Валенки

Старший прапорщик Мыско проводил развод на работы. Посмотреть эту комедию вышли "шланги" и дежурный по роте.
Старшина, злой с бодуна, путал фамилии, забывал, кого куда послал, и посылал заново. В жиденьком строю на плацу перед казармой стояли десятка полтора воинов. В основном это были "молодые" и "служба", или "салабоны". Прослуживших меньше полгода узнаёшь сразу: хроническое уныние на лицах и обмундирование десятого, наверное, срока службы. "Салабонам" щеголять и не положено. Кроме того, "салабон" по определению всегда в работе, ему чистую форму выдай - в момент зачухает. Новые "хэбушки" у прибывших  в часть "шмасовцев" старшина Мыско отобрал сразу по прибытии ("У вас их всё равно "деды" снимут") и упрятал в каптёрку под замок. Поэтому рабсила поражала непривычный взгляд полным несоответствием формы содержанию. Полный, корпулентный Данилов был обмундирован в бриджи и гимнастёрку на размер меньше необходимого, а маленький Корнилов, наоборот, утопал в "хэбэ", которое было бы велико и Данилову. Всё это вещевое довольствие роднило одно обстоятельство: оно было грязное, заношенное, штопаное-перештопаное и неприглядное, выкинь его на улицу, никто не возьмёт, - словом, это была "подменка", то есть одежда, которую солдат надевает специально на работы.
Два-три "черпака" выделялись среди этого убожества относительно опрятным и уставным внешним видом. Прослужив год, они получили право не работать при наличии "службы" и работать, конечно, не собирались. Пусть "молодые" пашут, а мы уже своё отпахали. Эти бравые молодцы прибыли в казарму с "точек" именно в наряд. Хорошего бойца, знающего специалиста, умеющего не только вытирать на аппаратуре пыль, но в случае надобности способного отрегулировать монитор глиссады, командир с боевого дежурства не снимет и в казарму не пошлёт. В армии казарма - место для "рубанков"-карьеристов, им нужно выслужиться перед начальством, да никуда не годных "дедов" и "гражданских".
Один из этих последних сейчас тоже находился в строю. Вернее, не в строю, а поблизости. Роберт Александрович Амбарцунян занимал завоёванное двумя годами службы место "гражданского человека": в двух шагах позади и в стороне от общей шеренги. "Гражданскими" именуют себя те воины, для которых срок службы в армии закончился, вышел их приказ об увольнении в запас (который, как известно из армейского фольклора, министр обороны подписывает обязательно золотым пером, а перед этим долго его выбирает), но домой их не отправляют. Командир части лично пообещал Роберту Александровичу, что домой он поедет в последней партии, 30 июня, и слово своё держал, в ущерб воинской дисциплине и моральной атмосфере в роте, а также невзирая на слёзные мольбы ротного командования.
Вид рядового Амбарцуняна доставил бы много приятных минут модельеру Вивьен Вествуд. "Гражданские" вообще одеваются так, чтобы сразу, с первой минуты подчеркнуть свою полную непричастность надоевшей армейщине. Роберт Александрович был экипирован в "пэ-ша" (выменивается на спирт у "погранцов"), которая едва доходила ему до пояса и заканчивалась там, где должен быть ремень. Поясной ремень "гражданского человека", по традиции кожаный, по традиции с выгнутой наоборот бляхой, такой ржавой, как страшный сон старшины, покоился "на яйцах", как говорят в армии. В случае появления на горизонте старшего офицера ремень оттягивался сзади на спине и занимал спереди более-менее уставное положение, а потом опять сползал ближе к мужским маркерам. В расстёгнутом вороте "пэ-ша" виднелся уголок тельняшки. Пилотка сидела на голове Роберта Александровича игривым пирожком где-то на затылке. Мускулистые ноги были обтянуты новенькими бриджами. Конечно, это была "ушивка". В армии запрещают ушивать форму. На разводе, если увидят "ушивку", немедленно отправляют расшиваться. Впрочем, перебороть страсть "дедов" и самых борзых "черпаков" модничать власти не в силах: расшитые бриджи и "хэбушки" ушиваются обратно в тот же день. Довершали облик старослужащего Амбарцуняна сапожки на каблуке, который в городе ему срубил бы первый патруль. Сапожки были собраны в гармошку, а при неспешной ходьбе издавали звон, спасибо подковкам.
Человеку невоенному внешний вид рядового показался бы вызовом хорошему вкусу, гротескным и нелепым. Но в армии такое одеяние воспринимается как показатель социального статуса и свидетельство личной удали и молодечества его носителя.
Сейчас рядовой Амбарцунян, "гражданский уже человек", мирно покуривал в строю и не обращал внимания на происходящее, за два года, конечно, успевшее ему изрядно поднадоесть. Выражение на его лице смело можно было назвать философическим. Роберт Александрович прекрасно сознавал собственную значимость и неприкосновенность. Он "золотой фонд" армии страны. Он тот, на ком держится дисциплина. Тот факт, что за два года службы Амбарцунян ни разу не стоял на боевом дежурстве и не смог бы вспомнить свою воинскую специальность, никого не волнует и не удивляет: обычное дело...
- Коваль! - воззвал хриплым басом "страшный прапорщик" Мыско. Ему бы, понимаешь, похмелиться, здоровье поправить. А тут, извольте видеть, стой перед этими баранами, как козёл.
- КовАль! - старшина возвысил голос. - Какого... спим?!
- КОваль, товарищ старший прапорщик. Ударение на первый слог.
Это верно, на первый. КОваль - фамилия этого ленинградца. Маленький, глаза светлые и смотрят - то прямо, а то вдруг свернут куда-то, и нету, поди - поймай...
Сейчас прямо смотрят.
- Акхм, - внушительно откашлялся Мыско. - Значит, рядовой КовАль... истопник!
Это был удар. По шеренге прошёл и затих ропот. "Истопник" в наряде по кухне самая паскудная должность. Название задержалось с тех незапамятных времён, когда котлы топились дровами. Теперь истопник - это прислуга за всё, мальчик на побегушках 24 часа. Не присядешь, не отдохнёшь. Принеси, подай, сделай это, сделай то... И - уборка, уборка, уборочка.
- Товарищ старший прапорщик, я же в списке - помповара.
- Отставить разговорчики в строю!
Роберт Александрович очнулся от своей дембельской эйфории и вернулся к реальности: зона ответственности дедсостава! Пришла пора ему, как Зевсу Гомера, вмешаться в распри вымышленных героев. Щелчком отшвырнув окурок (что ж, придётся напоследок ещё раз послужить Отчизне), рядовой Амбарцунян пригласил:
- КовАль, подойди к дедушке на бобА.
Сказано было тихо, мирно: ни страсти, ни других чувств миллион раз слышанная и сказанная ритуальная формула уже не вызывала у Роберта Александровича.
Рядовой Коваль вышел из строя и подошёл к рядовому Амбарцуняну, который с улыбкой ожидал его прибытия.
- Не слышу доклада, - напомнил рядовой рядовому.
- Товарищ гражданский человек, рядовой Коваль на боба прибыл!
"Боб" - это простейшее, ежедневное, почти обиходное наказание в войсках. Три пальца обычно левой руки возлагаются на лоб провинившегося, параллельно линии бровей. Средний палец оттягивается другой рукой - и следует полновесный удар в лоб. "Боб" редко бывает один, и опытные мастера в минуту набивают на лбу хорошую шишку. В школе это называется "шпала".
Коваль снял пилотку. Роберт Александрович исполнил два "боба" - по справедливости: один "боб" за разговоры в строю, второй - за то, что качал права не по сроку службы. И третий ещё влепил, поразмыслив: почему подошёл не строевым? Выдержав экзекуцию, "салабон" сказал, как полагается:
- Спасибо, товарищ гражданский человек!
- Иди, стань в строй, - разрешил Амбарцунян. - Будешь истопник. Подойдёшь ещё потом ко мне каждый час, понял?
- Так точно.
- Иди...
Потирая рукой покрасневший вздувшийся лоб, Коваль вернулся на место, встречаемый сочувственным шепотком однопризывников. Ничего личного, просто - дисциплинарный момент. Когда сам Амбарцунян был "службой", его тоже вызывали "на боба". Воинская традиция прежде всего. На "бобах" армия держится.
Через несколько минут строем шли на кухню. "Гражданский человек" шествовал последним, вразвалочку, руки в карманах. Его щегольские бриджи были ушиты до такой степени, что он мог передвигаться только вразвалочку и в среднем темпе. Да, вот такую цену нам порой приходится платить за красоту и элегантность.
На дороге в пыли появился командирский "УАЗик".
- Командир едет, командуй, сержант!
Сержант из "черпаков" отдал необходимые команды, строй подтянулся, "черпаки" застегнулись, и даже Роберт Александрович придал походке максимум воинского молодечества. Командир - это не "страшный прапорщик" Мыско. Это фигура, с которой приходится считаться, воленс ноленс.
"УАЗик" прокатил мимо, за стеклом промелькнуло злое лицо командира. Ему не до нас: на носу проверка. Кивнул только - и мимо, в штаб полка, должно...

