Обратная сторона топора. Роман. Часть 2. Глава 5

                Глава пятая. Натура и Креата

      Влажный, пахнущий предзимьем ветер врывался в открытую створку окна, парусом надувая тюлевую занавеску в прогале тяжёлых штор. Издалека, с городских улиц, доносились автомобильные гудки. Видно было, что за окном царит чернота, но совсем близко алела в небе звезда на кремлёвской башне. Куранты отбили четверть.
      В огромном кабинете горела одна лишь настольная лампа в ободке зелёных стёклышек, узорчато разделённых силуэтами пятиконечной звезды в чередовании с серпом и молотом. Лампа освещала зелёное сукно письменного стола и край другого, приставленного торцом, дальний конец которого терялся в сумраке. Рефлексы подсвечивали высокий сводчатый потолок, а в лакированных панелях стен очаг света отражался размытым пятном. Поблизости, в углу, выступал из темноты огромный глобус. Во всём этом было нечто караваджевское, с картин де Латура и мастеров мрачной эпохи католической реакции: свет, теснимый со всех сторон тьмой.
      Из-за письменного стола, с хрустом потянувшись, поднялся человек — насколько позволял разглядеть полумрак, средних лет, лысый то ли бритый, в майке и спортивных шароварах, никак не подходивших к строгому интерьеру. Неторопливо прошёлся позади стола, постоял у окна, вернулся к глобусу.
      — Тебе, Коля, разве что трубки не хватает, — усмехнулся один из двоих, сидевших за длинным столом, на его ближней, освещённой оконечности.
      — Во-первых, — откликнулся человек в майке, — у нас в Рогожской не курят. — В речи его, по-русски вполне чистой, прятался, однако, странный и какой-то очень характерный акцент, вернее, даже не акцент, а интонация: фраза раздумчиво растягивалась, а потом резко ставилась точка — категоричным взмахом руки. — А во-вторых, Витя, я его не люблю.
      — Я тоже, — сказал Витя.
      Облик Вити контрастировал с Колиной майкой: строгий чёрный пиджак с жилетом, белоснежный стоячий воротничок с отогнутыми по моде начала века уголками, со вкусом зачёсанная волна волос над высоким лбом. Гармонию солидности нарушали разве что комичные усики. Но при внимательном взгляде закрадывалось подозрение: без усиков лицо стало бы до ужаса детским.
      — А мне он нравится, — подала голос Витина визави, женщина неопределённого возраста, с красивым, но излишне суровым лицом, что, впрочем, в глазах иного женолюба-знатока придавало ей шарма. Пикантности добавляла гимнастёрка цвета хаки, стянутая на поясе ремнём. Другой ремень, поуже, шёл через плечо, а если бы любопытствующий заглянул под стол, он увидел бы не только изящные ножки в хромовых казённых ботинках, но и прицепленную к поясу кобуру, несомненно, с табельным ТТ. Знающий человек объяснил бы почему: в отличие от армейских, начсоставу той службы, к которой, судя по эмблеме у левого плеча, принадлежала дама, не положено расставаться с оружием даже в бане или на симфоническом концерте. Эмблема же, вышитая по красному овалу золотой и серебряной нитью, представляла собой щит и меч, а поверх меча — серп и молот. На каждый рукав была нашита матерчатая звезда, и по одной серебряной звёздочке поблёскивало на воротнике, справа и слева, на пурпурных петлицах, разделённых пополам горизонтальным серебристым шнурочком. Правда, профессионал назвал бы цвет петлиц не пурпурным, а краповым, как в официальных документах. Чтобы стало яснее — это цвет свежей или, может быть, слегка запёкшейся крови. В целом сомнений не оставалось: за столом сидела лейтенант государственной безопасности НКВД СССР.
      — Он как произведение искусства или как явление стихии, — объяснила лейтенант свою симпатию к тому, о ком зашёл разговор. — Я даже не сержусь, что он меня расстрелял. Хотя, конечно, не он. Для него я мелочь пузатая. Лес рубят — щепки летят.
      — Главное, он нужен стратегам, — подытожил Витя.
      — Пока, — уточнил Коля.
      — Пока, — согласился Витя.
      В этот момент Коля, чуть присев перед глобусом, прыгнул на него, распластался, да так цепко ухватился за земную ось, что сделал целый оборот по инерции, прежде чем соскользнул на пол.
      — Ну ты, звеньевой, прямо великий диктатор! — Витя даже захлопал в ладоши. — Новый кунштюк Чаплина. Успела посмотреть, Настенька?
      — Разумеется, — отозвалась лейтенант. — Но, по-моему, Чарли слишком торопится превратить трагедию в фарс.
      — Пожалуй, — кивнул Витя. — Именно это нам и предстоит донести до аудитории.
      Между тем человек в майке, он же звеньевой Коля, вернулся за письменный стол и придирчиво оглядел товарищей. Констатировал:
      — Приват-доцент сойдёт. Старорежимный облик в наше ностальгическое время внушает уважение. А вот ты, Настюша, мне не нравишься.
      — Чем? — ощетинилась лейтенант.
      — Не горячись, Настя, и не хватайся за пистолет. Ты как всегда прекрасна, но в твоём сценическом образе мне не нравится твоё звание. Что такое лейтенант?
      — Но Глеб Иванович просто не мог истребовать для меня большего, хотя и ценил. К тому же гэбэшные звания на две ступеньки выше армейских: я всё равно что капитан.
      — Насколько мне известно, среди наших слушателей будут и красные командиры, причём со шпалами в петлицах. И хотя они в спецназе стратегов уже осваиваются и понимают, какая всё это чепуха, на них из подсознания давит стереотип. Тебе надо как минимум стать майором.
      — Ну хорошо, — поморщилась Настя. — Но это требует времени, а контакт уже вот-вот.
      — Я помогу. Ты забываешь, Настя, что перед тобой великий художник Креаты. Не он ли всё это нарисовал? — Коля повёл рукой, очертив пространство кабинета. — Ты, Настюша, только расслабься.
      Лейтенант послушно откинулась на спинку стула и закрыла глаза. В какой-то неуловимый момент её звёздочки на петлицах укрупнились и из серебряных стали золотыми, и шнурочек тоже позолотел. Подросли и звёзды, нашитые на рукава.
      — Вот и все дела, товарищ майор государственной безопасности! Теперь ты у нас на уровне армейского полковника — для краскомов человек вполне авторитетный.
      — Ну а ты-то сам, звеньевой? — Витя с критическим прищуром глядел на Колину майку. — Давай уж тогда маршалом! Сойдёшь за Тимошенко — тоже бритый. Правда, он ещё жив. Вернее, я хотел сказать: он пока в Натуре.
      Звеньевой в ответ тоже сощурился:
      — Помнишь, что сказал писатель Анри Барбюс о товарище Сталине? Человек с руками рабочего, головой учёного, в одежде простого солдата. А я предстану перед публикой даже не в одежде простого солдата, а в майке. Как ты думаешь, кто выше: какой-то маршал или человек в одежде простого солдата, тем более в майке?
      — Глубоко, — согласился Витя. — Три минуты до контакта, — прибавил он, взглянув на циферблат, зависший в воздухе над дальним краем стола.
      — Стульчики от меня чуть разверните, — посоветовал Коля. — К зрителям.
      Когда красной вспышкой секундной стрелки пришёл сигнал контакта, на месте циферблата среди темноты засветилась россыпь небольших экранов, десятка полтора: лица людей крупным планом, живые, подвижные, моргающие. В лицах не замечалось ничего особенного — обыкновенные советские люди, на вкус сноба простоватые, но с искоркой в глазах: нам всё по плечу! Довоенная искорка, сказал бы наблюдатель из позднейших времён. Из любопытства можно было попытаться определить род занятий каждого: вот энтузиаст-инженер, неугомонный изобретатель; вот строгая учительница, возможно, депутат какого-нибудь совета; вот вдумчивый студент, а эта смешливая — наверно, ударница Метростроя. На соседнем экране — усатый, изведавший царизма рабочий; ещё рабочий — вихрастый паренёк с фабричной окраины, под ним — старомодный интеллигент, бородка клинышком; другой интеллигент — кажется, из воинствующих атеистов; с краю — сельский счетовод в круглых очках, только карандаша за ухом не хватает. А вот — два командира: петлицы с прямоугольниками, штурмовой напор во взгляде. Впрочем, скорее всего, в данный момент ни знаков различия, ни военной формы одежды, ни вообще какой-либо достойной одежды на командирах не было, как и на всех остальных. Умные экраны просто реконструировали их привычный облик, сами же участники действа мирно лежали в своих постелях и спали — по крайней мере, так это выглядело со стороны, — как и положено всем советским людям в ночное время. Только товарищ Сталин не спит в Кремле.
