Амфибия Ивановна. Гл. 4. Пожар

               
               

 






  Я ехала в метро и всё думала: почему Ама уходит от воспоминаний? Ведь раньше при встречах мы любили вспоминать наше далёкое детство, отрочество, юность. Что случилось? Может быть, она всё это похоронила глубоко-глубоко в лабиринтах своей памяти, а сейчас её занимают совсем другие проблемы? Так зачем ворошить прошлое? Или, как говорил тов. Остап Бендер: « …..прошу не трогать его (её) своими грязными лапами».

  Несколькими месяцами позже того, как маму выпустили из тюрьмы, вышла на свободу и Матрёна Антоновна.  И, буквально, сразу она нашла нас. К сожалению, этой знаменательной встречи мне увидеть не удалось. Я в это время была чем-то тяжело больна, лежала в своей «спичечной коробочке», как я называла своё жильё, с высокой температурой. Матрёну Антоновну сразу восстановили в партии и назначили работать заведующей детским садиком по ул. Пушкина. Она забрала меня в свой садик в круглосуточную группу, поместила в изолятор и стала выхаживать.

   Между прочим, хочется отметить, что, если идти по уд Пушкина в сторону ущелья, то упрёшься в территорию тюрьмы. Ул. Пушкина узенькая, как все старые улочки, очень зелёная, идёт вдоль основной городской магистрали – проспекта Ленина. Когда по осени все листья опадут, то тюрьма будет хорошо просматриваться вдали.

   Итак, Матрена Антоновна усердно поила меня по два раза в день «кроветворным» морковным соком, который мне очень понравился, и кормила гречневой кашей -  то сладкой размазнёй, то сухой «рассыпухой» с молоком. Ни в том, ни в другом варианте мне гречка не понравилась: я её просто возненавидела, и в дальнейшем, не ела до самого поступления в институт.

  Матрёна Антоновна мне её впихивала и с уговорами, и с угрозами о смерти. Потом нашла способ в меня её втиснуть. «Если ты не выздоровеешь, - говорила она, - то мама с горя заболеет, и я тоже. Тебе нас не жалко?» Это сработало, и я, давясь, запивая соком или молоком, с трудом проглатывала эту ОЧЕНЬ ПОЛЕЗНУЮ и ВАЖНУЮ для здоровья кашку.

  И… выздоровела, окрепла. Молодчина, Матрена Антоновна! Спасибо ей, моей спасительнице. А тем временем наступила весна 1940 года. Мама после освобождения тоже была сразу же восстановлена в партии, и теперь направлялась на работу в дом отдыха учителей, что находился в Варзобском ущелье (рассказ «Мишка»). Назначили её заместителем директора по хозяйственной части – лицо материально ответственное.
 
   Как раз в это время должны были привезти Аму. Матрёна Антоновна ждала её не просто с нетерпением, а с каким-то страхом: узнает - не узнает; признает - не признает. Очень волновалась. Мама, как могла, её успокаивала. К нашему огорчению, Аму привезли, когда мы уже уехали из Сталинабада. Так что и встречу Амы с матерью я тоже не видела.

   Осенью этого года, когда сезон закончился, мы вернулись в Сталинабад. Маму назначили на работу в управление сберкассами и дали однокомнатную квартиру, правильнее сказать, комнату, ибо квартиры представляли собою комнату с выходом на веранду-навес в стандартном городке.

  Поистине – стандартное поселение. Оно представляло собой стандартные здания типа казарм. Ряд комнат по одну сторону здания вдоль глухой продольной стены, другой ряд - по другую сторону этой стены. Не помню точно: три или четыре здания по одну сторону улицы, столько таких же зданий – по другую сторону. Между ними располагалась колонка и пара общественных туалетов в виде сараев из сырцового кирпича с вентиляционной трубой.

  Это была по тем временам желанная цивилизация. Комнаты были большие, и мы безумно радовались. Стандартный городок находился недалеко от детского садика и, по иронии судьбы  располагался тоже неподалёку от тюрьмы. Мама  водить меня в прежний садик не стала, так как Матрёну Антоновну перевели работать в детсад при хлопкоочистительном заводе.

 Хлопзавод был большой, работников много, всё больше молодые мамы, так что и детей было много. А потому и детсад был значительно больше того, что на ул. Пушкина.