По краям дороги штрок, высокий, выше пояса штрок. Вечерами сюда выходят побродить одинокие старшеклассницы - подросшие дочери офицеров. Нарядно одетые, совсем взрослые. А в глазах такая же тоска. Они ведь тоже в армии.

- Ну, - сказал я, не зная что ещё сказать, - давайте, что ли, поцелуемся на прощание!
Она с неохотой подхватила:
- Ну, если на прощание... то давайте.
Пальто намёрзло от долгого стояния у подъезда. Я обнял накладные жёсткие плечи и поцеловал в холодный лоб. Плечи ожили:
- Как покойника.
- Так всегда ведь сверху начинают, сверху вниз, - коварно пояснил я.
- А низ - это что? А?
Глаза ожили...
- Земля, - сказал я, попрощался и ушёл, не оглянувшись ни разу.
Потом жалел.
Если в жизни мужчины не нашлось такой женщины, за которую ему хотелось бы оторвать кому-нибудь голову - значит, есть пара-тройка женщин, которые не прочь оторвать голову ему.

Сержант Мошонис, узнав, что я иду в штаб, попросил:
- Посмотри там письмо!
Я знал, от кого он ждёт письмо. Знал и то, что письма скорее всего нет. Но, чтобы поддержать хорошего парня, пообещал "посмотреть".
Мошонис до армии работал слесарем-наладчиком на фабрике, где выпускали женское бельё. В первое время его гражданская специальность была источником шуточек и подначек для "дедов". Среди шутников были такие, которых слово "лифчик" уже повергало в экстаз и эмпиреи. Мошонис честно рассказывал, как он ходил по цеху и налаживал станки, если что-то ломалось.
- Ой, не могу... ломалась!
- Ага - налаживал!
- Мошонис, ну ты ка-адр... охо-хо...
А он не понимает - чего они смеются, дураки, что ли? Там, на своей фабрике, Валдис и познакомился с девушкой. Она проводила Валду в армию и через два месяца вышла замуж. Мошонис получил от неё письмо, девушка просила обязательно ответить ей: "Только не молчи!"
Он не ответил, потому что не знал - что сказать... Прошло уже полтора года. Мошонис всё думает над ответом и советуется со мной - что написать девушке, и как это "что" получше облечь в слова? Он хороший парень и классный специалист. Значки классности в войсках редко соответствует действительности, их покупают на спирт, выменивают, крадут у сослуживцев, когда едут на дембель. Но свою цифру "3", белую на синем фоне, у меня такая же, Мошонис заслужил. Он и с дизелем научил меня обращаться, и паяльник в руках держать. Фабрика женского белья потеряла в его лице ценного работника.
Мошонис похож на вытесанный из дерева шкафчик, вернее, два шкафчика - один на другом. У него пристальный, упорный. немигающий взгляд. Масонис не из тех, кто косит и прячется. Он весь тут.
И потому рядовой Коваль вызвал у сержанта Мошониса принципиальное неприятие.
- Прямо не смотрит! Глаза - раз, раз... как баба. Чего-то, значит, скрывает! Не люблю.
- Брось, Валда, он интеллигентный парень, питерец.
- Во, во, - оживляется Мошонис, - пидарец! Там весь призыв такой, вот увидишь, что будет через полгода. Увидишь.
Когда он разговаривает, то как будто через силу: слова не произносит - выдавливает, и голос у него такой грубый, отрывистый - ещё немного, и в рожу тебе заедет кулаком. Но это обман слуха и зрения. Валда самый мирный человек из всего нашего призыва. Просто - рабочий парень, ему всякие там мерихлюндии по барабану, вот и всё...
Сам Мошонис в часть ходит редко, только дежурным по роте (это привилегия сержантов), и всегда с отвращением. А когда полк летает, он и совсем не ходит, как незаменимый специалист.
- Посмотришь письмо?
- Да, Валдис. Посмотрю обязательно.
Вообще-то в словах наладчика станков по производству лифчиков есть зерно правды. Тот призыв, похоже, действительно заткнёт за пояс даже легендарный призыв Роберта Александровича, о котором мой друг Мошонис сказал со свойственным ему лаконизмом: "Они там все *банутые". Толстомордый Кашкин уже вовсю крутится с "дедами", оказывает им какие-то услуги, покуривает на крыльце в обществе старшего прапорщика Мыско, а на меня смотрит с прищуром, как бы в размышлении: и что ты есть за птица, сержант Иванов? Быть ему каптёрщиком или хлеборезом. Рядовой Коваль тоже напускает простоту, а сам - ох, не прост, как он не прост, этот питерский интеллигент!
Спрашиваю его:
- Ты в Сайгоне был?
- Был, ничего особенного.
- А БГ - видел?
- Кто это?
И глаза в прищур.

По дороге я обогнал неспешно идущих на обед "губарей".  В распахнутых шинелях, грязных, лохматых (на "губу" идучи, надевают что поплоше), небритые, шли они колонной по одному под присмотром двух бойцов из роты охраны. Не знал я тогда, что предстоит и самому испить из этой горькой чаши, всего через два дня, испить незаслуженно... Кто не сидел на "губе", тот в армии не служил.
"Молодых" на гауптвахту не сажают. Для них и так всякий день - "губа", да ещё какая. Испытание человеческого духа, вот что такое эти два года в сапогах. 730 дней. И каждый день как год.

Возле штаба картинно рисовался сержант Девзадзе, Гия. Кукольно красивый - девки, берегись! - он курил, отставив ногу и далеко вынося руку с дымящимся окурком.
- Иванов! - увидав меня, пронзительно вскричал сын грузинского народа. - Ты за почтой, да? А почты нет!
Гия Девзадзе из тех, кто спустился с гор и его поймали, как шутят военные. Он почти не знал по-русски, когда его привезли в часть. Понимал только интернациональный язык мата. Выйдя из относительно спокойного для новичков карантина, Гия сразу попал под взыскательное внимание охочего до развлечений "дедсостава". Грузин, внешность детская, да ещё по-русски ни бум-бум - это же полный "Аншлаг" (которого, правда, в те годы ещё не было).
Однако, "деды" жестоко просчитались. Буйная кровь абреков, гордых владетелей одной виноградной лозы и князей одного ущелья, текла в жилах этого кукольного мальчика. В первый же день, когда "салабонов" выгнали копать канаву, Девзадзе проявил самодеятельность, дотоле неслыханную в этой воинской части. "Деды" отошли и закурили, "черпаки" отошли и закурили - и Девзадзе отошёл и закурил.
Это был вызов! Рушились устои. Ярый "дед", скобарь Хомич не стерпел такого нахальства. Он уже воздел суровую длань, чтобы покарать нарушителя. Но тут случилось страшное.
Гия вскипел и подхватил с земли брошенную лопату! "Дед" Хомич нырнул поплавком, и только проворство сохранило его непутёвую голову на плечах.
- Убью, билять! - голосом, рвущим барабанные перепонки, вскричал Девзадзе. - Не подходи!
Повторный замах штыковой лопаты обратил скобаря в бегство. "Дедсостав" мялся, Гия крутил сверкающей лопатой над головой, ясно демонстрируя готовность, если что... Это "что" не произошло. Девзадзе оставили в покое. И с тех пор, по негласному соглашению, его не "припахивали" и не "гоняли", как остальных, его как бы не замечали. Единственный известный мне случай, когда по факту "салабон" жил в казарме на правах почти "черпака". Сам став "черпаком", а потом и "дедом", он только легализовался и уже на законных основаниях стал "дедовать", причём "дедом" Гия оказался жестоким.
По службе от него толку было мало. Девзадзе прописался при штабе. Здесь его картинное молодечество и княжеская стать нравились начальству, особенно проверяющим из округа: "Какой молодец! Вот это настоящая выправка!" Ну и дружба народов, населяющих великий и нерушимый Советский Союз... "В нашем батальоне все равны - русские, татары и хохлы".
- Нет почты, жаль. Мошонис извёлся там.
- Пишут! - снова закричал он на своём птичьем языке. - На кухню пойдёшь? Захвати письмо для Акбара, ладно?
- Давай, захвачу. Давно не видал Акбара, как он?
- Службу еб*т! Сам увидишь!
- А что, писем совсем не было?
- Зачем совсем? Ковалю четыре письма! Когда он их будет читать?!
Ну, вот, целых четыре письма. Плохому человеку разве напишут столько? Не знаю, и чего наши так ополчились на этого парня? Масонис, да и Девзадзе тоже. Мы одного призыва (в армии говорят, прИзыва): Гия, Масонис и я. Наш дембель осенью. Если, конечно, Минотавр не затопчет. А что касается Ариадны... Почти у всех она есть, Ариадна. Была. В прошлой жизни. Клубочек мотается, ниточка тянется. А кто встретит у выхода - никто не знает.

