотя с утра они виделись: «Здрав будь, Фома Иваныч».
– И тебе того же.
– А я к тебе по делу человеческому.
– Как это по человеческому?
– А так, один человек дружил с другим, всегда вместе были, да судьба их разделила, а теперь навроде ещё опять сводит.
– Что-то я тебя не пойму, Лазарь Лексеич, о чём ты речь ведёшь. Объясни толком.
– Да просто всё. Шёл я к тебе, Фома Иваныч, и пришёл бы к тебе раньше, если бы не задержал меня один человек.
– Кто же?
Фома Иваныч был немного встревожен, но и заинтересован, он знал, что никто из деревенских по пустым вопросам ни его, ни Лазаря отвлечь не посмеет.
– Иду к тебе, прохожу мимо клети (не раз, вишь ли, проходил, и ничего) и вдруг слышу голос, оттуда, из клети доносящийся, слова произносящий. И слова эти мне понятны, я их разумею. И вот что я понял из этих слов – слышал ли ты голос, зовущий кого-то, и был он слышен на полдеревни?
– Слышал, конечно, и что же тебе сказал человек из клети?
– Он сказал мне, что голос зовущий – это голос его лучшего друга, и просил уважительно, чтобы я помог им встретиться, хотя бы к клети друга подвели, поговорить с ним хочет.
– Ишь, чего захотел. Нутеперь дело стало ясным. Понятно стало, зачем объявился этот человек, он искал того, что в клети.
Фома Иваныч задумался, казалось, он колебался, решал, принять или нет предложение Лазаря. Но это только казалось Лазарю – лицо старосты деревни было непроницаемым. Но вот он, видно, принял решение, взглянул умно и степенно на Лазаря и сказал:
– Понимаю твою просьбу и даже хотел бы её исполнить, но опасаюсь я, Лазарь Лексеич, как бы беды не вышло, ведь нездоров ещё наш «гость». А насчёт, как ты говоришь, дела человеческого, то я побеседую с Макарихой, и если она скажет, что можно к больному друга допустить, так тому и быть. Так хорошо по-нашему говорит?
– Так же, как мы с тобой. Сказал он мне этак душевно: «Мил человек, не погнушайся с пленником побеседовать». И спрашивает, с кем имею честь говорить, имя, отчество спросил. Я, говорит, не единожды тебя вижу и по наружности сужу, что ты, говорит, человек хороший, а коли остановился и меня выслушиваешь, то и внутренне неплохой. Ну и рассказал он мне коротко свою историю. Признаюсь, говорит, я с корыстью шёл, народы воевал, чтобы обогатиться и славу военную приобрести, но искренне говорю, для страны своей и народа больше радел, и народ меня поддерживал. Только просчитался, говорит, недруги, враги то бишь внутренние, чуть совсем не погубили, да хорошо помощник, друг бесценный от погибели спас. Акаем зовут. Пришлось войско бросить и дорогу на родину окольными путями искать, да только в засаду попали – так мы друг друга потеряли. И не думал, говорит он, что живым его увижу, и вдруг намедни услышал его голос. И попросил он меня посодействовать встрече.
«Так-так, с войной, говоришь, к нам шёл, – усмехнулся Фома Иваныч, приглаживая правой рукой бороду, – а мы, значит, к нему со всей душой, чудно как-то выходит».
– Я же не говорю, чтобы их отпустить восвояси, нет, но отнестись к ним по-человечески, я думаю, надо – сколько люди не виделись, скитались на чужбине они, а тут – родной человек!
– Ладно-ладно, что я – нелюдь, пусть повидаются, если, конечно, Макариха разрешит. Но судьбу их всё едино князь будет решать.
– Ну, это само собой.

ДЕД ТИМОФЕЙ
В это же время наши друзья Алёша, Олег и Афоня сидели у небольшого костра, шагах в двадцати от того, кого охраняли. Они были практически на опушке леса, так как лес подступил к деревне почти вплотную. Задача молодцов была – не подпускать никого к клети. Они видели, как Лазарь Лексеич беседовал с чужестранцем, но не подходил близко к клетке, и для него, конечно, было сделано исключение.
К друзьям присоединился дед Тимофей, одинокий старик, почти богатырского телосложения. Когда-то у него была семья – жена и дети, но лет тридцать назад ушёл он на охоту, в ночное, а на другой день лишился он семьи в одночасье.
Ночью в деревне возник пожар – одна бабушка по имени Степанида выгребла угли из печи вечером уж поздним (хотелось, чтобы на ночь изба тёплой была), да видно не заметила, как уголёк красный закатился за печь, а под печью у бабушки лапти старые, тряпьё. Вынесла Степанида угли из избы, поставила на «мосту» и легла со спокойной душой почивать, не почуяла запаха от уголька, а он, подкатившись к старому лаптю, начал свою работу – затлелся потихоньку лапоть и вдруг вспыхнул почти без дыма – сухой был. Весело перекинулся огонёк на тряпьё и разгорелся сразу.
Хорошо, что Степанида не спала крепким сном, а лишь дремала – не по возрасту крепко спать – услышала она гул огня, почуяла запах дыма и, когда подошла к печи, огонь уже лизал половицы и по мху, проложенному между брёвен, забирался на стену. Поняла Степанида, что не под силу ей с огнём бороться, да и растерялась сразу, и только одна мысль возникла – выбраться из дома поскорей и звать на помощь. А огонь, пробираясь по стене, стремился к потолку.
Накинула бабушка на себя, как могла быстрее, одёжку, какая под руки попалась, и стала пробираться к выходу, стараясь поспешать, но если кто-нибудь посмотрел со стороны, то увидел бы, что бабушка идёт очень медленно, немудрено – ей уж девятый десяток. Вышла из дома, а сзади гудит-трещит и что-то уже рушится, стала она кричать, но голос у неё был слабый. и спали все. Тогда она подобрала лежащую на земле палку и стала стучать в окно соседям, а дом в это время уже полыхал. Стучит она в окна, никто из дома не выходит, то ли крепко спят, то ли силы её совсем покинули и удары так слабы. Тишина, ни звука.
А спасла деревню собака соседей по кличке Гавка, она услышала бабушкин стук и тявкнула, сначала вяло со сна, да и бабушку она узнала, но вдруг, почуяв дым, услышав треск, залаяла во всё горло, с визгом. Проснулись хозяева, всполошились, увидев пляшущие блики огня. Выскочили соседи в чём были и увидели страшное – горел, как свеча, единым пламенем Степанидин дом, и загорелся уже соседний, ветер был в ту сторону, это горел Тимофеев дом, в котором мирно спали жена и дети.
Хозяин кинулся, схватив какую-то дубину, вдоль деревни, стуча по брёвнам и окнам, истошно закричал:
– Пожар, пожар, вставайте, люди добрые!
Хозяйка разбудила детей, увела быстро к лесу и, вбежав снова в дом стала вытаскивать что под руку попадалось, помогал ей старший сын, лет девяти, схватил куль с мукой, мать вынесла другой, и, взглянув на пожарище, истово перекрестилась и вдруг всплеснула руками:
– Неужели бабка Степанида сгорела?
Снова перекрестилась и только тогда заметила одинокую фигуру, всю в чёрном, бабки Степаниды, она стояла, опираясь на палку и не могла двинуться с места от страха.
А к пожару бежали мужики, бабы, дети, что постарше, прихватив с собой ушаты и бадьи, заполняли их в деревенском пруду (который был рядом с горевшими домами), плескали в огонь. Горели уже три дома.
Мужики, схватив длинные толстые жерди, припасённые для огорожи, пытались, взявшись вчетвером на одну жердь, сильными ударами развалить горевшие брёвна стен. Общими усилиями им удалось это сделать. Тем не менее сгорели пять домов.
Под утро огонь стих, и люди стали осматривать пожарище. Погорельцы, некоторые в исподнем, жались друг к другу, со страхом глядели в толпу, ища глазами родственников, которые могли их приютить. Вдруг Семёновна, озираясь по сторонам, закричала:
– Ой, мужики, что-то я не вижу никого из Тимофеевой семьи!
– Сам-то он на охоте, в ночное ушёл с Захаром и Федотом.
– Это-то я знаю, но где его жена и дети?
– И действительно не видно.
– Неужто они не вышли?
Все бросились разгребать ещё дымящие головешки, и вскоре заголосили бабы. И жена Тимофея, и трое его детей были найдены под завалами сгоревшего дома.
Похоронил семью Тимофей и будто в себя ушёл, стал он угрюм, и первое время даже разговаривать ни с кем не хотел. Вскоре с помощью соседей построил себе небольшой дом. Охотился и почти всё добытое отдавал соседям и многодетным семьям. Ещё будучи молодым человеком, не поддавался на уговоры товарищей и свах жениться второй раз, словно поклялся не изменять своей, уже не существующей, семье.
Под старость зрение стало ему изменять, пришлось бросить охоту. Занялся он вырезанием игрушек и свистулек из дерева и раздавал их местным ребятишкам под их радостные возгласы.
Прожив всю жизнь в деревне и имея большой опыт, он часто давал односельчанам дельные советы.
Строил Андрон дом, мужик он молодой, крепкий, понадеялся на свою силу и, не спросивши ни у кого совета, решил сам венцы подрубать. Видел он, как мужики избы рубят, и подумал, что это дело нехитрое. Рубит Андрон, только щепки летят, бревно к бревну прилаживает, да ничего не выходит – такие щели, что и законопатить трудно будет. Чешет он затылок и как исправить такую несуразицу, не знает.
И тут, словно издали наблюдавший за работой Андрона, появляется дед Тимофей. Лицо у деда серьёзное, а глаза смеются:
– Ты бы, Андрон, на глаз-то не полагался, сподручней «черту» провести, а уж тогда по ней топориком пройтись, и бревно-то ладно ляжет.
– Да нет у меня, дед Тимофей, никакой черты.
– Ну, так я тебе сейчас принесу, милок.
И действительно, вскоре несёт кованую загнутую рогульку на небольшом черенке, объясняет: «Ты, Андроша, положи-ка одно бревно на другое, чтобы ровно лежали, а теперь приставь «черту», чтобы её острые концы касались низа верхнего бревна и верха нижнего бревна, и теперь проводи по всей длине. Так, а теперь с другой стороны, смотри, чтобы черта была видна».
Андрон проводит «чертой» между двух брёвен, рогульки её так отогнуты, с таким расчётом, чтобы контур бревна словно отпечатывается на другом, а сама «черта» не уходит в сторону.
Подрубив нижнее бревно, Андрон вкладывает в него верхнее и ахает: – Ой, как ладно-то получилось, дед Тимофей, как влитое лежит.
– То-то, теперь, вижу я, сможешь венцы-то подогнать.
В другой раз идёт дед Тимофей и видит, как Антип косит, да только плохо коса работает, а то в землю воткнётся.
«Эх, молодо-зелено», – вздыхает дед, но вспоминает, что отца нет у Антипа, ушёл на охоту и не вернулся, а мать в таком деле вряд ли советчик. – Эй, Антип, кто тебе косу налаживал?».
– Ну, так сам же и налаживал.
Взял Тимофей косу в руки, покрутил и так, и сяк, головой покачал и говорит: «Отбита неплохо, а налажена неправильно. Ты клинышек-то повыбей, так, отмеряй травинкой от рукояти до начала косы на косовище, а теперь эту длину травинки отогни, чтоб была напротив острого конца косы. Видишь, не совпадает. Клинышек  у косы ослаблен, нагни косу до травинки, так, а теперь забей клинышек. Попробуй-ка».
Антип пробует, коса идёт ровно, в землю не впивается, да и косить коса стала лучше. Антип с благодарностью и восхищением смотрит на деда (как быстро наладил): «Спасибо тебе, дедушка!»
– Да ладно тебе, я ведь не мог пройти мимо, видя, что ты мучился, а не косил.
И так почти каждый день, где словами, советом поможет, а то бывает наглядно, сам взявшись за дело, показывает.
Сегодня дед Тимофей забрёл к костру, разведённому нашими друзьями. «Здравствуйте, добры молодцы!»
– И ты будь здоров, дедушка, присаживайся.
Алёша подвинулся, давая дедушке место на широком осиновом бревне.
«А правда ли, дедушка, что наш славный богатырь Алёша Попович из этих мест? – спросил Афоня, который любил послушать рассказы о подвигах русских богатырей, он с интересом и уважением относился к героям былин и хотел узнать о них побольше. – Слышал я также, будто Илья Муромец мог легко деревья с корнем выдирать?».
Он подошёл к берёзке, росшей невдалеке и взялся ладонями за ствол, берёзка словно вздрогнула.
– Но нет, и пробовать не стану, люблю я дерева, душа радуется, глядя на них, стараюсь не губить их, а если всё же приходится, то выбираю похуже, покривее и посуше.
Афоня возвращается к костру и снова обращается к деду:
– Ты всё же, дедушка, про Алёшу расскажи, ведь наверняка что-то знаешь.
Дед Тимофей сощурил глаза, в них засверкали искорки, погладил окладистую бороду, усмехнулся по-доброму, увидев три пары глаз, устремлённых с интересом на него.

ДРЕВНЯЯ ЛЕГЕНДА
– А как ты думаешь, сынок, неужто про своего-то богатыря не знать, ведь стыдно будет. Конечно, что-то знаю.
Он помолчал, глядя в огонь, словно вспоминая слышанное давно: «Дед мне говорил, а ему его дед, который был с Алёшей Поповичем, ведь не один он поехал дозор держать. Было так, что отчину-то нашу замучили супостаты, словно ветер бури – тот, что налетит внезапно, порывая-сметая всё на своём пути, так и они – пронесутся через всю страну, ограбят, разорят, дома пожгут, людей в плен сведут. Князья по крепостям отсидятся, а народ бедствует. Только и князьям это надоело, нашлись честные среди них, за страну болящие. Собрались они и порешили кликать со всех волостей богатырей чудесных и послали их рубежи защищать. Откликнулись богатыри, пришли к замку князя самого великого. Разделил князь дружину собравшуюся на три части и поставил во главе одной Илью Муромца, во главе другой – Добрыню Никитича, во главе же третьей – Алёшу Поповича и послал он эти три дружины к морю Понтскому, откуда супостаты выходили. Пришли богатыри на рубежи, заняли их, линию железную выстроили, и поняли враги, что вылазки их не будут безнаказанны, сунулись было, да такой отпор получили, что еле ноги унесли.
Затаились враги, стали думать, как обхитрить богатырей и решили, что это можно сделать, лишь разъединив их, и вот что придумали. Да что я говорю, есть песня, в которой рассказывается, как Алёша Попович спас из беды самого Илью.
«Самого Илью, – не удержался Афоня, – как же так получилось?»
– А вот слушай песню, что дед мне говорил:
Собирались русски богатыри
На далёкие рубежи,
Коней им дали буланых,
Мечей наковали булатных,
Щиты оковали железом,
И взяли с собой, что полезно
В сражении и жизни полевой,
И песню, конечно, с собой.
С одно-то дружиной шёл Илья –
Надёжа твоя и моя.
С другой дружиною Добрыня,
Навек запомни это имя,
А с третьей шёл Алёша –
Надёжа молодая наша.
Сошлись они в поле
С врагом сразиться, не медля боле.
Но нет врага – он затаился,
Со страха в степи удалился.
Из-под ладони вдаль глядя,
«Хороший знак», – сказал Илья.
И всё спокойно было в поле,
Богатыри не знали горя.
Им верилось, что супостаты
В отчизну боле не ворвутся, как тати.
Но враг хитрил, он выжидал,
И лишь туман на землю пал
Под утро в самый сон,
Как стая чёрных воронов,
Спустившихся с небес,
Все в бурках и каждый, словно чёрный бес,
Прокрались печенеги, коням ноги обвязав.
Хотят поодиночке богатырей повязать.
Богатырей же сон сморил, Илью и Добрыню,
Ведь бодрствовали они доныне.
Алёша был один в дозоре
До утренней зари.
Арканы готовят печенеги крепкие,
Стрелы припасают меткие,
Словно тати, крадутся в тумане,
Не силою хотят взять, а обманом.
Тут ветерок туман колыхнул,
Увидел Алёша врагов и ахнул.
Уж в воздухе свистят арканы,
И богатыри скоро будут, словно в капкане.
Рванул коня Алёша и в бой,
Друзей он хочет заслонить собой.
Как ястреб, на врагов он пал,
И беспощадно он недругов рубал,
Мечом взмахнёт налево – проулок,
Направо меч сечёт – переулок.
Меч поломался – он копьём,
Врагу не уйти живьём.
Копьё сломалось мурзалицкое,
А тут дубок рос сырой кряковатый,
Его он вырвал с корнем и ну похаживать,
Зачал он печенегов поколачивать.
От шума такого богатыри проснулися
И к бою они прикоснулися.
И гнали врага до самых гор,
Словно баранов загнали в загон.
И долго им соваться было зазорно,
Пока богатыри были в дозоре.
«Вот так Алёша Попович, наш ростовский богатырь, помог Илье Муромцу и Добрыне. И другие подвиги он совершил, а иначе как бы о нём помнили?», – заключил дед Тимофей.
«Здорово, – восхищённо сказал Афоня, – вот это сила!».

ЗАЩИТНИКИ
В это время в лесу послышались какие-то звуки, приглушённый говор. Шум, вызываемый движением многих людей, нарастал – меж деревьев показались оборванные, лохматые люди, и у каждого на плече увесистая, узловатая дубина. Человек двадцать их вышло на опушку, послышался громкий клич, обычный для разбойников этих мест.
«Неужто опять Митька Косей, давно не видно было, небось оголодали – иначе на деревню не напали бы. Нужно мужиков кликать, преду…», – крикнул дед Тимофей, но ему не дала договорить пудовая дубина, пущенная метко в бок. От этого удара старик не смог удержаться, упал на землю, попытался встать, но не смог. Афоня бросился поднимать старика.
Алёша и Олег схватили свои секиры и бросились на неожиданного врага. Разбойники сначала оторопели, не ожидая увидеть в таком месте служилых людей, но видя, что их всего двое (Афоня оказывал помощь деду Тимофею, но готов был уже, прислонив его к берёзе, прийти на помощь), снова вскричали свой девиз и устремились основной массой к деревне, лишь немногие из них пытались одолеть Алёшу и Олега. Те с трудом оборонялись – на каждого приходилось по три разбойника. Вдруг всех потряс мощный крик – это Афоня, каким-то чудом опередивший разбойников, перегородил им дорогу. Но руки у него были пусты, в суматохе он не взял даже свой меч. Афоня огляделся вокруг себя, надеясь увидеть что-нибудь подходящее для такого случая: жердь, бревно, упавшее дерево, но ничего не было, всё подобрали хозяйственные мужики. Дед Тимофей, лежащий неподалёку, уже не пытался встать, слегка постанывал, наверное, были сломаны рёбра.
Мелькнула мысль «И старика не пожалели» и словно взбесила его. Вне себя (потом он говорил: «Не помнил я себя!») он обхватил ствол берёзки (той самой, что  недавно гладил), напрягся, мышцы взбугрились под просторной рубахой, она натянулась на спине так, что, казалось вот-вот лопнет. Послышался скрип, так словно дерево протаскивали через узкую щель и гул земли, если бы выдёргивали крупный сорняк, только звук был намного громче. Афоня выдернул берёзку, стряхнул землю с корней и бросился с криком на разбойников.
Послышались испуганные возгласы – так был страшен вид разъярённого Афони:
– Берегись – бешеный богатырь!
– Спасайся, кто может!
– Уходим!
Афоня же орудовал стволом берёзки, её ветвями, словно метлой, заметая разбойников снова в лес, некоторые не устояли на ногах, Афоня замёл их, как мусор, в лес.
Надо было видеть, с какой поспешностью воры удалялись восвояси. Постепенно их крики и топот стих.
Афоня приходил в себя, оглядываясь по сторонам, потом посмотрел на ободранную берёзку, которую ещё держал в руках, на смятую траву, перевёл дух, ещё раз посмотрел на берёзку, бережно положил её на землю и сказал сокрушённо:
– Не хотел я тебя губить, да пришлось.
Друзья с удивлением воззрились, переглянувшись, на этого богатыря, сильного, но наивного.
«Ничего, Афонюшка, ещё вырастет, а так кабы не ты, туго бы нам пришлось», – проговорил дед Тимофей, поднятый и поддерживаемый Олегом и Алёшей.
Тут они услышали и увидели бегущих мужиков, во главе с Фомой Иванычем и Лазарем, они спешили на выручку. Но, увидев, что разбойников и в помине нет, они остановились невдалеке, весело и с радостью глядя на своих спасителей.
Фома Иваныч, держащий в руках бердыш, единственное стоящее оружие (у остальных были косы, дубины и даже ухваты), подаренное ему, как представителю власти, самим князем, поклонился в пояс служилым людям и сказал:
– Спасибо вам, дружиннички, что постояли за деревню за нашу и за народ, себя не жалеючи. Кабы не вы, тяжко бы нам пришлось. Половина мужиков у нас сейчас в лесу дрова заготовляют, причём мужики самые крепкие, так что я тут почитай с одними бабами остался. Ещё раз спасибо вам!
Фома Иваныч склонился в поклоне до земли, остальные последовали его примеру. Афоня, а за ним Олег и Алёша ответили тем же – поклонились народу.
«Мы завсегда на то и поставлены, – сказал смущённо Афоня, – чтоб вас защищать».

ВСТРЕЧА ДРУЗЕЙ
Наступил день, когда Макариха уверилась, что Гирей совершенно здоров. Это подтверждало чистое дыхание, ясный весёлый взгляд, прислонила ладонь ко лбу – сухая прохладная кожа указывала  на отсутствие жара. Макариха удовлетворительно качнула головой и поспешила сообщить Фоме Иванычу о выздоровлении чужестранца. Фома Иваныч был в хорошем настроении: выздоровление Гирея воодушевляло его ещё и тем, что князь, конечно же, не оставит без награды. «Может быть, даже налоги снизит!» – размечтался он.
О хорошей вести узнал и Лазарь. Он тоже поспешил к Фоме Иванычу, чтобы поделиться радостью и, поздравив его, поспешил напомнить об обещанном:
– Ну, как же Фома Иваныч, помнишь наш уговор – выздоровеет чужестранец, допустишь к нему друга.
Фома Иваныч посмотрел на своего помощника смеющимися глазами, качнул курчавой головой (ох, и настырный же!) и сказал, соглашаясь: «Ну, хорошо, пусть будет так, пусть они встретятся и ходят свободно, пригляд-то за ними всё равно будет, препятствовать этому я не буду, не моё это дело. Судьбу их дальнейшую князю решать».
Невозможно описать радость встречи хана и слуги его, нет, не слуги, а друга, после столь долгой разлуки. Акай так обнял Гирея,  когда хан первый бросился в его объятия, что у хана кости затрещали, и он даже охнул. Но вот они присели на скамью и Гирей, с интересом посмотрев на Акая, сказал нетерпеливо:
– Говори, Акай, как тебе удалось тогда живым остаться. Я сам видел, как тебя окружили и, когда их мечи опустились на тебя, я уже не верил, что ты останешься в живых.
Акай помрачнел, глаза наполнились грустью, он с горечью вспомнил те мгновения, когда не мог защитить не себя, а своего господина, который ждал сейчас его рассказа, и Акай, вздохнув (чувствовалось, что это ему нелегко, лицо его изменилось и радость, словно сдуло ветром воспоминаний), сказал: «Хорошо, хан, всё расскажу, но и сам считаю своё спасение чудом».
Со вздохом он начал свой рассказ.