  Прямо за высоким забором хлопзавода располагался длинный двор с рядом жилых двухэтажных домов. В самом дальнем из них, в самом крайнем подъезде, то есть, в торце дома  на втором этаже была квартира Володкиных. Вот сюда мы с мамой и приходили, чуть ли не каждое воскресенье.

  Против подъезда росло огромное раскидистое дерево, возможно старый карагач, или старый клён. Внизу дерева к большим сучьям был подвешен гамак. Другой гамак притаился в листве кроны, почти у самой макушки дерева. Верхний гамак находился на уровне верха окон второго этажа. Эти гамаки являлись основным местом жительства Амы.

   При первой же встрече она повела себя как старшая сестра, в обязанности которой входило опекать младшую.
  - А, так ты и есть та самая Лорочка, которая моя сестрёнка? Будем знакомы. Пойдём со мной, - сказала она тоном, не допускающим возражений. – Пусть пока мамаши поиграют в свои любимые шахматы.

  Она крепко взяла меня за руку и потащила вниз. Потащила, а не повела. Я еле успевала переставлять ноги. Мы спустились во двор, подошли к нижнему гамаку. Ама подняла в изголовьях подстилку, которой была накрыта книжка, постелила её, уселась сама и пригласила меня сеть с ней рядом. Для меня гамак висел высоковато. Она слезла, подсадила меня и устроилась рядом. Мы сидели в гамаке, слегка покачиваясь. Молчали.

  Я – потому, что растерялась, Ама – потому, что у неё были свои мысли.
  - Ну, как? Нравится? – Я кивнула головой. – И мне нравится: свежий ветерок, не то, что в душной комнате. Листья шелестят, успокаивают. Красота! А соседи меня не понимают. Сначала маме жаловались, только не пойму, за что. Я же никому не мешаю: лежу, покачиваясь, читаю книжку или учебник. Странные люди.
 
  Да, действительно, никого это не должно было трогать, но соседи расценивали эту её страсть, как хулиганство. Третировали Матрёну Антоновну, писали жалобы в администрацию завода. Но администрация встала на защиту Матрены Антоновны из-за глубокого уважения к ней. А уж, когда Ама повесила гамак наверху дерева и там спала ночами, а иногда просиживала, то есть пролёживала там и дни, они решили, что у Амы явно что-то серьёзное с мозгами.

  Они стали сочувственно относиться к несчастной Матрёне Антоновне, которая к этому времени обаяла всех соседей своей улыбкой, умением решать вопросы без скандала, ну, и сказался тот факт, что их дети ходили к ней в садик. Так или иначе, но бедную Матрёну Антоновну оставили в покое, и Ама стала жить на дереве как те обезьянки, что на фото

   Ей были не страшны перемены погоды. Она прикрепила к веткам клеёнку:
с одной стороны гамака – крепко-накрепко, с другой – съёмно. Когда хорошая погода, то клеёнка с одного края гамака сворачивалась, связывалась и как-то прикреплялась к веточкам.

ю. Надо сказать, что дождь, даже сильный, её не очень мочил, ибо крона дерева была очень густой, и листья не опадали до самой поздней осени

   Из форточки тянулся провод с электрической лампочкой, которую она просто вкручивала, а потом выкручивала голой рукой. Я удивлялась, как ей это удаётся: ведь лампочка горячая. Она весело смеялась и говорила: «А как в деревнях бабы угли в руки берут?

Просто, надо проделывать это быстро, а со временем кожа на руке задубенеет и не будет бояться горячего». Я дома пробовала, но у меня не получилось, и я в очередной раз стала смотреть на неё как на волшебницу.

  Как-то, она предложила покачать меня в гамаке. Она это проделывала и раньше, и не спрашивала моего желания.
   - Ну, держись крепче за сетку, - сказала она, и начала меня раскачивать
.
  Ничего не подозревая, я взялась за сетку как обычно и приготовилась получать удовольствие. Ама быстро меня раскачала.  Мне уже стало страшновато, как вдруг я стала вываливаться из гамака, который продолжал раскачиваться с приличной скоростью. Я ухватилась крепко руками за верёвочки. А ноги? Амка кричит: «цепляйся ногами, скорей! Просунь их в сетку!»