      Что касается профессий, нельзя сказать чтобы это были одни догадки: обитатели сумрачного кабинета, как ни странно, умели заглядывать в мысли и память собеседника, если у того не было специальной защиты. Пользуясь языком одной загадочной страны под названием Генийленд, они умели читать чужую меморию, то есть содержимое чужой психики. Вроде какого-нибудь Вольфа Мессинга, в прошлом году перебравшегося в СССР в дни освободительного похода в бывшую Польшу. Чтобы непонятное слово «Генийленд» не тревожило, вспомним советские наукограды, а также американскую Силиконовую долину. Просто Генийленд расположен не в Натуре, то есть не в обычном мире, а в виртуальных пространствах Креаты. Вот теперь, наверно, гораздо понятнее.
      Лица на экранах находились в разных местах Натуры и, само собой, друг друга не видели. Более того, каждый даже не знал ничего об остальных — и не должен был знать, если только не планировалась совместная работа. И точнее будет сказать, что находились они сейчас не просто в разных местах, а вообще вне определённого места. А где, например, находятся сны? Что, в голове? В голове одни только нервные импульсы. В голове нет никаких картинок, звуков, запахов, прикосновений — есть только электрохимические процессы. Вернее, всё это есть, но закодированное нейроимпульсами — своими носителями. Импульсы могут передаваться на расстояние, даже за пределы головы, на чём и основан только что начавшийся сеанс контакта. Но механизм этой любопытной телевизионной передачи, в отличие от телепередач, которые с недавних пор на слуху в Москве, не объясняется радиофизикой и пока наукой не раскрыт. Хотя, не исключено, в упомянутом Генийленде до физической сути начинают докапываться, однако сомневаются, надо ли через какого-нибудь гения срочно доводить это до людей Натуры. Например, до ведомства товарища Берии или партайгеноссе Гейдриха.
      Вернёмся, однако, к людям на полиэкране. Вначале они, конечно, находились во вполне конкретных местах советского пространства, вероятнее всего — на своих кроватях, диванах, раскладушках, дай Бог, чтобы не на нарах. Но в согласованное время, по методике, которой их ранее обучили, погрузили себя в состояние транса, далее управляемого уже не ими. Да, и пожилой рабочий тоже, и без единого грамма алкоголя! И тот полутёмный кабинет, таинственный и величественный, который перед ними возник, был для каждого подобен отчётливому сновидению, но, в отличие от обычных, это сновидение им очень хорошо, неистребимо запомнится, поскольку это не просто сновидение, а очередной инструктаж.
      Как только засветились экраны с лицами, звеньевой Коля, бритый череп которого озаряли зеленоватые рефлексы от настольного сукна, поднялся из-за письменного стола:
      — Здравствуйте, товарищи воины Натуры!
      Ответа не было и не предполагалось — только радостные улыбки. Коля тут же объяснил:
      — Напомню, товарищи: для экономии времени звук от вас не идёт. Вопросы прошу задавать в мысленной форме, чёткие формулировки не обязательны: мы почувствуем ваше недоумение и по ходу разъясним.
      Затем Коля представился: зовут его Николай Афанасьевич, а фамилия похожа на партийную кличку: товарищ Бывалый. По должности он командир славного своими традициями звена под названием «Незрелый бегемот», входящего в ещё более прославленный и краснознамённый легион «Розовый бальзамин Воробьёвых гор».
      — Это на случай, — вступил в разговор Витя, — если захотите пожаловаться на нас начальству. Думаю, к концу занятия такое желание у вас появится, — добавил он многообещающе.
      — Виктор Иванович Сопротивлев, — представил Бывалый. — Прочтёт вам лекцию о международном положении. Знаю, что советские люди любят такие лекции, особенно если лектор приводит факты, которых не сыщешь в газетах.
      — Это мы вам гарантируем, — заверил Сопротивлев. — И даже такие факты, которых и в помине не было.
      — Виктор Иванович шутит, — пояснил Николай Афанасьевич, — хотя человек он серьёзный: в дооктябрьский период — приват-доцент Московского университета. В своих исследованиях успешно соединил исторический материализм с глубоким пониманием роли стратегов Креаты в истории. Пал в неравной борьбе, пытаясь научно-магическими методами изменить направление исторического процесса в одной отдельно взятой стране. Это случилось в те дни и ночи девятьсот семнадцатого, когда гремели орудия на Воробьёвых горах, и над Москвой во мраке, словно метеоры-болиды, проносились артиллерийские снаряды в сторону Кремля, — живописно закончил командир звена и перешёл к Насте:
      — Анастасия Львовна Стрижова, его верная соратница — но не жена: оба по своим убеждениям хранят целомудрие и все свои силы отдают науке и борьбе. Анастасии Львовне удалось уцелеть в тот трагический момент, и она долгие годы занималась поиском научно-материалистических основ мистических доктрин тайных обществ и орденов, а также чёрной, белой и серой магии, астрологии и алхимии, работая в спецотделе Объединённого госполитуправления — прославленного ОГПУ, а после перестройки органов — в девятом отделе Главного управления госбезопасности. Всё это время её шефом был замечательный человек, старейший большевик среди всех чекистов, живо интересовавшийся её работой и вообще — золотая голова. Достаточно сказать, что именно он первым в мире придумал концентрационные лагеря, если не считать робкие опыты англичан в англо-бурской войне. К сожалению, Глеб Иванович пал под тяжестью компрометирующих материалов, которые много лет старательно собирал на высшее руководство страны, и Анастасия Львовна, увы, разделила судьбу начальника, что в том году случалось нередко. После расстрела направлена в наше звено, где и продолжает свои исследования.
      Бывалый перевёл дух — похоже, преамбула слегка утомила — и оглядел экранную аудиторию:
      — Что, интересуетесь, как переселился из Натуры ваш, выражаясь по-старорежимному, покорный слуга? Очень даже обыкновенным для нашего века способом: в декабре девятьсот пятого расстрелян карателями полковника Римана за знакомство с коломенскими большевиками, а вообще-то просто для профилактики. За что по прошествии лет ни на кого не в обиде: революция — она ведь дело серьёзное, да и воинский долг — не шутка. Как, ещё вопросы? — Николай Афанасьевич вытянул шею, будто прислушиваясь. — А, кто я по специальности? Да разве в мире Натуры большевистская партия придаёт этому значение? Возьмите яркий пример: покойный Николай Иванович Ежов. Удивлены, что покойный? Да, это не афишируется, но я вам сообщаю: десятый месяц, как переселился. Не к нам, конечно: он не по нашей части. В какой области он специалист? Какие за ним Сорбонны? В анкетах писал по-партийному честно: незаконченное низшее, если точнее — один класс. То есть первый. А чем он только не заведовал! И промышленным отделом, и торгово-финансовым, и расстановкой кадров, и всё это — на высшем этаже власти! В столице мировой державы! Он и водным транспортом руководил, и партийный журнал редактировал. О вершине творческого взлёта и не говорю. Управлять спецслужбами страны — это не всякий английский лорд со своими Оксфордами-Кембриджами потянет. Но, заметьте, партия исторгла его из своих рядов, а НКВД привёл приговор в исполнение вовсе не за некомпетентность и дремучесть, а совсем наоборот: как немецко-японско-английско-польского шпиона, готовившего теракты и вооружённое восстание, занимавшегося вредительством в госорганах, убивавшего тех, кто грозил ему разоблачением, и имевшего половые отношения с мужчинами. А вы спрашиваете, какая у товарища Бывалого специальность! Считайте, что нет и никогда не было никакой специальности, да она, чтобы руководить чем угодно, и не нужна. Наши с вами немецкие друзья сформулировали этот тезис предельно чётко — чувствуется философская закваска нации. Говорят, у них даже агитперетяжки поперёк улицы висят: «Всем опытом своей жизни фюрер доказал превосходство интуиции над профессионализмом». Вот так, товарищи. Не улавливаю пока больше вопросов и перехожу к первому пункту повестки дня.