ЧУДЕСНОЕ СПАСЕНИЕ. РУССКОЕ СЕЛЕНИЕ
«С трудом я отбивался, удары сыпались со всех сторон и некоторые достигли своей цели, – Акай распустил ворот рубахи, показал недавно зарубцевавшиеся раны, – и хотя я люблю лоша-дей, но мне пришлось, – он вздохнул, – нанести удар не человеку, а лошади одного нападающего, она рухнула вместе с седоком под ноги остальным, отчего получилась свалка. Я воспользовался этим и подстегнул свою лошадь, думая как бы побыстрей придти тебе на помощь, для этого надо было оторваться от печенегов. Поблизости был лесок, и я почти скрылся за его спасительными стволами, но надо было посмотреть, где ты находишься и что с тобой. Я повернулся круто в седле, не обращая внимания на раны свои, мне удалось увидеть, что ты жив и что тебя не собираются убивать. Но этих мгновений остановки хватило, чтобы один из печенегов пустил в мою сторону стрелу, и этот выстрел был метким – стрела вонзилась мне в грудь. Почувствовав сильную боль, я прижался к холке лошади, шепнул ей заветное слово, помнишь, наше ещё, когда мы объезжали лошадей. Лошадь понесла и вынесла меня, я оторвался от врагов. Но меня спасло и это, – он протянул Гирею амулет, обтянутый кожей кусок крепкого дерева, – в самой серёдке зияло отверстие, пробитое стрелой.
– Если бы не амулет, не сидеть бы мне здесь рядом с тобой, не лицезреть тебя. Вынесла меня лошадь, но сколько я проехал – не знаю. Был я тогда без чувств, и что оказалося в русском селении, мне потом уже стало известно.
Селение это, единственное в своём роде, возникло очень давно, когда целое племя этого народа бежало от гнева какого-то их великого князя. Они давно были бы истреблены местным населением, если бы не оказали военную услугу или помощь хозяевам тех гор, где мы оказались, – адыгам против их врагов – турок. Ими был спасён или отбит один из вождей этого племени. С тех пор они получили неприкосновенность и жили безбедно и мирно в местности, называемой чужеземцами земным раем.
Всё это я узнал много позже, когда выздоровел от ран.
Очнулся я, когда местная зима, похожая на лето, подходила к концу, и некоторые деревья зацвели. Возле моего ложа сидела девушка и смотрела с грустью своими большими голубыми глазами на меня. Лишь только я встретился взглядом с её вспыхнувшими радостью глазами и вгляделся в них, то почувствовал, как тону в них, словно в голубых озёрах. Я понял, что нельзя долго смотреть в эти чарующие глаза, но девушка первой отвела свой взгляд, так она была скромна. Через несколько дней я смог уже вставать и выходить из дома.
Та девушка, которую звали Настей, была дочерью знахарки и её же ученицей, и я стал её первым серьёзным больным, и только благодаря ей, её знаниям, взятым у матери, я быстро пошёл на попровку. Настя не отходила от моего ложа, пока я не поднялся на ноги. Одновременно она обучала меня русскому языку, я оказался способным учеником и вскоре уже мог вести с ней беседу. Разговор наш становился всё оживлённей, и я заметил, что она смотрит на меня как-то по-особенному, не как остальные. Я понял, что она ко мне неравнодушна, да и во мне, когда наши взгляды встречались, вспыхивало чувство радости.
Настя обучила меня русскому языку.  Я мог узнать о нравах, обычаях и народе этой местности, и также о том племени, которое напало на нас, чтобы попытаться найти тебя.
Обучала она меня просто – мы бродили в окрестностях селения, и Настя говорила какое-нибудь слово, например, гора, и показывала, что обозначало это слово, я повторял, запоминая. Так всё давалось легко. Когда мы проходили через селение, я невольно замечал завистливые взгляды парней – Настя считалась первой красавицей в деревне, особенно выходил из себя парень, которого звали Фёдор. Он постоянно попадался нам навстречу, старался привлечь к себе внимание. Но я, да и Настя не удостаивали его даже взглядом.
Чувствуя сильное влечение к Насте, я понимал, что стою перед выбором: остаться здесь в селении и жениться на Насте или отправиться искать тебя, предпочтя любви дружбу. И всё же я предпочёл дружбу, но как сказать об этом решении Насте? Я не мог уйти просто так, исчезнуть. На другой день, встретившись с Настей, я всё честно ей сказал, что мне нужно разыскать тебя, помочь, спасти, если это нужно будет. Я увидел, как она погрустнела сразу, опустила голову. Весь её облик сделался мне ещё дороже, и, хотя она не проронила и слова, всем своим видом она словно стала мне упрёком. Я понял, что никогда не смогу её забыть, и обещал ей вернуться, если ты разрешишь, о, хан.
Акай смотрит в глаза хана, надеясь увидеть в них согласие, смотрит с надеждой, и в то же время боясь прочитать в них согласие – как он уйдёт от своего господина?!
Гирей думает, что сказать своему слуге, а вернее другу, и понимает, что не может его обязать и в то же время не может с ним расстаться. Последнее расставание показало, как это тяжело. Наконец, он улыбается, кажется, к нему пришла мудрая мысль: «Скажи мне, Акай, а невесту свою ты мне покажешь?»
Акай сначала не понимает смысла слов хана, а, поняв, готов прыгать от радости и с удовольствием бы сжал Гирея в объятии так, чтобы кости затрещали. Но он сдерживает себя.
– О, господин, если ты хочешь, я с радостью!
– Первое, что мы сделаем, Акай, вернувшись на родину, мы снарядим отряд, во главе, конечно, с тобой, за твоей невестой.
– Благодарю тебя, хан.
– Но что же было дальше, продолжай, Акай.
– Хорошо, хан. Как я уже говорил, я рассказал Насте о тебе и что я покидаю её только из-за тебя. Настя поняла меня и не возражала, хотя я видел, как ей это было тяжело.
Но надо было узнать побольше о печенегах, где их искать, и что они делали со своими пленниками. И тут Настя мне помогла, она познакомила меня с одним из старейшин, который много знал о печенегах и их обычаях.
Его звали Феофан, это был высокий, сухой старик с белоснежной головой и бородой. Он жил, очевидно, один. Настя рассказала, что у него были три сына. Когда они выросли, приобрели своих коней и оружие, старший сын, которому стали тесны родительские стены, решил поискать своё счастье на стороне. Отец разрешил ему отлучиться. Сын ускакал и пропал, ни слуху, ни духу от него. Собрались на его поиски отец и два сына. Ищут – не могут отыскать. Вдруг попали они в засаду – из-за выступа скалы неожиданно выехали  навстречу всадники в чёрных аргалаках, как после стало известно Феофану - печенеги. Очевидно, их поджидали. На каждого выходило по пять человек. Тем не менее они приняли бой, и в этом деле они были столь искусны, что печенеги дрогнули. Вдруг в воздухе раздался свист брошенных арканов, они стянули руки отцу и сыну. Только второй сын увернулся, но десять всадников бросились на него одного, и он погиб, успев заколоть двоих.
Феофан и его сын попали в плен к печенегам, и в тот же день их разделили, и больше отец не видел сына. Феофана же продали на базаре одному богатому армянину – был он тогда ещё крепок и не стар. По дороге Феофану удалось развязать верёвки и бежать. Вскоре он вернулся в селение, а два его сына так и не вернулись.
К нему-то и направился я, как человеку, знавшему много о печенегах. Феофан принял меня радушно, он уже знал, кто я и от кого пострадал, знал он, что ищу я в печенежских степях своего друга, и потому сам начал разговор, пока я собирался с мыслями и подбирал слова: «Вижу я, что ты человек стоящий, не какое-нибудь перекати-поле, да и дело святое – друга найти. А и верное дело, я тебе скажу – на базар его печенеги свели. Раньше, когда их много было, тогда они ещё жили аулами и хозяйство вели. Мужчины, правда, и в то стародавнее время набегами промышляли и привозили в аулы добычу из пленников. Но пришёл Чингиз-хан…»
«Чингиз-хан, и вы про него слышали?» – не выдержал я.
– Кто же про него не слышал?! Так вот ворвался в степи печенежские ваш Чингиз-хан (нашего селения здесь ещё не было, а узнал я это от старого печенега) и развеял аулы эти, только племена небольшие остались и скитаются они по степям, разбоем промышляют и пленниками торгуют, – народ они кочевой и не хотят никакой обузы, лишь бы куш сорвать.
Феофан описал мне то место, где находится этот базар и дорогу к нему.
Поблагодарил я Феофана и тех людей, что приняли во мне участие, даже в пояс поклонился по их обычаю и отправился тебя искать. Да, забыл тебе сказать о происшествии, которое чуть не испортило то хорошее впечатление, которое осталось в моей душе от этого русского селения.
Возвращаясь от Феофана, я встретил группу парней, от которой отделился Фёдор, я узнал его. Он произнёс несколько незнакомых мне слов, но по тому, как они были грубо с выкриком сказаны, я понял, что они бранные. Я поднял руку примирительно, пытаясь остановить этот поток, подбирая слова поласковей.
Но вдруг в его руке сверкнул нож, и он попытался ударить этим ножом по моей руке, и если бы я вовремя не убрал, то мог её потерять. Фёдор попытался повторить удар, это меня разозлило. Я оттолкнул его, но видно не рассчитал силы, он пролетел в воздухе довольно далеко и серьёзно ударился о землю. Пытался встать и не мог, и даже заплакал от бессилия. Я хотел протянуть ему руку, но остальные парни бросились на меня, у них были палки и если бы не наши упражнения, помнишь, хан, пришлось бы туго. Ну, короче, они оказались все на земле, я же не получил ни одного удара. Тут я сказал, что мне пришло в голову:
– Что я вам сделал?
Но парни уже не пытались снова напасть на меня, они были поражены моей сноровкой, я слышал одобрительные слова, и то, что я не испугался и всех аккуратно уложил на землю, не увеча, хотя и мог бы, послужило в мою пользу. Один лишь Фёдор не выражал одобрения, он постанывал и держался за грудь. Я принёс ему свои извинения, имея в виду неосторожное применение силы. Получив мои извинения, он немного смягчился, удивлённо посмотрев на меня. В общем, мы расстались друзьями.

;
ВОСТОЧНЫЙ БАЗАР
Я ушёл, не прощаясь с Настей, так как это было бы тяжело нам обоим. Феофан подробно объяснил мне путь на восточный базар, поэтому я, не сбиваясь с дороги, благополучно добрался до него. Но меня туда не пустили, мой вид и одежда, пришедшая в долгой дороге в негодность, только разгневали стражников. Они крикнули мне, выставив копья: «Здесь не место бродягам!»
Я понял, что надо переодеться и как-то достать деньги. Мне пришлось, чтобы не привлекать внимание, спрятаться в кустах и призадуматься. Нужно было сегодня же попасть на базар, ведь шансы тебя найти с каждым днём уменьшались. Но вот я заметил, как из ворот выехал на ослике человек и направился в мою сторону. Ослик был навьючен с обеих сторон каким-то товаром. Он понурил голову и тяжело ступал, покачивая боками и прядая длинными ушами. На нём сидел, слегка подпрыгивая в седле, небольшой человек в цветастом халате. На его лице блуждала довольная улыбка, и он напевал тихонько себе под большой нос что-то вроде:
– Ар рам, ар ли хаям, ар ли джарам харрьям.
Человек был похож на еврея, да это точно еврей подвыпивший, богатый (судя по одежде), который после удачной сделки на базаре возвращался домой.
У меня созрел план, и когда еврей поравнялся со мной, я вышел из кустов, держась за спину, опираясь на посох, и тяжело дыша. В кустах лежал припрятанный мною мешок с камнями. Еврей заметил меня и, остановив ослика, стал с интересом рассматривать. Скорее всего, его тешила разница в нашем положении: он – в богатой одежде, за пазухой у него мешочки с золотом, ослик его нагружен добром, а перед ним – бедняк в оборванной одежде, всё богатство его – посох, больше ничего. Возможно, ему даже стало жалко меня.
– Бедняга, почему ты так дышишь, может, за тобой кто-то гонится? Или, судя по твоей одежде и виду, ты так оголодал, что каждый шаг тебе даётся с трудом? Тебе повезло, что ты встретил меня. Я помогу тебе.
И он засунул руку за пазуху, наверно, собирался дать мне монету, но вдруг передумал и забормотал, не зная, как выйти из положения: «Ах, да, я же… не захватил деньги. Как жаль, но, если ты подождёшь, я на обратном пути захвачу деньги, и тогда ты получишь свою монету».
И довольный тем, как выкрутился, он с улыбкой собирался продолжить путь. Но я не мог упустить его.
– Прости меня, досточтимый раввин, за мой вид, хотя я не беднее, а, может, богаче тебя, но скажи мне, о, уважаемый, далеко ли до базара?
«Зачем тебе на базар, не хочешь ли ты продать свой посох? Ха-ха, – засмеялся он едким смешком, – постой, а где же твоё богатство? Где ты его прячешь, не за теми ли кустами? Хе-хе».
Я молчал, как бы в нерешительности.
– Впрочем, базар рядом, эта дорога ведёт прямо туда, и если у тебя есть что продать, я могу помочь тебе в этом.
– Благодарю тебя, досточтимый, за хорошие слова, а продать у меня действительно есть что.
– Так что же ты хочешь продать?
Я увидел, как глазки его хмельные загорелись, видно было, что он заинтересовался.
– Ещё вчера я был бедняк, но мой дядя умер, а я оказался его единственным наследником. Вошёл я в его дом в лохмотьях бедняка, но мой дядя был маленького роста, и его одежда мне не подошла, к тому же он был скуп, и из продовольствия в доме хоть шаром покати, зато золота, драгоценностей разных много. Вот и собрал я целый мешок драгоценностей, чтобы обменять на базаре. Цены я им не знаю, но, думаю, что прилично одеться и купить много еды хватит. А, может, уважаемый, ты их у меня купишь, я дёшево продам. Ах, да, у тебя же нет денег. Ну что ж, придётся идти на базар, сейчас вот достану из кустов мешок.
Еврей встрепенулся и даже соскочил с ослика на землю. Он хлопнул себя нечаянно в возбуждении по бокам, и я услышал, как звякнули монеты. Потом он взялся за голову, наверное, смеялся, что купив подешевле, продаст подороже.
«Постой, – крикнул он, – и что там за  драгоценности?»
– Золотые подсвечники, чаши тоже золотые с какими-то камушками, ожерелья, кольца, серьги и ещё несколько золотых статуэток – они-то и составляют основную тяжесть.
Еврей вдруг хлопнул себя по затылку так, что чуть не слетел с ослика:
– Как же я забыл – у меня остался последний мешочек золотых монет, – и он вынул из-за пазухи довольно увесистый мешочек, – этих монет тебе хватит и на одежду, и на пропитание. Уверяю тебя, вряд ли ты сможешь продать свои драгоценности. Вызовет подозрение, что их продаёт бедняк. Стража отберёт их, а тебя закуют в кандалы.
«Но одно ожерелье стоит больше, – прервал я его, видя, что он держит крепко свой мешочек, ещё сомневаясь, – впрочем, дай мне мешочек, а я принесу тебе несколько драгоценных вещей, если они тебе не подойдут, и ты от них откажешься, тогда я верну тебе его. Но ты, может, потом пожалеешь, что отказался от них, и эти чудесные драгоценности уже не будут твоими».
Я нарочно завёл такую тираду, надеясь заморочить ему голову, и это мне удалось. Глаза его округлились, он пытался, очевидно, постичь смысл моих слов, но, понял, наверное, только одно слово – драгоценности.
Но вот он махнул рукой, мотнул головой (она была у него затуманена вином и не очень-то соображала) и протянул мне мешочек: «Неси свои драгоценности».
«Сию минуту, досточтимый. – И я поспешно скрылся в кустах, конечно, не за драгоценностями. Я направился быстрым шагом к базару – смешаться с оживлённой толпой покупателей и продавцов.
Почти у самых ворот я встретил человека в богатой одежде, он выходил с базара, за ним шли люди, руки их были связаны, и одна верёвка соединяла всех пятерых, процессию замыкал, очевидно, надсмотрщик, в правой руке у него была плётка, левая лежала на эфесе меча в ножнах.
«Неужели также и моего хана вели?» – подумал я.
Тут я почувствовал, как стражники, провожающие взглядом эту процессию, поворачивают головы в мою сторону.
Но вдруг раздались ужасные крики, словно кого-то резали. Это кричал мой еврей, обнаруживший мешок с камнями. Этот крик отвлёк стражников, они завертели головами и даже отошли в сторону, с которой доносились эти вопли. Воспользовавшись таким случаем, я проскользнул мимо. Совесть моя была не совсем чиста, но меня успокаивало то, что у еврея был не один мешочек с монетами. Надо было срочно изменить свой вид, и я у первого же продавца купил халат, стоптанную обувь сменил на новую, приобрёл чалму, посидел у цирюльника, и вскоре мой еврей вряд ли бы смог узнать во мне босяка, обманувшего его.
Долго мне пришлось ходить по базару, всматриваться в продавцов и покупателей, и в живой товар – безмолвно стоящих рабов. Я искал среди продавцов похожих чертами лица на тех злодеев, что напали на нас и разлучили. Ведь наверняка своих пленников они поручают продать своему же соплеменнику.
А вот и распространённый на этом базаре тип продавца: чаще всего это старик, он сидит на циновке, поджав под себя ноги. Глаза его полуприкрыты тяжёлыми веками, они вздрагивают иногда, когда шум вокруг усиливается, крупный нос покрыт испариной – жарко, усы шевелятся – это губы что-то шепчут, и в то же время кажется, что он дремлет, но руки – они, на удивление, молодые, одни они живо и проворно перебирают четки.
Я наклоняюсь, надеясь разобрать, что он шепчет и слышится что вроде:
– Алла… Мохаммед… Салех-мурза.
Кто этот Салех-мурза, может, его господин, посланный Аллахом, и посадившим его на это место, и не поймёшь, воспевает в благодарности это имя или проклинает его. За его спиной переминаются с ноги на ногу нескоклько пленников.
Но вот он почувствовал моё дыхание, и веки его, дрогнув, открылись и колючий взгляд вопрошающе встретился с моими глазами, в них я прочёл: «Кто ты, покупатель или простой зевака, а, может быть, вор, ищущий что плохо лежит?»
С лёгким поклоном я стараюсь удалиться, чтобы не вызывать излишних подозрений.
Чуть дальше сидит такой же старик, я даже оглянулся на первого – так они похожи, – тот же халат, чалма, так же прикрыты глаза, и так же руки перебирают четки. Старики продают, а молодые добывают новый товар.
Сзади этого продавца тоже невольники – молодые и сильные парни, их плечи обнажены, чтобы были видны мускулистые и крепкие тела. Девушки тоже полуодеты, чтобы все видели их прелести, они жмутся, пытаются прикрыться от жадных, откровенных взглядов. Но многие покупатели цокают языком, узнав цену, да ведь некоторые издалека пришли сюда только за этим и всё же покупают, уводят невольников и невольниц.
Чуть в стороне, отдельно находятся пленники более старшего возраста, это дешёвый «товар», они не могут похвастаться крепостью мускулов, стройностью стана, жемчужными зубами и поэтому спрос на них невелик…
Так я ходил по базару, не находя того, что искал, как вдруг заметил вдалеке папаху и чёрную бурку. Эта встреча вселила в меня надежду – я направил свои стопы к старику-печенегу. Не торопясь, подошёл к этому бравому старику, со скучающим, спокойным видом и стал бесстрастно рассматривать невольников – это были светловолосые люди в белых с узорами одеждах, очень похожие на тех, которых мы с тобой освобождали.
Нужно было терпение, хотя я готов был броситься к старику и вытряхнуть из него нужные мне сведения, но вместо этого я спокойно сказал: «Отец, за сколько продашь тех двух парней и этих двух прекрасных девушек, тех, что стоят вместе, отдельно от других, может быть, они родственники?»
– Мы не знаем языка и не спрашиваем родные они или нет. Если хочешь кого-нибудь отдельно, мы их разлучим.
И он назвал цену. Я мысленно сосчитал, во сколько это мне обойдётся, и с радостью понял, что могу их четверых выкупить и ещё немного золота останется.
– Хорошо, я покупаю их, но не скажешь ли мне, досточтимый, нет ли у тебя более ценного «товара», я имею в виду не простых людей, а военачальников, имевших когда-то власть над людьми. Меня интересует. бывают ли такие в продаже?
– Бывают, но цены на них выше, мы даже продаём их со знаками отличия, какие были на них, но такие – редкость.
– Ну, наверное, это мелкие чины?
– Совсем недавно была сделка удачная и мы продали самого хана монгольского, как он себя называл и в подтверждение показывал знак в золотой оправе. Во всём базаре за несколько дней не было столь именитого пленника.
– Но как он оказался у вас один, без свиты и войска? Где те, кто должен был охранять его, или они все перебиты?
– Мы стараемся не убивать пленников и первое, что мы с ними делаем – мы продаём их. Тем живёт наше племя.
– Но кто же смог его купить? Жаль, что я опоздал!
Я изображал из себя богатого покупателя и для значимости вынул свой мешочек с монетами и, разговаривая, перекидывал его с руки на руку – это оказало благоприятное воздействие на старика. Он стал более разговорчив, потерял всякую осторожность и уже перечислял самых знаменитых пленников, которые прошли через его руки. Но последний вопрос застал его врасплох и по всему его резко изменившемуся виду стало понятно, что ему запрещено распространяться о покупателях.
«Господин, вы сделали покупку, и я благодарен вам за это, но больше ничего я не знаю и сообщить не могу». – И он отвернул от меня своё лицо и уставился в одну точку, и как я ни пытался его разговорить, он не отвечал, не смотрел на меня – я для него уже не существовал. Мне ничего не оставалось, как забрать купленных мною людей и уйти с этого места.
Но удача не совсем отвернулась от меня.
Я ещё не знал, куда мне идти и что делать с купленными пленниками. Для начала я спросил их имена, один назвался Феофаном, и я вспомнил то русское селение и русских людей, что выходили меня, второго пленника звали Фрол, девушек – Настя и Мария, и эти имена были у меня на слуху. Я задумался, что с ними делать.
Один из мною освобождённых, это был Феофан, попытался мне что-то сказать на персидском. Он был в плену персов и немного понимал их язык. Он бежал и встретил своих родных, но вскоре снова попал в плен, на этот раз к печенегам. Мои раздумья прервали его слова, сказанные с трудом. Я понял, что этот человек пытается мне передать что-то важное для меня, но это у него не очень получается. Тогда я остановил его жестом и сказал, что попробую понять его по-русски.

ПЕРВАЯ ВЕСТЬ
Феофан улыбнулся, вздохнул облегчённо и заговорил, не торопясь: «Господин, ты искал людей знаменитых среди продаваемых. И вспомнилось мне, как совсем недавно, когда в первый раз хотели меня продать, и также стоял я здесь, как раб, тогда видел одного хана монгольского, как он себя называл. Стоял почти рядом с ним, так что мог хорошо его рассмотреть.
– И Феофан описал мне как ты выглядел, хан.
– На груди его из-под отворотов халата проглядывал знак, светящийся, похожий на солнце. Никого к себе не подпускал, гордый был очень. (Я повторяю его слово). Но и цену за него заломили вдвое большую, чем за нас. Наших уже большинство продали, а на него хоть многие поглядывали с завистью, но языком цокали – цена кусалась. Но вот и ко мне с моим другом приценились и купили. И повели, я же, пройдя несколько шагов, решил оглянуться на это торжище, чтобы посмотреть, кто из знакомых там остался. Оглянувшись, я увидел, что к этому месту подходят несколько человек в русской одежде, кажется, кафтанах и среди них я узнал Светозара, князя могучего из наших краёв. В нашей местности его все знали, хотя его княжество находилось в дне пути. Если бы он подошёл раньше, то выручил бы, конечно, нас – я и раньше знал, что он многих наших выкупает, не жалея серебра и злата. У него ещё есть братья, наверное, это они шли с ним, эта семья прославлена в наших краях. Я думаю, он мог купить знаменитого хана. Первым моим желанием было крикнуть Светозару – он ещё мог услышать меня, но удар плети заставил отказаться от этого. Меня уводили в рабство, но вскоре я бежал и, едва встретившись со своими родными, снова был схвачен печенегами. А рассказал я вам это оттого, что вижу – вы с этим ханом с одной стороны. Не его ли вы ищете?
Меня поразила его проницательность, но я виду не подал, не хотел распространяться.
– Нет, хотя, возможно, мы из одного племени, так что я хотел бы посмотреть на этого знаменитого хана. Так в путь!
Но надо было подготовиться к дороге, нужно было купить одежду для моих пленников. Эта не годилась – вызывала подозрения. Пришлось снова возвращаться на базар. Для мужчин я купил одежду воинов-бедуинов и вооружил их – дорога опасна, а для женщин хотел купить паранджу, чтобы скрыть от всяких любопытных и нехороших взглядов, но они отказались, а выбрали одеяние монахинь. Осталось только приобрести коней, но случайно я увидел моего еврея, хозяина мешочка с золотом. Он всё же выследил меня и сейчас что-то шептал страже, показывая в мою сторону, они завертели головами, выискивая в движущейся толпе меня. На наше счастье, на базар заводили верблюдов, собрались зеваки, они загородили нас и, благодаря этому, нам удалось покинуть это опасное место. Дольше здесь оставаться было опасно, и мы двинулись в путь, надеясь в дороге приобрести лошадей. На следующий день нам это удалось, и мы поехали рысью в направлении владений князя Светозара. Через три-четыре дня мы достигли земли адыгов, откуда было совсем недалеко до княжества Светозара.
Но тут случилось неприятное происшествие и, если бы не Феофан, не знаю, чем бы всё кончилось. Не встречая препятствий на своём пути, мы спокойно пересекали гористую местность по петляющим тропам, как вдруг нас окружил конный вооружённый отряд. На них были чёрные бурки и папахи, и поэтому я принял их за печенегов, и невольно моя рука легла на рукоять меча.
Всадники были настроены недружелюбно и настороженно оглядывали нас. Казалось, они сейчас же кинутся на нас (как оказалось потом, их смутила наша одежда бедуинов). И тут Феофан, который знал некоторые племена, населяющие эту местность, признал в этих всадников адыгов, хотя потом оказалось, это было родственное им племя убыхов.
Он что-то крикнул на незнакомом мне языке, всадники переглянулись (Феофан знал несколько слов на наречии этого племени и первое, что ему пришло в голову: «Братья!»). Затем он расстегнул ворот рубахи и убыхи увидели узорчатую русскую сорочку, он снял чалму, и все увидели его русые волосы.
Феофан снова повторил слово, сказанное им, показывая на Фрола, Настю и Марию, а затем сказал ещё одно: «Светозар». Всадники заулыбались, закивали головами, и даже некоторые почтительно склонили головы, услышав это имя. Я был поражён, какова сила знакомого мне уже имени в этих местах.
Убыхи с уважением пропустили нас, и старший из них, называя себя Феофану, как знающему немного их язык, ещё что-то говорил ему, а тот с улыбкой кивал головой. Мы были рады, что всё кончилось хорошо, и уверенно двинулись дальше, и у самых владениий Светозара, снова увидели отряд в бурках (число всадников было такое же), подумали, что это убыхи забыли что-нибудь передать ещё Светозару и теперь нагоняют нас.

ДЕНЬГИ ОТ КНЯЖЕСТВА СВЕТОЗАРА
Но на этот раз это были печенеги.
Мы остановились, поджидая отряд, но были ошарашены, увидев совсем другие лица, да и бурки отличались по покрою. Они подъехали почти вплотную, и некоторое время мы молча смотрели друг на друга. Но вот печенеги переглянулись, и я увидел жест или знак одного из них, очевидно, старшего, он как будто нечаянно провёл ребром ладони по горлу.
Но их опередил Феофан, всё мгновенно понявший, видно для него было невыносимым пленение в третий раз, он, выхватив меч, с криком кинулся на печенегов. Нужно было поддержать товарища, и я немедля бросился ему на выручку, а сбоку мелькнула морда коня Фрола – он тоже не стоял на месте.
Я был немного удивлён, видя как искусно орудует своим мечом Феофан, его мощные и точные удары показывали в нём бывалого бойца.
Фрол, как я заметил боковым зрением, был не так ловок, хотя бесстрашно наносил удары и отражал выпады врагов. Но вот он вскрикнул, и я понял, что он пропустил коварный удар сзади – не заметил, что враг заехал ему со спины.
Со стороны печенегов двое уже лежали на траве, их оставалось четверо, по двое на нас с Феофаном, и они бились, как черти, мы никак не могли поразить хотя бы одного из них. Но вот я заметил, что мы сражаемся с троими, и тут я услышал женский вскрик – четвёртый, уверенный что трое справятся с двумя, брал в плен женщин.
Я мгновенно вспомнил рассказ Феофана о печенегах – он говорил, что они могут воевать с женщинами и детьми.
Силы у меня словно удвоились – я сразил двух печенегов, оставил Феофана сражаться с третьим, а сам направил коня в сторону, откуда раздавались женские крики.
Но тот печенег, решивший захватить женщин (и превратить их снова в живой товар), был очень коварным. Он связал уже Марию и собирался это сделать с Настей, но, увидев мой рывок, поднёс кинжал к её щеке, обхватив тонкий стан.
Я остановился. Печенег же с довольной ухмылкой обвязал Настю, не спуская с меня глаз, посадил девушек на коней, поставил своего коня между лошадьми, и подстегнул их, не переставая держать кинжал наготове. Плётка свисала с его руки. Печенег махал в воздухе кинжалом, направляя его то на одну девушку, то на другую. Я не рискнул погнаться за ними, боясь, что он приведёт свою угрозу в действие. Было очень досадно, когда они скрылись из вида.
Но что же Феофан? Он с трудом сдерживал натиск могучего печенега. Я не мог вмешаться – они сражались один на один.
Вдруг ооба одновременно сделали выпад, и каждый не смог увернуться. К счастью Феофана, конь его, словно почуяв смертельную опасность седоку, отпрянул, когда мечи уже коснулись тел, удары сместились и если бы не этот рывок, оба получили бы смертельные раны. Но всё же оба получили серьёзные увечья. Феофан руки, печенег – предплечья.
Я снял Феофана с коня и перевязал рану, после оказал помощь и печенегу – не оставлять же его умирать под палящими лучами солнца. Погибших я закрыл конской попоной и оставил – знал, что их будут искать.
Раненых я посадил на коней и, как мог, привязал к сёдлам, чтобы кони ненароком их не сбросили, то же хотел сделать с телом Фрола, надеясь довести до княжества Светозара, чтобы там можно было похоронить по-славянскому обычаю. Но жара не позволяла, к тому же печенег увёз женщин снова в горы, а я ещё надеялся их спасти. Пришлось засыпать тело Фрола камнями, чтобы его не растерзали дикие звери.
Феофан держался молодцом, и хотя его правая рука безжизненно висела на перевязи, левой он крепко держал уздечку, и сам предложил мне преследовать печенега – с одной из девушек его связывало нечто большее, чем дружба.
Раненый печенег угрюмо молчал, но когда мы предложили остаться на этом месте или ехать с нами, он, не колеблясь, выбрал второе.
Я сильно сомневался, согласившись с Феофаном ехать снова в горы на поиски девушек. Умнее было бы идти во владения Светозара и продолжить поиски тебя, хан, но я должен был помочь своему новому другу в освобождении Насти и её подруги.
И вот три всадника, повернув коней, снова удаляются от желанного княжества. Дорога в этой местности была одна, она постепенно сужалась и, наконец, по ней могли проехать только двое. Солнце уже собиралось исчезнуть за вершиной ближайшей горы, предупреждая о скором мраке, и мы искали взглядом, где можно сделать привал, как вдруг впереди заржал конь, и мы увидели и узнали лошадей наших девушек. На них неподвижно они сидели, потому как были связаны, но где же их поработитель? Его конь стоял рядом. Куда же он делся? Я посмотрел окрест, но нигде его не было видно. Взглянул на конную группу – что-то лежало возле ног коня, – неужели тот самый злодей теперь лежал неподвижно?
Я подъехал к девушкам, они радостно вскрикнули и, когда были освобождены от пут, то, перебивая друг дружку, рассказали о своём чудесном спасении.
Когда печенег-злодей подстегнул лошадей, направляя их в горы, то девушки плакали, так тяжёл был страх перед злодеем. Печенег снова вынул кинжал и угрожающе подносил его то к одной, то к другой. И тут случилось невероятное – он словно сошёл с ума, и всё быстрее взмахивал кинжалом и вскоре перестал владеть собой. Он замахивался на одну девушку – она вскрикивала, тут же молниеносно угрожал другой, иногда подстёгивал коня плёткой, но тот не мог разогнаться, тропа становилась всё уже. И вот в очередной раз, когда он хлестнул, конь рванул и наступил на камень, споткнулся, подбросил седока, и по воле судьбы печенег налетел на свой же кинжал, обращённый в это время острием к нему, взревел, как дикий зверь, но это был предсмертный крик, и тут же упал на землю. И что было бы с ними в наступающей темноте, если бы мы не подоспели вовремя?
Так мы воссоединились, потеряв одного, Фрола, навсегда, Феофан был ранен и в случае нападения не мог сражаться, к тому же с нами был наш прежний враг, он не мог причинить вреда, так как тоже был ранен. Мы не могли его бросить – нужно было доставить его до ближайшего селения, где о нём позаботятся.
Девушки, как могли, используя свои познания во врачевании, оказали им помощь, и мы продолжили свой путь с рассветом в княжество Светозара. Для этого нужно было преодолеть небольшой перевал, и нам открывалась долина, наполненная солнечным светом и покрытая зеленью садов. Там располагалось княжество Светозара, с него же начиналась Русь