  Я впервые в жизни испытала животный страх. Она раскачала меня так, что гамак достиг высшей точки – мёртвой точки, когда я находилась точно наверху, пузом вниз. Гамак на секунду остановился, и я вывалилась вниз. Каким-то чудом я просунула ноги в ячейки сетки и продолжала болтаться лицом вниз, выгнувшись в пояснице. Спине было очень больно, а глазам страшно: когда земля то приближается, то уплывает.
 
  Если б мне не удалось зацепиться и на какое-то время удержаться, то меня размазало бы по земле, из которой торчали оголённые корни дерева, валялись камни и камушки.  Мне было всего семь лет. Было очень страшно. Когда Амка почти остановила гамак, я всё-таки упала. Слегка разбила нос, поцарапала коленки и локти. Обещала мамам ничего не говорить.

 Слово сдержала, но с тех пор  стала панически бояться кататься на качелях через нулевую точку.
   Если я с кем-то в будущем качалась на качелях, и те в азарте раскачивались, вот-вот достигая этой мёртвой точки, я начинала истошно кричать, чтоб больше не раскачивали качели. Друзья удивлялись, зная мой азартный и бесстрашный характер.
 
   Поскольку от маминой работы до квартиры Матрёны Антоновны было не очень далеко, и я эту дорогу уже хорошо освоила, то мама разрешала мне одной к ним ходить. Пока Ама в школе, я проводила время в детском садике. Меня все уже давно знали, относились ко мне очень тепло. Только я появлялась, меня усаживали за столик, что постоянно стоял в коридоре у вестибюля и начинали потчевать.

  Мне наливали суп, который всегда оставался от обеда, давали кашу, картофельное пюре или макароны. Частенько перепадала и котлетка или сосиска, но не всегда, ибо эти составляющие обеда были порционные. Потом я коротала время с воспитательницами, помогая им что-то сделать, пока у детей тихий час. Потом приходила из школы Ама, ела за тем же столиком, и мы шли к ней домой.

 Она как-то очень быстро делала письменные уроки, потом мы садились в гамак, и она читала мне историю или географию. Иногда устные уроки она оставляла на вечер или на ночь. Тогда, если ещё мужиками – доминошниками не был занят стол, что был вкопан у соседнего подъезда,  Ама выносила огромную книгу с картами и чертежами кораблей, раскладывала на столе, разворачивала чертежи и начинала их изучать в очередной раз.

  Каждый раз она радовалась безудержно, если догадывалась, что в том или ином месте на чертеже было изображено. Она познавала устройство корабля. Книгу эту им отдали вместе с некоторыми вещами, что были конфискованы. Ама наизусть уже почти всю её знала, но не всё понимала и упорно рассматривала и рассматривала сложнейшие чертежи.

  Это было самое любимое времяпрепровождение. Не скрою: для меня эти часы были самыми тоскливыми. Потом мы садились в гамак, и Ама учила меня стрелять из рогатки. Это мне очень нравилось. Рогаток у неё было несколько: крупные и маленькие: для близи и для дали. Соответственно, и камешки были крупнее и мельче.

  Мы выбирали среди зелёных листочков какой-нибудь начинающий желтеть и стреляли в него. Попадать было довольно сложно, так как он от ветра всё время колыхался. Если с этим не получалось, искали листик, расположенный ближе. Ама уже была АССом и терпеливо объясняла мне азы прицеливания. Радовалась она просто как малое дитя, когда мне удавалось «поразить» цель.

  Училась Амка хорошо, легко. Но и в школе отношение к ней учителей было неоднозначно. Одни считали её талантливой, исполнительной, вежливой. Одним словом замечательной девочкой. Другие считали её хулиганкой и грубиянкой, ни на чём не основываясь. То есть, такая она в потенциале.

   Со своими одноклассниками она не сближалась. С ребятами ладила лучше. Они её боготворили, старались ей подражать. С девочками контакта не получалось. Она ни с кем не ссорилась, но просто не нашлось среди них её единомышленников. Меня Ама очень любила, заботилась.

