Честь и жизнь. Ко дню памяти А. С. Пушкина

                Но не хочу, о други, умирать;
                Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать;
                И ведаю, мне будут наслажденья
                Меж горестей, забот и треволненья:
                Порой опять гармонией упьюсь,
                Над вымыслом слезами обольюсь,
                И может быть – на мой закат печальный
                Блеснет любовь улыбкою прощальной.
                А. С. Пушкин, «Элегия», 1830

        «Умер он. Песня его умолкла. Погребальный звон колокола над его гробом отозвался в русской земле печальною вестью – «Пушкина нет!» Светлая Божия весна скоро зазеленеет, и в тающем снеге псковских лесов впервые обнажит холодную, безмолвную могилу великого русского поэта. … В холмистой стране могил, которые быстро вырастают из почвы нашего века, взор потомка будет искать и отыщет могилу твою, наш поэт! И над этою могилою, через годы и столетия, всегда равно будет гореть для избранных неугасаемый пламень вдохновения».

        Так писал по горячим следам роковой дуэли известный журналист пушкинской эпохи Николай Полевой. В сдержанной, размеренной, весомой скорби его слов явственно ощутима та боль, которую должны были испытать при известии о гибели Пушкина современники, отчетливо понимавшие масштаб его уникального таланта и испытавшие сильное воздействие его обаятельной личности. Мы, поздние потомки пушкинского поколения, в силу естественных причин лишены повышенной остроты трагического восприятия утраты поэта – для нас это просто давным-давно свершившийся факт, воспринимаемый нами как данность. В конце концов, все умирают и уходят в прошлое, а с позиций истории всяческие различия в долголетии стираются, и в перспективе посмертной вечности почти несущественно, что, скажем, Лев Толстой ушел из жизни в глубокой старости, а Лермонтов – в ранней молодости. Для нас оба они, так же, как и Пушкин, – бессмертные классики, и, стало быть, вопрос об излишней скупости отмеренных им земных сроков отпадает сам собой. Однако случай с Пушкиным – случай особый. Благодаря фундаментальным изысканиям пушкинистов и трогательным стараниям школьных учителей мы с самых юных лет знаем жизнь Пушкина в мельчайших подробностях и едва ли не по часам – «от Делии лицейской до выстрела в морозный день дуэли», как эффектно написал однажды Набоков. Поэтому-то мы так ясно осознаем именно преждевременность пушкинского ухода, роковую оборванность его жизни, которая насильственно пресеклась не на излете, как у Толстого, и даже не на взлете, как у Лермонтова, а в самом зените, расцвете, в пору наивысшей творческой зрелости.

        Особенно горько читать последнее, написанное всего за каких-нибудь пару часов до дуэли, письмо Пушкина к переводчице Ишимовой – последние строки, которые суждено было отточено, выразительно и быстро начертать руке Пушкина: «Крайне жалею, что мне невозможно будет сегодня явиться на Ваше приглашение. Покамест честь имею препроводить к Вам Barry Cornwall. Вы найдете в конце книги пьесы, отмеченные карандашом, переведите их как умеете – уверяю Вас, что переведете как нельзя лучше. Сегодня я нечаянно открыл Вашу «Историю в рассказах» и поневоле зачитался. Вот как надобно писать!» …И никогда уже ни на чье приглашение не дано было явиться ему – и, что самое печальное для нас, невозможным отныне стало и явление таинственной, волшебной Музы к своему поэту. Скольких дивно гармоничных пушкинских творений нам не суждено узнать – творений, которых, кроме Пушкина, больше никто в целом мире уже не мог создать! Прав был Полевой, прочувственно отозвавшийся на смерть своего прежнего литературного противника: «Русская почва плодородна на великое. Пушкины явятся снова. Еще лучше, еще прекраснее будут они, но среди нас, живущих ныне, – нет другого Пушкина. Это говорим мы, современники его, и это подтвердит потомство. … Когда мы все умрем, когда простынут наши сердца и новые времена, новые подвиги, новые впечатления овладеют чувствами русскими и далеко оставят за собою понятия и происшествия, одушевлявшие Пушкина, и тогда еще он будет великий писатель».

        И это действительно так. Вся блистательная череда литературных имен XIX и ХХ веков, начиная с гениального Лермонтова и вплоть до эфемерных знаменитостей наших дней, все-таки не смогла заменить для нас единственного и неповторимого, а может быть, в чем-то самом главном даже и непревзойденного Пушкина. Кажется, такой самоотверженной преданности мировой культуре в ее высочайшем развитии и глубочайшем выражении ни у кого уже не было после Пушкина. Barry Cornwall, английский драматург-романтик, – вот о чем думал Пушкин, собираясь ехать на решающую дуэль. Гарри Поттер – вот что занимает миллионы умов в наше время, судя по баснословным тиражам и объемам продаж всё новых и новых книжных кирпичей модного английского изделия. Уровень искусства понижается, пошлость уверенно торжествует в жизни, а имя Пушкина, его художественное наследие остаются каким-то дальним миражом, зыбким символом давно прошедшего и уже невозвратимого золотого века великой культуры. И, вспоминая трагическую участь Пушкина, невольно ощутишь тревожный холодок смятения: да нужны ли в наш век материальных стремлений какие-то традиции искусства, классическая поэзия, заветы былой культуры?   

