Сказка про мастера и счастливое клеймо

   Давным-давно жил в городе Петербурге старый мастер. И не то чтобы шибко старый, скорее пожилой. Да и не то чтобы мастер, так резчик один искусный. Хотя жена и приятели работы мастера дюже хвалили, да и самому ему многие, казались, очень даже удачными, а всё ж брало его часто сомнение:

- А и есть ли у меня шегевры, в сам деле, аль нет? Могёт ведь быть, всю свою жизнь одних истуканов строгаю? Ну, какой я после этого мастер?

   Оно сказать ведь мастера, даже не шибко пьющие, всё об энтих шегеврах переживают. Ну, больно уж им хочется, чтоб они обязательно были. А то быват и в такую тоску-лихоманку впадают, хошь в петлю лезь. А не то, того хуже: тем у кого шегевры, вроде бы вышли, завидовать начнут: «Какие, растуды его мать, шегевры он создал?! У меня подмастерьи лучше делают! Халтура! Не верю!!!» Тут уж до помешательства - до Обуховской рукой подать.

   Ну и то, правда, что наш-то мастер завистливым не был. Ни то, что чужим шегеврам не завидывал, даже тем мастерам, кои за них большие тыщы выручали – ну ни сколечко!

   Одно только мастера печалило: плохо продавались его фигурки. Ну, не то чтобы совсем никак, а так только, чтоб едва-едва концы с концами свести. Да и то, почитай только те, что мастер и за серьёзные работы не считал – так за игрушки, за баловство. Да и то – на ярманке. А чтобы взяли чего в салон, где изящные художества продаются, так это нет! Обидно, конечно.

   И не сказать, что капитал больно мастеру глаза блазнил, однако ж и за квартиру платить кажный месяц надобно, и салопчик у старухи совсем протёрся, да и себя водкой с солёными огурцами иногда побаловать хочется.

- Эхе-хе! – вздыхает иногда мастер, - отыскал бы кто и у меня шегевры, дал бы за них приличную цену, эх и зажили б мы со старухой! И квартиру бы приличную нашли, а не то дом свой купили, и сироткам в приют чего бы снесли, а не то бы и церковь новую, вон хоть на Выборгской поставили…

   Перекрестится мастер на купол Исакия, даст нищему медную копеечку, да поплетётся к Морскому каналу новое вдохновение, да материал для шегевров отыскивать. Оно сказать, душевный он был мастер, даже набожный, хошь и выпить, конечно, любил.

   А вот как-то сделал мастер деревянного ангела, да такого ладного, точь-в точь, как на шпиле Петропавловки, только, что из дерева. Хотел было на ярманку снести, чтоб продать, да какой ни на есть подарок своей старухе на именины приобресть. Да не смог… Дюже тяжело ему с ангелом расставаться.

   Сидит мастер в свой мастерской-каморке, что в Столярном переулке, то ангелом любуется, то в окошко на постылую петебургскую осень глядит, дождь слушает – грустит, значит. И даже буд-то задремал немного. Чуточку совсем. Оборачивается опосля снова к столику, где деревянный ангел стоял, гля, а ангела то на нём и нет. Мастер аж глаза тереть начал, ничего не поймёт. А тут вдруг из угла комната вся золотистым светом наполняться пошла. Вродь как сияние, да приятственное такое. Мастер так на табурет и опустился.

- Ну, чего ты всё вздыхаешь, Проша? – говорит ему кто-то из того самого угла, откуда свет шёл.
 
   Пригляделся, мастер и обомлел! Стоит в углу у шкафчика тот самый Ангел, которого он из дуба смастерил, только оживший уже – большой – под потолок, с крыльями белыми… Лица токмо мастер из-за яркого света разглядеть не мог.

- Не печалься а ты, добрый человек, - продолжает оживший Ангел. – Вот тебе «счастливое клеймо», с ним любая твоя вещица всем шегеврам-шегевр будет! С руками оторвут, да в очередь за следующими выстроятся.

   Мастер ушам своим не верит.

- Ну, чего сробел, чудак-человек? Бери а ты скорей! Не уж-то за 30-то годков работы не заслужил?

   Протянул он мастеру чудо-клеймо, махнул крыльями и, то ли исчез, то ли в форточку вспорхнул.

- Счастлив будь! – успел только на прощание молвить.

   Прижал мастер клеймо к груди, слёзы у него от счастья на глазах навернулись, ответить даже Ангелу ничего не смог.

