Похождения индюка Брундуляка. Индюк и утица

На конкурс http://www.proza.ru/2015/12/09/2524

Все герои вымышлены, совпадения случайны.
 

Сидел как-то индюк Брундуляк у могилки матери на отдаленном от цивилизации кладбище им. невинно убиенных мучеников и поминал почившую. Грустил, вспоминал детство золотое и потихоньку заливал горькое горе виски «Старорусское». Думу думал о жизни своей собачьей, равно как и общественной. 
Скоро Новый год,  - размышлял индюк, - надо бы на это время схорониться где-нибудь от вожделеющих моей сочной плоти нахрапистых поклонников и страстных фанатов. Махну-ка я в какую-нибудь глухомань, типа Нижнего Медвежопинска. Там ничего мне не будет грозить.  Медвежопинцы ни про какую индюшатину слыхом не слыхивали и видом не видывали. На дух птицу не переносят. Акромя картофана с солеными огурцами да с квашеной капустой, ничего не видели. По субботам аборигены детей секут да жен уму разуму учат. В воскресные дни в церквях прохлаждаются, грехи замаливают. В Новый год у них строгий пост, только водяру пьют да рукавом занюхивают.
Или можно на это время рвануть в вольный град Дуриев. Там индюков не вкушают по религиозным соображениям. Исключительно свинячье сало потребляют, фаршированное жгучим укропом.
Или не стоит ковылять так далеко? Может, пересидеть это опасное время в Санта-Ушлепинске? Схоронюсь прямо под носом у особо рьяных любителей  индюшатины. Просижу тихенько под лавкой все новогодние праздники, авось не отыщут. Налупятся до отвала своим оливье да холодцом из курьих лапок, глядишь, обо мне и не вспомнят.
Или укатить на эти дни в Прибабалтию? Благо, недалёко. Орган  послушать да килек в томате поклевать…  А то возьму, и в Антарктинию подамся, заодно знакомых пингвинов навещу, оттянемся с ребятами... 
В Соединенную Фастфудщину из прынципа не полечу! Уж там-то меня точно на гамбургеры пустят. Ни вещичек не оставят, ни записочки. Да особо и не зовут. Своих индюков раскормили полосатики толстозадые.

Долго вис и кис над матушкиной могилкой индюк Брундуляк. Пил горькую, вспоминал сладкое…

Вдруг, как бы легким ветерком на него подуло. Поднял индюк забубенную головушку, огляделся вокруг – никого. Но заприметил в кустах чьи-то молоденькие лапки. Стоят красенькие на белом снегу да знобко перетаптываются
Эй, - вскричал нетрезвый индюк, - кто там в кустах прячется? Выдь-покажись, с нами честно подружись, по кустам не жмись.
И выплывает тут из-за заснеженного куста юная утица раскрасавица. Глазки долу, клювик влажный приоткрыт, лапками алыми по снегу перебирает. Кланяется она индюку в пояс и говорит нежным голосом:
- Давно я за вами, уважаемый господин Брундуляк, из этих кустов слежу-наблюдаю. Вся слезами изошла, глядючи на вашу печаль-тоску. Осмелюсь спросить, кто или что вас так растревожило, чтоб без какой-либо малейшей закуси столько «Старорусской» в себя влить? По матушке ли своей так убиваетесь или еще какие причины-резоны имеются? Помогу, чем смогу, только слово молвите.

Напрягся Брундуляк от таких подозрительно ласковых речей раскрасавицы. Слишком хитроумными они ему показались. Как же, так и доложи этой краснолапой все мои проблемы. А то сама не знает, сколько желающих в  Новый год добраться до маво бела тела. Да с потрошками! «Накося-выкуси, Чупмен в перьях», - сурово буркнул про себя недоверчивый Брундуляк.
Выгнул он пузо дугой, хвостишко потертый, аки павлин,  распушил, и молвил в ответ не без ехидства:
- Нет у меня иных причин для грусти-тоски, кроме трагической кончины родимой матушки. Сижу вот здесь и вспоминаю, как согревало оно меня своим материнским теплом, как берегло от бурь и невзгод жизненных.
- Оно? – нервно вздрогнув, вопросила наивная раскрасавица. – Почему же «оно», а не «она»?
- Оно, потому что яйцо, - важно ответствовал индюк Брундуляк и громко икнул. Я вылупился из яйца, так? Значит, что?
- Что? – испуганно промямлила утица.
А то, детка, что яйцо и есть моя драгоценная маменька. В нем я зародился, в нем кормился и формировался, в нем и возрос.   
- А как же эта… ну, как ее, индюшка-то, которая яйцо снесла? – заинтересованно спросила утица.
- Я ее знать не знаю и знать не хочу. Она мне никто и звать никак. Много их бегает по птичнику, несушек-всемдаюшек. Я птах серьезный, заслужённый, про меня  стихи пишут и песни в штабеля складывают. В этой могилке захоронены бренные скорлупки моей незабвенной маман. Она треснула и разлетелась на мелкие осколки при моем появлении на свет, я и осиротел. Навсегда…
 
- Мда… тяжелый случай, - возвращаясь в кусты, думала юная раскрасавица утица. Она щелкала влажным клювиком тыквенные семечки, кое-где разбросанные по кладбищенскому снегу. Ее от рождения полураскрытый  клювик никогда не закрывался до конца и всегда был влажным, что затрудняло получение удовольствия от выскальзывающих из него тыквенных семян и что так заводило всех знакомых индюков. 
«Бедный, бедный Брундуляк, - размышляла она, - никто его не любит, не жалеет даже под Новый год. А ведь как пить дать сожрут сиротинку, не в этом, так в следующем году. Сожрут и не подавятся…»