  Мы с мамой часто ночевали у Матрены Антоновны. Наши мамы всю ночь играли в шахматы. Матрёна Антоновна была в этом плане ненасытна. Мы приходили вечером в субботу. Матрёна Антоновна сразу ставила вариться картошку или «макарошки», а мне жарила на маленькой сковородке яичницу из двух яиц на сливочном масле. Ох! Какой от этого шёл аромат! Теперь масло так не пахнет.
 
  Если не было яиц, то мне давали бутерброд: хлеб с маслом и сыром и стакан какао. Сыр раньше был очень жирный, а холодильников не было. И потому сыр скукоживался и покрывался капельками жира.  Мне такой сыр не нравился, я его прятала и, выходя на улицу, отдавала постоянно бегающей поблизости собачонке.

   В понедельник мама шла на работу, а меня оставляла Матрёне Антоновне. Мне в садике было скучно, дома у меня была подруга Татка Дроздова. Мы с ней были неразлучны, и нам не было скучно. А здесь я больше половины дня одна. Я поделилась с Амой, и она взяла меня с собой в школу. Она знала, чувствовала отношение к ней учителей. Поэтому, некоторых она просила разрешить мне посидеть в классе, дескать, в моём садике карантин и меня некуда деть. И они разрешали.

  На уроках других учителей она прятала меня под партой, где я сорок минут сидела как мышка. Если было свободное место, напарник по парте пересаживался, и мы с Амой сидели вдвоём. А когда мне приходилось прятаться, то мальчик не пересаживался, чтоб учительница не обратила внимания на нарушение школьного порядка. В этих случаях я сидела между ног в неудобной позе и дрожала от страха.

  Зато, когда я легально сидела в классе, то получала истинное удовольствие, слушая объяснения учителей, восторженно глядела на доску, где писали какие-то непонятные мне буквы и цифры. Я уже неплохо читала, но только книжный шрифт

  Я писала, что Ама в детском доме замкнулась в себе. И сейчас ей было труднее, чем в детстве адаптироваться. К тому же она чувствовала себя гораздо старше их. Но всё бы ничего. Поладила бы она с ребятами, если бы не имя. Беда в том, что в школе были пару классов «таджикских», то есть там учились детишки местной национальности, плохо говорящие на русском языке.

 В городе их ещё было очень мало для того, чтобы открыть специальные школы. А пока в школах были только отдельные классы, где детишек учили русскому языку, чтоб в старших классах они могла учиться вместе с русскими. Вот эти маленькие детишки отравляли Аме жизнь.

 Они узнали её имя, и стоило Аме выйти во двор, где все бегали, как они начинали большой группой бегать вокруг неё, хлопали себя по ягодицам, поворачиваясь задом к Аме, и кричали: «АММА, АММА!» Весело хохотали, показывая языки и снова, и снова подбегали к ней, шлёпая себя по заднице. «АММА! Ха-ха-ха! АММА! Го-го-го!» Цокали языками, дразнили.

 Ама очень это тяжело переживала, думая, что «ама» на местном языке – это «ж…». Она возненавидела своё имя и сторонилась всех ребят, сгорая от стыда.

   Догнать парочку хулиганчиков да надавать им как следует по той же заднице, так успокоились бы. Но она не могла себе этого позволить: воспитание не позволяло ей бить тех, кто младше – это раз, и маме учителя нажалуются на её «ужасное» поведение – это два.

   Когда я приходила к ней в школу, то старалась незаметно для других «расстреливать» их из рогатки. У меня это совсем неплохо получалось. Получив «пулю» в затылок или в зад, они начинали оглядываться, искать, откуда в них летят камешки. А, получив очередной удар,  убегали.
 
  1941ый год! Война! Летом мало кого отправили в пионерлагеря. Уж не знаю почему. Мы стали с Амой видеться реже.  Вечерами в городе часто выла сирена, и тогда по городу бегали санитары, хватали всех, кто попадёт под руку, объявляли, что он «раненый», надевали на него противогаз, укладывали на носилки, куда-то несли, перебинтовывали, делали исскуственное дыхание, «уколы» - то есть оказывали срочную помощь. Потом приходили инструктора, проверяли качество проделаной «санитарами» работы и отпускали бедолагу домой.
   