      Бывалый вновь угнездился за столом и собрался было начать, но тут подал голос Сопротивлев:
      — Народ жалуется, Николай Афанасьевич: почему темно? Не разглядеть как следует выступающих.
      — Ну так разъясни!
      — Господа! То есть, тьфу, товарищи! Товарищ Бывалый зря на себя наговаривает, что у него нет никакой специальности и он хуже первоклашки Ежова. Начать с того, что он окончил Московский университет. Наряду с множеством других профессий, которые он глубоко изучил за годы пребывания в Креате, он ещё и превосходный художник-реалист, и этот величественный интерьер — его творение. Теперь отвечу на вашу жалобу, товарищи. Антураж нашего занятия призван создать атмосферу, которая всколыхнула бы ваши мысли и чувства, настроила на нужный лад. Ведь именно в таком кабинете ночи напролёт работает в Кремле товарищ Сталин. В похожей обстановке трудятся и неутомимые чекисты. Правда, настольные лампы у них не такие, а с колпачком, чтобы направлять свет в лицо врага. Но среди нас, товарищи, насколько мне известно, врагов нет, поэтому такие лампы нам ни к чему.
      Разъяснение дополнил Бывалый:
      — А от знакомства с вооружённым отрядом партии вас, друзья мои, уберегли ваши ведущие. Помните, кто это такие? Со своими вы уже знакомы, они-то и проводили с вами начальные теоретические и практические занятия. В нашем кругу мы называем их попросту: водилами, вожатыми, а иногда, для важности, — драйверами. Драйвер — это и есть водила, выражаясь на языке английских империалистов и поджигателей войны. Теперь он у вас почему-то вошёл в моду: детей начальства учат не немецкому, не французскому, а английскому. На Востоке вожатых называют прежними жизнями, душами-переселенцами, воплотившимися в новом теле, но это не вполне адекватно. На Руси же их испокон веков почитают ангелами-хранителями — это и проясняет суть дела. Мы тоже водилы, но не ваши. У нас свои ведомые. Почему же мы сегодня с вами? Потому что в нашем дружном звене есть специалисты, которые для вас сегодня как нельзя кстати. Почему же, товарищи, они сегодня для вас как нельзя кстати?
      — Прекрати, — потребовал приват-доцент. — От твоих риторических вопросов у меня изжога. Ты всё же не товарищ Сталин.
      — Не могу, — признался Николай Афанасьевич. — Заразился. Уж очень стильно.
      Он встал и подошёл к глобусу:
      — В последние дни в мировой политике, товарищи, произошли изменения, которые, по прогнозам Вариостата стратегов, делают вступление СССР во вторую империалистическую войну неизбежным. Причём — уже в наступившем двадцать четвёртом году Советской власти. После визита товарища Молотова в Берлин на прошлой неделе чуткие люди это поняли интуитивно, даже не располагая всей информацией. И они совершенно правы. Чувствую вашу радость, товарищи, при мысли об армадах краснозвёздных самолётов, кораблей, нескончаемых танковых колоннах, воздушных и морских десантах, которые неудержимой лавиной хлынут во все уголки старушки Европы — на Балканы, к проливам Черноморья и Балтики, к берегам Адриатики и Ла-Манша, через Пиренеи до самого Гибралтара. Какой советский школьник не мечтал о таком?
      Николай Афанасьевич дружески похлопал глобус по выступающей из темноты макушке, такой же гладкой, как его собственная, и продолжал крещендо:
      — И тогда следующую годовщине Октября будут встречать парадами одновременно Москва, Берлин, Рим, Париж, многострадальный Мадрид, а может быть… — Бывалый поднял указательный палец. — …может быть, и Лондон: все столицы новых советских республик! И тогда трудящиеся всех стран — надеюсь, и вы вместе с ними — попросят, нет, потребуют, чтобы в проект Дворца Советов их общей столицы были внесены изменения, и, при всём безмерном уважении к памяти Ильича, стометровая статуя другого человека, бесконечно скромного и простого, венчала бы полукилометровую громаду.
      Николай Афанасьевич замолк и с вдохновенно поднятой головой вернулся за стол. Сопротивлев, нервически вздрагивая, промокал платочком глаза. Бывалый строго на него посмотрел.
      — Не обращайте внимания, — попросил приват-доцент в сторону экранов. — Патетика. Не могу! Как Пушкин.
      — Он чуть не свалился со стула, — сообщила Анастасия Львовна. Лицо её оставалось каменным.
      — Хорошо, — согласился Николай Афанасьевич, — буду осторожнее. И потому, товарищи, — возвысил он голос, — для вас сегодня и злободневна лекция Виктора Ивановича о международном положении, которую Анастасия Львовна будет сопровождать комментариями о глубинной психологии грядущей войны. Надеюсь, для вас небезынтересными. Но если вы думаете, товарищи, что в хитросплетениях мировой политики можно разобраться, не имея представления о стратегах, а именно — о стратегах Креаты и принципах их руководства историческим процессом, то вы глубоко заблуждаетесь. Со стратегов-то и начнём. Ну что, Львовна? Начинай, а мы подхватим!
      Майор заговорила строгим, без эмоций и женских приятностей голосом, напомнив слушателям, что они носят гордое звание — спецназ стратегов, вступить в ряды которого выразили горячее желание — каждый в своих обстоятельствах и по своим мотивам. И теперь, после первых месяцев учёбы, настало время подробнее узнать, что это такое, какие имеет последствия и какие налагает обязательства. Сознание слушателей к этому достаточно подготовлено. Итак, стратеги Креаты. Что такое Креата? Слушатели кое-что знают о ней от своих драйверов, однако в мемориях легко прочитываются мысленные пожелания большей ясности. Так вот, Креата — это множество миров, говоря образно — гроздья пространств, созданных воображением. Но не следует, подобно идеалистам, видеть в этих мирах порождения духовной субстанции. В этом вопросе идеализм смыкается с вульгарным материализмом, и оба они враждебны марксистско-ленинскому учению, которое зрит в корень — и видит там материальный носитель Креаты: высокоорганизованное вещество мозга всех людей Земли, связанное в одно гигантское целое всепроникающими волнами наподобие радиосвязи или недавно появившегося в Москве телевещания. Познать свойства этих волн науке ещё предстоит. Миры Креаты живут в едином мозге человечества так же, как воспоминания, сны и мечты в голове отдельного человека. Но человек при необходимости вспоминает лишь отдельные эпизоды своей жизни, хотя вся она хранится в его памяти. Многого он не вспомнит никогда. Так же и Креата. Люди не подозревают, что делается в недрах коллективного мозга за пределами их сознания.