- Мужчины ищут в женщине искренности, а женщина хочет играть. Как кошечка: выпрыгнула, поймала мышку в коготки - и ну играть с ней... Кошечка подросла и захотела кушать, а мышки и след простыл. Искренность проявляется с годами, мужчины к тому времени уже играют с молоденькими кошечками. А ей уже не хочется играть и не можется.
- И откуда такие глубокие познания?
- Из книг.
- И много было книг?
- Немного, но достаточно.
Мы шли рядом, не касаясь друг друга, вдоль берега. Онежское озеро, всегда в эту осеннюю пору серое, неотличимое от  такого же неба, покойно лежало справа, и только редкие "барашки" порой поднимались и таяли на поверхности. Такие же "барашки"-облака, жёлтые и лохматые, пробегали над невысоким берегом, он же как нарочно так и зовётся: Бараний.
Есть дороги, которые важны тем, что впереди. А есть и такие, где важнее уже пройденное. Первые мы проходим в одиночестве. Вторые - с попутчиком. Наша дорога была уже пройдена, но мы ещё не были готовы согласиться с этим. Ещё оставалось не сказанное и не услышанное, что в некоторых случаях не одно и то же. Мужчина и женщина говорят о книгах на первых, начальных, и на последних, заключительных шагах своего совместного пути, когда любовь подразумевается, но ещё (уже) не существует в своей алчной, хитрой, жестокой и бескомпромиссной форме борьбы за обладание.
Недолог осенний денёк, вот и вытянул под ноги свои от жилетки рукава. Тени: поначалу робко-мнимые, с каждой минуткой они наливаются соком, мрачнеют, чтобы, когда зажгутся оранжевые фонари на столбах вдоль набережной, их болезненной сумасшедшей силой прийти окончательно в себя. И разделить весь мир на явь и навь, а между ними разницы - никакой.
Искренность, конечно, дело хорошее, но... Зачем нужна эта искренность, если на неё ничего не купишь?
- Для себя нужна.
Для себя? Ну вот и останешься сам для себя и сам с собой, в искреннем своём, никому не нужном одиночестве. "Польсти, польсти..."

Я познакомился с Петей Ковалем, когда он ещё проходил курс молодого бойца в карантине. В карантине-то лафа им. До присяги - никакой дедовщины, сержанты еб*т исключительно по уставу. Зато потом...
Сижу как-то ночью у окна. Вдруг, слышу - смотрит кто-то. Повернул голову - стоит салабон, в трусах по колено и майке со штампом. Цыплёнок инкубаторский.
- Тебе чего?
- Не спится.
- Иди к себе в карантин, не положено.
Но ему как с гуся вода: подошёл безбоязненно, сел.
- Скажите, а вы - дед?
А сам смотрит так... с осторожностью... словно перед ним один из тех, кто младенцев разбивает о камень каждый день.
- По сроку службы - дед. Будешь и ты, когда прослужишь с моё.
Смотрю, он так улыбается в ответ... Потом - шёпотом (а мы шёпотом разговариваем, спит рота) и тоже с улыбочкой:
- Я заметил, вы пишете.
А я тогда, верно, как раз начал сочинять. И писал это дело в тетрадь для конспектов политзанятий. Думал, стихи.
- Вы - поэт?
- Шёл бы ты спать. "Поэт"... Пушкин - поэт. А я сержант Иванов.
- Ну, поэтов много, - он говорит, - и много хороших. Вот это - знаете?
И шёпотом, глядя куда-то вверх, начинает:

- Белый лес. Пугливая дремота
И морозный неподвижный дым.
Валенки и маленькие боты
На снегу оставили следы.

Валенки ступали в снег весомо,
Боты - как-то легче и нежней.
Вздрогнула синица. Хрупким комом
Снег, шурша, осыпался с ветвей...

Маленькие боты вдруг пропали.
Не ищи - напрасные труды.
Валенки, однако, оставляли
Более глубокие следы.

И такое лицо у него при этом, словно сам он третьим идёт и всё видит. Как будто он этих двоих несёт на руках - бережно и мягко. Принёс - и аккуратно поставил на свои места. Отступил - и смотрит, смотрит, - отстранённый, но не чужой: внимательным, чуть испуганным и счастливым - взглядом свидетеля...
- Это Кирилл Ковальджи, - и зевнул, сладко-сладко. - Спокойной ночи, товарищ дедушка. Только никакой вы, по-моему, не дед.
- Это почему же?
Спросил только для виду, для проформы. Так-то всё правильно, не "дед" я, согласен полностью. "Дед" ни два ни полтора. Что за "дед", который сам койку заправляет, и подшивается тоже сам, и не гоняет "службу", как другие, правильные "деды"... Мне наш призыв говорил, ты, Иванов, та овца, что всё стадо портит.
- Да потому, что деда любят, а вас - нет, - говорит мне этот "салага". - А почему, знаете? Любят тех, кто сначала прижмёт, а после отпустит. Вот за это и любят. А особенно - женщины. А вы не прижимаете.
И, гадёныш, мигает мне глазком своим светлым, невинным. Вот чёрт наблюдательный. А тут гром прошёл по небу и звезда взвилась на форсаже, с огненным хвостом звезда. Значит, пять утра. Разведчик погоды полетел, как положено, за час до начала полётов.
Коваль пошёл к себе в карантин - досыпать: и до подъёма час, и самый это сладкий час, самый короткий. А я закрыл тетрадь.