ПЕРЕВАЛ. УРАГАН
Но нужно было пройти перевал, что представлялось нам легко, ведь с его вершины открывалась долина, как на ладони, и казалась так близка.
Мы пошли по каменистой тропе, по которой два всадника едва ли могли разъехаться, в глубокий тоннель, сделанный природой, он напоминал трубу с расширенными входом и выходом, и суженную внутри, где ход был почти круглым и, казалось, что какой-то исполин проделал в скалах это отверстие.
Под нашими ногами не было никакой растительности, только пройдя половину тоннеля, мы увидели единственное большое дерево, которое уцепилось за выступ скалы, и вокруг него была жидкая растительность – тут мы решили сделать привал, нужно было переночевать, дать отдых коням и отдохнуть самим. Постелив на землю попоны, уложили на них раненых, всё же они были ещё слабы. Девушки принялись за ними ухаживать – напоили их, сделали примочки.
Перед тем, как улечься, я взглянул на долину. Солнце заходило за горизонт, освещая последними лучами деревья, золотя дальние поля, отражаясь в водах ручьёв и небольших озёр. Казалось, долина необитаема – не видно ни одного человека, ни конного, ни пешего, но люди, конечно, там были, просто с высоты их невозможно разглядеть.
На небе я заметил небольшое тёмное облачко, но принял его за те ночные, которые закрывают небосвод, а утром с первыми лучами солнца рассеиваются. Подумав так, я со спокойным сердцем лёг спать.
Под утро мы были разбужены громовыми раскатами, и хотя находились в тоннеле, правда на самом выходе, но шквальный ветер облил нас потоками воды, которые готовы были смыть нас вместе с лошадями. Вдруг послышался страшный по своей силе, резкий звук, словно рядом с нами раскололась гора на две части, и порыв ураганного ветра пронёсся по ущелью.
Ураган мог легко выдуть нас из тоннеля, из этой природной трубы, в которой порывы ветра усиливались многократно, а нам не за что было зацепиться (стены были гладкие, словно отполированные) и негде укрыться.
Нужно было срочно выходить из ущелья, спускаться в долину, ища укромного места. Я помог раненым забраться на коней. Выходя из тоннеля, мы видели, что творилось в долине. Видно было, как ветер крутил деревья, выдирая из земли некоторые, рвал и прижимал к самой земле кусты, волнами ходила трава, и волнами же вздымало и плескало воду в водоёмах.
Только мы свернули в сторону за выступ скалы, как с гулом, от которого заложило уши, ураган пронёсся через тоннель, и небольшие камни вылетели, как ядра из пушки, за ними дерево, возле которого мы отдыхали. Запоздай мы на несколько мгновений, также скатились бы вниз по склону.
Спрятавшись в выемке скалы, мы увидели страшную картину – на фоне чёрного неба образовалась воронка, она была обращена узким концом к земле.
Воронка смерча, вбирая в себя воздушные потоки долины, прошлась по ней, вырывая столетние деревья, вбирая и поднимая на высоту воду из водоёмов, коснулась своим хвостом скал, сорвав несколько камней и снова опустилась в долину.
Казалось, смерч ушёл туда и, значит, мы спасены, но тут случилось невероятное. Откуда-то из-за гор появился второй смерч, чуть меньше первого. Он ухнул в ущелье, подняв тучу каменной пыли. Мы вышли из-за скалы, нам казалось безопаснее спуститься в долину, ведь первый смерч унёсся куда-то далеко. Уже спустились мы наполовину с перевала, как дорогу нам перегородил быстрый ручей. Наверняка он в хорошую погоду неглубок и неширок, но сейчас, подпитанный потоками воды, вызванными бурей, он стал серьёзной преградой.
Вдруг сзади раздался шум ураганного ветра, это второй смерч, выметя ущелье, поднялся из него и, обдав нас пылью и мелкими камнями, буквально сбросил вместе с лошадями в бурный ручей, который быстро понёс нас в долину, стремясь разбить о камни.

ИСПЫТАНИЕ ВОДОЙ
Меня несло вместе с лошадью, и не было никакой возможности выбраться на берег, а только покориться течению. Я был впереди и пытался оглянуться назад – все ли живы – по головам было видно, что все, но спасутся ли?
Вдруг я заметил, что впереди в одном месте, куда нас и несло, вода бурлила и крутилась – то была довольно большая воронка, которая могла захватить нас и утащить в свои глубины.
Я искал спасения, но видел, что зацепиться не за что – берег был каменистый, отвесный, словно отполированный в этом месте. Вдруг сама судьба подала нам руку помощи: за небольшой излучиной течение пыталось оторвать от берега большое бревно, попавшее между двух камней. И это волнам почти удалось – конец бревна был расщеплён, и через мгновение волны вырвали бы бревно из затора, бросив в крутящийся круг воронки.
Собрав все силы, я оттолкнулся от лошади (надо было чем-то жертвовать), и ухватился за бревно, ноги мои вдруг почувствовали упор, наверное, достали до подводного камня. Воспользовавшись этим, я смог удержать бревно поперёк ручья и немного задвинуть снова между камней. Я успел вовремя – лошадь Феофана упёрлась в бревно и чуть не снесла и бревно, и меня, но бревно, содрогнувшись, всё же спружинило и отбросило лошадь к берегу. Но и мне стоило больших усилий удерживать в прежнем положении, борясь с натиском волн.
Каково же было моё удивление, когда Феофан, ещё слабый после ранения, поднырнул под бревно и, появившись с моей стороны, тоже ухватился за него, и я почувствовал, как стало легче.
Наши девушки, к счастью, спаслись, упёршись в бревно, и довольно проворно выбрались на берег. Но не повезло раненому печенегу, его несло немного левее, и хотя он успел ухватиться здоровой рукой за край бревна, но он оказался расщеплённым, не выдержал, оторвался, и печенега понесло вместе с конём в воронку. Мы ничем не могли ему помочь и проследили взглядами, как его поднятая рука исчезает в водовороте. Мы с трудом выбрались на берег и долго не могли прийти в себя.
Но буря начала успокаиваться, тучи рассеялись, и в прорези между ними показалось солнце, своими лучами освещая небо и веселя сердце.

ДОЛИНА. КНЯЖЕСТВО СВЕТОЗАРА
Его тепло позволило нам, уединившись от женщин за огромным валуном, высушить немного одежду и привести себя в порядок, девушки сделали то же. К счастью, никто не пострадал, не считая небольших ушибов, и вскоре мы продолжили свой путь в долину.
Когда мы достигли первого селения, нас поразили разрушения, вызванные смерчем. Словно огромный великан прошёлся по местности, выдирая с корнем большие деревья и разбрасывая по сторонам, а когда это ему показалось мало, он стал срывать крыши домов, иные аккуратно кладя рядом. Самые ветхие избушки были развалены, как будто великан разбивал их ударами ног. Возле изб суетились крестьяне, поправляя что ещё можно поправить. Иногда доставали придавленных, слышны были женский плач и сердитые, озабоченные окрики мужиков. Некоторые женщины и дети, что постарше, собирали камыш, сброшенный ураганом с крыш, мужики покрывали им чудом уцелевшие, но оголённые крыши. Иные были заняты поиском скота – многие животные были унесены ветром, и теперь отовсюду было слышно их мычание и блеяние.
Хотелось в чём-то помочь, но это мог только я – у Феофана плохо действовала рука, девушки от усталости еле держались в седле (мой конь погиб, поэтому Настя и Мария были на одной лошади).
Среди крестьян мы увидели воинов или как их называли – дружинников, их направлял князь помогать населению. Старший из них, увидев нашу группу, направился к нам. Он спокойно посмотрел на Феофана и девушек, признав в них своих соотечественников, но когда встретились наши с ним взгляды, я увидел, как он нахмурился, и рука его, словно непроизвольно, легла на эфес меча.
«Уважаемый господин, этот человек вам не опасен, – неожиданно нарушил молчание Феофан, – он нас спас от плена».
– Но кто этот человек? Я вижу, что он не нашего роду-племени. Почему он помогает вам?
– Он ищет в нашей стране своего друга, который попал в плен и, возможно, был продан в наше княженство. Сам Светозар мог его купить.
– Да, наш господин, Светозар, покупает пленников и иноземцев тоже, потом он их отпускает на свободу, но многие остаются в княжестве и в благодарность трудятся на него. Но направила нас сюда сестра князя Анна. В княжестве осталась сестра его, наша госпожа Анна. Мы отведём вас к ней, и она решит, куда вас определить. Эй, Аким, Фёдор, проводите этих людей к госпоже.
От работающих отделились два воина, они вели под узцы коней, подойдя к нашей группе, они вскочили верхом, и один поскакал впереди, увлекая нас за собой, другой сопровождал сзади.
Вскоре мы подъехали к княжеской усадьбе.
Сообщили княжне Анне, она вышла к нам в простой, но ладно скроенной одежде, только меха на голове отличали её от дворовой девушки. Она приняла нас в лёгкой, решётчатой беседке, которая на удивление оказалась невредима после урагана, наверное, благодаря массивной каменной стене, послужившей ей защитой. Вела она себя просто – разговаривала непринуждённо, шутила, печалилась, слушая рассказ о наших несчастьях и приключениях. Возле беседки стояли охранники, они настороженно смотрели на нас, готовые в любой момент встать на защиту своей хозяйки, но вскоре успокоились, слыша мирную беседу. Поговорив с нами, определив, что мы за люди, Анна сказала:
– Вы, девушки, сейчас же пойдёте на кухню и скажете, что я велела вас накормить, а потом посмотрим, куда вас определить. А тебя, Феофан, сначала посмотрит наш лекарь, а уж потом тоже иди на кухню. Да и вы тоже (почему-то она обратилась ко мне на вы) с ними, но обещайте, что сразу же вернётесь ко мне – я хочу знать кто вы, зачем здесь, ведь вы человек другой веры из другой страны.
Я был, признаться, удивлён данной нам свободой передвижения, хотя и понимал, что за нами присматривают, ведь мы были чужаками, кто больше, кто меньше.
Когда я вернулся с трапезы, Анна с интересом выслушала мой рассказ, в котором я ничего не утаил, всё рассказал честно, надеясь на такое же честное отношение ко мне со стороны княжны. Она сразу же показалась мне прямой, искренней, и я не обманулся.
– Но как это возможно, чтобы такой могучий и властный хан, повелевающий тысячами людей, мог оказаться в унизительном для него плену, где с ним обращаются, как с простым смертным?
– Судьба переменчива, о, княжна, она возносит над людьми и она же делает бывшего властителя ничтожнейшим рабом. Сегодня ты – царь, завтра – изгой. Если бы люди знали наперёд, что с ними произойдёт на жизненном пути, они могли бы изменить свою судьбу. О, сколько ошибок можно было бы избежать. Но то, что случилось с ханом, виною ложится на меня. И сейчас я задаю себе вопрос – почему льстивую улыбку его брата принимал за искреннюю, не различая перемены его лица, не замечая его злобных исподтишка, взглядов, вернее, не придавал этому значения, не понимал двусмысленность его речей? (Да, хан, я так ей и сказал).
«Но вы можете ещё спасти его, – горячо сказала княжна, – я помогу вам. Постараюсь убедить моего брата Светозара оказать вам помощь в поисках вашего хана. Мы снабдим вас оружием и деньгами, дадим людей, скольких скажете. Только, умоляю, убедите его, если он вернётся снова к власти – никогда не идти на нас войной, и пусть помнит о нашей помощи ему».
– Я уверен, княжна, что хан и раньше не думал идти войной на вас и теперь, познав ваш народ и его жизнь, навряд ли задумает вернуться сюда, как завоеватель. По крайней мере я приложу все усилия отвратить его от этого, если он захочет. Верите вы мне? (Так, хан, я ей сказал!).
– Я верю вам, я верю вашим глазам – они не могут быть так искренни у лживого человека. И вот что: отдохнув, завтра же отправляйтесь на поиски вашего друга, я снабжу вас всем необходимым и воинов дам, и напишу письмо Светозару. А теперь скажу вам то, что сразу не могла сказать, а после разговора с вами вижу, что должна сказать. Светозар ушёл по реке с товаром, и с ним муж мой Олег, и с ним тот, я думаю, кого вы ищете.
И Анна рассказала, что знала о тебе, хан.
Я онемел от неожиданности (не думал я так быстро найти следы твои), а потом от радости чуть не облобызал княжну, да вовремя опомнился.

В ДОРОГУ
На следующий день, едва рассвело, я собрался в дорогу. Анна выполнила своё обещание: снабдила оружием, пропитанием и снарядила вместе со мной шестерых дружинников. Наш небольшой конный отряд преодолел расстояние до реки, на котрой находилась пристань Светозара меньше, чем за день.
Там мы отдали в верные руки слуг Светозаровых коней, пересели в большую лодку и начали свой речной путь. Все шестеро дружинников сели у бортов и взяли вёсла, так что я оказался не у дел, и на все мои просьбы погрести (так я торопился догнать караван Светозара) они отказали, увидев же, как они слаженно и умело гребут, я понял, что только мешал бы им в этом деле.
Днём мы продвигались по реке, на ночь вытаскивали лодку на мель и разжигали костёр. Я сдружился с этими людьми, слушал их рассказы, песни под потрескивание костра, под чёрным шатром звёздного неба. Ночи были теплы, только иногда ветерок, ласково трепля кудри моих новых друзей, проносился над нами, да всплески рыб и крик ночной птицы одни нарушали тишину. Звёзды загадочно мигали, словно с удивлением смотрели на звёздочку костра. И думалось, там, возле костра: зачем человек нарушает эту тишину воинственными криками, топотом коней и шумом битвы, зачем он проливает кровь свою и уничтожает всё живое? Во имя чего? Неужто нельзя жить в согласии, помогая во всём друг другу, растить детей и разводить сады.
Но идиллия наша продолжалась недолго. Мы уже проплыли мимо русских городов, слышали колокольный звон православных храмов и церквей, всматривались в очертания пристаней, но кораблей Светозаровых не видели, похоже, далеко он ушёл на своих стругах, видно, хорошо шли у него торговые дела, и на одном месте долго не задерживался.
Мы достигли места, где река стала сужаться, берега её становились каменистее, и вскоре появились, возвысились скалы и утёсы. Не зная реки, без лоцмана, мы чуть было не наткнулись на пороги. Возьми мы немного в сторону и наша лодка была бы разбита о скрытые под водой, едва лишь выступающие камни. Хорошо, что один из дружинников заметил их вовремя. Воины упёрлись вёслами в них и отвернули лодку от неминуемой гибели. В этой стороне река была глубже, и мы счастливо прошли опасное место, хотя в лодку попала вода, и все мы были с головы до ног мокрые от брызг.

РАЗБОЙНИКИ
Мы были рады, что благополучно миновали пороги, и теперь решили пристать к берегу, чтобы развести костёр, обсушиться и отдохнуть.
Но стоило нам подойти к берегу, как группа вооружённых людей, некоторые из них были на конях, не меньше двадцати, словно обсыпала берег (после я узнал, что шайки разноплемённых разбойников поджидают у порогов небольшие торговые суда с целью захватить их и разграбить). Они выхватили луки и ещё издали обсыпали нас стрелами. Мы еле успели оттолкнуть лодку от берега, течение подхватило нас, и мы залегли за высокий борт, но двоих потеряли. Вода в этом месте крутилась. Лодку понесло, но тут она наткнулась на подводный камень, невидимый нам раньше. Удар был так силён, что лодка перевернулась, но этого было мало – из-под неё удалось выбраться только мне и ещё двоим, остальные пошли на дно. Хорошо, что лодка надёжно зацепилась за камень, и течение её лишь покачивало. Мы уцепились за киль с противоположной от берега стороны.
Наше несчастье вызвало бурные крики радости разбойников, снова пустивших тучу стрел, которые только ударялись о борт лодки или перелетали и падали в воду. Вскоре они перестали стрелять, поняв бессмысленность этого. Но не уходили, оставались на берегу и развели костры. Очевидно, решили взять нас измором, ждали, когда наши руки онемеют, намокшие одежды потянут вниз и, наконец, течение оторвёт нас от лодки.
Целью для них были, конечно, не мы, а лодка, но мы ещё крепко держались за борт, а они никак не могли добраться до нас. Но вскоре мы заметили оживление среди них. Мы видели, как они разматывают верёвки, что-то привязывая к ним. Вот один из них приподнял и взвесил на руке то, что привязывали, это оказался небольшой лодочный якорь. Были слышны крики, оживлённый говор, и вот толпа расступилась, и кто-то кинул верёвку с якорем, затем подошёл другой и сделал то же. Несмотря на наше положение, мы невольно наблюдали за разбойниками и были удивлены этими спортивными состязаниями. Но вскоре всё стало ясно, они просто выбирали из своего числа лучшего метателя, способного докинуть якорь до лодки и, зацепив её, подтащить к берегу. Что ожидало нас в этом случае, всем нам было ясно.
И вот под одобрительные крики был выбран лучший метатель – это был рослый, светловолосый человек славянской наружности. Толпа подошедших к самой воде расступилась на две части, давая возможность ему как следует размахнуться.
Первый бросок был неудачен – якорь упал в стороне от лодки, но почти наравне, что однако не огорчило разбойников, а, наоборот, раздались одобрительные крики, они явно поддерживали кидавшего. Вторым броском якорь зацепил лодку, но одновременно и острый угол камня. Послышался радостный вопль разбойников, многие руки схватили конец верёвки, она натянулась, как струна, но я видел, как лапа якоря, та, что зацепилась за камень, начинает разгибаться – видно неважный кузнец его ковал. Да, эта лапа разгибалась, но якорь, освобождённый от неподъёмной тяжести камня, разворачивался и второй лапой цеплял снова лодку. Ещё мгновение – и лодка будет перевёрнута и подтащена к берегу, а нам оставалось отдаваться воле волн или сдаться грабителям.
Я вытащил нож и попытался перерезать верёвку, но не мог дотянуться до неё. Крики на берегу усилились – все увидели, как лодка дрогнула и под действием десятков рук пошла, стала переворачиваться. Вдруг раздались крики с другой стороны, а именно с реки – по ней двигался большой струг, его борт был усыпан вооружёнными людьми, от корабля полетели стрелы.
Верёвка ослабла, разбойники засуетились, многие повскакивали на коней, другие ещё пытались пускать стрелы в корабль, но, видя, что это безуспешно, с ругательствами пустились догонять своих товарищей. Вскоре берег опустел.

СПАСЕНИЕ. КАПИТАН
Корабль величественно проходил мимо, минуя подводные камни, видно, что вёл его знающий реку лоцман.
На борт с нашей стороны облокотились воины в кольчугах и шеломах. Оттуда они приветственно махали нам руками. Так вот почему стрелы разбойников не причиняли им вреда.
От корабля отделилась лодка, могучие воины в три взмаха вёслами подвели её к нам. Одни из них вёслами удерживали её на месте, другие вытаскивали нас из водной стихии, а когда мы оказались в лодке, они ловкими движениями перевернули нашу посудину и подцепили её.
Оказалось, этот корабль со служилыми людьми был построен и предназначен для наведения порядка на этой реке, так как торговые люди, купцы жаловались князю великому, просили защитить их души, пожитки и товары от разбойников.
Когда мы сменили мокрую одежду, нас подвели к капитану. Он расспросил нас, кто мы, как здесь оказались и откуда. Узнав, что мы от Светозара, заулыбался и чуть не обнял нас. Это был средних лет, крепкий, статный, черноволосый человек с живыми, добрыми глазами: «Неужто от Светозара, как он, где сейчас?»
«Светозар впереди, – отвечал я, – товар по Руси везёт, мне самому он нужен, друг мой с ним, ох, как он мне нужен!».
– Впереди, говоришь, нужно тебе к нему? Так счастье твоё – и мы туда идём вверх по реке, и ветер нам попутный. Глядишь, и нагоним Светозара, уж больно я увидеть его хочу. Видишь ли, спас он меня. Был я помоложе, но так же против разбойников воевал, только в то время на суше. Напали на заре на нас турки – врасплох застали, часовых сняли и сонных в плен взяли. Разоружили, в одну толпу согнали и, подстёгивая нагайками, повели в свою сторону. В последний раз мы оглядывались на родные края, не зная придётся ли вернуться сюда. Впереди маячил перевал, и мы уже не надеялись на спасение. Вдруг мы услышали крики, свист и увидели совсем рядом небольшой конный отряд, несущихся нам наперерез всадников. Впереди на белом коне скакал Светозар в развевающемся плаще. Турок было больше, но они растерялись, а когда всё же собрались, то не смогли оказать должного сопротивления. Яростный натиск дружины Светозара подавил их сопротивление, и только кучка их смогла уйти.
Потом я ещё долго служил ему, с годами он поставил меня во главе своей дружины. Наша группа постоянно рыскала по окрестностям, не позволяя врагам проникнуть во владения Светозара. И за время моей службы не было серьёзных столкновений. А когда собирали эту команду, Светозар рекомендовал меня и то, что меня поставили во главе корабля, говорит об уважении великого князя к Светозару.
И всё, что я достиг в жизни, уважение и почёт, всем я обязан Светозару, и будь я моложе, я считал бы его своим отцом и благодетелем, но мы почти ровесники, и сейчас, вдали от него, отношусь к нему, как к старшему брату, считая себя всё же ниже его. Хотя когда я стоял во главе дружины, мы были почти равны. Ну, а теперь, рассказывай, кого ты ищешь, кто он, может быть, я встречал его раньше? Но по облику твоему я вижу, что и твой друг – иноземец. Так ли это?
– Да, капитан, скорей всего ты его не встречал.
И я поведал ему всё, ничего не утаив.
Во время моего рассказа выражение его лица то мрачнело, то светлело, менялось выражение глаз и, когда я закончил теми событиями, которые привели меня сюда, он оживился, одобрительно и непосредственно похлопал по плечу и сказал:
– Конечно, не всё ладно и понятно в этой истории, но то, что ты (да и хан твой) сделал, освобождая русских людей, спасая их – это очень хорошо и благородно. Я не буду чинить тебе преград, ведь поиски друга, любовь к нему – это достойно уважения. И вот что мы сделаем. Я буду узнавать по мере нашего продвижения в каждом городе о Светозаре. Сначала для себя – очень хочу с ним встретиться, а потом для тебя, о твоём друге. Возможно, по какой-нибудь причине он оставил его в каком-нибудь городе. Так мы быстрей найдём.
Попутный ветер благоприятствовал нашему плаванию. В каждом городе, где мы приставали, капитан узнавал о караване Светозара, и имел ли он какие-то дела здесь. Расспрашивал подробно, обстоятельно, говорил, что это ему важно по службе.
Светозар опережал нас на несколько дней, несмотря на то, что мы долго не задерживались ни в одном городе и стремились его догнать. Наконец, мы подошли к пристани города Ярославля. Капитан ушёл к воеводе города узнать, всё ли в Ярославле спокойно, и когда проходил караван Светозара, не появляются ли на реке ушкуйники и какой слух о них идёт.
Вернулся он весёлый и радостный, и сразу же вызвал меня.
«В городе всё спокойно, – сказал он, – а для тебя есть новость – нашёлся твой друг. Князь Ярославский за него коня отдал, чтобы себе заполучить. Да только почему-то в деревню отправил, а зачем, никто не знает», – последние слова он произнёс уже не таким весёлым тоном, виновато разводя руками.
– Капитан, узнал ли ты в какую деревню хана отправили? К Ростову, говоришь. Это в каком направлении? Ну, что же, мне надо идти сегодня же.
– Ну, не торопись, сейчас близится вечер, лучше завтра с утра, отдохнёшь и мы тебя соберём в дорогу.
– Нет, капитан, вечер ещё долог, я могу много пройти и, может быть, завтра уже буду в той деревне.
– Ну, что же, вижу, как дорог тебе твой друг, ты ждёшь-не дождёшься встречи с ним. Иди, в дорогу снарядим хорошо, только, извини, людей дать не могу – все они на службе, сегодня здесь, а завтра далеко, как их потом искать?
– Спасибо, капитан, людей мне не надо (два дружинника, сопровождавших меня, по их просьбе остались на корабле, надеясь, догнав караван, перейти к Светозару) как-нибудь доберусь один, и ещё раз спасибо за помощь.
– Счастливого пути и поскорей найти своего друга.
И вот я спустился на берег и пошёл по дороге, указанной мне капитаном. Шёл я лесной тропой, выходил на широкую дорогу и знал, что верно иду. И видно с Божьей помощью добрался вскоре и без приключений до деревни, где ты был в это время. Нашёл я тебя, хан, и теперь постараюсь с тобой не разлучаться.
Хан смотрел на своего слугу, нет, не на слугу – на первого друга – и удивлялся. Как в чужой стране, один, почти без помощи, без друзей, с одной только надеждой на встречу, преодолевая все препятствия, смог он пробиться, пройти через несколько стран, неудержимый, как поток воды низвергающегося водопада, и при этом сохранил нежность, любовь, мужскую дружбу? И Гирей впервые, не сдерживая своих чувств, со слезами на глазах, обнял своего друга.

ПРАЗДНИК
Разговор их затянулся, когда он начался, было утро, и вот Акай закончил свою повесть – солнце склонилось, и день близился к вечеру. Но праздник продолжился с ещё большим задором – парни и девушки водили хороводы, пели песни, веселились, слышен был девичий смех и более сдержанный, раскатистый хохот парней. Когда же, казалось, все песни были перепеты и девушки, улыбаясь и прыская в кулачок, стали поглядывать на парней, те поняли, что настал их черёд показать свою силу и ловкость. На большой деревенской лужайке они разделились.
И тут же явилась, неизвестно как, длинная, узловатая, лоснящаяся жердь и, передаваемая с одной стороны в другую, замерла, пока каждый, упираясь и вдавливая ноги в землю, готовился дёрнуть жердь.
Васька, тот, что любил похвастаться своей силой, возглавляя одну группу, если присмотреться, более крепких парней. Вдруг он гикнул, призывая своих друзей к действию, не давая опомниться другой группе, менее сильной на вид.
Словно выставляя свою удаль напоказ, он, а за ним и другие широкими взмахами своих ручищ буквально выдернули жердь из рук своих соперников.
Победа была очевидна, но Афоне, Олегу и Алёше, до того с интересом наблюдавшим за состязанием, не понравились приёмы победителей, и они, переглянувшись, окликнули Ваську и предложили потягаться им, десяти человекам, включая, конечно, и Ваську, с ними с тремя.
«Ты, Василий, не бойся, далеко мы тебя не зашвырнём», – со смехом сказал Алёша.
«А я и не боюсь», – с презрением ответил Васька и схватился за жердь.
Обе группы напряглись, и вдруг Васька и его товарищи, против своей воли, подпрыгнув, словно их вытолкнули со своего места, побежали.
 
