Роман географ отрывок

                ГЕОГРАФ



– Послушайте! – Мужчина с погонами полковника, раздраженно и откинулся в кресле, – в шестой раз вы приходите на прием. В шестой! Здесь Федеральная служба исполнения наказаний! А не «Крокус-Сити-Холл»!.. твою дивизию! – Красивая авторучка полетела на стол. Сполохи золотистых ребер заиграли и погасли. – Это там – пришли, послушали, похлопали и домой, в теплую постельку! А мы – контроль за исполнением уголовных наказаний в отношении осужденных. – Полковник тяжело вздохнул. – Осужденных! Понимаете?! Вы осужденный? Нет. До свидания.  Вам же капитан всё объяснил. Посадить его, видите ли! По собственному желанию! Виновен он не меньше! До свидания, – повторил мужчина и потянулся к звонку. – Вот когда совершите, признаетесь…
– Я все написал. – Посетитель протянул сложенный вдвое лист.
– Ну, что еще вы там написали… – устало протянул хозяин кабинета и с досадой поморщился: минуту назад он прервал срочный разговор по телефону – друг бронировал билеты на Архангельск, хотелось порыбачить, отдохнуть и нужно было передать номер паспорта их товарища.  – Ну… – грузное тело наклонилось, погоны выгнулись. – Что это?
– Признание.
– В чем?
– Я убивал людей. Неоднократно. Особенно, после совершеннолетия.
– Ах ты боже мой… – палец утопил кнопку.


