Жизненный путь Николая Оцупа

                Поэзия – единственное священное дело на земле.
                Н. А. Оцуп

        Революция, гражданская война и упрочение большевистского режима стали громадной катастрофой для России, затронув все без исключения стороны ее жизни, в корне изменив ее общественный уклад, исказив лицо ее культуры. Принятие этих перемен,  примирение с новым строем оказалось категорически невозможным для очень большого числа русских людей: несколько миллионов из них вынуждены были покинуть родину, спасая не только свои жизни, но и тот образ прежней России, который они сберегли в себе и с честью пронесли сквозь все трудные годы изгнания. Тем самым русской эмиграцией,  «великим меньшинством» нации, был совершен неоценимый духовный подвиг – сохранение и восстановление насильственно прерванных на родине многовековых традиций отечественной истории и культуры. «Мы не в изгнании, мы – в послании», – с полным правом, горестно и гордо, провозгласил один из духовных лидеров русской диаспоры на Западе Д. С. Мережковский, четко определяя задачи интеллигенции на чужбине, внешне оторванной от родной почвы, но, вопреки всему, не утратившей связи с внутренними истоками русской жизни. Послание это было обращено прежде всего к потомкам, которым, как верили русские эмигранты, предстояло в будущем возродить Россию, вновь воссоединяя – на основе единой общенародной культуры – разобщенную преемственность поколений.
      
        Предвидение Мережковского сбылось. На наших глазах происходит интенсивное возвращение литературы, искусства, философской мысли русского зарубежья на родину. Культурное наследие эмиграции живительным потоком вливается в общее русло отечественной культуры, восполняя образовавшиеся за период их временной изоляции друг от друга многочисленные лакуны и пробелы. Вместо вчерашних «белых пятен» открывается подлинное многоцветье удивительно богатой и мощной ауры духовности, человечности, полноценного культурного бытия. Всё это не может благотворно не сказаться на современности, Главное, чтобы мы были действительно готовы воспринять то лучше, что завещали нам наши соотечественники за пределами России, оставшиеся незыблемо верными ей в тяжелый час ее истории.

        Среди сотен и тысяч имен выдающихся деятелей культуры русского зарубежья на почетном и видном месте находится имя Николая Авдеевича Оцупа – талантливого поэта, интересного прозаика, проницательного литературного критика, одного из крупнейших эмигрантских издателей, мемуариста, выразительно запечатлевшего целую галерею образов своих знаменитых современников – от Николая Гумилева и Андрея Белого до Сергея Есенина и Корнея Чуковского. Для нас он значителен и важен не только благодаря той ключевой роли, которую ему довелось сыграть в литературной жизни «русского Парижа» 1930-х годов, но также и потому, что многие из горячо и убежденно отстаивавшихся им принципов отношения к миру и идеалов бытия, по-настоящему достойного человека, вновь приобретают особую актуальность в непростое время переживаемого Россией затяжного духовного кризиса. В этом случае стоило бы прислушаться к заветам Оцупа – они способны помочь нам совместными силами преодолеть этот кризис, по-иному взглянув на цели, стоящие пред человеком в жизни. 

        Николай Оцуп родился 23 октября 1894 года в Петербурге в семье придворного фотографа. Отец поэта до революции не дожил, но, по иронии судьбы, отражающей непредсказуемые изломы отечественной истории ХХ века, властно вторгавшейся в семейный быт, его дядя стал в последующем личным фотографом В. И. Ленина. Впрочем, сам Оцуп в те годы предпочитал держаться в стороне от политики. Он окончил Царскосельскую гимназию, директором которой был замечательный поэт Иннокентий Анненский, а одним из выпускников чуть более ранних лет – блистательный мэтр поэзии акмеизма Николай Гумилев, основатель легендарного Цеха поэтов, весьма активным участником которого вскоре стал молодой Оцуп. Ну и, конечно же, Царское село – это закономерные и естественные ассоциации с образом Пушкина, явившегося для Оцупа универсальным символом русской культуры, как он сам свидетельствовал уже в эмигрантскую пору: «Русская культура в расцвете. Ее праздник называется: Пушкин. Русская культура в опасности – ее призыв все тот же: имя Пушкина». Получивший основательное гуманитарное образование, слушавший в классической Сорбонне мастерские лекции знаменитого философа Бергсона, будущего Нобелевского лауреата, о концепции творческой эволюции как основе развития природы и человечества, Оцуп был одним из достойных представителе культуры «серебряного века» (кстати, сам этот термин применительно к непревзойденному расцвету русского искусства рубежа XIX – XX веков одним из первых предложил именно Оцуп, озаглавив так одну их своих программных эмигрантских статей). Этот высочайший уровень культуры, присущий Оцупу, его пристальный интерес не только к искусству, но и к фундаментальным философским проблемам неизменно отмечали все, кто близко его знал: «У Оцупа, в противоположность всем его сверстникам и коллегам, неизменно возникало желание разрешить или хотя бы только обсуждать запутанные, «последние» метафизические вопросы».