«Куда торопишься, Вася?», – смеясь, удержал его Афоня.
Но «бежал» не только Вася, несколько парней не смогли удержаться от столь сильного рывка.
«А ну-ка, дайте мне одному попробовать, – сказал Афоня, отстраняя Олега и Алёшу, – с одним-то уж, поди, справитесь».
Противоборство началось, и хоть с усилием, но всё же Афоня перетянул десять человек, хохотнул довольно, оглядываясь вокруг.
«Может, есть ещё силачи, не перевелись на русской земле!» – крикнул он.
Гирей и Акай, тоже с интересом наблюдавшие за состязанием, переглянулись, и Гирей, прочитавший в глазах друга просьбу, одобрительно кивнул ему.
«Батыр хочет со мной тягаться?» – спросил Акай, улыбаясь.
Афоня осмотрел крепкую фигуру Акая, взгляд его остановился на большой медвежьей голове, с таким одухотворённым лицом и умными глазами.
«Что-то первый раз вижу этого богатыря, – хохотнул по-доброму Афоня, – отколь такой взялся?».
«Да, вот шёл сюда и пришёл посмотреть на тебя, русского богатыря, крепок ли ты», – отшутился, подражая Афоне, Акай.
«Ну, если нет больше охотников, то давай с тобой посоперничаем», – с иронией сказал Афоня.
Афоня легко подхватил длинную жердь, не спеша протянул её в руки Акая, и улыбающееся его лицо стало серьёзным, когда он почувствовал, как жилистые руки соперника потянули на себя, и неожиданно жердь заскользила в его руках. Все замерли, следя за поединком.
Пришлось Афоне применить свою силу всю без остатка, жилистые руки, словно клещи, удерживали жердь, изогнувшуюся дугой, несмотря на толщину, да и сами богатыри склонились к самой земле, «наотзадок», словно старались больше её изогнуть.
«То ли мне в глазах мерещится, то ли на самом деле ноги-то у них в землю уходят», – сказал дед Тимофей.
Но никто не засмеялся, и слова его приняли серьёзно, созерцая напряжённые фигуры богатырей, но все же кто-то сказал:
– А и правда, дедушка,  вроде они меньше стали.
Эти слова были услышаны богатырями, что подзадорило их, увеличило напряжение, они изо всех сил дернули жердь, каждый в свою сторону. Раздался страшный треск, жердь лопнула, и соперники, держа в руках остатки её, сели на землю, что вызвало дружный смех окружающих.
Но и они рассмеялись и, сойдясь, пожали друг другу руки.
«Не думал я, что есть равный мне в этой деревне», – не без хвастовства сказал Афоня.
«И я раньше не встречал такой сильной руки!», – согласился с ним Акай.
– Вижу, что по силе мы равны, но не хочу, чтобы такой сильный человек был против нас, не хотел бы видеть в тебе врага.
– Совсем недавно, а кажется, что давно, хожу я по вашей земле, полюбился мне ваш народ – много приветливых, сердечных и готовых придти на помощь людей в вашей стране, добрый вы народ, стал он мне как родной, так неужто я предам его? – Нет, не бывать этому!
Вечер опускался на землю, Алёша позаботился о костре, возле него уселись старые и новые друзья, и продолжили приятную сердцу беседу, глядя на огонь, на взлетающие искры и осыпающиеся головешки.

НОЧЬ НА ИВАНА КУПАЛА
А молодёжь деревни развела на пригорке свой большой костёр и, когда он стал догорать, парни и девушки прыгали через него, девушки визжали, парни гоготали.
После завели хороводы, девушки душевно пели, парни вторили им басами, потом плели венки и подбрасывали их в воздух, а парни ловили, стараясь поймать венок той, что красивее и, если это получалось, девушки смотрели по-иному на молодого, понимая, что она ему нравится, хотя всё это считалось шуткой. Кругом раздавался смех.
Незаметно вечер забрал в свою власть всё вокруг – на небе засветилась звезда, и загадочные тени освещённых луной предметов словно выступили вперёд, рисуя в воображении диковинные образы. Иногда казалось, что возле дерева или куста стоит человек или несколько, и спокойно наблюдает за происходящим, но если это человек, то какой – добрый или злой? Это пугало девушек и настораживало парней, ведь кругом был лес, а в лесу, по рассказам бабушек, обитало много нечисти.
Вот и сейчас, когда сумерки сгустились и, казалось, что жизнь должна замереть, в лесу кто-то ухал, стенал, слышался какой-то загадочный шум или говор.
«Уж не чёрт ли это ухает?» – шептались девушки.
Они сгрудились и старались держаться поближе к парням. А те только посмеивались, подшучивали, нарочно пугали девушек.
«Смотри, Алёна, – говорил Федот, – кто-то в кустах прячется, вон шевелится, не татарин ли, или разбойники притаились. – Алёна взвизгивает, прячется за Федота, незаметно для себя прижимаясь к нему, а Федоту только этого и надо: – Не бойся, я же рядом».
Всё же темнота пугает девушек, и они собираются домой, а парни думают, как их задержать, понимая, что если они уйдут, то вечер будет испорчен.
Выручает всех Фёдор – он придумывает на ходу:
– Да это же дед Тимофей портки развесил, в пруд он ввалился, мёду ради праздника отведал, да не рассчитал. Ветерком-то их качает, а кажется, что кто-то там шевелится.
Девушки всматриваются и видят, что это действительно портки, уж очень похоже. Это их успокаивает, да им и не хотелось домой идти, и это недавнее желание уйти наигранно.
«Ну, хорошо, – соглашаются они не сразу, – только возьмите на всякий случай палки».
«Да мы и без палок справимся», – смеются парни, но некоторые всё же находят палки, так чтобы руки были заняты.
«Девчата, а вы знаете какая сегодня ночь?», – кто-то, чтобы поддержать разговор, задаёт наивный вопрос.
«Ивана Купалы», – хором отвечают девушки и смеются.
«А вы слышали, – говорит Фёдор, – что в эту сегодняшнюю ночь в самой глуши, на дне оврага папоротник цветёт, и кто его найдёт, тот и счастье своё найдёт. Если пойдём сейчас сразу, то, может, и найдём этот самый цветок».
Девушки, конечно, слышали эту легенду, но сейчас в эту загадочную ночь, среди бушующей, цветущей природы в окружении близких им людей, эти слова прозвучали для них внове, заинтересовали, они уже только и хотели искать своё счастье, несмотря на боязнь идти в тёмный, загадочный и таинственный лес. Рассказы бабушек о нечистой силе, о которой напоминали крики ночных птиц, вспомнились каждой, и если бы не парни, которые ничего не боялись, только посмеивались, девушки ни за что не пошли бы. Но вот они, собравшись с духом и не отходя от парней ни на шаг, решились идти за непонятным, волшебным цветком папоротника.
Наступила ночь, летняя ночь, в которую лес и его обитатели после солнечного тёплого дня, никак не могли угомониться – кто-то вздыхал, свистел и даже кашлял (наверное, леший), ухал филин, птица-пересмешник изредка издавала звуки, похожие на смех, иногда под напором верхового ветра, не ощущаемом, правда, внизу, качались верхушки, и раздавался скрип больного дерева. Небо было ясным, осыпанным звёздами, которые загадочно мерцали, словно подмигивали, двурогая луна освещала неясным светом дорогу. Серп луны был наклонён к земле, будто для того, чтобы наблюдать, куда идёт эта группа деревенской молодёжи и зачем.
Девчата, инстинктивно повизгивали, когда слышали какой-нибудь пугающий звук или шорох, парни шикали на них:
– Тише, а то спугнёте цветок, он любит тишину ночную, закроется сразу, не разглядишь!
Парни сами ничего не знали о цветке, но их слова были убедительны – девушки закрывали ладошками рот, не дай бог, уберётся, закроется цветок, потом ещё год.
Вот они нашли овраг, русло высохшего ручья, который оживал только ранней весной, напоминая тогда бурный поток, у этого ручья было странное название Шартик. Кто его дал , не помнили даже самые древние старики.
«А вот и папоротник пошёл», – шепнула одна из девушек.
«Алёна», – тихо позвал Фёдор, протягивая девушке руку. Своим голосом он словно оторвал её от остальных. Она остановилась, а другие продолжили свой путь, девушки лишь многозначительно переглянулись.
«Ты что, Федя?» – тихо спросила Алёна.
«Я знаю одну тропу, – Фёдор коснулся бережно руки Алёны, – если подняться по тому склону оврага и пройти немного по этой лунной дорожке – туда, где овраг делает изгиб, тогда ты увидишь, сколько там папоротника. Не побоишься со мной идти?».
– Я знаю ты, Федя, парень серьёзный, девушку не обидишь.
И Алёна доверчиво подала ему руку.
Тихо, почти шёпотом переговариваясь, они пересекли промежуток между изгибами оврага и вышли к широкому руслу бывшей реки, на дне этого русла буйно разросся папоротник.
«Федя, – сказала Алёна, мы ведь не так далеко ушли от деревни, а я в этом месте ни разу не была».
– А это место издревле считается заколдованным, говорят, что леший здесь обитает, всех вокруг водит, а к себе не пускает. Да шучу я, Алёна. А потому ты здесь не была, что ни ягод, ни грибов в этом месте нет, почему, не знаю, вот и обходят наши деревенские. Растёт здесь сплошь один папоротник.
Подошли они к крутому склону, ночное облачко на мгновение закрывшее луну, отошло и она осветила вдруг местность.
Фёдор, только что рассказывающий Алёне о папоротнике, удивлённо замолчал – такая открылась красота, и даже показалось ему это место знакомым, ведь только днём он здесь бывал. С низины поднимался лёгкий ночной туман, он закрывал снизу деревья, клубился у зелени, и, казалось, они плыли в воздухе, покачивая ветвями, словно гребли ими по туману. Деревья и кустарники то закрывались почти туманом, то проявлялись чётко. Также и шум леса: скрип деревьев, шелест листвы, крики ночных птиц, отдалённый рык какого-то зверя, стон, что ещё раньше пугал девушек, то становился глуше, то вдруг раздавался чётко.
Несмотря на то, что была ночь, было видно далеко вокруг ещё и потому, что здесь рос хороший строевой лес, и мужики разредили его, выбирая деревья получше. Лес здесь, благодаря этому был чистый (мужики прихватывали и сушняк).
– А ты знаешь, как этот лес называется?
– Слышала что-то, да забыла.
– Тепловка, мужики заметили, что в этом месте зимой больше всего зверья собирается, вот и решили, что им здесь легче или теплее зимовать.
– Всё-то ты, Федя, знаешь: и где лучше папоротник растёт, и как леса называются, и ручьи, а, может, и цветок папоротника знаешь, где искать?
И Алёна тихонько засмеялась в ладошки – чуть слышно, будто колокольчики серебряные зазвенели, и хоть старалась заглушить свой смех, но эхо уловило и отозвалось ещё тоньше где-то в стороне, словно звало куда-то, а вот ещё тоньше зазвенело вдали. Алёна и Фёдор удивлённо переглянулись.
«Подожди-ка, – сказал шёпотом Фёдор, – что-то тут не то, может, это цеток даёт о себе знать?».
У обоих сладко замерло сердце, так хотелось верить в сказку, так хотелось найти своё счастье. Фёдор подошёл к раскидистой, сучковатой берёзе, лихо подпрыгнув, он уцепился за толстый сук, подтянулся, перебрался на другой.
Алёне стало немного жутко, когда Фёдор исчез в кроне дерева, и, опершись в берёзу ладонями, взмолилась:
– Федя, ты меня одну не оставляй, а то я боюсь, леший может утащить, говорят, он девушек крадёт, чтобы они в его лесной избушке прибирались и еду ему готовили. А если заленится какая девушка, и увидит леший непорядок в доме: печь не топлена, еда не варится, пол не метён, то таких девушек он превращает в корявое скрипучее дерево, и таких деревьев возле его избушки очень много, так что и пройти туда трудно, а он ходит вокруг этих дерев и стучит по ним дубинкой. Когда же ему это надоест, он снова ищет какую-нибудь заплутавшую девушку.
Ночной лес, звёздное небо и ночные звуки – всё это заставило вспомнить рассказы и сказки, слышанные от бабушки, но тут сверху раздался спокойный голос Фёдора, и все опасения Алёны развеялись, как дым.
– Не бойся, Алёна, не отдам я тебя лешему, ему самому дубинкой настучу, забудет, как девушек похищать… Ой, Алёна, ты видишь огонёк, вон там, в самой гуще папоротника?
– Может, тебе блазнится, Федя, я-то ничего не вижу.
– Пойдём быстрее, Алёна, пропадёт огонёк, не видать нам его больше, второй раз он нам не покажется!
Фёдор спрыгнул с дерева, взял Алёну за руку и почти потащил её туда, где он видел блеснувший лучик.
Теперь, приближаясь, к этому месту, и Алёна видела, как из гущи папоротника сверкнул слабый огонёк, и ещё ей показалось, что огонёк блуждает, словно переходит с одного куста на другой.
Федя и Алёна остановились, не решаясь подойти поближе.
– Федя, почему он движется, он что – от нас прячется?
– В том-то и дело, что он не каждому даётся. Только чистому душой, без грехов разных он и кажется. Есть ли у тебя грехи?
– А как же без греха-то, Федя, помню, малой ещё была, послала меня мать к отцу на косьбу и положила в узелок три пирога, а я два съела, только один отцу принесла, сказав, что оба пирога в лужу уронила, и мне поверили.
– Ну, это что за грех, нет ли потяжелее?
Алёна задумалась.
«Смотри, утаишь, правду не скажешь – не покажется цветок, исчезнет, и больше никогда его не увидишь», – Фёдя говорил уверенно, он хотел узнать об Алёне побольше, пытался распознать девушку, её душу, потому что чувствовал, как с каждым мгновением она становится ему всё дороже.
«Ой, грешна, мысли иногда приходят грешные, только не скажу какие», – и она горячо посмотрела на Федю и тут же опустила глаза.
«Алёна, – Федя бережно взял её за руки, – знаешь, и у меня такие мысли родятся, когда я вижу тебя, мне кажется, что я…».
В это время лица их осветились, глаза заискрились, они совсем забыли о цветке, так были заняты друг другом. Их лица, освещённые изумрудным светом, стали прекрасными. Словно заворожённые, они смотрели друг на друга, и не было сил повернуть голову и посмотреть на цветок. Сколько они так простояли, неизвестно, и только когда свет стал блекнуть, словно сила цветка стала слабеть, только тогда они повернули головы и увидели, как что-то лучистое, светлое исчезает, прячется в густых зарослях папоротника.
– Ведь никто не поверит, Федя!
– Алёна, а не счастье ли это наше показывалось? Это оно растёт, расцветает, может, не надо о нём всем трезвонить, оно ведь наше, только наше, и если ты хочешь его сохранить, будем молчать, а то не спугнуть бы его, не растрясти у всех на виду.
– Хорошо, Федя, как скажешь.
– Если ты веришь мне, веришь, что я принесу тебе счастье.
Федя не отводил своих глаз от неё.
Алёна согласно кивнула головой.
– Тогда жди сватов.
Когда они отправились в обратный путь, и среди деревьев распустился предутренний туман, неосознанно обернулись оба назад и увидели, как, словно прощаясь, блеснул луч, озаряя верхушки деревьев, траву.
– Ой, Федя, снова цветок лучики посылает!
«Да, нет, милая, – засмеялся Фёдор, – это солнце встаёт или, может быть, заря нашей новой жизни зажигается.
И действительно, то ли цветок помог, то ли сильно любили они, только жизнь сложилась у них счастливо.

ПРОЩАНИЕ
На следующий день после Ивана Купалы наступила пора расставания. Фома Иваныч объявил сбор – наказ был выполнен, хан излечен, и он понимал, что его нужно было побыстрее доставить к князю живым и здоровым. Макариха, наконец, объявила хана полностью выздоровевшим. И дети выздоравливали – трава хорошо помогала.
Афоня на прощанье сходил в лес, подобрал похожую жердь, обтесал, принёс в деревню – не хотел, чтоб его поминали дурным словом, мол, сломал забаву. А в деревне после праздника страда началась, некогда за жердью в лес идти. Завидел деда Тимофея, почему-то положил жердь к его ногам и добродушно пробасил:
– Я говорю: сломал – виноват, надо новую сделать, чтоб люди добром поминали.
«Слышь, Афоня, что-то она мне кажется раза в два толще прежней», – подзадорил его Алёша.
«Ты ещё имя своё вырежи на память, чтоб помнили», – добавил Олег.
– Это точно, спасибо, я-то бы не догадался.
И он немного грубовато топором вырезал своё имя, тут и Алёша с Олегом не удержались – запечатлели свои имена.
«А жаль всё же уезжать, понравились мне эти места», – сказал Афоня.
«А мне-то как жаль, – добавил Алёша, – это же мои родные места, но надо – служба».
«И мне, други, любо было здесь, и если бы не моя Анна, остался бы тут навсегда – жизнь здесь тихая, размеренная, люди хороши, незлобные, стал бы охотиться, своё хозяйство завёл, нашёл бы девушку хорошую, во мне ведь тоже русская кровь течёт», – сказал мечтательно Олег.
«Хорошо мечтать, но служба службой – надо, ребята, собираться», – подытожил Афоня.
Тут к ним подошли Гирей и Акай, они свободно ходили по деревне, никто их не опекал, не следил за ними, не чинил препятствия их перемещениям. Они не могли надивиться на простоту и доверчивость здешних людей – у которых и в мыслях не было подозревать Гирея и Акая в злом умысле, бояться их побега.
Даже Фома Иваныч не препятствовал им ни в чём, не довлел над ними.
«Сегодня уезжаем, прощаться надо с деревней», – сказал Гирей.
– Знаем, Фома Иваныч нас предупреждал.
– Хотелось как-то отблагодарить Макариху, ведь она мне жизнь спасла, но чем, не знаю, только и сделал, что в ноги ей поклонился и руки целовал.
«Да, замечательная женщина, просто волшебница какая-то, – сказал Акай, – если бы она не спасла тебя – в моей жизни не стало бы смысла».
«Дорога у нас недальняя, но всё же надо поспешить, – сказал Афоня, – мало ли что в дороге может случиться».
«Правильно говоришь, служивый, – послышался голос Фомы Иваныча, он пришёл вместе с Лазарем, – только погоди чуток, вся деревня вас хочет проводить».
И действительно, ото всех домов шёл народ – все хотели проводить хороших гостей, к ним уже привыкли, помнили, как оборонили от разбойников, да и другую помощь оказывали.
Впереди шёл дед Тимофей (это он скликал народ, оторвав многих от дел), он был выше всех на голову, выделялся богатырским телосложением, хотя и посогнул его возраст.
«Смотрите, – говорил он односельчанам, –  они нам на прощание новую тягательную жердь смастерили, я всё старую жалел, ведь в молодости ещё её тягал, и до меня тягали. Глядите, а новая-то ещё лучше, и начертано тут что-то, – он читает славянские буквы, слагает в слова и говорит немного изумлённо: – Эх ты, да они тут свои имена начертали, этак мы их никогда не забудем».
При последних словах все по-доброму рассмеялись.
«Эта должна быть не хуже, – сказал Афоня, – долго её выбирал, думаю, надолго хватит, тягайте на здоровье».
– Спасибо, сынки, мы вас не забудем, вы нам по сердцу пришлись. Ты, Алёша, будешь нас навещать? Не век же тебе служить! А уж от него и о вас узнаем. Как, Алёша, вернёшься снова в деревню-то или у князя останешься?
– Что ты, дед Тимофей, обязательно вернусь, как князь отпустит, так и вернусь. Да и дело у меня тут есть…
Алёша оглядывал деревенских, кого-то высматривал, лицо его было озабоченным. Его друзья улыбались многозначительно, поглядывая на него, они-то знали, кого он высматривает, но, конечно, никому бы об этом не сказали. Но вот он облегчённо вздохнул, улыбнулся и прощально помахал рукой кому-то.
А та, кому он рукой махал, тоже незаметно подняла руку, помахала на прощанье, но выйти не посмела, так как тут же были её родители.
– Ну что, все простились?
Фома Иваныч за руку попрощался со всеми: с Афоней, Олегом, Гиреем, Акаем и напоследок, задержав свою руку в руке Алёши, а другой рукой похлопав его по спине, сказал:
– А ты, как односельчанин наш, назначаешься старшим, и хоть молод ты, моложе почитай других, но рассудителен, я считаю, что и умён, да и места наши лучше других знаешь, и хоть путь недалёк, но всё же надо быть осторожным – в дороге мало ли что случится? Ну, кланяйтесь князю, расскажите ему, как мы вас содержали. А что было плохо, то забудьте, только злой человек плохое-то в себе держит, ну а вы-то, я знаю, не такие. А тебе, хан, и помощнику твоему желаю счастливо добраться до страны своей (думаю, князь держать не станет), не поминайте нас лихом, а если захотите к нам снова в гости по-хорошему, то добро пожаловать, только памятуя добро наше, не ходите войной на нас.
После этих слов Гирей вышел вперёд и поклонился в пояс на три стороны, (такие поклоны он не раз видел в этой стране, когда люди благодарили сердечно кого-нибудь за что-нибудь), и не погнушался он, как хан, поклониться простым людям.
– Спасибо вам всем за сердечную доброту, за приют, а насчёт того, чтобы не идти на вас войною, скажу так, клянусь всем, что мне дорого, никогда не пойду на Русь воевать! А если встречу угнетённых русских людей, то буду их защищать, бороться за них, и если они вдали от родины или в плену, постараюсь вернуть их на Русь!
– Верим мы тебе, видим, что говоришь от чистого сердца.
«Сынки, – прервал Фому дед Тимофей с лёгким поклоном в его сторону (не серчай, мол), – как с вами-то нам спокойно жилось, и обороняли вы нас, и в других делах жэитейских помогали, словом, за вами, как за каменной стеной. Не бедокурили вы, нет, как иные молодые парни вытворяют, и никто на вас не обижен, и все жалеют, что вы уезжаете. Но что поделаешь – служба, ну, не буду вас долго задерживать, вам ещё путь-дорога предстоит, только скажу вам большое спасибо от всех жителей нашей деревни. Мы будем помнить вас, ну и вы не  забывайте нашу глухую, но вместе с тем прекрасную деревню. Счастливого вам пути и светлых дней впереди!».
Дед Тимофей давно уже так не изъяснялся и от такой проделанной умственной работы даже вздохнул облегчённо: «Уф!».
«Молодец, старик, – Фома Иваныч хлопнул слегка деда по плечу, – то же самое я хотел сказать, да у тебя как-то душевней получилось».
Наконец, пятеро старых и новых друзей уселись на телегу и тронули лошадей, беспрестанно махая прощально руками, пока не скрылись за поворотом в лесу. Их сопровождали до большака на своих конях Фома Иваныч и Лазарь Лексеич, им очень хотелось тоже показаться князю, доложить, как послужили они ему, да побоялись, примет ли он их, мужиков лапотных, а ещё подумали, что не они больше услужили князю, а Макариха. И хотя уважали они её очень и любили, но всё же решили, что бабе и подавно не гоже князю показываться. Проводив до широкой, езжаной дороги наших героев, они повернули обратно.
Но последующие события и вовсе отвлекли всех от всеми переживаемого отъезда наших друзей.
Только спустя несколько месяцев узнал Фома Иваныч, что они добрались благополучно, что князь беседовал с ханом, и вскорости он и Акай отправились в свою страну, и будто удалось ему снова возглавить государство и подавить заговор.
И только спустя год, в такое же летнее время посетило деревню чужеземное посольство и одарило Фому Иваныча и всех деревенских дарами иноземными, невиданными, и извещено ему было, что дары прислал хан Гирей, что здравствует он, правит страной своей и благодарит, и вечно будет благодарен всем жителям деревни и особенно Макарихе.

БЕДА
Макариха прощально машет рукой полюбившимся ей людям, и когда те исчезают из поля зрения, поворачивается и спешит к своему дому, дела. Она идёт сквозь толпу односельчан, которые не спешат расходиться, и всё ещё обсуждают отъезд.
А Макариха уже думает, что ей нужно сделать в первую очередь, ведь дел у неё выше крыши. Надо навестить, проверить выздоравливающих (слава Богу) детей, сбегать на дальний луг, пока вёдро (сухая погода), посмотреть не пошли ли некоторые травы, нет, сначала надо сходить к Никаноровне, она жаловалась на боли в животе, а уж потом на луг, после приготовить отвар для Емельяна.
Но тут почти у самой избы она чуть не натыкается на какую-то фигуру, появившуюся словно из другого мира, чуждую всей обстановке, фигуру в чёрном.
Она испуганно отпрянула в сторону, но вглядевшись, определяет, что эта фигура по очертаниям ей знакома, она пытается узнать, кто это и зачем здесь. Макариха пристально всматривается в эту женскую фигуру с наклонённой головой, та поднимает голову, открывается чуть лицо, почти полностью закрытое чёрным платом. Макариха видит безумные, округлившиеся глаза, они вперяются в глаза Макарихи, и та вдруг узнаёт это, ставшее чужим, лицо Марии, этой немного болтливой, любящей посмеяться соседки. Но что её могло так изменить?
– Беда, Макариха, сестра-то моя Нюша умерла, а муж её Онисим при смерти лежит, сказал мне, что все себя нормально чувствовали, и вдруг за два дня скрутило. Первой Нюша занеможила, думала, пройдёт – не первый раз так, ну, подумаешь, настыла, наверное, а за ней и Онисим. Думали, пройдёт, даже к тебе не пошли, а потом уже и не смогли. Хорошо, что я к ним зашла, а то и не знали бы, что они умерли. И что хоть это за хворь их подкосила?
При этих словах Мария чуть не закричала в голос, однако зажала рот, а слёзы потекли градом.
– Грех за мной, ведь кабы я зашла к ним деньком раньше, может, и отстояла бы ты Нюшку-то.
Макариха сначала оцепенела от слов Марии, а потом схватилась за голову и даже отвернулась от вопрошающих глаз Марии, чтобы она не увидела её растерянности. Она поняла, что за болезнь их подкосила, и чуть не вскрикнула, прикрыла рот ладошкой – ведь трава-то у неё закончилась, чем лечить? Не думала, что она потребуется, считала, что всех от этой проклятой хвори вылечила, радовалась, глядя, как хан и дети поправляются.
«Старики жили одни, – думала Макариха, – их дети отделились, жили самостоятельно, и какая-то ссора между родителями и детьми не позволяла им видеться. Теперь это и хорошо, но всё же, может быть, они с кем-нибудь встречались, уже заболев? И вдруг она поняла причину их болезни – скорей всего эти, уже заболевшие, ребятишки Настя и Илья снова захотели пить в тот жаркий день и зашли в дом Онисима и Нюши испить водицы, ну а те были на сенокосе и их не видели, потому и не знали, от чего захворали, хотя наверняка слышали, что эти дети заболели и лечатся».
Эти мысли пролетели в её голове за мгновение.