А потом прошёл такой слушок, будто Петя Коваль - стукач. Заложник, как у нас говорят. Это от слова "заложить" (в армии говорят не "закладывать", а "залаживать"). Кто пустил эту дезу, доподлинно неизвестно, только я думаю, кто-то из их же призыва.
Было так. Роберт Александрович Амбарцунян и с ним ещё несколько "дедов" и "черпаков" пошли в "самоход" через речку - в деревню на бл*дки. Переоделись в "гражданку" и пошли.
А в это время, вот ведь совпадение, на "точку" приехал с проверкой командир роты капитан Пущин по прозвищу "Вертолёт". Он был длинный, худой, когда шёл - размахивал руками, издалека видно: "Вертолёт летит!" Оказалось, что он был дежурным по части и ездил по "точкам", проверял боеготовность.
А тут, на тебе: радуйтесь, страны НАТО! Такая прореха в боеготовности, ну просто дыра. Обнаружив отсутствие большей части подчинённых, капитан Пущин для начала наорал на присутствующих, которые были ни в чём не виноваты. "Служба", что с них возьмёшь? Но для "Вертолёта" это не аргумент. Всех поднял, форма одежды номер четыре - и строевая подготовка на плацу!
Сам стоит, командует:
- Делай раз! Делай... два! Выше, выше ножку! Держать! У кого там опустилось? Я опущу! Вы у меня через сто лет после дембеля будете ночью просыпаться в холодном поту! Делай... раз!
А он говорит быстро, как из пулемёта, и невнятно: уголок рта дергается, слова съедаются на вылете. Говорили, что это следствие контузии. А другие шептали, что капитан Пущин облучился за годы службы и теперь у него самого кое-что опускается, и говорить он толком не может, кричит как зарезанный и половины не понять. И потому он такой злой, а жена его добрая по той же причине... Ну, таких-то в армии и кроме Пущина хватает. Там такие только и приживаются.
Насчёт облучения - это спорный вопрос. Нам рассказывали ребята, что вот эти две антенны, "качалка" и "вертушка", одна работает в вертикальной плоскости, а вторая в горизонтальной, якобы дурно влияют на потенцию. Не знаю. Вот, пожалуйста, живой пример: Амбарцунян, "гражданский человек". Вообще проблем никаких - сон, аппетит, потенция, всё в полном порядке. Мы проходим обследование каждый год. Правда, о результатах нам не сообщают.
"Служба" ходит, высоко поднимая ногу, отмашка, всё как полагается. Капитан Пущин подустал немного, приумолк.
А тут ему новый стимул: идут "самовольщики" прямо в пасть!
Впереди, покуривая, идёт Роберт Александрович в гражданском костюме, в туфлях хороших. А за ним и остальные. Рожи помятые, видать, удались бл*дки, хорошо прошло.
Как заорёт на них капитан:
- Раздевайтесь до трусов!
Разделись они... "Вертолёт" командует:
- Эй, кто там! Давай, быстро полведра солярки! Что?! Бегом!
Ведро это подхватил - и полетел быстрым шагом, как Пётр Первый на болоте, ноги длинные:
- За мной, не отставать!
Привёл их на строительство агрегатной. Каменная агрегатная для дизеля, чтобы зимой не на морозе, строится ни шатко ни валко уже второй месяц. Дизель нужен как резерв, и ещё - на разведку погоды аппаратура всегда от него работает, от дизеля. А на полётах от сети.
- Становись!
И - облил всю "гражданку" соляром, и спичку чиркнул:
- Светло? Начали!
Эти с похмелья трясутся, отходняк злой, руки дрожат... Кое-как разобрались с инструментом, стали раствор месить, то, сё. Тут прикатил на собственной машине прапорщик Гусиенко, злой как чёрт. Не иначе его с очередной одноклассницы снял капитан и сюда вызвал. Это с того случая пошло, когда командир полка застал прапорщика Гусиенко с девчонкой-старшеклассницей и спрашивает: это, мол, кто такая? А прапорщик, сдуру или со страху, возьми и ляпни: это, говорит, моя одноклассница. Так с тех пор и повелось: одноклассница и одноклассница.
Пущин уехал, он всё же дежурный по части, а злой Гусиенко остался работу контролировать. А он здоровый, чёрт. Боксёр, что ли. Челюсть йок. Так что работали как звери. За два часа больше возвели, чем за два месяца.
И вот почему-то решил Амбарцунян, что это Коваль настучал. А почему решил, неизвестно, молчит. Но только жизнь у поклонника Ковальджи началась с этой вот ночи уж совсем паскудная, это при том, что и раньше она не радовала молоком и мёдом.