        В годы Первой мировой войны Оцупу пришлось прервать заграничное образование: он был мобилизован, но на фронт не попал, находясь в составе запасного полка, зато воочию увидел «Петербург уже с красными флагами, ошалевшими броневиками». В 1918 – 1921 годах он входил в ближайшее окружение Гумилева, был его искренним другом, уважал и любил его и, с благословения старшего товарища и литературного наставника, выпустил свою первую поэтическую книгу «Град», в которую не побоялся включить стихотворение памяти расстрелянного по обвинению в контрреволюционной деятельности поэта: «Теплое сердце брата укусили свинцовые осы…» Вместе с другими друзьями и учениками Гумилева Оцуп предпринимал отчаянные попытки спасти его от предрешенного приговора, обращаясь за содействием к Горькому, даже ходатайствуя за Гумилева перед руководством петроградской ЧК, но всё было тщетно. После этого никаких иллюзий в отношении новой власти и проводимой ею культурной политики больше не оставалось, и Оцуп должен был принять нелегкое решение: ради сохранения высшей духовной ценности – свободы, являющейся основой не только творческой эволюции, но и полномасштабного раскрытия человеческой личности вообще, ему пришлось осенью 1922 года навсегда покинуть родину. Начался эмигрантский этап его жизненного пути и напряженной творческой работы, занявший три с половиной десятилетия: Берлин, Рим, Париж, множество новых литературных знакомств, активное включение в творческий процесс русского зарубежья. Раздумья о правильности сделанного выбора сопровождали Оцупа на протяжении всей его эмигрантской жизни. Уже на склоне лет он в стихах подвел знаменательный итог:               

                Как часто я прикидывал в уме,
                Какая доля хуже:
                Жить у себя, но как в тюрьме,
                Иль на свободе, но в какой-то луже.

                Должно быть, эмиграция права,
                Вы знаете, конечно, сами:
                Казалось бы: «Вот счастье, вот права» –
                Европа с дивными искусства образцами.

                Но изнурителен чужой язык,
                И не привыкли мы к его чрезмерным дозам,
                И эта наша песнь – под тряпкой вскрик,
                Больного бормотанье под наркозом.

                Но под приказом тоже не поется,
                И, может быть, в потомстве отзовется
                Не их затверженный мотив,
                А наш полузадушенный призыв.

        Правоту Оцупа подтвердило время. Но тогда, в начале 1920-х годов, ему только еще предстояло прийти к  осознанию столь дорого стоившей русским эмигрантам исторической правоты. За первой поэтической книгой вскоре последовала вторая – «В дыму», своим названием отчетливо передающая ощущение витавшей в воздухе послевоенной Европы атмосферы трагизма и не до конца еще изжитой катастрофы: «На том конце одним толчком / Земля раскрылась, как могила, / И океаном и огнем / Обломки зданий окатило…» Но самым страшным Оцупу казались даже не многочисленные рубцы и шрамы, оставленные на человечестве войной, а то, что, тщательно залечивая эти раны, в людях поневоле притупилась чуткость к чужой боли, возникло стремление забыть обо всём пережитом, замкнуться в своем эгоистическом самоуспокоении. Именно в этом, по мнению поэта, заключалась главная беда прошедшей войны и одновременно таилось предвестье новых бедствий, грозящих беспамятному человечеству. Тайным предостережением звучит одно из лучших стихотворений поэта: 

                В белой даче над синим заливом
                Душно спать от бесчисленных роз.
                Очень ясно, с двойным перерывом,
                Вдалеке просвистел паровоз.

                Там проходят пустыми полями,
                Над которыми месяц зажжен,
                Вереница груженных дровами
                И один санитарный вагон.

                Слабо тянет карболкой и йодом:
                «Умираю, спаси, пожалей!»
                Но цветы под лазоревым сводом
                Охраняют уснувших людей.