В ДОМЕ НЮШИ
– Маша, ты в избе ничего не трогала, ни к чему не прикасалась?
– Ни к чему… только Онисиму воды поднесла, уж больно жаждал.
– Пойдём быстрее ко мне – очиститься надо. А после ни с кем не встречалась, руку никому не пожимала?
– Нет, кажись, нет…
– В избу Нюшину никто не заходил?
– Если только вперёд меня кто заходил, не знаю, при мне – никто, а дверь-то я, вишь, палкой подпёрла, чтобы никто в дом не зашёл.
– Ну, а от Нюши к себе домой заходила? Кого-то видела?
– Дома никого не было, я только переоделась и бегом к тебе. Что же теперь делать, Макариха, поможешь ли Онисиму? И что за болезнь такая? Такая, что дала пожить Нюше только два дня.
«Слушай, – Макариха вдруг остановилась, – беги быстрей домой, возьми одежду всю, в которой была у Нюши и задворками ко мне, старайся ни с кем не встречаться, а одежду твою мы сожгём».
– Да ты что, Макариха, в чём же я ходить-то буду, хорошо ли подумала, всё ли у тебя с головой нормально?
– С головой у меня нормально, не хочешь же ты заболеть, как Нюша?
– Нет, конечно!
– Так слушайся меня, возьми одежду и ко мне,.. нет, погоди, если дома никого не будет, то сразу сожги одежду в своей печи и жди меня, я настой принесу. Поняла?
– Ну хорошо.
Макариха вбежала в дом, наполнила сосуд очищающей жидкостью, благо она у неё была приготовлена, и также бегом к дому Марии. Ещё вбегая по ступенькам крыльца, она услышала причитания, а войдя, увидела Марью возле устья печи, она орудовала клюкой, сжигая свою одежду, и причитала:
– Господи, да за что, за какие грехи беда-то эта на нас напала, пошто я шевелю в угольях-то одежду свою, а ходить-то мне в чём? Неужто заразу-то нанесли те люди, что у Макарихи лечились, будь проклята эта зараза!
«Успокойся, Маня, не переживай – будет у тебя новая одёжа, давай-ка, помой руки по локоть в настое, ты помнишь к чему в избе прикасалась, к посуде не прикасалась?» – Макариха успокаивала подругу, но сама боялась не заразилась ли Мария, и поможет ли очищающий настой.
– Нет, посуды не касалась, лишь ковш брала воды почерпнуть Онисиму, а ковш-то на длинной рукояти, а больше ни к чему, только к скобе дверной.
– Это у Онисима, а здесь к чему прикасалась?
– А здесь только к ухватам, да кремень с тесалом брала.
Макариха протёрла отваром всё, к чему дотрагивалась Мария, и саму её опрыскала, как могла, смыла заразу.
– А теперь ступай к Онисиму, только в дом не входи и жди меня, я к Фоме сбегаю, предупрежу, пусть караул к дому выставит, чтобы никого близко не подпускали. Скажу ему и тут же прибегу, а ты ни к чему не дотрагивайся, а проверь, не подходил ли кто к избе. Кто ни подойдёт, не пускай, ссылайся на Фому.
– Всё, Макариха, сделаю, как сказала, да и как тебя не слушаться – на тебя одна надёжа.
Макариха побежала задворками к Фоме Иванычу (чтобы не смущать людей своей поспешностью), а Мария – к Онисиму.
Макариха как-то сразу, словно он её ждал, наткнулась на Фому Иваныча, он стоял у овина, нахмурив лоб, как бы в ожидании несчастия, предчувствуя его.
Увидев Макариху, её испуганное лицо, округлившиеся глаза, всё поняв (что же ещё может быть), он сказал неожиданно для себя:
– Ещё?
– Ещё, Фома, Нюша умерла, надо чтобы к её дому никто подойти не посмел.
– А Онисим?
– Онисим при смерти, попытаюсь его лечить, но главное – трава целебная кончилась. Не знаю что делать.
Макариха вдруг всхлипнула, прикрыла лицо рукой.
– Макариха, дорогая, ты верь себе, ты ведь сильная и умная, мы надеемся на тебя.
– Спасибо, Фома!
Она утерла набежавшие слёзы, сбросила следы недавней слабости, улыбнулась старосте и снова почти бегом устремилась к дому Онисима.
Вот и знакомый частокол у дома Онисима, возле крыльца тихо плачущая Мария, увидев Макариху, вытерла концами платка слёзы, с надеждой посмотрела на неё.
– Ты, Маня, не плачь, слезами горю не поможешь, посиди тут на завалинке и никого не пускай, пока Фома сторожей не пришлёт.
Она вошла в избу, протёрла намоченной тряпочкой всё, за что могли браться больные, опрыскала стены и пол, и только после оглядела обстановку.
На широкой лавке лежала со скрещенными на груди руками вытянувшаяся Нюша, лицо её обострилось, как будто она голодала до смерти неделю, морщины на лице исчезли. Над головой в тёмном переднем углу прокопченные образа, лики словно закрашены чёрной краской. Под ними потрескивала лучина, Мария постаралась, огарки с неё падали в подставленный ушат с водой. За печкой посвистывал невидимый сверчок – житель всех крестьянских изб. Пол наклонился в сторону входной двери, что показывало возраст дома, потолка не было, виделись ровные ряды уложенной соломы на крыше, но уложенной давно, местами зияли дыры. В углу возле печи лежали перевязанные пучки соломы, видимо, хозяин заготовил их для замены сгнившей, да не успел и вряд ли теперь сможет это сделать. На стенах висели пучки ароматных трав (Макариха с надеждой рассмотрела их, но нужной не было), сушёные они источали тонкий приятный аромат, заглушая посторонние запахи и гниль старого дома. Большой, грубо строганный стол, сделанный когда-то для всей семьи, широкие лавки у стен, на которых можно не только сидеть, но и лежать. Выделялась лишь единственная, довольно искусно сложенная кровать с резьбой (память о плотнике-столяре Епифане, давно уже умершем), радующая глаз среди серой, простой обстановки.
На этой-то кровати метался в жару Онисим, большой, жилистый мужик. Макариха постаралась ему помочь – она принесла настой ромашки, девясила и других трав, снимающий жар, приносящий больному облегчение, но не полное выздоровление от этой болезни.
С большой осторожностью она поднесла Онисиму настой, приговаривая:
– Выпей отварику, выпей, легче тебе будет, родной (он и вправду был её дальним родственником, но и другому, чужому человеку она могла так сказать), жар спадёт – тебе и полегчает, помирать-то тебе ещё рано, милый, ты ещё молодой!
Говорила она эти слова, но сама им не верила, знала, что только одно средство поможет – трава, которой уже не было. Созревает та трава в середине лета, а сейчас только начало, впитывает в себя соки земли, придающие растенью целебные свойства, которых нет в других. Растёт она на высоких местах, не любит сырости, словно старается вобрать в себя солнечные лучи, которые вкупе с соками растения рождают волшебные свойства. Найти эту траву можно. Макариха её определит, но сейчас она бесполезна, собирать её нужно в определённые сроки, а они наступают через три седьмицы.
Ухаживая за больным, она лихорадочно думала, что можно сделать. Пройтись по домам, может, у кого-нибудь случайно окажется пучок целебной травы. А если нет, тогда искать по окрестным деревням.

ИСПЫТАНИЕ
Но вот она слышит, как Мария переговаривается с кем-то. Макариха выглядывает в избяное окно, обтянутое бычьим пузырём, которое пропускает только свет, она приоткрывает небольшую створку и видит Фому Иваныча, он не один – с ним Лазарь Лексеич и ещё двое мужиков, они стоят, не решаются подойти близко, предупреждённые Марией. Она видит угрюмое, тревожное лицо Фомы Иваныча, он о чём-то говорит с Лазарем, тот также хмур, они иногда крестятся, с опаской смотрят в сторону дома.
Макариха вдруг увидела: Лазарь взмахивает как-то странно руками, сначала она не поняла, а потом схватилась за голову – неужели хотят поджечь дом. Она напрягла слух и услышала такие слова:
«Ты, Фома Иваныч, пойми, в этом деле медлить нельзя. Допустить беду не можно, палец загнивший, смердящий надо рубить без жалости, чтобы вся рука не загнила. Так и тут – не решимся, жалеючи, и зараза пойдёт по деревне», – говорил, как показалось Фоме, торопливо-испуганно срывающимся голосом Лазарь.
«Не за себя ли больше боишься?» – подумал Фома Иваныч, а вслух сказал:
– Погоди, Лазарь Лексеич, не егози – поспешишь, всему делу насмешишь. Тут, конечно, не до смеха, это я к слову, но подумать здесь крепко надо. Сперва надо с Макарихой поговорить, может, она заразу эту на корню изведёт, ведь смогла же она чужеземца вылечить. Так что не спеши, глядишь, и наладится ещё всё.
– Конечно, главный человек на деревне – это ты, Фома Иваныч, да только если беда случится, тогда и вина на тебе будет. Мы бы сейчас запалили, мужичков бы расставили, дабы огонь не перекинулся, и не о чем говорить, – огонь, он ведь всё очищает.
– И правда, главный я здесь, самим князем поставленный, за всё за каждого человека, и за Онисима, что покамест живой ещё, отвечаю, и слово моё – закон. Как скажу, так и будет, а совет твой я выслушал, но принять пока не могу. Надо Макариху найти, только она может тут рассудить, она скажет что делать. Мария, где же Макариха?
– Так здесь она, в дому, к Онисиму, значит, пошла его лечить, а мне велела тут быть и никого к дому не допускать, и к себе, сказала, никого не подпускать, я-то, вишь, раньше здесь, первой была.
Фома Иваныч удивлённо посмотрел на Лазаря, отступившего на шаг назад. «Неужто так переполошился?». А вслух сказал:
– Да ты что, Лазарь, что с тобой, не рано ли опасаешься?
– А тебе непонятно? А коли зараза эта на нас перекинется. На вот тебе крест, не за себя боюсь, опасаюся детушек, да жену свою милую заразить.
И всё же, несмотря на это оправдание, Фоме было неприятно смотреть на своего помощника. Видно, только в беде человек познаётся.
– Да ты, я вижу, совсем перепугался, возьми себя в руки, не позорь ни себя, ни меня, не одни мы, мужики ведь смотрят, что о нас подумают. Ты мой помощник, так не ударь же лицом в грязь!
Лазарь смутился, слова Фомы Иваныча словно кольнули в сердце, а действительно, как мог он, второе лицо в деревне, под действием неожиданно проявившейся слабости, показать себя не с лучшей стороны. Фома Иваныч выговорил Лазарю вполголоса, но он, устыдившись этих слов, оглянулся назад – не слышали ли.
«Да так можно всё уважение потерять, и не только Фома Иваныч, но и мужики, если ненароком слышали, что они, о нём подумают? Кажется, теперь шагнул бы в заразную избу, себя не жалеючи».
Понял Лазарь, что если сейчас промолчать и вести себя по-прежнему, значит, потерять к себе уважение, и отчуждение возникнет между ними. Вздохнув, он немного поспешно сказал, приложив руку к груди:
– Прости меня, Фома Иваныч, за то, что сейчас говорил и делал. Не знаю, бес что ли меня попутал, словно не в себе я был и не ведал, что и наговорил тебе.
Говоря, Лазарь наклонил голову к Фоме Иванычу, а потом в сторону мужиков, будто и у них просил прощения.
– Хочешь, я в избу пойду к Макарихе и узнаю, что там и как.
И он сделал шаг в сторону избы с решительным видом.
«Постой, попозже, – Фома удерживает за плечо Лазаря, – не узнаю я тебя сегодня. Ну, да ладно, сам знаешь, повинную голову меч не сечёт. А что одумался, понял что к чему, за это хвалю. А вот, кстати, и Макариха на крыльце показалась».
Макариха подняла руку, привлекая к себе внимание, лицо выражало озабоченность.
– Фома Иваныч, прикажи, чтобы и близко к дому никто не подходил, стражу поставь, всем сообщи, что если кто нарушит приказ, будет строго наказан, пообещай что-нибудь пострашнее, дабы никто и не осмелился сюда приближаться. А меня не бойтесь – я старалась ни к чему не прикасаться. Онисима поила настоем травяным из ковша с длинной рукоятью, а после руки ополоснула очищающим настоем. Да к тому же заговор сделала – дед ещё учил, так что хворь ко мне не пристанет. Но всё же близко к вам подходить не буду – бережёного Бог бережёт. И ещё ты, Фома, спроси деревенских: нет ли у кого травки, косторой зовётся, а похожа она на зверобой, только выше и лист шире и больше, да и цвет, и запах другой. Может, кто-то и насобирал, насушил такой травки. Сама-то я по домам не пойду – не до того, да и люди прознают, опасаться будут.
Фома Иваныч обернулся к Лазарю Лексеичу:
– Всё слышал? Возьми мужиков, быстренько пройдите по домам, но поспешая, не спеши, как следует просмотрите, ведь многие травы-то собирают, может, кто-то знает о той траве, что Макариха назвала. Запомнил ли ты, как трава эта выглядит и как называется?
– Не сумлевайся, Фома Иваныч, всё помню, да и мужики запомнили, думаю. Уж если есть в деревне в избах такая трава, сыщем, не беспокойся!
«Ну, хорошо, иди, Лазарь, я на тебя надеюсь, – и он слегка хлопнул его по плечу, – ну а мне здесь покамест надо быть, другие дела отложим. И ещё, пойдёте по избам траву искать, заодно сообщайте всем, что я запрещаю (так и скажи) появляться возле этого дома. Если будут спрашивать почему, говори, что не знаешь, и оповещение всем будет после. А если поймают кого возле дома сего (ну, зависимо от возраста, конечно), бить батогами, ну а самых настырных, кто ослушается, того в яму посажу, и день, и ночь будет сидеть».
– Всё сделаю, Фома Иваныч, пошли, мужики.
Макариха ушла в дом, Мария, пригорюнившись, сидела на завалинке. Фома Иваныч остался один у калитки. Ветерок ласково трепал кучерявую, окладистую бороду, закручивая кудри на голове, обнажая иногда высокий красивый лоб. Вся его осанистая, словно изваянная из камня фигура, выражала уверенность, спокойствие. С таким человеком не пропадёшь, никого и ничего не надо бояться.
Макариха, снова появившаяся на крыльце, невольно залюбовалась этим высеченным из плоти природой человеком, глядя на него, она почувствовала уверенность в своих силах, и тот страх, растерянность, властвовавшие ею некоторое время назад, растаяли, как прошлогодний снег, и у неё появилась надежда, что всё будет хорошо.
Прошло немного времени, как вновь появился Лазарь Лексеич, словно ветром он пронёсся со своими помощниками по домам, показывая своим приходом, что не так уж велика деревня.
Все, и Фома Иваныч, и Макариха, и даже Мария с надеждой всматриваются в него – что-то он скажет. Но тот только виновато разводит руки – не нашли лечебной травы.
«Ну, что будем делать, Макариха?» – спрашивает Фома Иваныч.
«Ничего страшного нет, – уверенно-успокаивающе отвечает она, – перво-наперво поставь здесь надёжных людей, пусть день и ночь стоят, тогда зараза дальше не пойдёт. А я завтра с утра по соседним деревням пойду. Есть у меня одна подруга, давно не виделись, она тоже знахарка – к ней зайду. А Марию научу, как за Онисимом ухаживать и как не заболеть. Если никто к этому дому и близко не подойдёт, то бояться нечего –не заболеет».
– Ну, ты меня утешила, а чтобы лучше и надёжнее охранять, как Макариха, может, огородим это место сплошным забором?
– Это хорошо бы было, так, чтобы никто через такой забор пройти не смог. Начинайте сегодня же, а мы с Марией пойдём задворками ко мне – мне надо ещё отвары делать и кое-что о врачевании ей рассказать.

ЕТИШКА
Утром Макариха отправилась в поисках травы по соседним деревням. Всю ночь у дома Онисима сторожили, меняясь по очереди, самые надёжные люди деревни, словно кто-то осмелился бы нарушить приказ старосты.
А с утра зашевелилась деревня – отовсюду шли мужики с топорами валить деревья для забора. Закипела работа, застучали топоры, те, кто посильнее, подрубали деревья поровнее, другие обрубали сучья, ошкуривали, сглаживали стволы и доставляли на место, третьи вкапывали в землю, ставили вплотную заострённые столбы, один к другому так, что и щелей почти не было. Мужики разработались, ладилось привычное дело. Сначала работали молчаливо – понимали, для чего старались (хоть и не велено было говорить для чего, но все догадывались), но чем выше поднималось солнце, тем шумнее делалось в лесу, вскоре послышались смех, шутки, кто-то уже подпевал, мурлыкал под нос, незаметно для себя:
– Ах, вы, сени, мои сени…
В лесу раздавались крики:
– Антипка, сторонись, хлыст на тебя идёт!
– Вижу, Федя, стороной пройдёт.
– Ваня, ты что возишься, вон Антип уже два дерева повалил, а ты с одним не справишься?
– Так у меня же кряж еловый попался, а у Антипки ольха, ты что, не видишь?
– С такими-то ручищами и кряжи можно свалить, как ольху, или заробел, от страха руки не слушаются?
– Сейчас ты заробеешь – рука-то у меня тяжёлая!
– Рука-то тяжёлая, а вот усердия маловато.
Шутник отскакивает в сторону, знает, что с Ваней шутки плохи.
– Эх, попадись мне в другое время!
Ваня от злости (слова шутника задели его за живое) сильнее рубит кряж, и вот он, скрипя, с тяжёлым шумом падает на землю, гулом отдаётся по земле.
– Ваня, кто же это бревно потащит, да его втроём надо ставить, ты что не мог потоньше подобрать?
– Толстых брёвен меньше потребуется, чем тонких.
– Зато тонкие быстрее отрабатывать.
Так, весело переговариваясь, мужики споро делали  дело.
Среди тех, что ставили брёвна, выделялся Етишка, но не богатырским ростом или умными речами и не сноровкой, а скорее, наоборот – мужичок небольшой, неказистый и неприметный. У него всё валилось из рук, он был в не по росту длинной одежде (кто-то сжалился, дал поносить, а то ходил в отрепьях), за полы которой он постоянно запинался и иногда падал.
Етишка был плохим помощником, но от работы не увиливал, стараясь, хотя от него было мало пользы. Мужики дали ему самое простое дело (побоялись дать ему топор, упаси Бог, что с ним может натворить) – когда мужики ставили очередной столб, он рогатиной удерживал его в прямом положении, другим концом упирая в землю, для чего не требовалось большой силы. И пока он держал рогатиною бревно, мужики закрепляли его, связывая пеньковой верёвкой с соседним бревном.
Етишке никогда не везло, был он никудышным мужиком – всё у него валилось из рук. Задумал дом построить – чуть бревном не придавило, кое-как венцы поставил – нашлись помощники, подсказали советом и возвести помогли, так стропила на крыше плохо закрепил, и хороший ветерок сдвинул их набок. Пошёл на охоту – едва кабан не загрыз. И когда с ним случалось несчастье, он говорил: «Вот жизнь!». И вскоре многие, когда что-то не получалось, стали говорить, прибавляя его имя: «Вот Етишкина жизнь!».
Были у него когда-то родители и две сестры: одна Нюша, вторая Мария. Жила семья бедно, чуть не побиралась, в дому хоть шаром покати, не на чем глаз задержать. Но была реликвия, доставшаяся по наследству – это большой серебряный крест деда. И существовала легенда в семье, так как ни Етишка, ни обе сестры деда никогда не видели, о нём лишь родители немного рассказали.

ОТЕЦ СЕРАФИМ
Ещё в молодости ушёл их дед от мирской жизни и суеты в «пустошь». Был он когда-то богат, но однажды почувствовал на себе тяжесть грехов мирской жизни, всё оставил брату, ушёл в монастырь. Там, постигнув святые законы, постоянно молясь за свою душу и истязая своё тело тяжкими трудами и постами, он прожил несколько лет. Но и это показалось ему мало, и он с позволения старшего духовного лица удалился в самую глушь лесную, вырыл там землянку и стал жить естественной жизнью, постоянно молясь и питаясь только дарами леса. Стали звать его старцем, приписывали ему многие чудеса, будто видения сходили к нему с небес, и что он стал обладать великой силой исцеления. Приходили многие, просили исцелить себя ли, родственников ли своих.
Он же только перекрестит просящего, молитву прочтёт на здоровье, да даёт из ковша водицы испить из колодца, что сам вырыл, крестом своим (он достался ему от другого святого отца, уже умершего, за подвиги во имя церкви), большим серебряным эту воду освятил.
Многим помогала то ли молитва, то ли вода святая, то ли само общение с отцом святым, как стали называть его в округе.
Но однажды пришли лихие люди, когда отец был один, думали, что дары многие лежат в землянке от страждущих, не знали, что не брал он ничего. Тогда со злости избили разбойники Серафима, чудом жив остался и крест за одеждой сохранил.
Ушёл старец с этого места – горькая обида на людей поразила его сердце. Многие думали, что погиб старец, другие искали его безуспешно, но пропал старец, стали говорить, что Сам Бог забрал его к себе.
Ушёл Серафим подальше от больших деревень и больших дорог и долгое время людей сторонился, жил уединённо.
Но каким-то чудом и до его землянки зимой дошла весть, что в ближайшей деревне осиротели дети – брат и сестра. И хотя деревенские, как могли, им помогали, но никто не взял их в свою семью, а без родительской заботы им было трудно выжить.
Узнал Серафим от Ефима-охотника, единственного человека, знавшего где находится его жилище, о бедных детях, и как только ушёл охотник, стал он молиться о душах этих чад. Молился он перед единственной иконкой (она и крест остались от прежней жизни), и было ему в этот день явление. Видит он: образ словно оживает и перстом его осеняет, и голос, исходящий откуда-то сверху, голос приятный, властный и вместе с тем какой-то отеческий, глаголет:
– Иди и приюти!
Старец не слышит имён тех, кого надо приютить, но точно знает, куда идти, это знание в нём заложено, оно живёт в нём. Собрал Серафим скудные пожитки в узелок, забрал иконку и ноги его сами привели к избушке – он остановился, услышав детский плач на мгновение, но в следующее толкнул входную дверь.
Так отец Серафим снова вернулся в мир и взвалил на себя тяжёлую ношу воспитания детей.
Когда он жил в лесной глуши, отрекшись от мирских забот, его целью было усмирить свою плоть, не питать её подолгу даже скудной пищей и возвыситься духовно, но плоть снова побеждала, и он снова насыщал её и, думая, что согрешил, истязал – бил по телу плетью, бился головой о земляной пол.
Теперь у него появилась цель, теперь ему нужны были силы, чтобы держать в руках топор и заготовить дрова, принести воды, прополоскать бельишко, поправить и содержать дом.
Когда же дети выросли и могли сами вести хозяйство, отец Серафим, поняв, что они больше не нуждаются в его помощи, снова решил покинуть этот грешный мир – уйти в глушь и замаливать те грехи, которые наросли на его душу, пока он жил мирской жизнью, снова проводить дни в молитвах, приручать диких животных, птиц – божьих тварей, и вести беседы только с ними.
Но выполнив свой обет, он почувствовал вдруг, что силы жизни покидают его и тело дряхлеет с каждым мгновением, становится непослушным, словно ему был отпущен срок только для того, чтобы поднять детей и, когда эта цель была достигнута, и когда он стал ненужен, та сила, что поддерживала его, чтобы он рубил дрова, носил полные ушаты воды, тяжёлые брёвна – эта сила покинула его и вскоре он ушёл из этого мира навсегда.
Выросшие дети (один из них отец Етишки) похоронили своего «отца» и после смерти почитали его, ухаживали за могилой. Но всё, что осталось от него – это закопчённая иконка и большой старинный серебряный крест. Берегли его, хранили, как зеницу ока, и ни за какие деньги не отдали бы.
Сестра вышла замуж за крепкого крестьянина из соседней деревни и жила в достатке. А брат тоже обзавёлся семьёй, пошли дети, но жили бедно. Мария, старшая дочь, вышла замуж и жила здесь же в деревне, а вот младшая дочь Нюша никак не могла – семья была столь бедна, что не находилось жениха для бедной невесты. Тогда по согласию родителей Етишка ушёл в город подработать, семье помочь, а главное – сестре на приданное заработать. Ушёл Етишка и словно сгинул. Ждали его родители, ждала сестра, но нет сына и брата. Посватался к ней всё же Онисим, нравилась ему Нюша, но родители его не давали согласия, были против и не хотели пускать в свой дом бесприданную невесту. Онисим не желал жениться против родительской воли и уже было пошёл напопятную. Тогда родители Нюши, пока не поздно, отдали в приданное дочери единственную ценность – крест серебряный.
Вскоре родители умерли, а Нюша зажила счастливо с Онисимом, муж оказался человеком серьёзным, работящим, родила она ему двух детей. Когда выдавалось свободное от работы время, доставала Нюша из-за божницы крест дедов, целовала его и молилась, чтоб муж был здоров и дети, чтоб ладилось всё в семье. Выросли дети, два сына на радость родителям крепкие, как и их отец, работящие. Пришла пора женить их, и тут видно не дошла молитва до Бога, достались им жёны сварливые, завидущие, похожие, как две сестры. Сыны с наговора жён решили отделиться, построили свои дома, подальше от родительского. Онисим, как мог, помогал им строить, а когда дело завершилось, невестки умело поссорили из-за мелочей своих мужей с родителями, видели, что больше с них нечего взять, и стали талдычить мужьям, чтоб те к родителям не ходили, говорили:
– Ну что за родня?!
А сыны слушались их во всём, молчали, да и дети пошли, своими семьями зажили, и только злей принимались за работу и вскоре совсем знаться перестали – не могли они ту ссору забыть, что жёны сотворили.
Онисим твёрдо решил стоять на своём – избегал встреч с сынами, словно они были ему чужими. А Нюша не могла их забыть, и если Онисим не видел, плакала и молилась за них, и убежала бы к своим детям, да точно псы цепные, сторожили её сыночков злые снохи, издали смотрела на своих сынов, спрятавшись, чтоб её никто не мог видеть.
Отчуждался Онисим от детей своих, никак не мог забыть обиды, причинённой ему, а снохам только этого и надо, оговорили они ещё больше родителей, сказали, что отец проклял их, бесчестил погаными словами. Поверили сыны вновь их словам, озлобились и решили, что и ноги их в родительском доме не будет. Так Онисим и Нюша стали жить одни.
Вернулся Етишка домой, а родителей уже нет, сестра давно замужем, сам гол, как сокол, деньги, что заработал на городской пристани, заполняя трюмы судов, давно потрачены. Случилась с Етишкой история, которая с другими вряд ли могла произойти.

В РАБСТВЕ
Получил Етишка деньги за тяжкий изнурительный труд, деньги небольшие для города, а в деревне с такими деньгами он мог стать если не богатым, то человеком с достатком.
Решил Етишка отметить этот подарок судьбы и купил мёду на полденьги. Выпил на радостях и захмелел, а, захмелев, пошёл туда, куда ноги повели, а они привели его снова на пристань. Взглянул он последний раз на пристань и решил домой идти, но ноги не слушались, тогда присел он на какой-то ящик, да не удержался – кувырнулся в него и заснул. У ящика была крышка, приставленная сверху, от толчка она сама закрылась.
Утром, когда Етишка спал безмятежно в ящике, началась их погрузка на иноземное судно, и оно благополучно отправилось не куда-нибудь, а в Персию.
Очнулся Етишка, а кругом темнота, и что-то его качает, осмотрелся кругом сначала со страхом, потом понял, где находится – качают волны, а, значит, он на каком-то судне. Поднатужился, но крышка даже и не сдвинулась, заставлен трюм ящиками один на другом. Стал он кричать, стучать ногами в стенку, но никто не слышит его, закрыт люк в трюм. Понял Етишка, что если сюда никто не спустится несколько дней, ему столько не прожить.
Собрав все силы, он упёрся в доску и вдруг почувствовал, что она подаётся – на его счастье в этой стороне был небольшой промежуток между рядами ящиков, в который мог протиснуться человек. Доска подалась, а с нею ослабло крепление досок этой стороны – они были стянуты волосяной верёвкой. Узел (опять же на счастье Етишки) был затянут небрежно оттого и разошёлся.
Вскоре Етишка освободился из ящика, и вновь препятствие – люк закрыт с наружной стороны.
Етишка, взяв в руки доску, стал ею стучать в люк. Тут его услышали и сначала с удивлением, а потом со смехом подняли на палубу. Подвели к хозяину судна, толстому человеку в халате, чалме и туфлях с загнутыми почти кольцом носами. Облик чужеземца испугал Етишку: большой нос, зарывшийся в топорщившиеся усы, растянутые в усмешке мясистые губы и живые, искрящиеся глаза. Всё бы он отдал, чтобы попасть к своим, а не к басурманам проклятым.
Ощупав взглядом и сразу поняв, что перед ним русский, персидский купец сказал с приятным восточным акцентом:
– Кто ти ест?
«Я – холоп князя Ярославского Александра, зовут Етишкой, на заработках я был», ¬ ответил Етишка.
– Холоп князя? Но твои княз тепер далеко, знает ти моя холопи!
– Молю тебя, господин, высади меня на берег, есть у меня деньги, все тебе отдам!
– Покази деньги.
«Вот, господин», – Етишка отдаёт самое дорогое, что у него есть.
– Хоросо, я буду думай, пока покусай лепёску, иди к тому человеку, он даст.
Етишка не понимает подвоха, идёт к указанному человеку, но тот вместо лепёшки показывает ему плеть. Етишка недоумённо оборачивается к персу, тот, добро улыбаясь, говорит:
– Я высазу тебе, только надо работат за сломанный ящик и товар, которого нет в нём, а это стоет более две деньги.
Так Етишка попал в рабство. Он делал самую чёрную, грязную работу и, если пытался присесть отдохнуть, то плеть свистела над ним. Проходил год, другой, десять, а он всё не мог отработать тот товар, вместо которого попал в трюм.
«Вах, – говорил купец, – терпи, руски Етиша, черес год или два я, может, пойду на Рус».
Терпел Етишка, прошло более десяти лет, а перс всё не шёл на Русь. Но в этот год караван направился в страну россов.
«Радуис, – говорил перс, мы скоро будим твой земля. И если товар будет итти, я отпусю тебя, узнаис, как я добр».
Замелькали знакомые с детства пейзажи, дома крестьян и хоромы богачей, церкви с тревожащим душу колокольным звоном, берёзы. Подходили к Жигулям, скалы и утёсы мрачно нависли над караваном. Неожиданно раздался свист и крики – из-за излучины реки показались струги. Ушкуйники свистели и весело кричали, не ожидая очевидно встретить такой богатый караван.
Но и персы, развернув свои суда, ощетинились оружием и переместились к одному борту. Прикатили бочки с нефтью, предназначенной для этой цели, обмотали ветошью концы стрел, макали в нефть, зажигали и пускали в сторону русских разбойников.
Етишка один оказался не у дел, никто не обращал на него внимания. Сначала он попытался найти укрытие на корабле, так как русские стрелы уже залетали на палубу. Но тут он увидел, как близко они подошли к берегу, был он каменист и отлог. Большое дерево росло почти горизонтально воде, его ветви коснулись борта, но все были так увлечены боем, что не заметили этого.
Етишка понял, что другого случая не будет, он уцепился за ветви, дёрнул их, пробуя на прочность. Перекрестившись и ещё раз обернувшись на своих угнетателей, он, как кошка, вскарабкался на ствол дерева, и с камня на камень выбрался на берег.