      Анастасия Львовна остановилась, давая время уложиться услышанному. Паузой воспользовался Сопротивлев:
      — Американский писатель Хемингуэй, о котором вы, конечно, слыхали, но, думаю, не читали его последний роман, взял для него эпиграфом стишок трёхсотлетней давности. Поэт не советовал спрашивать, по ком звонит погребальный колокол: он всегда звонит по тебе, ибо никто из людей — не остров, но все мы — единый материк. Мрачновато, но в принципе верно передаёт идею Креаты и её носителя. Желающим могу через ваших драйверов выдать мой перевод — роман опубликован месяц назад, он об испанской войне, но советским переводчикам и издательствам вряд ли будет дозволено заинтересоваться…
      — Не уводи, не уводи, Виктор Иванович! — вмешался Бывалый. — Мы не литературный кружок. Надо конкретнее! Где мы с вами находимся в данный момент, товарищи? Мы находимся в Креате. Когда вы заняты социалистическим строительством, вас окружает Натура — обычный мир, который вы привыкли считать единственной реальностью. А сейчас вы видите одно из пространств Креаты — один из уголков общего пространства нашего звена. Вместе с пространствами других звеньев оно составляет мир нашего легиона, если не забыли название: «Розовый бальзамин Воробьёвых гор». Вы можете убедить себя, что смотрите сон. Скажу по секрету: так оно и есть! Во сне, как и в Креате, человек сохраняет все пять видов ощущений: смотрит, слышит, щупает, нюхает, даже иногда пробует на вкус. Чувствует силу тяжести, хотя может и летать. Но сны Креаты — особые сны. Они не для одного человека. Эти сны могут возникать не только сами по себе, помимо желания, но и создаваться волею людей — художников Креаты. Это большое искусство, товарищи, но ему можно научиться. И такие сны обычно не зыбки, не капризно текучи, а сохраняются в неизменности годами и даже веками. Имеем ли мы право, товарищи, пренебрегать благотворным или, наоборот, тлетворным влиянием снов Креаты на советскую действительность? Считать их нереальными? В Креате, как и в Натуре, люди способны творить, творить на века, творить всё что угодно, вплоть до новых миров, но, в отличие от Натуры, — одной лишь силой воображения, из ничего, как господь Бог в известной поповской сказке. Потому, товарищи, она и называется Креата, от латинского «креацио» — созидание, творчество. Извини, Настюша, что перебил, — продолжай.
      Далее лектор коснулась обитающих в Креате стратегов: кто они? Нет, не боги и не демоны, а обыкновенные, жившие когда-то на земле люди, которые просто давно, очень давно наблюдают мир, его историю — так же, как ведущий наблюдает своего ведомого, оберегая, если удаётся, от крупных неприятностей. Или, наоборот, подвергая воспитательным воздействиям в виде этих самых неприятностей. Но стать стратегом Креаты трудно, очень трудно, для этого требуются выдающиеся способности, универсальные знания, огромный опыт.
      — А зачем, товарищи, человечеству такая стратегическая опека, — поспешил с вопросом Бывалый, — или, выражаясь по-современному, конвой? Куда оно может убежать? На Луну? На Марс? Нет, товарищи, не на Луну и не на Марс, а ко всем чертям. Человечество расколото…
      — …и разбросано по земле, — подхватила Стрижова, — как черепки прекрасной драгоценной вазы. Собрать их, соединить — вот задача стратегов Креаты. Зачем? Думаю, такого вопроса не возникало никогда — по крайней мере, для честолюбивых властителей, завоевателей. Каждый из них мыслил свою грядущую, не им самим, так внуками расширенную империю в границах известного на тот момент мира, даже если вначале племя, затравка великого этноса, гнездилось в полудюжине деревушек. Вспомните Македонию, вспомните Рим, вспомните варваров и монголов!
      — Эксплуататорские классы, товарищи, — счёл необходимым прокомментировать Николай Афанасьевич, — всегда понимали под объединением завоевание, покорение слабых сильными. И только партия Ленина — Сталина впервые поставила задачу объединить человечество в братскую семью равноправных народов — всемирный Советский Союз!
      — Правда, несколько раньше, — улыбнулась майор, — похожую задачу поставили стратеги. Из Креаты они наблюдали, как разделение на своих и чужих, хотя и создаёт многоцветье культур, разнообразие вариантов развития, что их всегда радовало, — вызывает одновременно неприязнь, вражду, войны, пожирающие людей, плоды их труда, ресурсы. Они наблюдали это с горечью, хотя войны — тоже двигатель культуры. Но именно с развитием культуры, ростом цивилизации потери становились ощутимее, масштабнее, перевешивая любые возможные выгоды, а в нашем, двадцатом веке, когда войны охватили весь земной шар, положение стало и вовсе нетерпимым.
      — А если, — включился Бывалый, — протянуть с объединением до следующего столетия, развитие техники при сохранении раскола приведёт к созданию такого оружия — товарищи военные меня поддержат, — которое в два счёта доведёт цивилизацию до саморазрушения. Вы слыхали про энергию расщепления атомного ядра? Скажу больше: по одному из прогнозов Вариостата стратегов, мощнейшей системы научного предвидения, о которой вы, не сомневаюсь, наслышаны от своих драйверов, жизнь на Земле может вообще прекратиться. Понимаете, о чём идёт речь и для вас, и для нас, товарищи? Не будет человечества, не будет жизни — не будет и Креаты с мириадами её нынешних и будущих обитателей. Это только в мифах и сказках боги — кстати, реально живущие на просторах Креаты — спокойно переживают конец света, а потом лепят из глины или из пустоты новые миры. Не будет людей — не станет и богов. Поэтому на знамени стратегов — на нашем знамени, товарищи, начертано: все на борьбу за единство человечества!
      — Прекрасный лозунг, — заметил приват-доцент. — Если бы только стратеги могли объединиться хотя бы между собой!
      — Вот! — Николай Афанасьевич поднял палец. — К этому сложнейшему вопросу мы и переходим. Виктор Иванович, раз уж начал — продолжай.
      Сопротивлев как опытный университетский преподаватель сразу заострил тему: нет стратегов как таковых, просто стратегов. Есть так называемые окрылённые — и есть горькие. К великому пролетарскому писателю, именем которого что только не названо, они прямого отношения не имеют. Названия исторические и потому несколько лирические, но передают суть. Так случилось когда-то, что по одному принципиальному вопросу стратеги разделились — а вместе с ними разделились и драйверы, работу которых стратеги вдохновляют и направляют. Разделился и спецназ — люди, живущие не в Креате, а в обычном мире и там выполняющие задания стратегов.
      — Речь именно о вас, товарищи, — вставил Бывалый. — Улавливаю вопрос, даже два: по какому принципиальному вопросу произошло размежевание? Неужели и среди стратегов, как на втором съезде ленинской партии, нашлись меньшевики, раскольники и враги народа? И второй вопрос: поручения каких стратегов должны исполнять лично вы? То есть: вы — спецназ стратегов окрылённых или горьких?
      — А я чувствую и третий вопрос, — добавил приват-доцент. — Какие стратеги, окрылённые или горькие, поддерживают товарища Сталина и борются за победу коммунизма во всём мире?
      На минуту установилась торжественная тишина, после чего Николай Афанасьевич объявил:
      — Товарищи! По складу вашего ума и качествам характера, по особенностям жизненного опыта вы, без вашего, к сожалению, ведома, приписаны к стратегам окрылённым. — И, выдержав новую, ещё более драматическую паузу, звеньевой продолжал: — Но, думаю, вы не будете в обиде за такое решение, принятое относительно вас, как вы понимаете, самими стратегами. Поскольку именно окрылённые стратеги, драйверы и спецназовцы горячо, всем сердцем поддерживают товарища Сталина и стоят за него горой, неустанно защищая от нападок и коварных происков стратегов горьких.
      Сопротивлев достал из жилетного кармашка часы:
      — Чувствую овацию. Засекаю время.
      — Овация в небольшой группе? — усомнился Бывалый. — Не кажется ли тебе…
      — Не кажется, — отрезал приват-доцент. — Устроила же партгруппа Художественного театра многоминутную овацию Михаилу Булгакову, когда он прочёл им свою пьесу «Батум», словно перед ними не господин Булгаков, а сам товарищ Сталин!
      — Ладно, — согласился Николай Афанасьевич. — Как принято говорить в таких случаях, прошу садиться, товарищи, и предлагаю считать ваши беззвучные, но внятные для нас аплодисменты единодушным одобрением вашего вступления в ряды окрылённых. Должен только заметить, что великое дело борьбы пролетариев всех стран за победу коммунизма, как ни печально вам это слышать, а мне — говорить, поддерживаем, увы, не мы, а стратеги самые что ни на есть горькие.
      Вновь наступила тишина, на этот раз — обескураженная.
      — Однажды, — прокомментировал Виктор Иванович, — в Вариостате стратегов мне попалась версия одного крылатого выражения из обихода будущего. Звучит примерно так: без пол-литровки не разберёшься!