  Вечерами все сидели по домам с тщательно занавешенными окнами, чтоб никакой лучик света не проникал наружу. Город не освещался, чтоб немецкие самолёты не увидели его с воздуха и не стали бомбить. А в это время немцы бомбили наши города и сёла, находящиеся на расстоянии более 10 тыс. км. от нашего города. Там шла настоящая, беспощадная война

  В сентябре нас с Таткой приняли в школу, как исключение, ибо нам ещё не было восьми лет, но мы умели читать, писать, считать, и вполне могли бы пойти учиться сразу во второй класс. Поэтому Александра Фёдоровна Самохвалова – моя первая учительница уговорила директора школы принять этих двух девочек – «беззубых бабушек» в её класс. Мы с Таткой были очень счастливы, так как сбылась наша самая заветная мечта: стать школьницами.

  К Володкиным мы приходили только по выходным. Идти надо было через весь город: транспорт тогда ещё не ходил; только по центральной улице им. Ленина бегали пролётки – фаэтоны. Цокали копытами по центральной мостовой от вокзала, до гастронома. Обычно пользовались ими приезжие, у которых была поклажа. Остальные ходили пешочком.

  Вот и мы с мамой, оставив бедную мою бабушку в одиночестве, уходили. «Опять к Матрёне?» - горестно спрашивала бабушка, вздыхала и снова бралась за своё веретено, ловко суча нитки из овечьей шерсти.

  Там мамы сразу брались за шахматы, особенно, если Матрёне надо было  отыграться. А мы шли на Амкин гамак и делились школьными новостями. Амка мне призналась, а, скорее похвасталась, что она изводит фашистку – учительницу немецкого языка. «Как это можно изучать их язык, когда они наши враги? Это же предательство по отношению к своей Родине. Может, тов. Сталину написать?»
 
  Я боготворила Аму и считала всё, что она делает, правильным. Потому кивала головой, поддакивала и смотрела на неё, как на божество. А она весело рассказывала, как учительница её боится, потому что она не ходит на её уроки, а выбирает момент, когда учительница попадает в удобное поле зрения и стреляет в неё из рогатки.

  Раньше окна в классах оставляли открытыми, теперь окно против стола учительницы всегда закрыто. Но Ама считала, что она справится и попадёт в учительницу даже сквозь стекло. А пока летели разбитые стёкла, которые Амкиной маме приходилось вставлять за свой счёт.

  Амку она не наказывала, не отчитывала и даже не ругала. Просто она с ней на эту тему дома не проводила никаких воспитательных разговоров. Это придавало Амке уверенности в своей безнаказанности и материнской поддержке. А школа мучилась вопросом: «Быть или не быть Володкиной Амфибии Ивановне в числе учеников школы?»

  Однажды, когда время шло к полуночи, Ама, читая книгу в своей верхней люльке, почуяла  запах горящей то ли тряпки, то ли ваты. Она выключила лампочку и попыталась выяснить, откуда идёт запах. Нюх у неё был, как у овчарки.

 Запах шёл точно с хлопзавода. Был ветерок и, сомнений не было. Она вылезла из гамака, перелезла на большую ветку, которая была ближе к забору, и увидела стелющийся по территории дым.

  Ни секунды не раздумывая, она бросилась  через весь двор к его началу. А это довольно далеко. По дороге она сообразила, что можно перелезть через дувал – глиняный забор. Он оказался слишком высоким и очень гладким. Тут Ама увидела ямку в стенке дувала от  вывалившегося куска глины. Она залезла на стоявшее рядом тутовое деревце, изловчилась, смогла просунуть в эту дырку ногу, ухватиться за край дувала, подтянуться и влезть на него.

  Надо сказать, что это не всякому молодому и высокому парню по силам, но эта девчушка справилась. Толщина дувала сантиметров сорок. Она ползла по нему и кричала: «Люди! Хлопок горит! Хлопок горит!» Высота дувала около трёх метров. Ама спрыгнула вниз там, где не было мусора, и помчалась к проходной с криком: «хлопок горит!»

   Вахтёр спросонья никак не мог понять, в чём дело, зато некоторые жители услышали Амкины крики, высунулись из окон и обнаружили, что несколько человек слышали крики. Значит: кто-то действительно кричал, а не послышалось. Люди побежали на территорию завода. Там уже царила суета.