Когда я пришёл на кухню, то сразу попал в самое пекло воспитательной работы. "Дедушка" Наиль (он же Акбар) воспитывал "салабона" Петю Коваля. Истопник Коваль стоял навытяжку перед Наилем. По лицу знатока поэзии было видно, что экзекуция продолжается уже не первую минуту, но до пиковых значений ещё не поднялась.
- Здорово, Наиль, - я подошёл к однопризывнику и протянул руку. - Аллах Акбар! Чего службу паришь?
Наиль пожал руку, как всегда, переломав при этом половину моих пальцев. Он явно старался ответить мне сдержанно, как подобает умудрённому опытом "дедушке". Но гнев прорвался...
Петя Коваль часом позже рассказывал мне, из-за чего возник сыр-бор: "Я стал полы мыть, ну и рукава хэбушки закатал, конечно. А тут Наиль: ты что - фашист?! И пошёл, и пошёл..." Часом позже гроза уже миновала, и миновала тяжесть в губах, мешавшая правильной артикуляции, Петя даже посмеивался, как бы иронизируя над собой и собственными страхами: "Честно, я боялся, он меня убьёт..."
Но сейчас он стоял перед разгневанным Наилем, даже не удосужась опустить крамольные рукава, и впечатления сменяли друг дружку на Петином круглом лице так скоро, как будто некое яблочко каталось по блюдечку, выкатывая то светлый, то тёмный бочок.
- Я сказал - ты фашист? - закричал Наиль. - А он говорит - да, фашист!
Криком в наряде никого особенно не удивишь, наряд по кухне вообще один из самых шумных. Тут орут все: прапора, повара, помповара, уборщики. Ну и, конечно, это следует отметить, язык войска - русский матерный. Как говорится, из песни слова не выкинешь, но и не вставишь, испугаются слова, такая песня... Без речей только истопник. Вот и помалкивал бы, дура. "Валенки".
- Подожди, подожди, Наиль, - сказал я, - ты, Наиль, ошибся, ты ослышался, понимаешь? Здесь шумно, и тебе послышалось "фашист", а на самом деле он сказал (думай, голова, думай, шапку куплю!)... анашист, понимаешь? Это трава, анаша, её курят. Он сказал, курит анашу, он - анашист.
Наиль недоверчиво посмотрел на меня. Он перевёл тяжёлый взгляд на истопника-анашиста:
- Наркоман?
- Ну... не совсем чтобы, - ожил Коваль, - ну так, иногда... в хорошей компании.
- У них в Питере все курят, - сказал я, - БГ, Рекшан, потом этот... Киселёв: "Земляне" - знаешь? "Трава у дома"?
- Знаю, - обрадовался Наиль, - "зелё-оная, зелё-оная трава"!
Яблочко на лице посветлело. Но в уголках глаз, я вспомнил слова Мошониса, затаилась почти нечитаемая насмешка. Этакое превосходство проступило. Не прост этот истопник, нет, не прост...
Чем мне импонируют наши южане, так это своей отходчивостью. Минуту назад Наиль был готов скрутить голову "фашисту", и вот уже зовёт за стол, "порубать картошечки"... Культурный человек, между прочим: окончил техникум культуры, отделение национальных инструментов. А с виду Конан-варвар, уменьшенная копия: бицепсы, трицепсы, икроножные мышцы...
Жареная картошка в армии второе лакомство. Первое тушёнка, но до неё охотников чересчур много. Прапорщик тянут, "деды" тянут... да все тянут, если подвернётся. Тушёнка - валюта. Как и технический спирт, который рота охраны сливает из истребителей и продаёт или обменивает - на значки, на дембельские самолёты, да мало ли на что ещё... В истребителе "Су" его десять литров - "для сугреву". Ничего, летают.
После картошечки Наиль погнал Петю искать для него чистую кружку: "Чтобы белий-белий, чтобы муха не *балась!". Белая, то есть новая кружка для "дедушки" - это вопрос престижа, незаменимый столп самоуважения и авторитета в кругу себе подобных. И пока Коваль носился по столовой, я и узнал неприятную новость: мне объявлены" три сутки" гауптвахты. Мне и Мошонису. Меня не смогли разыскать, а моего друга вызвали в казарму и там перед строем "довели", что за непринятие мер и т. д., что повлекло грубое нарушение воинской дисциплины (самоволка), сержант Мошонис и сержант Иванов...
А тут и сержант Мошонис идёт, собственной персоной. Два шкафчика. Улыбка до ушей - как топором прорублена. Мошонис простой: станок испортился - починить, сам напортачил - подчинись, починись... Рус, сдавайс.