ВОЗВРАЩЕНИЕ
Боясь погони, Етишка припустил со всех ног в сторону своей родины, ориентируясь по солнцу и полагаясь на помощь Божью.
И так от селения к селению, спрашивая везде дорогу, добрался он всё же до своей деревни, вошёл в родительский небольшой домишко, был он пуст (родители умерли, сёстры выданы замуж), ждал своего хозяина столько лет. В дому одни стены, даже лавки, стоявшие раньше возле стен, кем-то вынесены, единственная плохонькая стояла возле печи, да чёрный дедов образок в красном углу никто не посмел тронуть.
Пошёл к Нюше (она жила почти рядом), она была одна дома, Онисим на сенокосе.
Вскрикнула от неожиданности, уже не чаяла она встретиться на этом свете с братом, потом отвесила ему поклон, он ответил тем же. Нюша пригласила его к столу, покормила, только после расспросила, где столько лет пропадал.
Всё рассказал Етишка, ничего не утаил, и как по дурной своей голове попал в рабство, как побывал во многих странах с торговым караваном своего «господина», только на берег его не отпускали, так что все эти годы он пробыл на воде и ноги его привыкли к качке.
Утаил он только две деньги от перса, не сказал пока и Нюше. В мыслях он уже решал перестроить покосившийся, с дырами в соломенной крыше домишко, и эти монеты должны были ему помочь.
Потом вспомнили родителей, всплакнули.
«Так ты, Етиша, все эти годы и ни копеечки-то не заработал?» – спросила Нюша.
– Не всё я тебе, Нюша, рассказал, и вернуться я мог давно, когда родители были живы, и вернуться не с пустым карманом. А случилось так: целый год я отработал на пристани, работал целыми днями, спины не разгибаючи, то одно судно подойдёт – разгрузить надо, не успеешь отдохнуть – следующее на подходе. Право слово, Нюша, ноги подгибались, руки уже не держали, да как вспомнишь, что и родителям, и тебе помочь обязался, так словно силы удваивались. Но вот началась зима, река встала, но мы не сидели без дела – подновляли причал, загоовляли в лесу для еловые брёвна, потом распиливали их на доски, строили свои суда. Едва выполнили все эти работы, как пришла весна, растаял лёд, и снова пошли суда. Но вот подошёл мой срок, на который я договорился. Мне заплатили деньги – я был рад, их хватит, чтобы выстроить новый дом и тебе на приданное. Собрав в узелок свои пожитки, я направился домой. Решил сойти с большой дороги, а идти напрямик, чтобы сократить дорогу. Деньги я на всякий случай спрятал в одежду, иду и душа радуется – домой иду, скоро обниму родных своих, вдруг, бац, откуда ни возьмись, вышли из-за кустов лохматые, чумазые бородачи.
«А ну, – говорят, – показывай, что несёшь?».
А у меня лишь узелок за плечом на палке. Кинул я его им, да они, вывернув его, ушлые оказались.
«Снимай, – говорят, – одёжку».
Словом раздели до исподнего, всю одёжку обшарили, все деньги забрали. Думаю: «Хорошо, хоть не убили!». Знаешь, Нюша, такие рожи, встретишься в темноте – со страху умрёшь.
– Да, слава Богу, что цел остался.
«Да, только не мог я с пустом вернуться к родителям и тебе, Нюша, и как ни горько мне было, а пришлось возвращаться снова на пристань и вновь трудиться год, а дальше ты знаешь. Всё же, Нюша, мне удалось сберечь два алтына», – признался Етишка, долго он не мог скрытничать.
– Это хорошо, Етиша, а вот, что я тебе посоветую – на эти деньги купи лесу, да дом хороший поставь, наш-то уж плохонькой. А дом поставишь и хозяйку молодую приведёшь. Увидят, что у тебя дом новый, хороший – хозяйственный, значит, – любая за тебя пойдёт.
– Хороший совет, Нюша, я ведь думал, как дальше-то жить, да ничего не мог придумать, думал, правда, дом подновить и только, а ты, вишь, подсказала – прямо дорогу мне указала.
Етишка оживился, надеждой загорелись глаза, он уже не представлял, как раньше, своё будущее таким мрачным. Если он начнёт строить дом, для этого стоит жить, руки его стосковались по топору, захотелось сразу же идти, подрубать брёвна, ставить венцы.
– Вот сейчас же пойду к Фоме Иванычу, куплю у него лес, сам дом построю.
Етишка развеселился, натянул картуз, вскочил, побежал к выходу и только на пороге, словно вспомнив самый важный вопрос, то, что и подмывало раньше спросить, да всё было неудобно, смог сказать как бы невзначай:
– Пошёл я, Нюша, да, а крест-то дедов цел ли?

КРЕСТ
За время его странствий сколь часто грезился ему этот крест. Представлялся во всей силе и красоте его владетель дед, хотя и не видел он его никогда. Представлялся огромным, бородатым, с добрым, умным лицом, а во сне грезилось, что несёт он на плечах детей, на одном сидит его отец – маленький мальчик, на другом – его сестра.
А крест, даже не видя его более десяти лет, представлял мысленно во всех очертаниях, с вязью узоров и старинными буквами, составляющими слова, но никто их прочесть не мог, и поговаривали, что они там неславянские. Но Етишка этому не верил – наоборот, буквы были самые настоящие, славянские, только очень старые.
Нюша повернулась к иконам, перекрестилась, поднялась на скамью:  «Цел, Етиша, здесь перед иконой лежит».
Она достаёт с божницы крест, бережно подносит ко рту и целует его, потом осеняет им себя и Етишку.
«Позволь-ка поглядеть. – Етишка берёт в руки крест, подносит ближе к глазам, любуется им. – Береги его, Нюша, ведь чудо-то какое и память дедова! Веришь ли, Нюша, как взял я в руки крест этот святой, словно с души чёрный камень свалился, словно очистился я. Верно ведь, что дед наш Серафим говорил будто ещё с древней Руси он живёт? – Етишка, как и все жители деревни, считал, что не только у человека, но и у вещей ведётся своя жизнь. – Береги его, Нюша, от дурного глаза, от людей чужих, неизвестных».
– Берегу, Етиша, как зеницу ока, вроде и нет ничего дороже. Дороже были мне только дети, но они меня забыли, я же тебе говорила.
– Да-да, Нюша, слышал, а, может, с Божьей помощью ещё и помиритесь, может, я с ними поговорю, ведь я им дядя.
Нюша с надеждой посмотрела на него.
– Я-то ведь помирилась бы, да вот Онисиму надо, чтобы они на коленях прощение-то вымаливали.
– Ну, посмотрим.
Етишка, ещё раз поцеловав крест, с неохотой передал его сестре…
Прошло время, Етишка последовал совету сестры – поставил вместо старого родительского, новый из белой осины (другая не годилась) дом, правда крыша подвела, съехала немного набок и так прочно застряла, что Етишка, даже взяв в подмогу несколько мужиков, не смог поправить, и махнул рукой.
Всё шло хорошо, Етишка приметил молодую, здоровую и работящую вдовицу с одним ребёнком и хотел посоветоваться насчёт неё с Нюшей, да не успел, умерла она нежданно. Всё здоровая была – и на тебе, какой удар!
И теперь, ставя забор, поддерживая столбы, он всё поглядывал на дом сестры. Мужики притомились, присели, кто-то прилёг на траву у берёзы. Кто-то сбегал за водой и мужики с наслаждением стали утолять жажду. Вот сгрудились в кружок, один из них чертил прутиком на земле какие-то чертежи, он строил избу и теперь просил совета, как ему лучше пристроить сени. Мужики наперебой стали давать советы, некоторые выхватывали прутик, чтоб наглядно показать, как что сделать.
Етишка остался в стороне, его не интересовали споры и советы мужиков, в голову его лезли чёрные мысли.
«Нюши больше нет, жалко-то как её, и Онисим при смерти, вряд ли выживет, и дети-то её бросили – вон даже и не показываются, на цепи что ли их жёны держат? Получается, некому и оплакать, никого, конечно, сюда и не пустят. Не могу же я плач по ней устроить, мне только молча горевать приходится. Не пойму только, когда же её хоронить, ведь третий день лежит. Да и выносить-то как, мужики боятся. Ждут Макариху – без неё никак, когда-то она вернётся?»
«Да, а крест-то как же – его словно молнией ударило. – Нюша с Онисимом одни жили, а дети, коль их при жизни бросили, имеют ли право наследовать крест? Коль Онисим умрёт, имущество пусть забирают, а вот крест ему в первую очередь принадлежит. Но слушать меня никто не будет, ведь крест Нюша получила в приданное, значит, дети её и будут прямые наследники».
Етишка даже взмок от этих мыслей. Он оглянулся вокруг – мужики по-прежнему оживлённо спорили – работы оставалось немного, миром-то работа быстро спорится.
Лазаря Лексеича не было видно – приходил недавно, посмотрел, видит, что дело быстро движется, и ушёл спокойно по своим делам. Сейчас мужики встанут, разрешив спор, закончат беседу и, поставив несколько брёвен, завершат дело. Лазарь Лексеич всё проверит и поставит караул, тогда не пройти будет.
«А не сходить ли последний раз взглянуть на крест и Нюшу, поклониться до земли, сколь много она для меня сделала, ведь сестра она мне, проститься, вдруг потом не получится», – подумал Етишка, сам перед собой хитря – желание у него было (правда, он ещё не мог твёрдо решиться) не только посмотреть на крест, но и забрать его, а потом будь что будет, да и вспомнят ли о нём?!
Ещё раз оглянувшись вокруг, он закатился за брёвна, чуть не ползком преодолел дорожку, ведущую к крыльцу и, осторожно ступая по ступеням, чтобы не заскрипели, толкнул дверь. Прошёл через тёмные сени внутрь.
Мария, первая его сестра, с которой у Етишки были не столь хорошие отношения, как с Нюшей (она давно отделилась, вышла замуж) в это время управлялась со скотиной, – куда же её девать и поэтому он не встретился с ней. Етишка также не считал её наследницей креста, всё своё она давно получила.
Лёгкое дыхание смерти, заглушённое ароматом трав, висевших на стенах, остановило его на пороге, защемило сердце, ноги не слушались, словно предчувствуя беду. Сделав всё же несколько шагов, он снова остановился перед умершей – она по-прежнему лежала на лавке под божницей – никто до неё не дотрагивался, не переносил.
Етишка сделал ещё шаг, перекрестился и низко троекратно поклонился до самого пола, затем снова перекрестился.
– Зачем ты, Нюша, меня покинула, одного на свете оставила, сироту горемычного. Как мне без тебя, без твоих слов утешительных, без твоих советов дальше жить? С кем по душам я поговорю, если нет тебя, кто же меня на путь истинный наставит? С кем я родителей помяну без тебя? А если виноват я перед тобой, то прости меня, Нюша. И этот грех мне прости, если крест наш я себе возьму, ведь мы с тобой были этого креста прямые наследники. И вот теперь нет тебя, значит, крест мне принадлежит. И всё равно прости меня, Нюша, ведь не знаю, согласна ли ты, и прости меня, Господи.
С этими словами он, ещё раз перекрестившись, отодвинув иконку, и взял крест. Крест  показался ему горячим, он жёг ему руку, это немного испугало его, и даже пришла мысль положить крест на место, но не было сил отказаться от задуманного, он проговорил вполголоса:
– Верно говорят, что крест святой животворящий и руку жгёт потому, как не совсем праведно делаю.
Он ещё три раза перекрестился со словами:
– Прости меня, Господи, и грех сей с меня сними!
Он вдруг почувствовал, что крест уже не так жжёт руки. Етишка положил крест за пазуху, и ему стало легче на душе, словно он действительно снял грех молитвой.
Со спокойной душой и даже радостью он шагнул к двери, но вдруг раздался тяжкий стон, и Етишка, как шёл, так и замер на ходу с поднятой ногой.
Он в испуге обернулся к сестре «Неужели ожила?», но нет, она была также бездвижна, вот он слышит слова:
– Пить… попить дайте, мочи нет…
Это Онисим всё ещё цеплялся за жизнь, ох, и здоров же был мужик, другой бы давно на тот свет отправился, будучи на его месте, а он всё не сдавался. И действительно, здоровьем его Бог не обидел – какие он брёвна носил! Не каждому по силе, с нескольких ударов топора валил вековые деревья, споря с мужиками, поднял на плечах лошадь, бывало, и на медведя ходил.
Но теперь он лежал обессиленный и в бреду просил пить.
Етишка, превозмогая себя, своё желание уйти побыстрее из этого места, повернул от двери. Он всегда был готов прийти на помощь другим, даже в ущерб себе. Был он мужик незлобивый, даже добрый и всегда прощал мужикам насмешки и шутки над ним. Вот и сейчас, глядя на обессиленного, погружённого без памяти в эту проклятую болезнь, он вспомнил (но без злости), как в молодости, а с Онисимом они были ровесники, Онисим, хвастая своей силой и ростом (был он на голову выше Етишки), взял его, Етишку, одной рукой и поднял над собой, посмеиваясь во весь белозубый рот, встряхивая русыми кудрями, это, конечно, не от злости, шутя, от переизбытка сил (потом он его бережно опустил на землю). Етишка, потеряв всякую опору, смешно дрыгал ногами, пытался вырваться, да куда там, к тому же это выходило ещё смешнее. Парни повалились от смеха в траву. Долго Етишка помнил эту обиду, долго ещё над ним посмеивались парни.
Сейчас, вспомнив этот случай, он с удивлением почувствовал, что обида та старая прошла, и он даже усмехнулся внутри, поняв до чего же глупая была обида.
– Пить…
Снова раздалось хрипло и, как ему показалось, повелительно. И Етишка, не раздумывая больше, отыскав глазами ковш с длинной ручкой, взяв его в обе руки, почерпнул в одном из двух ушатах воду (они так и стояли полные, принесённые ещё Онисимом и теперь никому не нужные) и поднёс его к почерневшему рту Онисима. Тот, почуяв вожделенное, стал жадно глотать воду, обливая бороду. У Етишки дрожали руки и он слишком наклонил ковш, так что Онисим чуть не захлебнулся. Он закашлялся, пена пошла изо рта и он инстинктивно схватил своей тяжёлой и в то же время вялой рукой руку Етишки, отстраняя её. Етишка не ожидал, что Онисим коснётся его, он старался стоять подальше, но не рассчитал, не думал, что у него такие длинные руки, и теперь старался освободиться и не мог. Его обуял ужас – чего он опасался, но не думал, что произойдёт, произошло, и тогда в беспамятстве он стал бить по руке Онисима ковшом, бил пока не почувствовал, как ослабла хватка.
НОВАЯ НАПАСТЬ
Выскочив из избы, чуть не упав в сенях, он кубарем скатился с крыльца, опомнился лишь когда, пробежав дорожку, завернул за забор. И тут с ним произошло несчастье – он наткнулся на рогатину, которую сам же поставил к забору. Запнувшись за неё, он не удержался и упал, ударившись головой о брёвна, приготовленные к установке забора. На миг он потерял сознание, его слабый крик привлёк внимание засидевшихся мужиков. Они вскочили, поспешили на помощь. Послышались крики:
– Смотри, снова с Етишкой несчастье.
– Видно, спросонья в брёвна-то ударился?
– Расстегните ему ворот.
– Да дышит ли он?
– Дышит, вон и глаза открыл.
Етишка пришёл в себя, открыл глаза и в ужасе отпрянул:
– Мужики, не трогайте меня, отойдите подальше!
Те засмеялись:
– Видно, здорово он головой-то ударился?
– Может, его в тенёк отнести?
Етишка снова брыкается, в руки мужикам не даётся. Кого-то он ударил нечаянно ногой в лицо, кого-то оттолкнул. Это мужикам не понравилось, и они утихомирили его –зажали руки, ноги, облапали всего и отнесли в тень и отпустили его только, когда он взмолился со слезами. Вдруг Етишка сорвался с места и бросился в проём забора и, пробежав по дорожке, уселся на крыльце и, заплакав пуще прежнего, сквозь слёзы крикнул мужикам:
– Мужики, да я же, наверное, заразный. Сходите кто-нибудь, кто до меня не дотрогался, за Фомой Иванычем, остальные же здесь оставайтесь – никуда не ходите!
Мужики загудели, у многих лица стали испуганными, но некоторые ещё сомневались:  «Да шутит он».
– Вы что – Етишку не знаете? Недаром говорят «Етишкина жизнь».
– Смотри-смотри, сейчас засмеётся.
Но Етишка не смеялся, а лишь вытирал слёзы, что лились словно сами по себе.
Всё же нашлись те, кто не трогал Етишку, они позвали Фому Иваныча, и вскоре он пришёл, лицо его было растерянным, его сопровождал Лазарь, он что-то говорил ему, разводя руками, будто оправдываясь.
Фома Иваныч лишь только увидел Етишку, крикнул ему:
– Етишка, ты что выдумал, зачем народ пугаешь? Ведь ты не входил в дом? Я же строго наказал не приближаться к дому. Неужели ты осмелился нарушить наказ? Побойся Бога, Етиша!
Етишка сквозь слёзы отвечал:
– Прости меня, Фома Иваныч, не хотел я этого. А наказ твой нарушил не из жадности или воровства, а хотел лишь с сестрой проститься, посмотреть последний раз на неё. Простился, значит, и вспомнил всю жизнь, родителей и вещь одну, дорогую для нашей семьи, решил посмотреть на неё. Это крест серебряный. Достался он нам с сестрой в наследство от родителей, а отцу моему от его отца. Ещё родители наши говорили, что крест этот чудотворный. Что потерять его – беда страшная, тогда жизнь пустой станет, никчемной, потому и завещал беречь его, как святыню. Дед был святым (мы его не застали) и наказывал это сестре. Нюши теперь нет, а Онисим, коль не выживет, всё его имущество и крест детям перейдёт. А я, значит, поскольку они со мной не знались, останусь ни с чем? Попробуй им докажи, что крест по праву мне принадлежит. Вот я и дерзнул, хотел лишь с Нюшей проститься, а потом решил всё же крест забрать и совсем уже уходить собрался, да Онисим пить попросил.
И Етишка поведал, как еле высвободился от  Онисима.
«Да, дело – дрянь, – сказал после некоторого раздумья Фома Иваныч и обратился к мужикам: – Кто из вас до Етишки касался? Только не скрывать, а кто соврёт – с того три шкуры сдеру. Кто касался – отойдите в сторону».
Отошли пять человек, поникшие, с испуганными лицами. Мужики больше боялись от незнания, от неизвестности, их ожидавшей. Они чуть не тряслись от страха.
– Да погодите вы, не тряситесь, может, и обойдётся ещё. И ты, Етишка, погоди себя хоронить. Не всегда зараза эта сразу передаётся. Говорила мне Макариха, что если не задолить, а сразу настоями очищающими омыться, то и не пристанет болезнь-то эта.
Услышав такие слова, мужики облегчённо вздохнули, надеждой загорелись их глаза. Умел Фома Иваныч успокоить, ободрить человека, вселить в него надежду. Поэтому и был он первым человеком на деревне.
Фома Иваныч был спокоен, даже весел, но голова его усиленно работала: «И всё же надо как-то мужичков отделить, мало ли что, пока не вернётся Макариха. Надо дом подыскать, пусть там побудут».
– Лазарь Лексеич, есть ли в деревне дом свободный, этих вот молодцов поселить?
– Найдём, Фома Иваныч, для такого случая найдём!
Лазарь уже был в курсе происходящих событий.
Тут появилась Мария, она закончила управляться со скотиной и вышла на крыльцо, привлечённая дошедшим до её слуха разговором. Она увидела своего брата, который сидел, пригорюнившись на завалинке.
– А ты что тут, Етиша, делаешь, с Нюшей проститься, аль за крестом пришёл?
Она всё знала о кресте, но не претендовала на него, так как в своё время она получила достойное приданное (после чего семья долго не могла оправиться) и, выйдя замуж, отделилась от родительской семьи.
– Ты разве не знаешь, что нельзя тебе тут быть?
Етишка от этих слов чуть снова в плач не пустился.
– Ой, да тут и глава наш!
И она поклонилась Фоме Иванычу.
– Маня, тебе много ли очищающего настоя Макариха оставила? Хватит ли на этих добрых молодцев?
– Настоя хватит, да только Макариха строго наказывала зря его не тратить.
Мария ещё не понимала вопроса Фомы Иваныча.
Фома Иваныч был внешне спокоен, на лице отражалась твёрдая уверенность в правоте своих действий, с улыбкой похлопал он Лазаря по плечу, сказал ещё несколько ободряющих слов мужикам, которые пошли покорно за его помощником (а пошли они задворками), но в душе его поселился всё возрастающий страх, опасение, раздиравшие душу.
И как только скрылись из вида мужики, брови его сдвинулись, рука непроизвольно обхватила бороду, перебирая и подёргивая волоски, как он всегда делал при сильном волнении, когда тяжело было на душе, когда случались несчастья в его жизни или жизни деревни. Тяжёлые раздумья омрачили лоб.
«А что если вырвется зараза эта, пойдёт гулять по избам, уложит, свалит с ног полдеревни, а то и больше, и не будет спасения, как только бросать обжитое место, людей и даже родню, – Фома Иваныч вздрогнул от этой мысли, но ум, работая, продолжал развивать эти мрачные мысли, от которых душа переворачивалась, – или, страшно подумать, придётся сжигать дома вместе с умершими, дабы не заразились другие, ведь огонь всё очищает. А иначе пойдёт зараза гулять не только по нашей, а и по соседним деревням, как огонь, еле теплившийся в лесу, подхваченный ветром, растёт, усиливается и уже с гулом валя деревья, валом идёт по лесу, неугасимый, неистрибимый. И вот уже вместо цветущего леса, чёрные, обгорелые, дымящиеся останки деревьев. Дай Бог, чтобы этого не произошло, ещё есть надежда, что всё обойдётся. Только побыстрей бы пришла Макариха. Может, найдёт она травку-то целебную, и все опасения сразу исчезнут.
Фома Иваныч улыбнулся этой мысли (мы всегда надеемся на хорошее), складки на лбу разгладились.
– Ну, дай-то Бог, дай Бог!
И он перекрестился.