        В итоге задыхаются все: и раненые – от тяжкого запаха окровавленной плоти, и безмятежно спящие – от пряного аромата ночных цветов. Суровый сарказм и мужественный, сдержанный тон этих стихов отчетливо передают беспощадно честный и не ищущий иллюзорных утешений внутренний голос поэта. Такой виделась Оцупу сущность подлинной поэзии, охарактеризованной им в литературной автобиографии тех лет как «единственное священное дело на земле». Высокая миссия поэзии, по глубокому убеждению Оцупа, должна была заключаться в выражении этой жестокой и трагической правды о мире, в пробуждении совести людей, в обострении их нравственной восприимчивости к чужой боли и беде, являющимся на самом деле общей болью всех живущих и страдающих на земле. И в то же время только поэзии дано было просветить душу страдающего человека, искупить его муки и подать ему весть о возможности надежды. Иными словами, отказываясь от ложных, житейских утешений, поэзия взамен их предлагала человеку истинное утешение – духовное. При подобной сверхзадаче поэзия закономерно во многом сближалась с религией и вправду становилась в высшем смысле этого слова «священным делом» преображения души человека и его духовного освобождения от гнета трагической действительности: «...Наша ли вина, / Что мы в плену, что жизнь несовершенна. / Поэзия как исповедь: она / Почти освобождение из плена». И поэзия Оцупа становится в эти годы сродни молитве, возносимой к небу со дна отчаянья:

                Не говорите о поэзии,
                Как говорят о пустяках, –
                Она приходит как возмездие,
                Она – отчаянье и страх.

                Сойдя с ума от одиночества,
                Застонешь – муза тут как тут:
                Поэзия – сестра пророчества,
                Она при жизни вечный суд.

        Так понемногу развеивается удушливый дым и происходит долгожданная «Встреча» (название новой поэтической книги Оцупа) – встреча с Богом, обретение, после мучительно трудного жизненного пути, веры в высшие начала бытия, в божественную основу мироздания. Поэт становится пороком, поэзия – исповедью, а в чем-то даже и проповедью: провозглашением извечных и незыблемых христианских нравственных принципов, возвращающих человека из дыма озлобленного помрачения духа на путь просветленного, деятельного добра.

        Оцуп был последователен в обосновывавшихся им принципах и прилагал все усилия для проведения их в жизнь. В первой половине тридцатых годов ему суждено было стать человеком, сыгравшим непереоценимую по значимости роль в судьбе целого поколения молодых эмигрантских авторов, произведениям которых он с готовностью предоставлял страницы выходивших в Париже в 1930–1934 годах под его редакцией «литературных сборников» «Числа», составивших, без преувеличения, целую эпоху в истории литературы русского зарубежья в довоенный период. Как свидетельствовал позднее один из участников творческой жизни тех лет, в этом проявились понимание и забота Оцупа о судьбе «неприюченной и забытой литературной молодости, забитой в темный угол молчания, общественного невнимания, равнодушия редакторов. Казалось, что это – обреченное поколение. Оно и стало бы обреченным, многие бы не увидели своих строк в печати: эти имена спасены “Числами”». Прекращение их издания на десятом номере из-за неразрешимых финансовых трудностей, равнодушия меценатов и скудости материальных средств у эмигрантской творческой интеллигенции очень тяжело переживалось Оцупом и стало одной из главных причин его добровольного ухода в тень, отдаления от активных литературных деятелей «русского Парижа».

        Но когда настал роковой час вступления в борьбу с силами зла в мировом масштабе, Оцуп не мог позволить себе оставаться в стороне. Сразу же вслед за объявлением Германией войны Франции он записывается добровольцем во французскую армию, а позднее, проводя отпуск в союзной Гитлеру муссолиниевской Италии, подвергается аресту и тюремному заключению за открыто высказываемые антифашистские убеждения. Проведя полтора года за решеткой, ему удается совершить побег, но неудачный: он пойман и отправлен в концентрационный лагерь. Однако и оттуда Оцуп находит возможность не только бежать самому, но и увести вместе с собой из заключения 28 военнопленных. В 1943 году поэт вступает в ряды бойцов итальянского движения Сопротивления, принимает участие в нескольких боевых операциях, за что после разгрома фашистской коалиции удостаивается высоких военных наград от командования англо-американских союзнических войск. Многие драматические коллизии военных лет получили поэтическое преломление в создававшемся Оцупом еще с середины тридцатых годов объемном «Дневнике в стихах» (более 12 тыс. строк; для сравнения – пушкинский «Онегин» вдвое меньше), опубликованном уже после войны.

        «Дневник» обращен к жене поэта – одной из первенствующих красавиц русского зарубежья, киноактрисе Диане Александрове Карэн. Исключительно сильное и глубокое чувство поэта к ней оказалось определяющим, поворотным событием в его жизни, непоколебимо прочной опорой в подверженном разрушительным потрясениям мире. Путь к Богу открылся для поэта именно через любовь к жене, через осознание того, что любовь земная – проявление единой божественной любви, одухотворяющей мир, ибо «Бог есть любовь». Вдохновленный этой любовью «Дневник» Оцупа – сложный сплав автобиографии-исповеди, подробно рассказывающей о духовном преображении, пережитом поэтом под благотворным воздействием его возлюбленной (воспринимаемой им – в русле дантовской традиции – как «новая Беатриче», ставшая к тому же героиней автобиографического романа Оцупа «Беатриче в аду»), и повествования об испытаниях, через которые им обоим пришлось пройти в годы войны; и всё это – в чередовании с многочисленными лирико-философскими отступлениями, посвященными раздумьям автора над судьбами русской и в мировой культуры в современном мире, а также воспоминаниями о России, Петербурге, ушедших друзьях и близких...