В армии на "губу" никто сразу не идёт - куда спешить? До вечера мы погуляли, отдохнули, попили нормального чайку в последний раз. Сержант Мошонис сменил свою шинель на другую, старую и с погонами рядового. В армии не любят сержантов. Бытует даже поговорка: "Чистые погоны - чистая совесть". И потому в узилище сержантов ожидают дополнительные страхи. Сержанты перед походом туда делают себе добровольный даунгрейд. Я же свои три лычки решил оставить: из принципа.
Вечером, уже затемно, прибыли на гауптвахту. Она же "губвахта", она же "губическая", она же "губа". Поскольку мы сержанты, то и доставили себя сами. Рядовых приводят. Равнодушный лейтенант принял нас, оформил, а конвой отвёл в камеру. Тут началась уже собственно "губа". Камера маленькая. "Губарями" набита под завязку. Ни окон, ни лампочки. Стены бетонные, пол цементный. Мебели никакой. Все лежат на полу, в шинелях, твоя голова у кого-то на животе, а у тебя на животе чьи-то ноги в сапогах. Естественно, никакого отопления. Конвой, заперев камеры, уходит "отдыхать". До утра ты их не увидишь. Захочешь "по-маленькому" - будь добр, делай под дверь, только аккуратно: там небольшая щель, и всё вытекает в коридор.
Утром выводят на построение. Рота охраны сплошь Средняя Азия, по-русски только маты. Дежурный офицер приходит злой, то ли с похмелья, то ли наоборот. Бить начинают уже здесь, в строю (да, да: священное место, воинский строй), и продолжают весь день. За что бьют? Ответил нечётко, смотрел не туда, рожа твоя не понравилась… Привозят завтрак. "Губари" бросаются всей толпой: кто смел, тот и съел. Я два раза интеллигентно  стоял в сторонке. Завтрак отдал врагу, и обед пошёл туда же. К ужину - плюнул на всё, пошёл пихаться локтями. "Три сутки" на интеллигентности не протянешь. Кстати, это считается мало, "три сутки", повезло...
Вывели на работы. Чистим помойку. Гора всякого дерьма смёрзлась, долбим ломами, лопатами, выворачиваем глыбы, хрен поймёшь, чего... Потом грузим на машину. Строем возвращаемся "домой". Конвой развлекается: Восток... дело тонкое... Развлечения нехитрые: или прикладом в спину, или поджопник. Я не выдержал, развернулся: ты чего? Моментально - карабин СКС, Симонова, скорострельный, десятизарядный - с плеча, затвором - клац, клац: "Стань строй!" И застрелит, ничего удивительного. И ещё благодарность получит, а то и отпуск: всё по уставу... Но это семечки.
Настоящие плоды пенитенциарной системы вкушаем к вечеру. На "губу" сажают кого-то из автороты. Автомобильная рота - элита и рассадник пороков. Эти короли и принцы гауптвахты привозят спирт. Разумеется, технический. После ужина охрана пьяна. "Губарей" заставляют маршировать по кругу: прямая нога поднимается на уровень поясного ремня, отмашка, песня... Строевые занятия. Уставом разрешено. Плохо ходим. Чё, припухли?! По разделениям: делай - ра-аз... Это поднимаешь ногу и держишь, пока не будет команды "делай два". А она не спешит, команда...
Натешились, завели в камеры, заперли. В камере начинаются свои заморочки. На тему "сколько прослужил". Это в армии святое. На этом армия держится. Тех, кто прослужил год или полтора ("молодых", как правило, на "губу" не сажают), начинают избивать так называемые "гражданские". Это те, кто увольняется в запас. Я тоже увольняюсь. Меня не трогают. Сижу на корточках. А сержанта Мошониса поднимают - по ошибке? И - р-раз... Встаю: ребята, зачем, прекратите... Ты чего встал? Тебя не *бут, ну и сиди! Чтобы понятней - ногой, прямо каблуком с подковкой - в лоб... Подковка, армейский шик. Патрули увидят - оторвут. А то и каблук отрубят, если высокий. Не по уставу.
Утром шишка на лбу. Утром сержанта Мошониса забирает его командир, майор Губин. А я досиживаю весь срок. Выхожу с "губы" через три дня. Солнце глаза слепит. Тепло. А я иду в роту, чёрный от злобы. Все слова позабыл. И солнце - чёрное, как для Гришки Мелехова (гениально же это у Шолохова!). Иду, руки в карманах, ворот расстёгнут: "губарь!"
Вернулся в роту, навстречу капитан Пущин:
- Застегнись, застегнись, Андрюша... На свободу с чистой совестью? Это не всё, погоди, походишь у меня в наряды, дежурным по роте, через день на ремень!
У самого рот гуляет, как "восьмёрка" на колесе. Говорят, жена последний стыд потеряла, уже с рядовыми крутит. Жалко мне капитана.
- Так точно, товарищ капитан. Есть, через день на ремень!