БЕДА ОДНА НЕ ХОДИТ
Лазарь привёл мужиков в дом Пелагеи – жила она одна, а дом был большой – всем места хватит на время.
Пелагея ушла к родственникам, хоть и не хотела – уговорили с трудом. Лазарь определил Етишку в его же дом, а мужиков в просторную избу Пелагеи и, уходя сказал:
– Мужики, вы уж не обессудьте, я двери-то закрою, чтобы к вам никто не зашёл, еда вам припасена. Сидите тихо, не скучайте, и упаси вас Бог сбежать отсюда – кара будет суровая! Будет кто звать – не отвечайте. Ну, а родным я скажу, что в лес вас отправил, брёвна для дома заготовлять. Ждите, ребята, скоро Макариха придёт, тогда и выпустим вас, не думайте ничего плохого, просто из опаски вас сюда поселили. Вы, главное, не печальтесь, не скучайте – всё обойдётся.
С этими словами Лазарь подпёр дверь, и мужики услышали, как скрипнули половицы крыльца под его тяжёлой поступью.
Некоторое время мужики молчали, обдумывали ситуацию. В оконце светило склоняющееся солнце, заслоняемое слегка веткой липы. Она покачивалась, и тени листвы плясали на брёвнах стены. Мужики знали, что июньское солнце не спешит уходить за горизонт, летний день долог, и каждому было досадно, что они сидят здесь, а дома дел накопилось невпроворот. Мысленно они намечали, как справятся с ними.
В дом заходили звуки летнего вечера: пели птицы, иногда даже было слышно, как шелестит трава, в соседнем дворе мычала недоенная корова, кудахтала в кустах отбившаяся курица, и задумавшая отложить там яйца.
Кто-то вздохнул, другой подкашлянул, третий не выдержал и сказал: «Ох, и намучается сегодня вечером жёнка, загоняя корову, она у нас доит хорошо, но дурашливая – бодается и подпускает к себе, понимаешь, только меня. Как же она её загонит?» – Словно высказал свои мысли вслух Ерёма.
«Это что, – проговорил с досадой Иван, – все знают, что я дом строю, и вот договорился с одним знающим человеком на сегодняшний вечер, он бы мне подсказал, как стропила ставить, а я, вишь, тут вечер коротаю…».
«И мне встреча предстояла, – сказал молодой парень Семён, – только дело тут другого толка, с девушкой я договорился, прогуляться хотели, теперь навряд ли согласится на встречу».
Мужики завздыхали, кто-то пригорюнился, кто-то опустил голову, безвестность терзала их.
«Эх, сейчас бы гусельки, да песню хорошую спеть, всё равно делать нечего, да и душу отвести, а то сидим тут, вздыхаем, – сказал Глеб, единственный кто не упал духом, – а что, мужики, гуслей у меня нет, а вот жалейку я бы вам доставил», – чуть промолчав, продолжил он.
– Да ты что, забыл слова Лазаря, как он строго наказывал не отлучаться, да и как отсюда уйдёшь – дверь-то припёрта?
– Ну, уйти-то легко, смотри, вверху в застрехе солома отошла, можно пролезти, если подсадите, а насчёт наказа Лазаря Лексеича – не боись, никто меня не увидит, тайком я проберусь, а кого увижу, схоронюсь, да и дома никого нет – родители в гости ушли в соседнюю деревню.
Бесшабашность Глеба, поставила в тупик остальных, в его словах была такая уверенность, да и дом Глеба был рядом, скучно же так сидеть. Мужики зашумели, двое были против, двое помоложе, одобряли предложение Глеба. Видя колебание мужиков, Глеб приложил сложенные лодочкой ладони к губам и попытался изобразить жалейку. Вышло не очень, но развеселило остальных, они засмеялись, и даже те, что были против.
– Ну, твоя взяла!
«Ох, только бы худа не было!» – протянул самый осторожный, лысоватый мужичок по имени Федот.
– Ничего, дядя, всё будет хорошо, прокрадусь, как змея – никто не заметит!
«Оно, конечно, так…», – продолжал осторожный Федот.
Но остальные его уже не слушали, подсадили лёгкого Глеба к застрехе, а тот и точно, как змея, юркнул в раздвинутую соломенную прореху, и лёгким шуршанием по скату крыши, словно пропал, скатился в неизвестность так, что и звука больше никакого не последовало.
– Ловок парень-то, а, мужики, только не зря ли мы его отпустили, ведь попадись он на глаза Лазарю Лексеичу, тогда ни ему, ни нам не сдобровать.
– Да, ладно тебе, дядя Федот, заранее-то каркать, Глеб парень ушлый, глядишь, всё обойдётся.
«Оно, конечно, так…», – протянул по привычке Федот.
Вечерело, золотистый закат наложил на траву, на кроны деревьев и на все предметы свой прощальный свет, украсив всё особенным цветом, удлинив тени от деревьев и изб, стали смолкать птицы, лишь немногие продолжали свои песни, не желая расставаться с угасающим днём.
Глеб, припадая к земле, «как вор» – подумалось ему, пробрался задворками к своему дому, вот и родное крыльцо. Там, на крыльце, за выступающим верхним венцом, на широком срезе лежала жалейка. Собирался Глеб вечером на свидание с приглянувшейся ему девушкой Настей, вот и припас жалейку.
Выходя на гулянье, обычно он клал руку на этот срез, другой упирался в противоположный угол, подтягивался и, покачавшись немного, выбрасывал своё ладное тело через пять ступенек крыльца и ловко приземлялся, крикнув негромко «Оп!». Любил он присвистнув и пристукнув ногами по земле, молодцевато и немного картинно, высоко держа голову, пройтись по улице, скосив глаза, ловить любопытные взгляды девушек.
Вот и сегодня вечером он так же хотел, прихватив жалейку, пройдясь для вида по улице, направиться на долгожданное свидание с Настей. Ох, и крута девка – характер у неё такой, что многие парни в сердцах бросили ухажёрство, несмотря на её красоту. А Глебу что, если мила она ему, то сладит он и с таким её нравом, найдёт к её сердцу подход.
Он вбежал на крыльцо, протянул руку – вот она, жалейка, вздохнул – какое уж тут свидание, и не спрыгнул, как всегда, а не спеша сошёл по ступенькам, услышав их лёгкий скрип.
Сойдя, повернулся к крыльцу, дому, осмотрел его внимательно, и к горлу подступил ком (раньше он за собой такого не замечал), и, перекрестившись три раза, отвесил до земли поклон, словно чувствовал, что прощается с домом. Ещё немного постояв, он, махнув рукой и сбросив непрошенную слезу, уже готов был повернуться, чтобы уйти, быть может, навсегда, как вдруг, холодея, он почувствовал, как кто-то положил на его плечо руку.
Он обернулся, инстинктивно отпрянув, чуть не отпрыгнув в сторону. Перед ним стояла Настя. Глаза её искрились, сначала, показалось Глебу, лучились они насмешливо, чему, очевидно, послужил его поспешный отскок в сторону, но постепенно они становились всё более грозными, в них сверкало негодование:
– Чего же вы так испугались, уж не меня ли?
Любая другая деревенская девушка не то, чтобы заговорить, но и подойти к парню побоялась бы, но только не Настя, бой-девка – говорили про неё.
– С каких это пор вы девушек бояться стали, как заяц волка? С каких пор вы слово своё не держите, встречу сами назначили, да не пришли? Уж не играть ли со мной вздумали?
Глеб вдруг понял, что намерения девушки серьёзны, что он ей нравится, иначе не пришла бы она к его дому, не искала бы встречи с ним, чтобы объясниться, и пришла она посмотреть прямо в глаза, дабы понять, что он за человек.
Земля под ним заходила ходуном, и по-настоящему он понял, что Настя затмила собой всех остальных девушек, стала единственной. Вот оно счастье, стоит перед ним, протяни только руки, чтобы обнять её стан, нежно прижать к себе.
Глеб, не помня себя, делает шаг навстречу, но, опомнясь, вновь поспешно отходит в сторону за угол дома и только тогда говорит Насте такие слова:
– Вы простите меня, Настасья Филипповна,не по своей воле я вас избегаю – так надо сейчас. Потом я всё объясню, а теперь нам нельзя встречаться. Не сердитесь на меня, и знайте, что я от вас никогда не откажусь. Ещё раз простите, должен я идти…
Он ещё раз посмотрел на изумлённую Настю, которая, казалось потеряла дар речи, отступил дальше за частокол и, сплюнув от досады, пошёл скорым ходом к ожидавшим его мужикам.
По дороге он шептал, оглядываясь  по сторонам:
– Только бы никто, Господи, не встретился, только бы поскорее дойти.
Оставалось пройти задворками два двора, хотя между дворами было не менее пяти саженей, он ещё быстрее ускорил свой шаг, поспешая к своей цели.
Вдруг его внимание привлекли детские крики, которые доносились с деревенского пруда. Когда он шёл к своему дому, на пруду никого не было. Время было позднее, кто же отпустил малых деток на пруд? Глеб по голосам понял, что это малыши. Крадучись, стараясь пройти незамеченным, он всё же остановился, чтобы посмотреть, в чём дело, и чьи дети купаются в столь поздний час. Он узнал детей Ерёмы. Глеб вспомнил, что Ерёма говорил о строптивой корове. Наверное, жена его мучается, загоняя корову, и упустила детей, а они, видя свою свободу, побежали на пруд и сейчас резвятся-барахтаются с мелкой его стороны.
Невольно Глеб загляделся на них, и он бы сейчас искупался с наслаждением, но надо быстрее идти, он повернулся и было снова быстро зашагал, но вдруг резкий, прерывистый крик заставил его обернуться.
Один из малышей решил зайти с другого берега, где была другая глубина. Не умея ещё плавать, он, привлечённый плеснувшейся рыбкой или лягушкой, слишком наклонился к воде и, не удержавшись, свалился в пруд. Из последних сил он испуганно барахтался в воде, но силёнок было ещё мало, и каждое мгновение мог уйти под воду. Детишки испуганно закричали, не в силах помочь своему брату.
Глеб, оглянувшись кругом и видя, что никто не может придти на помощь, забыв всё, бросился к пруду и, войдя в воду, достал малыша (он уже захлёбывался), положил его себе на колени, повернул его на живот и, сгибал и разгибал ребёнка, пока у того не вытекла вся вода, и он уже пытался встать на ноги. Со всех сторон, привлекаемый криками детей, сбегался к пруду народ.
Глеб отпустил ребёнка, выругался про себя и бросился бежать. Навстречу ему бежали мужики, бабы и кричали ему:
– Что случилось?
– Кто утонул?
– А ты, Глебушко, чего назад-то бежишь?
Бежала растрёпанная, потерявшая свой платок, мать с испуганными глазами, помертвевшим лицом и только выдыхала:
– Ой, детки мои, живы ли вы, сердешные?
Но Глеб увёртывался от людей, ничего не отвечал. Многих это удивило, почему он бежит не к пруду, а обратно, не натворил ли чего? Некоторые остановились удивлённо:
– А этот-то куда побежал?
– Он и набедокурил!
– Да ладно, с ним потом разберёмся, успеть надо спасти.
И снова те, кто останавливался, спешили к пруду.
Увидев, что его никто не преследует, Глеб облегчённо вздохнул и в несколько прыжков добежал до места своего заключения. Проделав тот же путь, он спустился к заждавшимся мужичкам. Они засыпали его вопросами:
– Чего так долго?
– Никого не встречал?
– А что там за шум, не ты ли причиной?
Глеб только вздохнул:
– Беда, мужики!
И он рассказал, что с ним произошло.
«Да, – протянул мрачно Ерёма, – натворил ты, брат, делов. Хорошо, если мы не заразились, – он постучал по столу, – а вдруг заразил нас Етишка, и ты ещё по деревне бегаешь. Словом, ты будешь виноват, если народ повалится».
– Да я, дядя Еремей, только до чьего-то ребёнка дотрогался (Глеб не сказал, что он спас его сына), и то лишь до одежды, и вообще, я думаю, всё обойдётся.
«Оно, конечно, так, – проговорил задумчиво своё Федот, – да только надо оповестить Лазаря Лексеича и Фому Иваныча. Думаю, если твои подвиги сокроем, только хуже будет».
«Ну, так и так надо ждать Лазаря Лексеича, не полезем же мы в ту застреху, – подытожил Ерёма, – и не будем же его искать по всей деревне, да и нельзя нам».
Мужики напряжённо замолчали, только покивали головами, соглашаясь с Ерёмой, понимая, что другого выхода из создавшегося положения нет. Ждать им пришлось недолго, вскоре послышался стук на крыльце, и тяжёлые шаги по половицам, отчего они жалобно заскрипели.
– Живы ли, мужички, тут я вам повечерить принёс, что молчите, говору не слышно?
«Вишь, какое дело, Лазарь Лексеич, чему мы опечалились и почему молчим, не до разговоров нам, – ответил всё тот же Ерёма, – а дело тут такое…».
И он рассказал, ничего не тая, о похождениях Глеба.
Лазарь Лексеич, хоть и стоял за дверью, но мужики по тяжёлому молчанию, да по тяжким вздохам поняли, что сейчас разразится гроза.
«Я… я покажу тебе жалейку, – с нескрываемой яростью проговорил Лазарь, он стукнул даже нелёгким своим кулаком по двери, отчего она вся содрогнулась, – ты у меня не жалейку потеряешь, ты у меня голову потеряешь! И вы тоже, – это уже относилось к остальным, – взрослые мужики, а послушали этого шалопая, – и снова глухие удары по двери, гасил Лазарь свою ярость, – ну, да погодите же, покуда мне не до вас. Сидите же и чтоб никуда, – и уже смягчаясь, – нате вот подкрепитесь».
Дверь немного отворилась и глиняный горшок с варевом был поставлен за порог, затем дверь снова захлопнулась.

МОР
Когда Фома Иваныч узнал о случившемся, то схватился за голову и так стоял некоторое время, покачиваясь, и даже зашатался, словно чудовищное горе обрушилось на него.
«Что ты, Фома Иваныч, – успокаивал его Лазарь, – может, зря ты переживаешь, ведь мы не знаем, заболели наши мужики или нет, ведь мы их поместили отдельно так, на всякий случай. Сейчас они чувствуют себя неплохо, никто не жалуется. Придёт скоро Макариха, она и решит наши сомнения и, скорей всего отпустим мы мужиков, думаю, здоровы они».
Говорил Лазарь уверенно, старался ободрить своего друга и учителя, но чувствовал, как муторно на душе, грызут сомнения, и говорил он слова утешительные не только для Фомы Иваныча, но и для себя.
Фома отвёл руки от головы и посмотрел на Лазаря так, что у того душа словно сжалась, и почему-то, не опуская руки, так вот с разведёнными руками, со стороны это могло показаться смешным (но Лазарю было не до смеха), сказал, печатая слова:
– Говоришь, здоровы?.. Может тогда и Етишка здоров?
– Ну... может, и он здоров.
«Так ты не знаешь, – Фома Иваныч, наконец, опустил руки, – не знаешь, что Етишка заболел».
– Как?! Неужели так быстро переходит болезнь эта? Если так, то дело плохо, Фома Иваныч.
– Видимо, так, если упустим, мер не примем, худо будет в деревне нашей.
– И что же с Етишкой, как он заболел?
– Ты знаешь, что отправили Етишку в его же дом и человека поставили, чтобы за ним наблюдал, за его самочувствием. Только Етишка в дом не пожелал заходить, я, говорит, тут пока на завалинке посижу. Ну а сам, конечно, от дома уходить никуда не собирается, может, уже чувствовал, что болезнь ему передалась. Всё сидел спокойно, да вдруг встрепенулся, сделался словно не в себе, стал поспешно раздеваться, так что остался в одном исподнем. Видит тот человек, что за ним наблюдал (зрение у него хорошее), как с Етишки-то пот градом потёк, как заметался он вскоре и бормочет что-то, себя видно не помнит, как в бреду, по-
 
том бросился к крыльцу, в дом что ли хотел забежать, да так и упал на доски и теперь лежит на крыльце, но неспокойно – мечется. Человек боялся к нему подойти, да и нельзя было, он ко мне поспешил сообщить.
– Фома Иваныч, что же теперь делать, ведь дети, не дай бог, конечно, могли заразиться от Глеба, неведомо, здоров ли он. И мало того, когда он вытащил мальчонку из пруда, многие, заслышав крик, прибежали туда и тискали, и щупали дитё. Всё ли с ним в порядке? И что же – будем отсоединять тех, кто дотрогался до ребёнка?
– Будем, Лазарь Лексеич, и делать это надо быстро. Найди ещё избу побольше, не хватит, подбери две, чтоб рядом были. Объясни, что это временно, потом всем восполним. Иди, Лазарь Лексеич, время не терпит. Действуй моим именем!
«Хорошо, Фома Иваныч, всё исполню! – и прошептав: – Только бы пронесло, Боже!» – он поспешно удалился.
Фома же предался размышлениям. Никогда ещё так усердно, до головной боли, он не думал. Разве раньше были тяжёлые времена, – вот сейчас они наступают.
«Если, – думал он, – приключится беда, и люди по очереди начнут болеть, и Макариха не успеет подойти, тогда, дабы других спасти, надо будет, собрав всех здоровых и взяв необходимый скарб, уходить с этого места, многое оставив. Эх, нашёлся бы человек, взявший на себя уход за больными и присмотр, хотя это же верная смерть, кто же согласится. Да что же это я прежде времени-то о худшем думаю, а вдруг всё обойдётся, и остальные не заболеют. Где же Макариха, ведь третий день её нету?».
В это время, когда Фома Иваныч и Лазарь Лексеич принимали всевозможные меры, чтобы остановить заразу, оградить от неё односельчан, в избе, где находились Глеб, Федот, Ерёма и другие стояла тишина. Казалось, всё, о чём можно было поговорить-потолковать, было переговорёно, и даже самый словоохотливый из них – Ерёма замолчал, но не от того, что ему было нечего сказать.
«Ты, дядя Еремей, – сказал Глеб, которому надоело молчание и появилось желание услышать человеческий голос, – хотел ещё о гнедой кобыле, что у тебя во дворе стоит, сказать. Ты ведь её, кажись, в соседней деревне выменял. Будто она заговорённая оказалась?».
Но Еремей не отвечал. То ли задремал, то ли с мыслями собирался. Пауза затянулась. В избе уже было темно и не было возможности засветить лучину – негде было достать огня. Глеб пошарил в устье печи, но ни кремня, ни тесала не нашёл, видно, бабка Пелагея забрала с собой.
Единственным светочем было оконце, затянутое бычьим пузырём. Неполная луна лила свой таинственный свет на окрестности, и этот свет, просачиваясь через пузырь, ещё более слабел, и поэтому в избе лишь смутно можно было различить предметы и людей в разных позах. Большинство сидело или полулежало на полу. Глеб попытался различить Еремея, который замолчал на полуслове, рассказывая о своей гнедой, это было так на него не похоже.
«Заснул он что ли?» – подумал Глеб.
До его слуха донеслось чьё-то учащённое, прерывистое дыхание, какое бывает во сне. Глеб попытался определить, от кого исходят эти звуки, и понял, что от Еремея. Другие  бодрствовали.
«Дядя Еремей, ты чего, приснилось тебе?» – спросил он шёпотом, но так, чтобы тот услышал.
– Мужики, что-то дурно мне стало, будто в жар бросило, и воздуху не хватает. Чаю, не заболел ли я? Ну, бывает, правда, иногда находит такая напасть, ведь в годах я, а потом быстро проходит. А в этот раз, ребята, никак не отходит.
Последние слова он произносил с трудом, мешало учащённое дыхание.
– Дело дрянь, мужики, видно и вправду был болен этот Етишка, вот Етишкина жизнь! Не зря это с Еремеем-то. Давайте, мужики, подальше от него держаться, ведь мы ему не поможем.
Эти слова охладили Глеба, его желание броситься к Еремею чем-то помочь, а чем он мог помочь? Как и другие, он послушно отошёл в противоположный угол.
«А ведь, ребята, Еремей-то первым к Етишке подбежал, точно так!» – вспомнил Федот.

НАПРАСНОЕ ХОЖДЕНИЕ
Третий день ходила Макариха по окрестным сёлам. Шла она лесами, опасаясь диких зверей (но сильнее было стремление её к цели), но Бог миловал – звери не тронули её. Шла она по цветущим лугам, видела многие травы целебные, но срок им не подошёл – не созрели ещё. А чтобы скучно не было, пела песни все, что знала. Заходила в селения, расспрашивала знахарей и знахарок, но многие не знали нужной ей травы, а если знали, то в наличии не было. И только на третий день в самом дальнем глухом селении нашлась такая трава.
Седая, наверное, столетняя знахарка, приложив ладонь к уху, выслушала Макариху, покачала головой и произнесла слабым голосом: «Не дам я тебе этой травы, пока не насобираешь нужных мне трав».
И бабушка назвала травы, о которых знала Макариха, они помогали при отравлениях, болей в животе и других болезнях. Макариха знала, что эти травы вызрели.
– Сама-то я уже не могу, милая, по лугам ходить, у дома поброжу – и то спасибо, Господи.
– Хорошо, бабушка, сейчас я мигом слетаю.
И ещё раз переспросила, точно ли та трава, которая ей нужна, есть у бабушки.
– Я вижу, ты той же дорогой идёшь, что и я – людей лечишь, вижу, прямой ты человек, нет в тебе лжи. Пойдём, покажу я тебе свои богатства.
И они прошли в горницу, пройдя через мост (так в этой местности назывались сени), там на тонких жердочках висели связанные пучки трав. В горнице было сухо и светло – два оконца с южной стороны освещали снопами света всё помещение.
– Покажи мне, милая, какая тебе надобна трава, и я скажу, от каких она болезней, а если она лечит что-то другое, чего я не знаю, так ты скажи.
Старая знахарка была согнута годами почти пополам, и смотрела на Макариху снизу вверх, но глаза её блеснули с любопытством, ведь как ни будь мудр, а век живи – век учись.
Макариха заметила любопытство бабушки, но не удивилась этому, потому что каждая из знахарок стремилась узнать побольше о лечебных свойствах трав, иногда бегали друг к другу за несколько вёрст, если что-то не получалось. Повернувшись, она быстро окинула взглядом разнообразие трав и радостно вскрикнула – она увидела то, что так долго искала – несколько пучков нужной ей травы.
 
«Вот, бабушка, – не скрывая радости, сказала Макариха, – эта трава!».
«Так это же, – лицо знахарки вытянулось, – это «костерок» (растение своими широкими листьями, устремлёнными вверх, напоминало костёр), а мне послышалось «касторка». У вас что – чёрная оспа? (Бабушка даже отодвинулась от Макарихи). – Это же чёрная смерть, – но, взглянув на Макариху, сразу успокоилась, – ну, да вижу, что ты не болеешь, и что же, думаешь справиться с этой проклятой болезнью?».
«Думаю! Вот она поможет, – Макариха кивнула на пучки травы, – да и вылечила я уже той, что у меня была, только кончилась травка-то, а тут новая напасть…».
И Макариха всё рассказала знахарке.
– Ты уж мне, бабушка, побольше травки-то дай, сама понимаешь, какая у нас беда, а я сейчас быстренько наберу той травы, которую ты просила.
– Не надо, милая, тебе поспешать надо, в таком деле медлить нельзя. А насчёт меня не беспокойся, есть кому мне травки-то набрать.
– Спасибо тебе большое, бабушка, век буду помнить твою доброту!
– Иди, милая, с Богом!
Поклонившись до земли, Макариха пустилась в обратную дорогу. Словно на крыльях летела она обратно, радостная, весёлая. Бежала через цветущие луга, наполняющие воздух ароматом, песни пела все, что знала ещё из девичества (хотя сама ещё была молода – сорока не было), а на память всё приходили весёлые и про любовь:
– Во лужке, лужке,
Во цветущем-то кружке
Собирала мёд пчела,
И любовь моя цвела.
Шла лесом пела:
– По тропе, да по лесной
Шёл-то миленький за мной.
День-деньской его ждала,
Не пришёл – любовь прошла.
Шла Макариха и представляла, как вылечит она больных, поправятся они, и заживёт деревня снова прежней вольной, весёлой жизнью, как жила раньше в стародавние времена. «Эх, успеть бы только, – думала она. Вспоминала Етишку, Онисима, – может, застану его живым».
Не могла знать она, что волею случая распространяется болезнь, что ждут её с нетерпением, как спасителя, но по какому-то наитию, ей вдруг представлялось, что в деревне дела могут быть хуже, чем ей думалось. Сможет ли Фома Иваныч противостоять распространению заразы? Что если она запоздает? Вмиг прошла её весёлость, ещё быстрее поспешила Макариха.
Вдруг из-за куста выскочил взлохмаченный в потрёпанной одежде человек, он загородил дорогу Макарихе. От неожиданности Макариха только успела сказать: «Ой, что тебе?»
«Стой, тётка, ты что несёшь? – человек схватил котомку, в которой она несла траву, сдёрнул с плеча, – небось, пироги несёшь, а я второй день не емши. Что-то он у тебя какой-то лёгкий».
«Нет у меня ни пирогов, ни какой-нибудь другой снеди, – Макариха старалась говорить, как можно, мягче, – травка там для лечения людей, знахарка я».
Всё же разбойник прощупал, не веря ей, котомку и, поняв, что тут действительно трава, со злостью кинул котомку за куст, уж такой был человек.
Макариха бросилась за куст и оцепенела, там горел костёр, сухие ветки почти не давали дыма и ветерок отдувал в другую сторону, поодаль на стволе поваленного дерева сидело несколь-
 
ко человек, по виду такие же, что и встретивший её разбойник. Но на них она почти не взглянула, всё её внимание было обращено на костёр, в котором лежала её котомка.
Разбойник то ли случайно, то ли с умыслом, бросив котомку, попал в самую середину костра. Котомка ещё не горела, а только начинала тлеть.  Макариха бросилась к костру, пытаясь голыми руками вытащить котомку. Но в это время котомка вдруг вспыхнула, обдав Макариху едким дымом. Она выхватила горевшую котомку и, бросив на землю, попыталась затушить, топча ногами. Это позабавило разбойника, который высунулся из-за куста (остальные молчали, ещё не понимая, что происходит), он дико засмеялся, хотя видел, что Макариха обожгла себе руки и ноги. Макариха, сбросив с головы платок, накрыла им котомку, потом сама легла на тлеющий мешок, катаясь по земле.
Это ещё больше рассмешило разбойника, он согнулся, схватившись за живот, но один из сидевших на бревне статный мужчина поднялся и подошёл к смеющемуся, толкнул его так, что тот чуть не свалился, и сказал довольно грозно:
– Я говорил тебе, Антипка, не обижай баб и стариков, а тебе всё неймётся, как-нибудь огрею тебя дубиной, так что больше к ним приставать не будешь. Али богатых, справных мужиков не проходит и не проезжает этой дорогой? А ты всё слабых ищешь.
«Ты, Матвей, не атаман пока, чтоб с меня так спрашивать, а за толчок я тебе спуску не дам», – в последних словах прозвучала злоба и угроза, такой был раздражительный человек.
– А, ну, посмотрим, как ты мне спуску не дашь?
Оба встали в угрожающие позы, каждый ожидал от соперника выпада.
Макариха, собрав остатки обгоревшей травы, поспешила покинуть это место, её не интересовала схватка двух разбойников.
Заканчивался третий день её отсутствия. Радость сменилась печалью, все надежды рухнули, а ведь её ждут как спасителя, надеются. И с чем она возвратится – с горстью обгорелой травы.
С замиранием сердца подходила она к родной деревне. Только слабая надежда, что в деревне всё нормально, и болезнь каким-то образом остановлена или надёжно отделена и не может дальше распространяться, только эта надежда ещё вселяла в неё силы и какое-то спокойствие.

ПОСЛЕДНЕЕ СРЕДСТВО
Лазарь Лексеич спешил так, как никогда в жизни, и причиной тому была страшная новость – ещё один человек заболел, Еремей, и значит, последнее средство к спасению, что задумали они с Фомой Иванычем, и что нужно было сделать в крайнем случае, им придётся осуществить. Появился новый больной, и стало ясно, что зараза распространяется, что они не могут её остановить, какие бы меры ни принимали.
Он постучал в дверь дома Фомы Иваныча, ещё не представляя, как расскажет ему эту плохую новость, зная, что это станет ударом для него. И поэтому, когда Фома Иваныч вышел на крыльцо, Лазарь только угрюмо молчал, опустив голову.
«Что случилось, Лазарь Лексеич, – Фома Иваныч сразу понял, что его помощник пришёл с плохой вестью, – ты опечален тем, что Макариха ещё не вернулась или что-то случилось со скотиной, не в лесу ли заблудилась?».
– Нет, со скотиной всё в порядке, а что Макарихи нет, это, конечно, плохо… Да вот другая беда приключилась, она похуже будет… То, чего мы с тобой опасались, то и случилось.
«Заболел кто?» – с надрывом в голосе спросил Фома.
– Еремей… Я давеча пошёл к ним в избу, покормить. Подошёл к двери, послушал немного – разговаривают, но не весело. Я брякнул по двери, горшочек в щель просунул. А они мне тогда и сказали, что Еремей заболел – бредит, что они от него подальше отошли. Я им приказал к больному не приближаться, а сам быстренько к тебе. Как думаешь, Фома Иваныч, не пришлось бы нам последнее средство применять – деревню покидать.
– Согласен с тобой, Лазарь Лексеич, если так пойдёт, дальше только хуже будет, но есть у меня последняя задумка. Ты знаешь у нас три дома на отшибе. В одном живёт одинокий старик Феофан, с ним можно легко договориться, он друг деда Тимофея. В другом – Черновы, у них дети взрослые, своим хозяйством живут, они люди понимающие, тоже согласятся. А вот Зайцевы, с ними посложнее, и хозяйство у них справное, скотины много, и дети ещё малые. Так вот их надо уговорить дома свои освободить. Один дом пустым держать, а в два других пусть ночью перейдут мужички. В один осторожно, не касаясь на носилках перенесут самых тяжких. Онисима тоже, да пусть руки омыть после настоем, что Макариха приготовила, потом занять второй дом. А наутро те два дома, Онисима и Пелагеи, где Еремей заболел, нужно…– после минутного молчания твёрдым голосом, – нужно сжечь. Собери всех мужичков, пусть стерегут, дабы другие дома не загорелись».
– И что же со всем добром жечь?
– Не велико добро-то, после всё восполним, и новые дома всем миром отстроим.
– Понимаю, Фома Иваныч, всё сделаю!
– Ну, смотри, Лазарь Лексеич, надеюсь на тебя, сделай всё аккуратно и мужичков переведи, чтоб никого не касались, и в домы, которые жечь будем, никого не пускай.
– Всё сделаю, не сумлевайся, Фома Иваныч!
Он уже собирался идти выполнять наказы, когда послышались торопливые шаги, и в вечернем сумерке показалась женская фигура. Женщина направлялась к дому Фомы Иваныча.
«Неужто Макариха?!» – обрадовался  Фома.
Макариха подошла к ним, поклонилась до земли и, выпрямившись, сказала печально: «Несла я травушку, да не уберегла от злого человека, отнял он у меня и в костёр бросил. Осталось две горсти, не знаю, хватит ли, чтоб лекарство приготовить, ведь остались лишь стебельки обгорелые, будет ли от них прок. А здесь-то как дела – все живы?»
– Да живы пока, только болезнь-то всё больше довлеет. Сейчас трое больных, да несколько человек их касались, и тоже могут заболеть. Все они отдельно размещены. Только у нас ещё одна история случилась.
И он рассказал о похождениях Глеба, и что несколько человек касались сына Еремея и их уже трудно отделить, и поэтому они сидят дома – им строго наказано не выходить на улицу. Сказал и о том, что собирается сжечь дома заболевших.
«Всё верно, что ты делаешь, Фома Иваныч, – сказала Макариха, – по-другому нельзя. Ну а я пойду приготовлю отвар из того, что осталось. К утру будет готов, и тогда пойду к больным».