                Всё в этом мире по-прежнему.
                Месяц встает, как вставал.
                Пушкин именье закладывал
                Или жену ревновал.

                И ничего не исправила,
                Не помогла ничему
                Смутная, чудная музыка,
                Слышная только ему.


        Это с горестной иронией и затаенной болью изумительно точно выразил свое горестное понимание судьбы искусства и художника в обывательском окружении, трагической участи гениального человека среди заурядного человечества поэт-эмигрант Георгий Иванов – один из лучших русских поэтов ХХ века.
 
        В самом деле, почему всё так произошло? Отчего погиб Пушкин? Что стало неотвратимой причиной дуэли? Неужели только бешеная ревность и раздраженное самолюбие, которых не в состоянии оказался осилить великий, но не лишенный своих слабостей человек? Нам, людям современной эпохи, с ее весьма вольными нравами и смещенными моральными ценностями, так же нелегко понять логику боровшихся в душе Пушкина противоречивых чувств, как невозможно умозрительно сжиться со стеариновыми свечами, гусиными перьями и конными экипажами. Другие времена, другие взгляды. Только на киноэкранах да в старинных книгах мы и можем теперь столкнуться с бледными образчиками великосветского кокетства и гвардейского волокитства, грациозных манер Натали и аристократической выправки Дантеса, между которых, как между двух огней, попал нервный и впечатлительный Пушкин. С наших-то позиций, в наши-то дни!.. Ну подумаешь: анонимно прислали по почте клеветнический «диплом рогоносца». Как будто уж и нельзя было найти подобающее употребление пасквильной бумажке? Скажите, пожалуйста: красавец-кавалергард назойливо увивался вокруг чужой красавицы-жены. Ведь многолетнее галантное ухаживание – еще не преступление, ведь не зашли же эти отношения слишком далеко, ведь наивно признавалась же легкомысленная Натали: «Мне с ним весело. Он мне просто нравится. И ничего не случится. Будет всё то же, что было два года». Да, неприятно, и обидно, и больно переносить мужу такое поведение жены, но так ведь в семейной жизни всякое бывает, несмотря на четверых общих детей и поэтическое посвящение «моей Мадонне». Проходит в конце концов любая черная полоса. И опять-таки: в наши дни в подобной ситуации порядочные люди подают на развод, а не вызывают на дуэль. И кроме того, Дантес скоропалительно женится на старшей сестре Натали – какая уж тут чистая и самоотверженная любовь к свояченице, какие тут непонимание и сомнения? Марать руки об такого человека – вот уж поистине себе дороже, да и стоит ли он того?

        Но абстрактно рассуждать подобным образом могут только люди нашего вольного, а точнее сказать фривольного времени. Пушкин был иного морального закала, он был человеком чести – в том утраченном ныне значении этого слова, которое не так-то легко объяснить и еще труднее действительно осознавать в себе. Но сам Пушкин не просто строжайше придерживался кодекса чести – он жил этим, жил страстно и напряженно, и для него немыслимо было пожертвовать ни единой крупицей чести ради привычной, спокойной, пусть даже и творческой, жизни. Его литературный соратник князь Вяземский оставил очень ясное свидетельство о том, что значила для Пушкина честь его имени и почему это было так: «Когда друзья Пушкина, желая его успокоить, говорили, что не стоит так мучиться, раз он уверен в невинности своей жены и эту уверенность разделяют все его друзья, все порядочные люди, он отвечал, что ему недовольно своей уверенности, известного круга, что он принадлежит России и хочет, чтобы его имя оставалось незапятнанным везде, где его знают». Эти слова – ключ к пониманию истинных причин дуэли. Подлая сплетня чернила не просто светскую репутацию Пушкина-мужа – на карту было поставлено дело всей жизни Пушкина-поэта, его право честно и благородно обращаться к читающей России, сознавая в себе это право ничем незапятнанным и непоколебимым. Покровительствовавшая Дантесу светская знать затронула главный нерв в сердце Пушкина – и примирения быть не могло: такая губительная грязь могла быть смыта только очищающей кровью. Поэтому в отношении поэта, «невольника чести», неизбежно должно было сбыться его же собственное пророчество из «Онегина»:

                Пистолетов пара,
                Две пули – больше ничего –
                Вдруг разрешат судьбу его.