        В послевоенные годы в полной мере раскрылся и талант Оцупа как вдумчивого и оригинально мыслящего литературоведа. Ему выпала честь стать автором первой диссертации о творчестве Гумилева, успешная защита которой принесла поэту-эмигранту степень доктора Парижского университета и профессорское место в Высшем педагогическом институте, где Оцуп в пятидесятые годы увлеченно преподавал французским студентам-славистам историю русской поэзии, в которую ему самому довелось своим творчеством на родине и в долгие десятилетия на чужбине вписать одну из очень высоких по ценности страниц. Обращение к творчеству Гумилева было для него совершенно закономерным: юношеская дружба с лидером русского акмеизма дополнилась в зрелые годы Оцупа ощущением глубокой мировоззренческой солидарности с этим по-настоящему большим русским поэтом, выразившем в одном из своих стихотворений очень созвучное Оцупу понимание религиозной основы жизни и искусства:

                Есть Бог, есть мир, они живут вовек,
                А жизнь людей – мгновенна и убога.
                Но всё в себе вмещает человек,
                Который любит мир и верит в Бога.
      
        Особое место в наследии Оцупа занимают его поздние, написанные уже незадолго до кончины, статьи, посвященные обоснованию и подробному разъяснению принципов провозглашенного им нового направления в литературе – персонализма, призванного, по мысли автора, напомнить современным писателям о необходимости вернуться к постепенно утрачиваемым основам религиозного отношения к миру и к себе, внести в творчество «элемент порядка нравственного», чтобы суметь достойно противостоять «не только ничтожным теориям, возникшим в советской несвободе, но и соблазнительнейшим теории и практике европейского нигилизма в его европейских изощрениях». Таким образом, в противовес, с одной стороны, насильственно навязываемой в официальной советской идеологии коллективистской доктрине, оборачивающейся на деле неприкрытым тоталитаризмом, и, с другой стороны, отчетливо ощущавшемуся в новейшей европейской литературе духу крайнего индивидуализма и безразличия к заповедям христианской религии, Оцуп сознательно выдвигал на первый план требование личной, персональной сопричастности литератора системе духовно-нравственных ценностей, получивших свое наиболее полное и глубинное воплощение именно в религии. «Персонализм – реакция на атеизм, на стадность. Это не эгоизм писателя, это защита его личного достоинства». Превыше всего Оцуп ставил добровольное следование моральному долгу: «...персонализм отрицает право поэта считать себя существом, не ответственным за дело своей жизни».

        Отстаивавшиеся Оцупом основополагающие принципы персонализма нашли зримое воплощение и в его поэзии: в русле дальнейшей разработки и углубления религиозных мотивов оказалось и обращение его к духовной и идейной проблематике Священной истории – создание в пятидесятые годы драматического цикла «Три царя», в котором поэт дал чрезвычайно оригинальную, отличающуюся большой философской и морально-нравственной насыщенностью трактовку образов героев Ветхого Завета – царей израильских Саула, Давида и Соломона.

        Но жизнь уже подходила к финалу. Как это иногда бывает у поэтов и вообще людей, живущих насыщенной духовной жизнью, Оцуп явственно предчувствовал приближение часа своего ухода. На  его письменном столе были найдены листки со стихами, написанными накануне смерти:   

                Неизбежное сигнал дает,
                Но безумие останови-ка!
                Только широко открытый рот
                Для огромного, как небо, крика.

                И такое из недвижных глаз
                Горестно ликующее: поздно,
                Словно в первый и последний раз
                Жизнь свою оплакал, но бесслезно.

        Николай Авдеевич Оцуп скончался скоропостижно от разрыва сердца. Утром 28 декабря 1958 года он спешил на вокзал, чтобы выехать к жене, ожидавшей его на отдыхе в горах. По дороге с ним случился внезапный приступ. По словам вдовы: «…упал в безлюдном месте. Когда его нашли, он был еще живым. Привезли в госпиталь, но там не оказалось дежурного врача. Умер через час, не получив помощи».

        Через два года в Париже вдовой поэта был издан двухтомник его избранных стихотворений и поэм под лаконичным и точным заглавием – «Жизнь и смерть».

        Август 2003