Нерв удалённый забывается быстро. Чай тоже лучше пить горячим, чтобы дёргало, ныло... Остынет - уже не чай, так, кисель... Почему я и через тридцать с лишним лет вспоминаю армию? Значит, что-то осталось там, что-то важное. И ноет, и дёргает. Нерв?

А в казарме петрушка. А сержант Иванов дежурный по роте. Кажется, только на полчаса и вышел в штаб, потрепаться с сержантом Девзадзе, возвращаюсь - дым коромыслом... Тот призыв устроил ночную дискотеку. Поддали, видать, хорошо ребята, - да уже и на вечерней поверке некоторые стояли в строю со стеклянными глазами, - ну и раздухарились.
Захожу, в центре, в проходе, танцуют "салабоны" из карантина. На табурете кассетник, оттуда заливается, не то Boney M, не то аналогичная хрень. Треск, скрежет, "низов" нет совсем - зато, громко...
- Пляши, суки, - мордатый Кашкин пихает их босой пяткой с койки, лень ему и встать, - танцуй!
Ага, и Коваль Петя в сторонке стоит, улыбается. Вот тебе и "валенки в сугробах". Говорят, армия меняет человека. Неправда. Армия человека раскрывает, причём до самой до изнанки его, до кожи зубов. И ты, Брут.
Карантинщики скачут, кто во что горазд. Они в нижнем белье - рубашка, кальсоны с тесёмочками. Топчутся, как стадо баранов. Один только, рукастый, постарше мужик, старается вовсю: пишет ногами "восьмёрку", руками изображает нечто вроде электробуги. И других подзуживает: давайте, мол, не шлангуйте!
Поту нагнали, подняли пыль - дышать нечем...
- Ой, не могу, угораю, - вопит пьяный Кашкин, - Майкл Джексон, блин...
"Деды", одни смотрят, другие укрылись с головой - делают вид, что спят. Их мало сейчас в казарме, "дедов": сегодня полёты, и все способные летать уже на "точках" несут боевое дежурство - отрабатывают взаимодействие щеки с подушкой...
Здесь в основном "черпак" да "молодой". И наш один, киргиз Бобутов, прыгает на кривых ногах в общем стаде, ну он вообще отмороженный на всю голову. "Дед" ещё тот. Сначала, перед присягой, явилась Бобутову белая женщина и сказала: "Не бери автомат!" Еле уговорили. Потом, видать, от нервного потрясения, у него крыша поехала. Ходил по казарме и спрашивал:
- Кутак барма? Покажи! Ой, какой красивый! Можно я поцелую?
Хотели его комиссовать, но комиссия в госпитале признала Бобутова нормальным. В нашей армии, я не знаю, кем нужно быть, чтобы комиссовали. У нас в "учебке", помню, и с черепно-мозговой были ребята, и один вообще такой, что ложку нёс в ухо, а не в рот - хоть слюнявчик надевай ему, весь обгваздается супом. Ничего, служил, защитник Родины.
- Смотрите, дед пришёл ох*енный, - громко, чтобы слышно мне, говорит Коваль. - Сейчас будет права качать.
"Валенки, валенки. Не подшиты, стареньки". Спокойно, не подавая вида, подхожу, выключаю кассетник. Щёлк - и тишина...
- Была команда "отбой". Всем лечь. Никаких хождений.
"Служба" мнётся... Меня они не знают, я на "точке". А этих, Кашкина и гоп-компанию, видят каждый день.
- Ну? Кому стоим? Команда "отбой" для всех!
"Духи" поползли к своим койкам. Ме-едленно...
- А тебе что, Иванов, больше всех надо?
Это Кашкин.
- Дед, что ли?
- Не дед он никакой - подъ*бка.
А это мой друг Петя Коваль. Глаза... и нет глаз. Так, пустые вмятины в снегу вместо глаз.
- Делавар, да?
Я в первое время не мог понять, о каких делаварах речь. А это от слова "деловой": делавар, делаш ещё говорят. И глагол есть: делашиться, изображать из себя делового.
- А давай выйдем один на один, там и посмотрим, кто дед.
Кашкин зевнул и повернулся на бок. Бормочет в подушку:
- Нам торопиться некуда, цыплят по осени считают.
С намёком, гад: сержанту Иванову осенью увольняться.
- Окно откройте, проветрить. А вам, рядовой Коваль, валенки ноги жмут?
Фашист-анашист с улыбочкой, с развальцем таким, двинулся к своей койке. Мол, неохота связываться, а то бы... Погоди, словно успокаивает меня удаляющаяся спина, я тебе ещё напряду на кривое веретено. А меня прямо трясёт всего. Это я на вид спокойный и невозмутимый сержант Иванов. А внутри чувствую силу великую, так и разнёс бы всё кубло это к чёртовой матери. Эх, скорее бы домой...