ПЕРЕПРАВА

Лицо Семена, покрытое глубокими морщинами ничего не выражало. Он смотрел на воду, лениво уносящую желтые листья и на погост, краем своим почти уходящим в реку. «Ну, вот и тебе скоро… Кому память, кому слава, кому темная вода…»
– Дед, а ты тоже умрешь? Как все? – внук бросил ковырять палкой запруду, которую сам и выложил из плоских камней.
Семен вздрогнул:
– Все умирают по-разному… Андрейка. Ты давай, поднимайся… пойдем уже. А так… конечно.
– А как по-разному? – мальчишка, карабкаясь, рассматривал свои ладони и, казалось, задавал вопросы не слыша ответов.
Сегодня, двадцать четвертого августа, он взял внука с собой. День был особенный, а Семен старым. Но память, цепкая старуха, не отпускала. Шок, который он испытал в детстве постепенно, с годами, ушел. Осталось лишь лицо Евсея. Старик был один на всю деревню, что стонала под оккупацией до сорок третьего. Потом, как-то в одночасье, немцы ушли. Жизнь замерла. Уже третий день, Евсей, с теткой Дарьей, строго настрого запретили ему, совсем тогда пацану, выходить из избы. Солнце заманчиво било в подернутое паутиной пыльное окошко.
– Схожу, однако. Погляжу. – Старик натянул онучи и вышел вон.
Через некоторое время дверь скрипнула. – Пошли, Дарья. – Евсей стоял в проеме с багром в руках, – бабы ужо собралися. Да мальца запри, – бросил он из сеней.
Та перекрестилась. – Принесло. Быстро-то как, вчерась еще бухали у Отрадного, а сегодня… Побудь дома, не выходи, мы скоро, – тетка Дарья торопясь поправляла платок.
– Вы куда? А я? Нешто нельзя… итак, сиднем сижу, – обиделся мальчишка.
Тетка развернулась, как-то странно посмотрела на него и тихо подойдя, прижала голову к себе: – Наглядишься еще... жизнь-то она долгая. А пока посиди, вон, картохи поешь. Мы скоренько…
– А чего смотреть-то? Насмотрелся за войну… – по-прежнему обиженно, но как-то по-взрослому проворчал Семка.
Через полчаса, любопытство взяло верх. Мальчишка просунул в щель прут, приподнял крючок и, выглянув, осторожно вышел во двор.
«Зачем деду багор? – Подумалось ему. – Видать топляк на дрова вытаскивать. А чего в избе запирать? Поди, шестой идет, да и плавать умеет».
До реки было метров пятьсот. Склон был пологим, но перед самой кромкой, высился небольшой холм. Карабкаясь на него, Семка услышал голоса:
– Давай, давай. Да что ж ты! За обе, за обе тяни. Вот так. Подымай!
– Вроде всех.
- Да нет, унесло-то сколько. Раньше надоть было.
- Получшее, получшее укладай… чай не дрова, прости Господи.
Мальчишка выглянул из-за бугра.
Конь Баркуша, которого прятали от немцев все два года, стоял запряженный в телегу. Вокруг суетились тетка Дарья, Николаевна с одноногим мужем на культе и еще две бабы. Инвалид держал коня под уздцы: – Ну, давай родимый, давай, потихоньку.
«Дарья! Пойдем напрямки, – услышал он голос деда. – Да у лощины потише, не оступитесь! Там узко, весной подмыло».
– Но, пошел. С богом! – Одноногий перекрестился.
Три женщины в повязанных платках, двинулись следом. Одна из них всхлипывая, то и дело вытирала слезы углом платка.
Наваленное на телегу, было покрыто мешковиной и колыхаясь на каждой кочке, еще больше смутило мальчишку. Края телеги он не видел – его загораживали кусты внизу, что только разжигало детский интерес. «Это не топляки», – чуть привстав, Семка вытянул шею и глянул вниз.
И тут он понял, что собирали люди. От страха, малец совсем вжался в землю, хотя никто и не думал смотреть наверх. Из-под мешковины, торчали ноги. Четыре пары солдатских сапог и две голых ступни, болтались из стороны в сторону в такт телеги. Сбоку, обвисла чья-то опухшая синяя рука.
Пацан кубарем скатился назад, и не думая о наказании, скорее от ужаса оставаться одному, сейчас, здесь, бросился вслед деду Евсею.
 Ветки хлестко били его по щекам, размазывая слезы Они будто говорили: Так тебе! Вот так! Сказано сидеть дома! Неслух этакий…
Он упал, разодрав штанину и тут же услышал:
«Семка! Ах ты бесенок»! – В десяти шагах, на тропинке к кладбищу стоял дед.
– Дарья! Ну-ка, за ухо его! А ну, подь!
К удивлению, пацан рыдая, сам бросился к нему.
– Да ты что? Видел, что ли? Ну? Видел, спрашиваю?
Семка всхлипывая, кивал.
– Деда, не прогоняй… у-у-у… я боюсь домой, я с тобой… – вздрагивая всем телом и уткнувшись в дедов картуз, стонал мальчишка, - я взрослый уже.
Вдруг он поднял глаза вверх:
– Дед, а бати нету там? – И замолк в испуге.
– Нету… не черед видать. Глядишь и свидимся... - Евсей смахнул слезу.
Семка снова заревел. Рев его был и от слов, что отец жив, и от сознания, что  не накажут, и вообще просто так, освобождая от напряжения и шока. Но уже не от страха.
Дарья в растерянности молчала.
– Ну, ну. Раз видел, так видел. – Евсей гладил голову внука. – А коли взрослый, не плачь. Не плачь, говорю.
– Да нешто сердца у тебя нет?! – Вмешалась Дарья, – пусть выплачется. Слезы – не грозы. – Она вытерла глаза платком.
– Еще одна! – Старик развел руками, потом махнул и, отстранив малого, двинулся вперед. – Делай, как знаешь. Тихон-то, поди, на месте... ждут.
Дарья взяла мальчишку за руку и молча двинулась вслед. Семка перестал реветь и послушно плелся рядом.
Уже на кладбище, придя в себя, он завороженно и молча, смотрел, как мужики рыли яму.
– В сорок первом-то, поболе было. Видать, учел господь… – вздохнула одна из женщин.
Наконец, погибших опустили в землю.
– Что стоишь? – Одноногий повернулся к нему. – Раз напросился, вон, щепой пригребай к краю…
Помогая забрасывать могилу землей, Семка думал о том, как три года назад, мать тоже плача, пекла блины, а утром, отец с котомкой на плече, взяв его на руки, прижал к себе так сильно, что казалось сердце вот, вот выскочит. Но тогда, он не заплакал и перетерпел боль, словно чувствуя что-то непонятное, неладное в том движении, в том дне, где странное слово «война», звучало с самого утра по всей деревне.
Сегодня, оно наполнилось другим. Повернулось к нему страшным своим боком. Слово заглянуло,напомнило не посмотрев на года. Как и делало это испокон века.
Семка стоял со всеми в тишине и странное чувство причастности к другой, взрослой жизни, которой грезил, мечтал, уже не радовало его.
– Вот оно как бывает… Ну, ладно, бабы… – Евсей что-то хотел добавить, но глянув на мальчика, проворчал: так-то, Семка… один в душегубстве пропадет, другой от душегубов… не приведи господь тебе руку на кого поднять. Сразу помрешь. Запомни.
Тот запомнил.
Минуло семьдесят лет.
– Дед, - Андрейка склонился, - глянь, гриб!
- Оставь. Пусть родит грибница-то. Вона, дождь собирается. К вечеру польет.
- Дед, а где та могилка, в которой солдаты лежат. Мамка говорит, что ты как бирюк, оттого и сидишь здесь. В городе-то лучше.
Семен потрепал внука за вихор: – Верно, потому и сижу. – Глаза старика подобрели. – Пойдем,чего уж, покажу. Пора.
Так, еще один, в третьем Семкином колене, стал взрослым. Тем, кто принял на себя, как невольно когда-то и он сам, обязанность беречь и передавать. Становиться человеком.