      — И тем не менее, — парировал Бывалый, — если наши слушатели владеют, в чём я не сомневаюсь, диалектическим методом, изложенным лично товарищем Сталиным в соответствующем разделе «Краткого курса», — они без труда разберутся. Да и психолог поможет. Ну-ка, Настенька, к барьеру!
      — Задача не из лёгких, — вздохнула майор. — Начну с того, по какому же принципиальному вопросу разошлись однажды в разные стороны стратеги Креаты, а следом за ними и легионы драйверов, и воины Натуры. Этот принципиальный вопрос — отношение к человеку. Как пробудить его к активному историческому действию? От спячки, от бессмысленного прозябания, от самодовольства? Драйверы решают эту задачу для отдельных людей, стратеги — для целых народов. Зачем? А зачем вообще творчество, открытие нового, того, чего никогда раньше не было? Я дам вам ответ, страшно простой — и вселенский. Когда-нибудь Земля погибнет. Погибнет всё живое на ней, её поглотит красный гигант — невероятно раздувшееся Солнце, и даже памяти о нас не останется во Вселенной — тоже, в свою очередь, обречённой. Так полагает наука, так настроена сама человеческая мысль: всё родившееся должно умереть. Теория тепловой смерти Вселенной, пущенная в оборот физиками прошлого века, — яркая тому иллюстрация.
      — Человек, — голос Анастасии Львовны и лицо её становились всё более суровыми, — человек по природе своей — существо, преодолевающее границы и запреты. Любые, даже если это не нравится каким-либо властным органам. Преодолевает он их своим творчеством, придумывая и создавая новое — то, что раньше казалось невозможным, или то, о чём раньше вообще никто не знал. Если развивать в человеке эту способность, то когда-нибудь люди откроют такое, что спасёт от смерти, от небытия и их самих, и Землю, и Вселенную. Творчество — это путь к вечной жизни, которая иных философов — не подберу для них приличного эпитета! — пугает. Вот чего добиваются стратеги, вот чего хотят и другие существа Креаты, среди которых есть ещё более могущественные и древние, о которых вы когда-нибудь тоже узнаете. Вот зачем человеку жажда творчества, которая и ночью разбудит нахлынувшими идеями. Это не хвастливое самосовершенствование. Это не обывательское стремление к прогрессу ради комфорта. Это не имеет отношения к Господу Богу с его заботами о душах. Просто это жизнь — или смерть.
      — Неплохо, Львовна, неплохо, — одобрил Бывалый. — Но давай-ка всё же о конкретных рецептах: как взбодрить этих лентяев, растолкать лежебок? Что предпринимают окры и горы? Прошу извинить за жаргон, товарищи, но, думаю, сокращения понятны.
      — Рецепты — в самих названиях, — внесла ясность майор. — Окры убеждены, что человек творит, пока окрылён надеждами, и только на пути успеха он поверит в свои силы и раскроет свои таланты. Не так ли? Ведь и каждый из вас в этом убеждён — потому мы и окрылённые! Но горькие считают иначе: человека надо встряхнуть, огорошить. А лучше всего, простите за грубость, — окунуть в дерьмо, в целое море бед, поставить на грань отчаяния потерями и крушениями, растоптать самое дорогое, отнять цель и смысл жизни. Вот тогда он проснётся и станет человеком мыслящим и творящим. Путь к настоящей жизни — это дорога страданий и неудач. Жутковато, правда? Но что-то в этом есть. Дискуссии тут бесполезны: каждый прав в том, что ему по душе. Это не борьба добра и зла, это две разные траектории, две стратегии, выводящие человечество на одну цель.
      Докладчица помолчала, напряжённо вглядываясь в лица на экранах, нахмуренные от усилий к пониманию.
      — Главная трудность в том — и Вариостат стратегов показывает это во всех возможных сценариях будущего, — что объединить человечество не удастся до тех пор, пока оно не начнёт массово просыпаться. Пока оно дремлет по своим углам, ячейкам и гнёздышкам — оно во власти старых законов эгоизма, разделения и вражды. Объединение человечества — это небывалый взрыв социального творчества. К этому взрыву ведут два маршрута, которые мы называем проектами стратегов. У стратегов много замыслов и проектов, но я говорю о самых больших, которым подчинены все остальные. У нас, окрылённых, — Проект Свобода, у них, горьких, — Проект Братство. Оба слова прекрасны, не правда ли? Два этих проекта родились на заре новой европейской истории, в эпоху, которую называют Возрождением. Проект Свобода возник среди уверенных: уверенных в себе, в своём разуме, силах, в способности обновить ветхий мир — лишь бы добиться свободы действий! Не стратеги придумали проект — они лишь подхватили то, что двигало массы людей, и положили в основу своей объединяющей работы. Проект Братство тоже порождён жизнью — религиозными чаяньями братьев по несчастью, обездоленных и страждущих, их верой в высшую справедливость, в расплату для слишком удачливых, мстительным желанием заставить и их страдать — или попросту уничтожить. Оба проекта разрастались, щетинились мутовками всё новых и новых учений и толкований, обогащались опытом, обретали научные фундаменты — но не менялись по духу.
      Когда Стрижова вновь замолчала, Николай Афанасьевич, давая ей передохнуть, подытожил:
      — И вот, товарищи, каковы результаты: Советское государство, руководимое Всесоюзной коммунистической партией большевиков, — это на данный момент вершина Проекта Братство, его наивысшее достижение. Чувствуете, как солидно? Что касается нашего, окрылённого Проекта Свобода, то, с трудом преодолевая чувство стыда, вынужден сообщить: нынешнее его наиболее последовательное воплощение — это английский империализм и стоящий за его плечом североамериканский капиталистический монстр.
      После минуты молчания, за которую слушатели должны были хоть немного свыкнуться с потрясением, Бывалый продолжал скорбным голосом генерального прокурора:
      — Как же, товарищи, вправе вы спросить, окрылённые наши стратеги дошли до жизни такой? Нет ли тут признаков вредительства и нового троцкистско-бухаринского заговора, направляемого теперь уже из Креаты? Сгибаясь под тяжестью вопроса, вынужден спуститься с высот мировой политики к практике вождения человека. Но, думаю, психолог сделает это лучше меня. Ну-ка, Настюша, поддай жару!
      Вновь получив слово, Анастасия Львовна начала с напоминания об уже сказанном: у каждого живущего в мире Натуры есть в Креате свой драйвер. Они-то и проводили со слушателями вводные занятия. На самом деле драйверов не один, а два: окрылённый и горький — за редким исключением общественно значимых персон, которых могут водить целые звенья. Оба ведущих, каждый по-своему, влияют на настроение и круг мыслей ведомого через его подсознание, а также подстраивая определённые жизненные ситуации. Исходят они при этом из главной задачи: пробудить и поддерживать творческую активность, а если удастся — втянуть в политику, проводимую стратегами. Как выражаются в Креате — в большую игру стратегов. Между двумя ведущими кипит постоянная борьба.
      — Улавливаю недоумение, — поднял руку Бывалый. — А мы-то сами, которые тоже водилы, — почему бросили своих ведомых, не боремся за них с горькими, а разглагольствуем тут перед вами? Наши ведомые — что, спят? Скажу честно, товарищи: действительно, спят — время позднее. Хотя водилы не оставляют своих подопечных и во сне: во сне — главная учёба! Думаете, откуда по утру столько свежих мыслей? Но главный фокус вот в чём: мы умеем расщеплять свою психику, отделять от себя младшие, вспомогательные, но вполне компетентные личности — они-то и заняты вождением. А мы, наши главные «я», можем в это время повышать свой культурно-образовательный уровень, проводить заседания, даже путешествовать. Если необходимо, мы получаем от наших младших в сжатом виде отчёты о проделанной работе. Точнее сказать, просто сливаемся с ними, отщеплёнными, и заодно получаем их память.
      — Здорово! — восхитился Виктор Иванович. — Вековая мечта лодыря и прогульщика: гонять на работу свою видимость, а самому сидеть за бутылкой или разгадывать кроссворды. Это не я придумал, — уточнил он скромно. — Уловил в мемориях слушателей.