Дневальный маялся на тумбочке. Штык-нож сполз набок.
- Штык-нож поправь. На посту стоишь.
- Товарищ дедушка, - зашептал он, - товарищ сержант!
- Ну?
- Петька письмо получил, не знаю, что там. После ужина они пошли в автороту за спиртом.
- Коваль и...?
- Да.
- Язык за зубами держи. Так, я пойду на улице подышу. Если что... понял меня?
- Андрей, я понял, спасибо.

Я вышел из казармы на свежий воздух. Видал я такое. И не такое видал. Всякого навидался за эти годы. Не всё и расскажешь.
Ночь хороша. Ночь тёплая, словно южная. Не с туманом ли утро? Тогда, возможно, отменят полёты. Сижу на скамеечке один. Казарма угомонилась. И в столовой, вот она, через плац направо, погасло окошко последнее. Тоже хлеборез лёг отдыхать. Навидался, да. Как бегал от рядового Лапаса капитан Шишков, дежурный по автопарку, усатый немолодой мужик с пистолетом в кобуре, а рядовой Лапас бегал за ним, и вот они круги нарезают вокруг "КамАЗа" с тентом, как Волк и Заяц в мультфильме. Лапас к нам после дисбата прибыл, дослуживать оставшиеся полгода. Ему и чёрт не брат. А капитан, видно, сказал что-то не то, или посмел припахать воина на работу. Вот Лапас и гоняет командира - побегай, Шишков, порастряси жирок! Такого насмотришься - потом кино "про армию" уже не идёт никакое, не веришь...
Я человек невоенный. Армия не пристала ко мне. Каким пришёл, таким ухожу. Но марш "Прощание славянки" если услышу - моментально уши, как у старого боевого коня... Мы уходили из "учебки" под этот марш. Полгода позади. Впереди ещё полтора, уже в войсках, а там всё будет по-другому. Кто не шёл в шеренге, под знаменем части, под оркестр, когда вся рота, как один человек, печатает шаг, бойко, браво, по-хорошему зло - тот не поймёт меня... Злыдни сержанты, гонявшие нас до седьмого пота, отдают честь. Командир части, замполит, который при первом знакомстве поинтересовался, слышал ли я последний хит Йоко Оно, другие офицеры - отдают честь нам, салагам. Апрель. На плацу намёрз ледок. И вот этот слаженный, битый грохот сапог - это не забудется. И если надо...
Я невоенный человек. На первый взгляд, лётчики полка тоже мало походят на повелителей воздуха. Простые ребята. Вежливые, всегда на "вы" и за ручку. Их отличает неброская щеголеватость, свойственная этой армейской аристократии. Человеческая простота достигается не на земле - в небе, на скоростях, неподвластных обычному человеку.
Наш город, рассказывали на политзанятиях, в плане ядерного нападения НАТО, был и есть. Полк поднимется по команде, лётчики выполнят приказ. Но возвращаться будет некуда: ракеты и бомбы "вероятного противника" уже превратят к этому времени наш старенький уютный аэродром в лунный пейзаж. Жизни в небе "сушке" с полными баками - сорок минут. Это как на автобусе отсюда и до города. Вот и считайте.
Но служим, конечно же, "за компот". Лётчики получают за каждый вылет. А мы на зарплате. У меня в месяц что-то восемь рублей с копейками. Некурящему человеку хватает: сходить в солдатскую чайную - купить какао, коржик, стакан сметаны. Мошонис однажды зашёл с земляками - "У нас за такую сметану убили бы, если кто стал продавать!"
Ночь двигалась на утро, вслед за летучими облаками, что появились на восходе. Значит, ветерок... Видимые предметы обрели второе и третье измерение, это шутка сумерек. Беседка-курилка, кусты, тополя у казармы - всё словно оделось в толстую вату предутреннего сна. Как ёлочные игрушки - загадочно-знакомые. Следующий Новый Год уже буду встречать дома.
Денница блеснула над кромкой леса, и с нарастающим грохотом, изрыгая пламя, пошёл над глиссадой, над ближним и дальним, боевой. "Днём у нас летают самолёты, а ночью ракеты", - написал домой Гия Девзадзе, поражённый до глубины души грозной мощью взлетающей на форсаже "сушки". Вот тоже и эта "сушка". Тянут её по рулёжке, она вся как ненастоящая, как из жести, всё в ней трясётся и вибрирует, как у Наташи Ростовой на первом балу. А в небе не попадайся ей.
Началась разведка погоды. Вчера прогноз благоприятный давали. Значит, полк будет летать.


Примечание.
Автор проходил действительную срочную службу в рядах Советской Армии в 1981-1983 гг. Теперь, наверное, всё изменилось, всё по-другому.
Все ситуации - реальные, имена и фамилии - вымышленные. Все совпадения - случайные.

ШМАС - школа младших авиационных специалистов, "учебка".
Шланг - лентяй, отлынивающий от работы.
Салабон - воин, прослуживший в армии менее полугода.
Молодой - срок службы от 6 до 12 месяцев.
Черпак - прослужил один год.
Дед - служит более полутора лет.
Гражданский - дед после приказа о демобилизации.
Точка - расположенное вне части подразделение, где постоянно живут на боевом дежурстве несколько воинов.
Хэбэ, хэбушка - гимнастёрка из хлопчатобумажной ткани.
Пэ-ша - гимнастёрка из полушерстяной ткани.
Рубанок - от слова рубиться: ревностно нести службу, чаще из карьерных соображений.
Глиссада, ближний, дальний - названия радиомаяков.


10 декабря 2015 г.