 Скирда загорелась внизу: видно уложили не совсем просохший хлопок. Он начал преть, стала подниматься температура гниения, да ветерок раздувал начинающееся возгорание. Стали лопаться маслянистые семечки, как говорят: подливалось масло в огонь.

   Вот уж и настоящий огонь появился. Сначала вытаскивали, выдёргивали тлеющие, слипшиеся участки хлопка. Их накрывали брезентом, топтали, поливали водой. Всю скирду пока не поливали, ибо хлопок будет пропащим. Вот уже сильно подкопались, и скирда стала осыпаться. Осыпающийся хлопок быстро разбрасывали, но людей не хватало. А надо было постараться закрепить скирду. По территории бегал распорядитель с рупором.
 
  Амка подбежала к нему, выхватила рупор, в рупор попросила кого-то приставить лестницу к забору, забралась на него и стала кричать во всю мощь своих лёгких: «Хлопок горит! Люди! На помощь! Скорее! Хлопок горит! Спасайте хлопок!»

  Жители этого двора стали просыпаться. Все они работники этого завода. Вот уже бегут, бегут люди. Кто-то нашёл у себя грабли, у кого-то оказались вилы. Это всё очень кстати. Работа закипела, а Амка, как заведённая, всё кричала и кричала, пока кто-то не подошёл и не снял её с дувала. Ама уткнулась в грудь мужчины и заплакала. Это был, по-моему, единственный случай, когда Ама плакала.

   Пожар быстро потушили, хлопок спасли с минимальными потерями. Матрена Антоновна получила благодарственное письмо от дирекции завода за патриотическое воспитание дочери.
 
  В школе на линейке выступил представитель завода и огласил такое же благодарственное письмо директору школы и всему педагогическому составу за воспитание достойных сынов и дочерей нашей Родины. А Аме вручили похвальную грамоту «за проявленную бдительность и помощь в ликвидации пожара. За спасение хлопка, так нужного нашей стране для победы над врагом».

   Что делать дирекции? Они уже согласовали с ГОРОНО отчисление Володкиной, а она оказалась героиней. И как им теперь бороться с её выходками? На другой день после этого случая, Аму вызвала к себе завуч.
 - Почему ты не ходишь на уроки немецкого языка? -спросила она девочку.

  - Потому что – это язык наших врагов.
  - А ты знаешь, кто такие разведчики? Это люди, хорошо знающие язык врага. Они высматривают всё про расположение их войск, прослушивают разговоры их начальников, чтоб узнать их планы. Если ты знаешь, что хочет предпринять твой противник, считай, что ты победил. Сейчас нужны люди, хорошо знающие немецкий язык, чтоб победить Германию. И не только язык, но и их писателей, композиторов, учёных, чтоб поверили, что ты настоящий немец. Ты поняла меня?

   Ама смотрела на неё, как на инопланетянина, спустившегося с небес. Смотрела, не мигая, пытаясь всё осмыслить. Завуч терпеливо ждала.
   - А меня в разведчики могут взять?

   - Конечно, если ты будешь к этому готова. Будешь владеть языком, как настоящая немка. Сейчас на оккупированной немцами земле много наших комсомольцев, которые хорошо учили немецкий. Они многое узнают, а потом передают эти сведения военным. Помогают.

  - Ладно. Я всё поняла. Я больше не буду. – Немного подумав, опустила голову и спросила тихо-тихо. – А можно я не буду просить у учительницы прощения? Я не смогу. – Она вскинула умоляющие глаза на завуча.

  - Хорошо, я сама перед ней извинюсь.
   Через пару недель Ама стала самой лучшей ученицей по немецкому языку. Она быстро догнала и перегнала своих одноклассников.

   После пожара жизнь у Амы изменилась в лучшую сторону. Даже таджичата стали ей меньше досаждать, так как их гоняли теперь всем классом. Во дворе стали очень хорошо относиться к её чудачествам. А на хлопзаводе поставили вышки с наблюдателями и усилили контроль за качеством просушенного хлопка. И при всяком удобном случае хвалили и хвалили Амку.
 
    После Нового года мою маму направили на работу в отдалённый совхоз, находящийся на границе с Афганистаном. Прервалась наша связь с самыми близкими нам людьми. Раз в год мама ездила в столицу сдавать отчёт. В этот раз она возвратилась очень огорчённая. Амка пропала. Матрёна Антоновна сходит с ума.
 