      — Хорошая идея, — согласился Бывалый, — но это обычная практика лишь в Креате. Для Натуры это высший пилотаж, которым владеют только настоящие маги. У выдающихся людей это проявляется как способность делать несколько дел сразу — вспомните байки про Наполеона и Цезаря: одновременно читать, писать и разговаривать. Но мы что-то далеко отъехали от темы. На чём остановились, Настенька? Что водилы и стратеги играют, но человек — не игрушка?
      — Да, человек — не игрушка в руках драйверов, которую бы они рвали друг у друга, как невоспитанные детсадовцы. Во-первых и в главных, они не имеют права подавлять волю ведомого, подсовывать готовые решения и вести за ручку как маленького. В Креате это называется Великим Принципом Невмешательства. Старший оберегает самостоятельность младшего, его творческое начало: ведь он может оказаться умнее и талантливее старшего! Просто ведомый менее опытен и не видит всей обстановки, то есть не умеет читать мысли окружающих. У ведомого есть своя личность, и не одна, а множество во главе с его «я». Человек сам знает или чувствует, что ему нужно и что ему не нравится. Это сильнее и глубже любых сторонних влияний, хотя на время человека можно, что называется, охмурить. Кому мысль о множестве личностей внутри нас кажется нелепой — подумайте на досуге: кто такие ваши знакомые, когда вы вспоминаете разговоры с ними, особенно — эмоциональные, или когда они вам снятся? Разве это ваше «я»? Разве в памяти или во сне ими легко управлять?
      Майор остановилась, виновато улыбнувшись:
      — Увлеклась. Возвращаюсь к теме. Человек не игрушка ещё и потому, что никогда один из драйверов не господствует в психике, то есть в мемории, безраздельно. Даже если его влияние преобладает — другой не сдаётся и продолжает свою игру, встраиваясь в чужую и нередко её расстраивая…
      — Вот! — прервал Бывалый. — Анастасия Львовна дала нам неплохую затравку. Водилы не могут вертеть человеком как хотят, потому что мешают друг другу. Человеком нельзя вертеть и потому, что он — личность, и, как вы слыхали, не единственная, а множественная. Если брать крупнее — народы тоже не игрушки даже в могучих руках стратегов. Почему, товарищи? А потому, что хотя намерения стратегов субъективны, да мы и все крайне пристрастны, тем не менее никто не в силах упразднить объективные законы исторического материализма, хорошо вам известные, если вы как следует проработали четвёртую главу «Краткого курса», пункт второй: «О диалектическом и историческом материализме» — исполненный лично товарищем Сталиным с особым мастерством. Во всеоружии всепобеждающего учения я и перехожу, товарищи, к роковому вопросу: как же из прекрасного Проекта Свобода вылупился отвратительный англо-американский стервятник?
      Николай Афанасьевич отхлебнул чай из стакана в ажурном серебряном подстаканнике, неизвестно откуда перед ним взявшегося, как и перед Анастасией Львовной, и перед Виктором Ивановичем, хотя никакая прислуга в кабинет не заходила.
      — А товарищам? — озаботилась Стрижова, пригубив источающий пар крепкий настой.
      — Виноват! — спохватился Бывалый. — Друзья мои, не откажитесь от скромного угощения! Не сомневаюсь, бодрящий напиток повысит восприимчивость к хитросплетениям нашей науки.
      Вслед за тем лица на экранах единодушно изобразили удивление. Чай из нарядных чашек пробовали с явной опаской.
      — Пейте, товарищи, не бойтесь: в отличие от НКВД, у нас нет лаборатории ядов, — пошутил Виктор Иванович, заслужив неодобрительный взгляд звеньевого. — Пейте, товарищи, и закусывайте. Печеньица, которые на тарелочках возле вас, тоже совершенно безвредны, — успокоил Сопротивлев.
      Решив вопрос с питанием, Николай Афанасьевич вернулся к своей затянувшейся апологии:
      — Не мы придумали капитализм. Я говорю «мы», имея в виду окрылённых стратегов, хотя лично не жил ни в пятнадцатом, ни в шестнадцатом веке, ни тем более в переломном, ужасающем четырнадцатом, который вовсе не казался современникам золотой осенью средневековья, как назвал ту эпоху один голландец-историк. Кстати, он же — крупный теоретик человеческих игр, не ведавший, однако, об играх стратегов. Когда-нибудь, когда вас допустят к Хроникам стратегов, вы сможете прочувствовать обстановку тех давних времён. Но я отвлёкся. Я говорю «мы» просто потому, что негоже снимать с себя ответственность за коллектив, к которому принадлежишь. Может быть, мы только немного ускорили неизбежный приход капитализма как второе пришествие индустриальной цивилизации. Первое намечалось стратегами ещё в Античности, но провалилось — и не могло не провалиться на гнилой морально-политической основе рабства. Но речь не об этом. Вариостат стратегов, этот мощный инструмент прогноза и построения сценариев будущего, существовал и на заре капитализма, и все грядущие мерзости новой формации, безусловно, просматривались. Но капитализм был весьма эффективным объединителем народов — с его жадной экспансией и ломкой всяческих границ и устоев. Ради чего, товарищи знатоки марксизма? Конечно, ради свободы торговли. Так что не будем романтизировать: наш Проект Свобода с самого начала означал свободу рынка, но, наряду с этим, и свободу всего чего душе угодно. Хищники, которых и в средневековье хватало, само собой, тоже разгуливали на свободе, лакомились более слабыми, укрупнялись, становились монополистами, удушая ту самую свободу, тормозили развитие других народов, чтобы тамошние работяги стоили подешевле. Вместо старых перегородок воздвигали новые, вцеплялись друг другу в глотку, перекраивая мир. Всю эту пакость окрылённые стратеги видели заранее — и потому даже обрадовались Проекту Братство наших горьких оппонентов и по-своему поддержали его. Борьба угнетённых, объединяемых самим же капитализмом, внушала страх зарвавшимся хищникам, ставила их на место. Окрылённых такая коррекция не могла не радовать. Тот из вас, товарищи интеллигенты, кто знаком с теорией игр, знает, что игры бывают не только антагонистическими. Такова в целом и игра стратегов. Дальнейший путь к единому человечеству лежал для нас в русле Проекта Свобода с надёжным противовесом — горьким Проектом Братство.
      Некоторое время Николай Афанасьевич молча пил чай, наблюдая слушателей.
      — Объединения трудящихся для защиты своих прав и интересов мы всегда поддерживали — вместе с горькими. Поддержали даже знаменитый Марксов Интернационал. Нашими стараниями он переродился и умерил свою агрессивность — к огорчению радикалов, назвавших это оппортунизмом. В целом, товарищи, вы смело можете весь наш Проект Свобода в желательном для нас сочетании с Проектом Братство заклеймить как откровенно меньшевистский — и будете правы. Но он всё же ведёт к цели — медленно, медленнее, чем хотелось бы большинству, но — ведёт, и некто Бернштейн, сказавший по этому поводу, что движение — это якобы всё, а цель — ничто, конечно, недоумок. Ведь громадное большинство в мире — обездоленные и страждущие, для них-то цель — вовсе не умозрительное ничто. Обделённым и несчастным может чувствовать себя не только пролетарий, но даже английский принц, если он не прямой наследник престола или если родитель живёт слишком долго. Вместе это великая армия. К сожалению, наши горькие друзья-соперники постоянно возмущались своей подчинённой ролью, проявляли нетерпение, их мысль упорно работала, напрягая Вариостат стратегов, который от их усилий, образно говоря, раскалялся докрасна, — и наконец удумали. Это была новая версия Проекта Братство, стратегия кратчайшего пути к объединению человечества, близко вам знакомая, — то, чем с детства бредит советская молодёжь: уж очень романтично. Мировая революция! Версия не слишком новая, если вспомнить Маркс-Энгельсов призрак коммунизма, но двадцатый век растущим взаимосцеплением всех частей мира придал ему осязаемости. Не скажу, что такой вариант неосуществим, но он поломал всю нашу предыдущую игру, нашу здоровую кооперацию с горькими. А в этой кооперации наметились явные успехи. Есть известное вам, товарищи, презренное понятие: классовый мир. К началу нашего века по этому пути двигались уже целые народы. По сути, это путь созидания, окрылённости повседневными делами и успехами, но с пониманием того, что твои мелкие дела — это кирпичи в огромном здании, которое без них не построишь. Приведу пример, известный мне из Хроник стратегов, который, может быть, хоть немножко примирит вас с нашим оголтелым оппортунизмом.