ВЫНУЖДЕННОЕ РЕШЕНИЕ
Утром была безветренная погода. Со всей деревни собрались мужики, и вот запылал дом Онисима (накануне со всеми предосторожностями вынесли Нюшу и похоронили на деревенском кладбище), а когда он благополучно сгорел, и соседние дома не пострадали, запылал другой. Всё взрослое население было наготове – выстроившись в цепочку с ушатами и бадьями, полными водой, они в случае возгорания готовы были сразу же затушить огонь. Но так как дома стояли на приличном расстоянии, и между ними росли посаженные в ряд деревья: липы, берёзы в основном, то возгораний не случилось. Оставив несколько человек дежурить, остальные разошлись по домам.
А Макариха приготовила отвар, но он был не такой насыщенный, как тот, что она делала раньше из своей травы. Она с сомнением покачала головой, вздохнула, но что было делать, приходилось довольствоваться тем, что есть.
Сначала Макариха дала настой лежачим больным: Еремею, Етише и Онисиму, им приходилось вливать лекарство, ей помогала Мария. Она разжимала деревянной лопаточкой зубы больным, Макариха вливала раствор, а это надо было делать осторожно, чтобы они не захлебнулись, и с кашлем не вылетели драгоценные капли настоя. Она приподнимала голову, и больной благополучно проглатывал настой.
Обе они завязали на пол лица повязки, дотрагивались до больных через холстину, но и после нужно было мыть руки очищающим раствором. Затем они пошли в дом, где находились Глеб и его товарищи. Макариха поставила на стол свой чудодейственный настой и спросила мужичков:
– Ну как, соколики, поживаете, чего невесёлые, может, у кого жалобы есть, так не скрывайте.
– Да нет, Макариха, жалоб нет.
Макариха, оглядев пристально каждого, задержала более взгляд на Глебе, вгляделась в его блестящие глаза и прислушалась к его неровному дыханию. Своим опытным чутьём она поняла, что парень заболевает. Остальные ей не внушили опасений. И поэтому она в первую очередь обратилась к Глебу:
«А ты, милок, испей-ка первым моё лекарство, – и с просьбой в голосе, – да побудь вот здесь, – она показала на лавку у другой стены, – не надо тебе с ними пока. Хорошо, милый?» – и она налила в чашу и поднесла Глебу.
«Сделаю, как скажете, тётя Макариха!» – сказал Глеб и покраснел, так он впервые к ней обратился.
Вспомнил, как в детстве стращал своего друга, мальчика Федю: «Не пойдёшь со мной, отведу к Макарихе, она напоит тебя горькой настойкой, и ты начнёшь лаять, и у тебя вырастет хвост».
Он всё это выдумал, но, увидев серьёзное испуганное лицо Феди, сам этому поверил. Вспомнил, как они подстерегли Макариху, когда она шла с корзиной травы, собранной с лугов, и стали кричать ей вслед: «Макариха – ведьма, Макариха, чур меня, не боимся мы тебя!». А она посмотрела на них, пострелят, и только улыбнулась по-доброму.
Всё это он вспомнил сейчас и с досадою сказал как-то виновато: «Спасибо вам, тётя Макариха».
И подумал: «А ведь есть у неё имя?».
«Кажется, у меня всё нормально, так только голова немного кружится. – И, немного промолчав, всё же решился спросить то, что его мучило: – А как Настя?»
Макариха уже знала о Насте, что она касалась Глеба. Девушка тоже была отделена, но пока опасений не вызывала, поэтому она поспешила успокоить парня:
– Не беспокойся, Глебушка, я за ней присмотрю, пока у Насти всё хорошо.
Он ещё раз сказал: «Спасибо!».
Храбрился Глеб, крепился, не хотел признаваться самому себе, что он болен, но слушался Макариху, делал всё, что она велела.
«Может, всё ещё обойдётся?» – думала Макариха.
К вечеру больным стало лучше.
«Всё же действует травка-то!» –  сказала Макариха Марии.
«Да, так-то любо на поправку все пошли», – согласилась она.
Но следующий день принёс новую беду, да такую, какой ещё не знали. Лазарь Лексеич торопится-спешит сообщить об этом Фоме Иванычу.
– Беда, Фома Иваныч, ещё дети заболели.
– Да ты что, в своём ли уме, ведь накануне всё хорошо было, я уж думал, что минула нас эта беда.
– Нет, не минула, Еремеевы дети заболели, а они же по всей деревне бегали, неугомонные такие.
– Что же Макариха говорит?
– Она уже там, да лекарства-то мало, даёт по чуть-чуть.
– Лазарь, собирай всю деревню, от мала до велика. Опроси всех, кто детей тех касался – тех в деревне оставим на попечении Макарихи и Марии, да, может, кто ещё согласится им помогать. А остальные в путь-дорогу, другого выхода нет.
– Да что ты, Фома Иваныч, куда же мы пойдём, как всё бросим, годами нажитое?
«Иного выхода нет, – твёрдым голосом сказал староста, – большую часть спасём, иначе же погибель. Пусть все соберутся у своих домов, по деревне чтоб никто не шастал, пусть каждый ответ даёт, кто в последние дни с кем общался, дружбу вёл, за руку держался. Если есть такие, кто с заразными общался, тех отделить. Пусть некоторых друзей, даже и дорогих родственников потеряем, но большинство сохраним. Я теперь решил, вынужденно, новую деревню будем ставить».
Некоторые слова этой речи давались Фоме Иванычу с трудом, но последние слова были произнесены уверенно и твёрдо. Фома Иваныч понимал и хотел, чтобы это понял и Лазарь, что это последнее решение, твёрдое решение и нужно его выполнить, как можно быстрее. В спешке собрали народ у домов своих, строго наказав, чтобы никто никуда не отлучался от своего места. Нужно было строго осмотреть, расспросить всех, кто общался с семьёй Еремея, не чувствует ли кто недомогания.
Решение Фомы Иваныча взбудоражило всех, и хотя они беспрекословно подчинились воле старосты, но многие не понимали для чего их вытащили из домов, понимая только что всё непросто и ничего хорошего не сулит.
Фома Иваныч и Лазарь положились на Макариху, она опытным взглядом определяла, болен ли человек, и если он и его семья не жаловались на здоровье, то, собрав пожитки, всё самое ценное, а также выгнав скотину, они отходили за деревню, где ждали, когда подойдёт следующая партия.
Подойдя к дому Насти (Глебовой невесты), Макариха в очередной раз придирчиво оглядела семью. Кроме Насти были её сестра и мать (она рано овдовела).
Макариха была удивлена, увидев лихорадочный блеск прекрасных Настиных глаз, ведь накануне она чувствовала себя хорошо, ни на что не жаловалась, так что снадобье ей не давала, сберегла для других нуждающихся, теперь пожалела. Она покачала головой и, обратившись к Фоме Иванычу, тихо сказала, чтобы её не слышали:
– Эту семью нельзя вам брать с собой, Настя больна, мать и сестра пока не видно, но ведь они вместе были.
– Понимаю, Макариха, жаль таких красивых девушек придётся оставить.
Макариха тихо, чтобы её слышал только Фома Иваныч:
– Может, и на неё хватит снадобья, тогда она к вам вернётся.
Но Настя обратила внимание на это шептание, и хотя её что-то беспокоило, и она чувствовала какое-то лихорадочное непривычное состояние, но сила духа, воля её не ослабла, и не могла она стоять безропотно и потому спросила твёрдым голосом, никого не стесняясь, то, что больше всего её беспокоило:
– А где Глеб, он тоже уходит?
Фома Иваныч хмыкнул, удовлетворённо качнув головой, видна была работа Лазаря, народ не знал всех бед, постигших их, и Настя не знала, что Глеб болен (и не только он один), не знали об этом и многие другие, чем меньше народ знал, тем он был спокойнее.
«Нет, милая, – ответила Макариха, – Глеб пока остаётся, и ты со своей семьёй останешься».
– Что же нам оставаться, когда почитай вся деревня на новое место переселяется?
Этот вопрос застала Макариху и находящегося рядом Фому Иваныча врасплох. Вот девка-огонь, всегда говорит прямо без обиняков, смотрит тебе строго в глаза, отчего многие терялись, чувствовали свою вину, если даже были правы, и тогда трудно было скрыть от неё правду.
Макариха молчит, оглядываясь на Фому Иваныча, а он задумался, как правильно ей объяснить, почему деревня снимается с места. Ведь его стараниями деревня спокойна, не знает толком причину отъезда. Он уже велел объяснить любопытным, что, мол, князь велел сниматься отсюда, осваивать новое место, новую деревню строить. Мол, князевы слуги нашли место, где и луга лучше, и земля плодороднее, и на холме, чтоб сухо было, да и поближе к дороге, что из Ярославля в Ростов ведёт.
Князь велит ставить новую деревню у дороги, чтоб она людней была и лихого люда возле неё меньше было. Но никто и слова против не сказал – большинство безропотно собиралось в дорогу, если сказано самим князем, значит, надо выполнять, мы люди маленькие, куда скажут, туда и пойдём. Но что сказать этой девушке с прекрасным обликом и железным прямым характером? Обмануть её не мог даже Фома Иваныч, и под строгим честным взором девушки он неожиданно для себя сказал:
«Видишь ли, красавица, Глеб и ты, и ещё несколько человек остаётесь под присмотром Макарихи, вам надо подлечиться, вишь ли, больны вы. Я не хочу, чтобы и другие заболели. Макариха вылечит вас, и тогда вы придёте к нам на новое место. Вот, – выдохнул он, – я вижу, ты девушка честная, я тебе доверился, я надеюсь, что беспокойства ни нам, ни другим не принесёшь».
«Верьте мне, – отвечала девушка, – никто не узнает, что вы мне говорили. Я понимаю. И спасибо, что вы мне доверились».
«Вот и хорошо, милая, – вмешалась Макариха, – пойдём со мной, только не касайся никого. А ты, Глаша, – крикнула она матери, предупреждая её движение к дочери, – за дочку не бойся, ты же знаешь, что мне можно доверять. Всё будет с твоей дочкой хорошо».
Всё это время мать и сестра Насти стояли поодаль и не слышали о чём был разговор, но теперь, видя, как Макариха уводит её дочь, мать бросилась было к ней, но остановилась, увидев запрещающий жест Макарихи и красноречивый взгляд Фомы Иваныча, и хотя ей было непонятно почему уводят от неё Настю, ей оставалось только покориться.
К счастью, больше больных не было и к полудню все жители деревни готовы были тронуться в путь. Фома Иванович оглядел односельчан и хотел уже сказать: «С Богом!», но увидел, что к нему направляется дед Тимофей. Сутуля богатырские плечи, широким, немного косолапым шагом, он приблизился к Фоме Иванычу.
– Оставил бы ты меня, Фома (он так же, как и Макариха, называл старосту просто по имени). Вся жизнь моя здесь – родился я тут, тут и умереть, и родные все на этом кладбище лежат. Жить мне немного осталось, куда я потащусь? А тут я, глядишь, и Макарихе помогу, хоть воды, хоть дров поднесу.
«А, может, и вправду оставить старика, ведь нужен помощник Макарихе, и родных у него никого нет?» – подумал Фома, а вслух сказал: – Спроси у Макарихи, если нужен ей такой помощник, то оставлю».
Дед Тимофей послушно пошёл к Макарихе. Фома Иваныч за ним, нужно было проститься, отдать последние наставления.
– Прощай, Марфа Степановна (немногие знали имя-отчество Макарихи) береги себя в первую голову, будешь здорова, и другим будет здорово. Далеко мы не уйдём, я уже присмотрел местечко – у холма, через него дорога идёт та, что в Ярославль ведёт. Лесок придётся порубать, первое время, конечно, в землянках и шалашах поживём (хорошо хоть летнее время), да ничего, придёт пора, хорошие избы поставим. Ну да увидимся, думаю, так что не прощай, а до свидания!
– До свидания, Фома Иваныч, буду Бога молить, чтобы нам здоровыми к вам придти в новую деревню по добру, по-хорошему, побороть эту напасть, эту хворь. Желаю счастья вам и нам, конечно. А дед Тимофей пусть остаётся.
Фома Иваныч согласно кивнул головой , поклонился Макарихе до земли и, повернувшись, чтобы она не заметила невольно набежавшую слезу, твёрдым шагом пошёл к собравшимся односельчанам. Вскоре все деревенские тронулись в путь-дорогу. Макариха ещё долго слышала мычание и блеяние скота, ржание лошадей, детские крики и окрики взрослых. Но звуки всё более затихали и вскоре совсем замолкли.
Макариха вздохнув, кинулась выполнять своё дело.

НОВАЯ ДЕРЕВНЯ
Дорога для переселенцев не была широкой, наезженной, это была просто тропа, на которой с трудом бы разъехались два всадника. Другая дорога хорошая, широкая, по которой деревенские ездили на телегах или зимой на санях, проходила как раз за теми домами, где сейчас находились заражённые. Последние события так напугали (мало ли что) Фому Иваныча, что он не решился идти этим путём, а повёл односельчан прямо через лес по тропе, благо она была недлинной.
Мужики шли впереди, топорами расчищали дорогу, бабы погоняли скотину, погремывали медленно продвигающиеся телеги со скарбом и малыми детьми. На передней подводе везли самую большую и почитаемую икону Христа Спасителя (она была высоко поднята и закреплена), так что, казалось, она выбирала путь.
Фома Иваныч верхом на коне то заезжал вперёд, смотря правильной ли дорогой идут и торопя мужиков, то возвращался назад, осматривая людей, не отстал ли кто, подбадривая тех, кто не скрывал слёз – оплакивал покинутую родину.
Опасался, не просмотрела ли Макариха, больного за здорового приняла. Но нет, кажется, все здоровы, а дети, которым было интересно это путешествие, и некоторые из молодых были веселы.
Напротив, пожилые люди, в основном бабушки, сидящие по немощи на телегах, не скрывали слёз, плакали молча, крестясь и оглядываясь на исчезающие вдали за деревьями крыши домов, на родные дубравы. Слышны были возгласы: «О, Господи, за что кара Твоя?».
Не зря они печалились, ведь всю жизнь счастливо прожили в своей деревне, и вот на новое место – как-то там.
Две бабушки сидели на одной подводе и разговаривали:
– Слышь-ка, Пелагея, как ты думаешь, может, конец света наступает?
– С чего ты это взяла, Фаина?
– Ну как же, жили мы жили, и вдруг нас с места сорвали и везут неведомо куда. Говорят, что князь велел, а я думаю, то ли Бог от нас отвернулся, то ли…
– Чего то ли?
– То ли чёрт нас ведёт. В головы втемяшил нам с родного места уходить и будет нас водить (смотри, ведь не наезженною дорогой идём, а через буераки), и будет водить пока не умрём.
– Нас Фома Иваныч ведёт, он-то знает!
– А если чёрт и ему голову вскружил? Ты не слышала про случай с Елизаром?
– Нет.
– Так вот, поехал он зимой на санях в лес за дровами. Лошадка молодая, сильная, бежит споро. Вдруг встала, как вкопанная. Елизар её стегает, она кожилится, а с места возок сдвинуть не может, вся аж пеной покрылась. Елизар соскочил с саней, за узды взял, тянет – лошадка ни с места. Понял Елизар, что дело не чисто, перекрестился и сказал: «Свят, свят, Господи, помилуй!» и тут же словно кто с саней соскочил, топнул, и слышит он, как кто-то невидимый воскликнул: «А, догадался!», а лошадь рванула, и легко сани пошли. Понял Елизар, что на санях чёрт сидел, оттого и не могла лошадь их с места тронуть. Может, и с нами чёрт шутит?
– Давай перекрестимся, и тогда он отстанет!
– Давай!
И бабушки истово стали креститься.
Фома Иваныч в это время проезжал мимо этой телеги, частично слышал их разговор, усмехнулся, но ничего не сказал. Ещё не хватало ему тратить своё время на пустые разговоры, убеждать пожилых людей.
Недолго пришлось мужикам, засуча рукава, расчищать-прорубать, лесная тропа соединилась с широкой проезжей дорогой. Мужики облегчённо вздохнули, разогнули спины, опустили топоры и ненадолго присели отдохнуть, кто на поваленное дерево, кто на кочку, поросшую травой, а остальные прямо на землю, которая в середине дня суха и тепла.
Фома Иваныч, дав мужикам отдохнуть, проехал немного по наезженной дороге к той, что вела из Ярославля в Ростов. Он посмотрел налево – там, за изгибом совсем недалеко, верстах в четырёх, стояло старинное село, о котором ему рассказывал ещё дед. Шипящее короткое название этого села будто бы дали татары, вихрем пронёсшиеся по Руси. Что означало это короткое слово Шопша, вряд ли кто мог сказать. Так же они назвали и ручей, огибающий это селение.
Всё это пришло на память Фоме Иванычу потому что они стали близкими соседями, и надо будет налаживать связи, обмениваться товарами, которые, он не сомневался, они произведут на этой земле. А, может, приведётся и породниться кому-то – молодёжь не будет сидеть на месте.
Направо дорога поднималась на холм, поросший лесом. Он присмотрел это место совсем недавно, хотя приходилось здесь раньше бывать.
Сейчас же он ясно представил, как на склонах этого холма расположатся посады будущей деревни, как большие просторные дома (хотя он понимал, что не все смогут такие построить) станут красой деревни.
«Ну что, работнички, – обратился он к мужикам, – отдохнули? А теперь, сердешные, предстоит ещё работёнка: надо местечко расчистить, ну, не напорно, конечно, но постараться надо. Здесь будем деревню ставить».
И он широко повёл рукой, указывая на выбранное им место.
«Тебе видней, Фома Иваныч, мы уж на тебя надеемся, на тебя пуще, чем на князя нашего. Ты вон ведь здесь, а князюшка-то далече», – ответил мужичок побойчей.
– Ты, Афоня, говори, да не заговаривайся, о князе паче о нашем так не говори, он второй для всех нас после Бога. А ты что? Так просто букашка против него. Ну, да ладно, будем считать, что твоих слов я не слышал. Давайте же, мужички, поторопитесь, не среди же деревьев нам располагаться?
Мужики повернули головы к подъезжающему, шумящему, как табор, смычанием скотины, с бабьими и детскими криками, приближающемуся народу деревни.
Это оказалось сильнее слов Фомы Иваныча, они бойко вскочили, и вскоре застучали топоры, с гулким шумом стали падать деревья.
Подводы сгрудились прямо посреди дороги, благо по ней редко кто проезжал. Развели костры, и бабы, не теряя времени, стали готовить еду для работников и детей. Другие из них стали следить за ребятишками, которые из любопытства к новому месту и обследуя его, могли попасть под падающие деревья – мужики работали споро, весело, и им некогда было смотреть за детьми. Дети, собранные взрослыми в одно безопасное место, занялись какой-то интересной игрой. Они нашли на дороге большую монету и, не показывая взрослым, стали ею играть – по очереди один бросал монету и видел, куда она покатилась по склону, остальные же, стоя задом, не видели путь монеты. Вот она остановилась, и её гла-смотрящий даёт команду, и все начинают искать монету. Тот, кто находит монету, имеет право её бросать.
Дети увлеклись, и не обращали внимания на дела взрослых. Лишь иногда они оглядывались, когда падало большое дерево, и распознавали голоса и смех своих отцов:
– Берегись, Федот, а то будешь не тот!
– Навались, Емеля, или кишка тонка?
– Да ты же меньше полдерева подрубил – или ещё подрубай, или мне помогай!
– Пошла-пошла, а, родимая!
– Берегись, Ерёма!
К вечеру была расчищена довольно большая площадка, на которой оставалось только выкорчевать пни и засыпать ямы землёй.
Другая партия мужичков обрубала ветки, шкурила стволы, выбирая для постройки будущих домов: сосну, ель, белую осину, складывали их рядами на поперечины, чтобы снизу продувало. Берёзу, ольху и липу относили в сторону, на дрова.
Бабы покрепче из обрубленных веток делали шалаши, нужно было хотя бы такое временное жилище на случай дождя. Некоторые принялись рыть землянки, считая такое жильё более надёжным.
Мужики, обтёсывая брёвна, говорили между собой, не зная истинной причины переселения:
– Дал нам князюшка работки, здоровья ему, конечно…
– Да уж, заботится о нас, чтобы мы, это значит, на месте не сидели и в потолок не плевали.
– А разве мы бездельем-то занимались на старом-то месте, спину на князя не горбили? Место было обжитое, земля ещё дедами нашими обработана – только сей, луга чистые, без сорной травы, а травы высокие – только коси, а здесь неизвестно, то ли будет?
– Да, надо потрудиться, чтобы стало как там, на прежнем месте!
– И у меня, мужики, душа неспокойна, всё не могу забыть свою деревню, нелегко это – заново-то начинать на новом месте.
– Так-то оно так, да невольны мы свою судьбу решать, есть выше нас – они решают, а мы должны их волю соблюдать.
– Да, верно!
– Точно!
Прошло несколько дней, мужики старались вовсю и вот уже первые венцы стали укладывать на дубовые «стульчики» по указанию Фомы Иваныча – он с Лазарем отчертили заострённой палочкой место под каждый дом, соблюдая расстояние между ними и «красную линию», чтоб за неё ни один дом не выступал.
Погода благоприятствовала, дни стояли долгие, благодаря этому дело продвигалось споро, ведь всем миром строили. У мужиков от такой работы рукава рубах лопались, не выдерживали.
Ребята толпою под руководством какой-нибудь тётушки шли в лес, собирали ягоды, грибы – лес кормил, и вся деревня питалась его дарами.
Однажды заметили, как вдалеке показалась группа людей, шедшая по той самой дороге, по которой пришли они. Кто-то крикнул:
– Гляди-кось, не наши ли идут?
– А и верно, некому больше идти, кроме наших.
– И в самом деле, кажется, это Еремей идёт и Глеб с Настей, и детишки с ними.
– А тот долговязый, неужто Онисим?!
– Не может быть, он же при смерти был!?
Сбегали за Фомой Иванычем. Весь народ бросил работу и немного с опаской поглядывал на приближающихся людей – многие догадывались, почему они оставались в старой деревне, и поэтому ещё не решались броситься обнимать дорогих людей.
«Не бойтесь, мы здоровы, Макариха нас вылечила!» – крикнула прямая Настя.
– А она сама-то где?
– Да вот себя-то не смогла сберечь…
И они наклонили головы, не смея смотреть в глаза своим односельчанам, и даже дети, бегающие вокруг, почувствовали общую печаль и притихли.
Быстрой походкой подошёл Фома Иваныч. Он с радостью оглядел всех пришедших, но, видя их печальные лица, догадался почему с ними нет Макарихи, и всё же спросил:
– Что с Макарихой?
Глеб ответил за всех:
– Выходила она нас, только Етишку, да младшего Еремеева сынка (Еремей при этих словах тяжело вздохнул) не смогла, уж больно слабы были, весь остаток целебного настоя на них извела, всё собиралась новой травы заготовить, говорила: «На днях поспеет!», да вдруг сама свалилась. Через деда Тимофея передала, чтобы мы уходили, он же с ней остался. Очень просила вам передать, чтоб в старую деревню никто впредь не приходил, и в округе оповестить всем.
Последние слова Глеб сказал так, чтобы только Фома Иваныч слышал, зачем народ тревожить.
«Так, – задумчиво сказал Фома Иваныч и тяжко вздохнул, – и что же – мы ей ничем не сможем помочь?».
– Вестимо так. Дед Тимофей наотрез отказался уходить и пошёл траву ту собирать. Мы-то сюда пошли, а он в луга, будто бы Макариха ему показывала травку-то, да только ведь ещё её высушить надо, чтобы солнце ей целебные силы дало.
– А если не подоспеет… нет, надо как-то Макариху спасать! Говорила же про одну старую знахарку, у которой траву раздобыла.
– Хорошо бы ту знахарку отыскать, да только Макариха строго-настрого наказала в деревню никому не приходить. Сказала: «Если вылечусь, сама приду».
И всё же Фома Иваныч отправил несколько человек на поиски столетней знахарки, приказав всё же в деревню не заходить, но посланные, обойдя всю округу, вернулись ни с чем. Как сквозь землю провалилась старушка, как и не было её никогда – никто не мог ничего о ней сказать.
Прошло три дня, как вернулись выздоровевшие, а на четвёртый случилось страшное (надолго это событие вошло в память жителей деревни) – в голубом небе, по которому плыли мирные и редкие белые облака, вдруг образовался быстро несущийся шлейф дыма, занявший полнеба.
Кто-то крикнул резко, жутким, всполошным голосом:
– Старая деревня горит!
Сбежались деревенские, в нерешительности смотрели на зарево. Вдруг раздался чей-то голос:
 
– Да там же Макариха и дядя Тимофей, спасать их надо!
Всё смешалось, забегали в разные стороны люди, хватали бадьи и ушаты. Женщины заголосили, запричитали, засуетились, мужики бросили своё дело, толпой встретили спешащего к ним Фому Иваныча.
– Тушить надо ехать, Фома Иваныч!
– Ведь родные дома горят!
– Может, хоть какие-то отстоим?
– Вели запрягать, Фома Иваныч?!
«Подождите, мужики, не галдите, – спокойно сказал Фома Иваныч, – это Макариха нам знак подаёт, что жива она, что старая жизнь кончилась, нет к ней возврата, надо новую строить. Если бы она могла к нам вернуться, не сумлеваюсь, давно бы с нами была».
Поняли мужики правоту слов Фомы Иваныча, знали его, но всё равно подивились, как только он один мог спокойно рассудить-растолковать любое дело, любое сомнение. Умолкли они и, постояв ещё немного, переглянувшись, с печалью посмотрев на стелющийся над лесом дым, вернулись к своему делу и, казалось, сильнее застучали топоры, а бабы закричали на своих детей, срывая на них зло. И у каждого жителя не выходили из головы печаль и мысли о старой деревне.
И так каждый день – ползла над лесом туча дыма – жгла Макариха (или дед Тимофей по её указанию), жгли, видно, по одному дому, чтобы не сотворить большого пожара, от которого мог загореться лес.
Понимали мужики, понимал Фома Иваныч, что с этим дымом уплывает в прошлое возможность не только посмотреть на старую деревню, на свои дома, но и вернуться к старой жизни.
«Макариха нас от старого отучает, – говорил мужикам Фома Иваныч, – новую жизнь велит строить. Вот выстроим дома, всем, правда, не успеем, придётся кому-то и в землянке годок пожить, а когда все дома поставим – будет новая деревня краше прежней».
Пуще прежнего старались мужики, и росла деревня, возвышались уже настоящие дома, правда, на следующий год их нужно было снова разобрать, поставив на каждом бревне свою зарубку, чтобы проложить мохом.
Некоторые исхитрялись и ставили «зимовку» (лишь бы зиму пережить) с целью на будущий год пристроить заготовленные в холодное время брёвна.
Прошло лето, давно уже деревенские не видели дымов над лесом. Никто не смел, да и велено было строго не ходить к месту старой деревни.
Все старательно обходили долго пахнущее гарью это место, собирая грибы и ягоды.
И не было известно никому, что стало с Макарихой и дедом Тимофеем – никто больше их не видел. Многие думали, что они сгорели.
Со временем выстроили все дома, для всех жителей, кто какие хотел, всем миром. Встала деревня и заняла своё место во владениях князя.
А лес, где провела свои последние дни Макариха, стали звать её именем.

ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ
Прошло много лет, и давно уже не стало тех людей, о ком шла речь, но все эти годы жила деревня, и дети, и внуки, и правнуки продолжили их дело.
Но во все времена те, кто родился и вырос в этой деревне, знал, что лучшие грибные и ягодные места, да и сам лес лучший на «Макарихе», и до сего времени ещё можно услышать:
– Где столько белых нашёл?
– На «Макарихе».
– В этом году много орехов на «Макарихе».
– Ты слышал, на «Макарихе» медвежонка видели. (А действительно, видели).
Хотя многие уже не знают, почему так лес называют…;
;