   Амка  получила свидетельство о неполном среднем образовании, то есть об окончании семилетки и исчезла. Сначала думали, что она побежала «на войну», но ни в каком военкомате она не появлялась. В больницах и моргах её тоже не было. Милиция сказала, что подростки часто убегают из дома: «Побегает, побегает и явится. Ждите».

   И Матрёна Антоновна ждала. Она похудела, осунулась, постарела. Всегда лучистые глаза, потухли. Отвечала, иногда, невпопад. Сотрудники любили её, сочувствовали ей, но помочь ничем не могли. С мамой в шахматы она играть не стала, хотя мама думала её хоть на какое-то время отвлечь. Она поселилась в детсаду. Домой не ходила даже ночевать.

   Как-то соседка прибегает к ней на работу.
  - Матрёна Антоновна! Амка нашлась! Телеграмму принесли, а вас дома нет, так я сюда прибежала. Нашлась ваша непутёвая Амка! Вот, читайте! Я не удержалась, прочитала. А то! Вдруг дурная весть! А тут радость, вот я и прибежала.

  Матрёна Антоновна недоверчиво взяла телеграмму и замерла.
  - Да, разворачивайте скорее! Чего стали?
  Их уже окружили все сотрудники. Наконец Матрёна Антоновна пробежала глазами текст  телеграммы.   
  - Ну, что? Что там?

  Кто-то взял у неё из рук телеграмму и громко прочитал: «Мама волнуйся. Я Чарджоу. Подробности письмом. Ама».
  - Странно. «Мама волнуйся». Ой, Матрёна Антоновна! Это так в телеграммах пишут, без маленьких слов. Это: «Мама не волнуйся». Всё. Не волнуйтесь, ждите письма.

 Матрёна Антоновна взяла телеграмму,  ушла в свой кабинет и заперлась. Все ходили мимо на цыпочках. К концу работы Матрёна Антоновна вышла из своего кабинета весёлая. Потирая руки, обратилась к повару: «Ну, как у вас дела? Поесть чего-нибудь найдётся? У меня аппетит проснулся. Не сочтите за труд, принесите мне, пожалуйста, в кабинет, а то мне при вас стыдно будет лопать с жадностью».

  Повариха засуетилась: «что греть, а что не греть? Это лучше или это?» Все над ней смеются, успокаивают, советуют.

  Через недельку пришло от Амы большое письмо, где она пишет, что раньше не могла о себе сообщить, так как не знала ещё, поступит ли в училище. А потом, ждала, когда получит стипендию. Теперь она учится в Чарджоуском речном училище. Это в Туркмении. Она поступила с блеском. Ей всё здесь нравится. Летом приедет на каникулы. И подписалась: «Нина»…. «Я теперь «Нина», так что будешь писать письма, имей в виду: «Володкиной НИНЕ».

    Позже, при встрече, она рассказала мне, как всё произошло.
  Добравшись до училища, она зашла в приёмную комиссию подать заявление о приёме в училище и сдать документы. Начальником приёмной комиссии была некая Нина Викторовна. Взяв документы, она пристально посмотрела на Аму.
 
  - Хм! Амфибия, значит! – Ама потупила глаза. – Амфибия Ивановна! Плавать хотим?
  И вдруг, Ама тихо говорит: «А нельзя мне имя поменять? Это папа по - молодости. А мне с ним трудно. Понимаете, трудно жить. Помогите!»

  - Хорошо! Так, а как бы ты хотела зваться?
  - А вас как зовут?
  - Нина Викторовна.
  - А можно Ниной?
  - Можно. Только ты уж моё имя не позорь

  - Нет, нет, честное слово! Вы мне теперь как вторая мама. Вы, вы – моя спасительница.
  - Спасибо. Только мама у всех одна. Значит, я тебя везде записываю как Нина. Не забудь! Будешь получать паспорт, оформишь это официально, законно. А пока новоиспечённая Нина Ивановна, иди, оформляй общежитие и готовься к экзаменам. Да не забудь обещание: не подведи меня

   Так не стало Амфибии Ивановны, зато появилась Нина Ивановна Володкина.