      Бывалый откусил печенья и, прожевав, вернулся к рассказу:
      — В Ленинграде есть завод, на заводе — директор, молодой: всего тридцать два. В его политической репутации можете не сомневаться: Вариостат показывает, что примерно через полгода товарищ Сталин сделает его наркомом, и не чего-нибудь, а вооружения СССР. Знаете, какая у него любимая притча? Двое рабочих на стройке подносят кирпичи. Один кряхтит да стонет, другой — смеётся. Первого спрашивают: чего стонешь? «Да вот, кирпичи заставляют таскать с утра до вечера!» Спрашивают второго: а ты-то чему радуешься? «А тому, — отвечает, — что строю дворец!» Конечно, товарищи, речь идёт о социалистическом строительстве, скорее всего — Дворца Советов. Правда, в притче не уточняется. Но если взять народы, наделённые особой окрылённостью, можно надеяться, что именно в их гуще зреют семена свободной, радостной, творческой самоорганизации, которая, как доложила нам Анастасия Львовна, когда-нибудь объединит человечество. Особенно интересны для нас два ярких примера, причём оба — на религиозной подкладке. Это не должно вас удивлять, товарищи, — особенно воинствующих безбожников, которые, знаю, есть в ваших рядах и знакомы с историей религий. Ведь именно религия даёт трудовому человеку впервые, ещё до марксизма, понимание, пусть и превратное, неслучайности,  не бессмысленности появления человека в мире. Вспомним, что говорил о религии Карл Маркс. Ну-ка, Виктор Иванович! Наверняка знаешь наизусть. Товарищ Сопротивлев, — пояснил слушателям Николай Афанасьевич, — водит замечательную девушку Любу из Рогожской. Люба так неукротима в своей жажде справедливости, что даже родная мать однажды назвала её Адским Поджигателем — редкостное звание, почти как Маршал Советского Союза! А влюблён в эту девушку её земляк, студент, и Вариостат стратегов предрекает ему большое будущее. Может быть, когда-нибудь он станет Героем Социалистического Труда и начальником всех ядерных боеприпасов страны. Хотя — прошу прощения: такого термина вы ещё не слыхали, даже товарищи военные. Люба с этой осени тоже студентка, а в будущем, спешу вас обрадовать, станет в ряды активных борцов с религиозным дурманом, в ту эпоху, когда ряды эти заметно поредеют. Но для Любы всегда будет характерен дух противоречия. Открою секрет: это не гадания астрологов — просто Виктор Иванович считает интересным направить Любу по такой стезе, а сам уже сейчас, заранее, подковывается по части атеизма и выучил уже немало цитат классиков. Не корите, друзья, за длинное лирическое отступление: ведь мы болеем душой за ведомых нашего звена. А товарища Сопротивлева попросим напомнить нам Марксово понимание религии.
      Но Виктора Ивановича в кабинете уже не было. Вместо него за столом сидел мрачнейшего вида субъект, голова которого, как тёмное солнце, излучала во все стороны лохмы полуседых волос, а лицо заросло бородой до самых глаз, светившихся зловещим предвкушением. Причмокивая, ополовинил стакан чаю, раскусив жуткими зубами, блеснувшими в прогале бороды, сушку, неведомо как оказавшуюся у него в руке. С хрустом прожевал — и вдруг заговорил, по-русски, но голосом нечеловечески низким, будто скрип готового рухнуть здания. Слова были темны, как и его лик:
      — Религия претворяет в фантастическую действительность человеческую сущность, потому что человеческая сущность не обладает истинной действительностью.
      Мстительно оглядев сражённых непостижимым, с яростью добил:
      — Религия — это вздох угнетённой твари, сердце бессердечного мира, душа бездушных порядков. Религия — опиум для народа.
      Залпом допил чай, чудом не откусив край стакана, и вдруг, на мгновение помутнев, сделался прежним приват-доцентом.
      — Не принимайте близко к сердцу, товарищи, — посоветовал Виктор Иванович обомлевшим зрителям. — Шутка, обычная в Креате.
      — Нет, товарищ Сопротивлев, — возразил Бывалый, — не для нашего звена. Мы, как тебе известно, любим реализм, особенно социалистический, и презираем проявления декаданса и модернизма. Прошу при людях больше так не шутить. За цитату, однако, спасибо. Что же такое религия, товарищи? Это опиум, средство болеутоляющее и окрыляющее вопреки мрачной, гнетущей действительности. Придаёт сердечности экономическим отношениям капитализма, в которых сердечность не предусмотрена. Воодушевляет в бездушном мире чистогана. Иными словами, заставляет помнить, что твои кирпичи — необходимые элементы дворца, хотя, может быть, и не ты в нём будешь жить. Глубоко смотрел Маркс!
      Почтив Маркса небольшой паузой, Николай Афанасьевич вспомнил обещанное:
      — Так что же за два ярких примера окрылённости целых народов на почве религии? Первый — это Америка. Помните у Ленина: нам нужна американская деловитость! — Бывалый с тревогой глянул на Сопротивлева, возможно, опасаясь появления живого Ильича, но лицо приват-доцента оставалось серьёзным и вдохновенным. — Деловитость и оптимизм, товарищи, усилиями окрылённых стратегов и драйверов преобладают там издавна. И хотя успеха и богатства добиваются, как и везде, немногие — даже пролетарии не унывают и совсем уж не по-пролетарски покупают акции. Им и знаменитый биржевой крах, умело срежиссированный нашими горькими оппонентами, и десятилетие великой депрессии — всё нипочём: те ещё оптимисты! Почему, товарищи? А вот почему. Тамошняя сектантская религия, кальвинизм — по фамилии швейцарского шизофреника французского происхождения Жана Кальвина, — учит, что Бог отмечает богатством своих любимцев ещё при жизни — даже рая ждать не нужно! Кого избрал к вечному блаженству — тому и успех, и деньги прямо сейчас: а чего дожидаться? И наоборот. Причём приговор  окончательный и обжалованию не подлежит. Так что добиться сбавки какими-нибудь добрыми делами и не пытайся. Желательно только определить, что тебе впаяли. И потому все стремятся разбогатеть, чтобы самих себя и знакомых убедить в своей богоизбранности. Созданное в Америке нашими стратегами и вожатыми массовое настроение иногда называют американской мечтой. Вот вам первый пример. Будет и второй. Допускаю, что до американской мечты, пока там не высадились советские десантники, вам особого дела нет и вы хотите из любопытства узнать, была ли мечта русская. Не родная вам советская: коммунизм — светлое будущее всего человечества, — а именно русская. Да, товарищи, такая мечта была. Корни её, как и в Америке, — религиозные. Но в России промышленность создавали не сектанты, а так называемые старообрядцы. Похоже, но не то же самое. По староверческим понятиям, Бог благословляет не только богатством, но и бедностью: кому что, сегодня одно — завтра другое. Но работать, творить, стремиться к великим достижениям не мешает и бедность, поскольку смешно принимать Бога за самодура-финансиста. Работай, учись, дерзай, надейся! Завидовать богатым — какой смысл? Богатые же понимают своё богатство не как повод на всё и вся плевать и сорить миллионами, а как кредит, изрядный должок — перед Богом и перед людьми, как великое до конца жизни служение. Вот нравственно-трудовой идеал старообрядцев, он же — русская мечта. Он не был утопией, а реально работал двести лет, создавая Россию, пока его не сменил другой идеал, хорошо вам известный. Помните у Ильича? Товарищ Дзержинский, видный моралист, теоретик и практик, тоже об этом писал: нравственно всё, что ведёт к диктатуре пролетариата. И наоборот. Надевает трудящийся утром брюки и думает: ведёт это к диктатуре пролетариата или не ведёт? Не сочтите за антисоветскую шутку, товарищи, — в крайнем  случае пятьдесят восьмая за мной. Но оставим лирику. Все эти двести лет между стратегами незримо для Натуры шла за Россию жестокая борьба, битва — или игра, называйте как хотите. Конечно, и за Америку тоже. В Америке возобладали окрылённые, в России — горькие, и я преклоняюсь перед мастерством и тонкой игрой наших соперников. В чём же, товарищи, их мастерство и тонкая игра?