        Судьба оказалась против Пушкина. Профессиональный военный, Дантес метко выстрелил первым, спасая свою жизнь от разъяренного противника, и был лишь слегка ранен ответным выстрелом Пушкина. Короткий январский вечер быстро заканчивался. Ощутимо холодало, серые тени сумерек тяжело ложились на утоптанный снег. В дантесовском экипаже истекающего кровью Пушкина привезли домой. Жена упала в обморок при виде вносимого на шинелях раненого мужа. Срочно съехались ближайшие друзья. Послали за врачом, сообщили императору Николаю I, лично черкнувшему Пушкину карандашную записку: выполни последний предсмертный долг христианина, о детях не беспокойся – я о них позабочусь. Через полтора дня тяжелых мучений Пушкина не стало…

        Когда перечитываешь обстоятельное письмо Жуковского к отцу Пушкина, сообщающее о последних часах жизни поэта, как-то особенно остро чувствуешь горестное сожаление и сочувствие к этому по-настоящему великому и в подлинном смысле интеллигентному человеку, до конца ощущавшему себя писателем, литератором, приверженцем высокой книжной культуры. Как характерен воспроизводимый Жуковским ответ Пушкина на вопрос врача: «Не желаете ли видеть кого из ваших ближних приятелей?» – «”Прощайте, друзья!” – сказал Пушкин, и в это время глаза его обратились на его библиотеку. С кем он прощался в эту минуту, с живыми ли друзьями или с мертвыми, не знаю». Не знаем и мы, но имеем право делать свои предположения – и они будут не в пользу современников поэта, не сумевших, да, наверное, и не имевших возможности реально оградить гениального собрата от вторжения пошлой окружающей жизни в его творческий мир. Впрочем, не является ли сама жизнь по сути своей враждебной искусству, норовящему уйти от ее мимотекущей обыденности в сферу собственных фантазий и вневременных, вечных творений? Как уберечь избранные души, доступные чудодейственным веяниям божественного вдохновения, от затхлого дыхания напирающей на них толпы? Не в человеческих это силах, даже если это соединенные силы друзей.

        И становится до боли жаль людей искусства – этих обреченных чужаков в обывательской толпе, движимой отнюдь не духовными идеалами, а вполне прозаическими, земными, чтобы не сказать корыстными и низменными расчетами. Цапает по сердцу строчка из другого пушкинского письма ко всё той же Ишимовой, отправленного за два дня до дуэли: «…Мне хотелось бы познакомить русскую публику с произведениями Barry Cornwall. Не согласились бы Вы перевести несколько из его драматических очерков? В таком случае буду иметь честь препроводить к Вам его книгу». Как издатель литературного журнала, Пушкин заботливо говорит в письме о книгах и переводах, о том, что бы ему хотелось сделать для просвещения  и эстетического воспитания русской публики. А если представить, чего в эту самую минуту хотелось пошловато-деловитому Дантесу, назначившему в тот же день на другом конце города, на квартире своей приятельницы, тайное свидание жене Пушкина… Ну почему же литературные замыслы гениев оказываются так уязвимы перед бесцеремонными и вульгарными вторжениями ничтожных людишек, отродясь не слыхавших о столь ценимом Пушкиным английском драматурге и не испытывавших ни малейшей потребности в знакомстве с его произведениями? И почему именно этим заурядным, обывательским поползновениям суждено увенчаться реальным и ощутимым успехом? …Книги Пушкин успел послать переводчице только за считанные часы до дуэли, а заказанные им переводы появились в «Современнике» уже после его смерти. И что же? Разве они составили эпоху в русской эстетической жизни, произвели переворот в художественном сознании современников? Увы, им суждено было пройти незамеченным, как и очень многому в культурном бытии России, зато светские пересуды вокруг дуэли с Дантесом занимали светское общество Петербурга и не стихали еще долгое время. Вот и скажешь с горечью: так из чего же стоило хлопотать – это накануне такой внезапной, такой нелепой смерти! Поневоле согласишься с Георгием Ивановым:

                И ничего не исправила,
                Не помогла ничему
                Смутная, чудная музыка,
                Слышная только ему.   
 
        Но все-таки честь была спасена. В жертву ей – высокую, трагическую жертву – оказалась принесена та «смутная музыка», которая была, с позиций вечности, неизмеримо важнее, чем все пасквильные дипломы и все Дантесы-Геккерны вместе взятые. Так, значит, музыка уступила судьбе? Нет! Музыка и была судьбой, стала его судьбой – единственной, неповторимой судьбой, благодаря которой и сегодня мы, люди нового, прозаического века, добрым и признательным словом поминаем светлую память гениального русского поэта.

        Февраль 2004