      Николай Афанасьевич, непостижимым образом наполнив стакан, попил немного чаю, закусив не сушкой, как Карл Маркс, а лимонно-жёлтой мармеладинкой, и со свежими силами вернулся к вопросу:
      — Дело в том, что в обычных условиях проект Мировой революции неосуществим: непременно споткнётся. На чём? Да на тех самых массово окрылённых народах. Как споткнулась прошлой зимой Красная Армия на пустяковой Финляндии, этой, выражаясь дипломатичным языком официальной прессы, козявке, — и товарищ Куусинен так и не переехал из Москвы в Хельсинки. Что уж говорить об Америке! Чтобы расколоть эти крепкие орешки, условия нужны особые — например, большая война, особенно когда она тянется и тянется и, как говорится, дальше ехать некуда. А там уж дело техники: отработанная стратегами цепочка так называемых исторических случайностей, несчастливых совпадений, досадных нестыковок и прочих мелочей, которых могло и не случиться, но которые случились и подозрительно сгустились — вот вам и Россия на блюдечке! По профессорской науке, которую так страстно и справедливо клеймил Ильич, Великого Октября не могло быть — а он совершился! В то благодатное для горьких время даже и Мировая революция казалась близкой — точнее, европейская. Осенью двадцатого Красной Армии достаточно было всего лишь добраться до германских земель, наэлектризованных усилиями горьких, — да поляки подгадили заодно с неразоблачённым врагом Тухачевским. Правда, внимательно просматривая Хроники стратегов, замечаешь, что к тому чуду на Висле и товарищ Сталин руку приложил, но у него были свои мотивы, коих мы сегодня касаться не будем.
      На секунду лектор зажмурился и вытянул шею, будто напряжённо прислушиваясь.
      — Да, конечно, у вас есть вопрос: не из-за нас ли, окрылённых, человечество до сих пор не объединилось под красным знаменем? Почему в двадцатом, отбросив обиды и амбиции, мы не бросили все силы на поддержку наших горьких партнёров, если победа общего с ними дела — сшивки разорванного мира — была близка? А потому, товарищи, что победа не была близка. Оставалась одна проблема, о которой вы сами, если внимательно меня слушали, можете легко догадаться: успевшие окрылиться народы. Проще говоря — обуржуазиться, вроде финнов. Если помните, ещё Энгельс жаловался на обуржуазивание рабочего класса в Англии. И этот, по сути, окрыляющий и нами поддерживаемый процесс не стоял на месте. Он охватил почти всю Западную Европу, не говоря о Северной Америке. Просто-напросто это был наш Проект Свобода в кооперации с горькими — то, что они потом поломали, надеясь, как говорится, сорвать банк. Что же должна сделать с окрылёнными народами Мировая революция, которую они, грубо выражаясь, в гробу видали? Вот проблема проблем! Конечно, она решается, и весьма просто: военная оккупация с последующим трудовым перевоспитанием и ликвидацией трудновоспитуемых, а также частичная депортация в зоны с неблагоприятным климатом. Но для этого, товарищи, нужен большой, очень большой перевес сил, которого тогда Красная Армия голодной и обескровленной России обеспечить не могла. И мы, окрылённые, ничем не могли помочь Красной Армии в этом благородном деле, даже если бы очень хотели. Даже если бы мы лишили окрылённые народы нашей поддержки и накорню сдали их горьким — тем потребовались бы годы и годы или даже поколения, чтобы перенацелить народы в своём духе. Как вам докладывала Анастасия Львовна, человек — не игрушка в руках стратегов и драйверов, у него есть свой ум и своя воля, сложившиеся убеждения, опыт, традиции, религия. Ни мы, ни горькие ничего не можем враз переломить или искоренить — только легонько подталкиваем! Вот почему, товарищи, мы не поддержали в двадцатом Мировую революцию.
      Николай Афанасьевич неторопливо пил чай, прерывая речь кусочками мармелада и прислушиваясь к вопросительным мыслям, безмолвно долетавших до него с экранов.
      — Но горькие наши коллеги не впали в уныние и проявили завидное терпение: не вышло на гребне — выйдет во впадине. Я имею в виду длинные волны Кондратьева — был такой экономист в двадцатые годы. Товарищи интеллигенты, возможно, помнят. Потом исчез: судебный процесс над экономистами-вредителями был закрытый. У Маркса, если не забыли, экономические циклы длятся лет по десять, а Кондратьев обнаружил такие, которые занимают полвека. Правда, советская наука их не признала, но нам-то в Креате о них давным-давно известно: то по всему миру хозяйство на подъёме — как говорят, тренд восходящий, то, наоборот, дела идут туго: тренд нисходящий. Как волны. Стратеги знают на опыте: гребни и впадины — особые точки, играть возле них интереснее всего. Всё происходит быстро, неожиданно, Вариостат даёт целый букет возможностей — легко перехватить инициативу. Потому на гребнях и впадинах и сгущаются политические события: войны, реформы, революции. Ильич как говорил? Политика — концентрированное выражение экономики. Улавливаю, вас интересует, исправился ли товарищ Кондратьев, работает ли? Спешу успокоить: работает. Обошлись с Николаем Дмитриевичем поначалу крутовато: восемь лет политизолятора, почти целый Марксов цикл! Но вскоре разобрались, прежний приговор пересмотрели и присудили к расстрелу. Так что работает он теперь у нас, в Креате, и, говорят, ведёт с Марксом долгие и плодотворные беседы в пространстве, которое мы называем — Генийленд. Но это к слову. По существу же имею вам сообщить, товарищи, что в текущем году мы уверенно вступили в область кондратьевской впадины. Делайте выводы! Вторая империалистическая война, необходимая проекту Мировой революции, уже на дворе и скоро охватит весь мир. Но как поведут себя стратеги, какие есть сценарии, что показывает Вариостат — расскажу вам не я. Это и будет темой лекции о международном положении, которой вы, чувствую, ждёте не дождётесь.
      Бывалый вгляделся в лица и нахмурил брови:
      — Что, спрашиваете, намерены ли мы и на этот раз ставить палки в колёса Мировой революции? И хотите, чтобы я не увиливал, а ответил сразу? Хорошо, попытаюсь. Хотя я и звеньевой, товарищи, то есть вроде как начальник, — у меня тоже есть ведомый. Это молодой советский учёный. Правда, ещё студент, но научное будущее, надеюсь, ему обеспечено. Я им даже иной раз горжусь, если только он занят наукой, а не бредёт по улице за парой красивых женских ног — чёртов эротоман вроде Александра Сергеевича Пушкина. Так вот, он разрабатывает теорию похлеще экономической динамики Кондратьева. Если применить к Мировой революции, получается любопытно. Мировая революция — такая особая точка, называемая на жаргоне математиков «седлом», к которой пути народов, если их нарисовать как траектории, сначала дружно стремятся, притягиваются, а потом, приблизившись, — в ужасе разбегаются. Вот такая притча — понимайте как знаете.
      — Коля, — подала голос Анастасия Львовна, — ты забыл главный вопрос.
      — Ах, да! — спохватился Бывалый. — Почему же мы, окрылённые, горячо поддерживаем товарища Сталина? Разве Сталин — не родной брат и отец Мировой революции? Разве не товарищ Сталин неусыпно заботится об укреплении боевой мощи Красной Армии, чтобы сил у неё на этот раз хватило и до Ла-Манша, и до Ганга, и до Миссисипи? Вопрос сложнейший, но, думаю, Виктор Иванович с Анастасией Львовной не подкачают.