   А за утро, едва только позавтракть печёным хлебом с луком успел, да чай без сахара выпить, как на крыльях влетает в мастерскую. Нашёл свои «незавершёнки», да айда резаками махать: лисы, зайцы, медведИ с балалайками, мужик с попом на телеге, всё до чего давно руки не доходили, так и вылетает из под струмента его, так и ладится, как никогда прежде! Вдохновение на него одним словом нашло. Едва к обеду остановился, едва дух перевёл, лоб от пота отёр, да на табурет присел, как вдруг вспомнил про «счастливое клеймо», что Ангел вчерась подарил…

   Пошарил в кармане фартука, отыскал подарок, да к новым работам и приложился. Только-только кисет вынул, табачку в трубку хотел набить, а в дверь каморки уж стучится кто-то.

   Не успел мастер глазом моргнуть, заходит какой-то хлюст: с тростью, в аглицком дорогом сюртуке. В знак приветствия края шляпы чуть коснулся, пенсне на нос нацепил, да скорей к верстаку за которым мастер только работу кончил, припал, спину ажно дугой выгнул.

- Я фас намедни фитеть на ярмонке… с фашими работами… Оу! О, майн гот! Так оно и есть! – посетитель наконец оторвался от деревянных фигурок, подошёл к мастеру:

- Так и есть! Фы не есть хороший мастер… Фы ошен – оошен хороший мастер!!!  - И руку в белой перчатке мастеру протягивает.

   Забрал он все работы, что мастер успел «счастливым клеймом» пометить. Сгребли кое-как в картонную коробку, так, что фигурки едва уместились. Отмуслякал иностранец изумлённому мастеру пять червонцев ассигнациями. «Это,- говорит, - только задаток». В следующий раз, мол, экипаж побольше возьмёт, чтобы коробки распихать, а нынче, ему, дескать, всё равно много не унести.

- Эти шегевры, майн либэ, мастер, найти истинных ценителей прекрасного в моём салоне изящных художеств, что в Камергерском. Туда особы снатного рода приходить! Таше министры, а уш флигель-атъютантоф – на пльцах не пресчитай!

   Глядит мастер на банкноты, понять ничего не может. И не сказать, что фигурки, что немец в картонке увёз, удались шибко, а ведь вон-поди, глянул просвещённый человек и всё в раз понял: «Шегевры!», говорит. Пять червонных как с куста, этого мастер в прежнее-то время и в месяц заработать не мог… Даже когда не пил.

   Ох, и пошли дела с тех пор! Что ни день с раннего утра к мастеру уж курьеры за товаром бегут. Заказчики из знатных фамилий в очередь у порога выстраиваются. А уж от владельцев магазинов, да салонов – отбоя нет. Кажному охота, если не приобресть, так хоть взглянуть на работы нового лучшего мастера Петербурга. Деньги рекой потекли, заказы валом повалили! Успевай токмо поворачиваться. Так, что обдумать новую затею, да отшлифовать «сырую» фигуру некогда – всё как пирожки из печи улетает. Только клеймо успевай ставить.

   Оно сказать, что через неделю таких-то трудов мастер шибко и заморачиваться не стал. Едва чурбак топором обтешит, едва резцом мазнёт несколько раз, да буравчиком глаза наметит, а покупатели уж и рады стараться:

- О! Новый стиль! Какое тонкое чувство текстуры! Самобытность, колорит! Оу-оу!!! Никих шаблонов, никакой косности образов! Сразу видно руку мастера!

   И только за ассигнациями в портмоне лезут, да клеймо именное просят поставить, ну, чтоб потомки могли потом гордиться, что у них такие шегевры очутились…

   Стали даже работы мастера подделывать, клеймо такое же как у него на свои художества ставить – не тут-то было! Просвещённая публика сразу носы воротит: «Что, - дескать, - за дешёвая безвкусица! Никакой схожести с Мастером!» А если покупатель попроще – ну, там купец какой первой гильдии, или сахарозаводчик, так тот призовёт приказчика из салона художеств, или на худой конец студента, тот в раз обман и раскроет:

- Глядите, Ваше-ства! Вот такой изгиб мастер никогда в работах не воплощает, это слишком грубо… А завитушки, к примеру, у него гораздо глубже осмысленны, и вытесаны ярче, выпуклей, не говоря уж, что под иным углом…

   Ну, купчина врежет продавцу по шнобелю, чтоб не обманывал, а студенту даст за науку полтинник, а то и рупь серебром.

   Некоторые мастера от безденежья, правда, копии работ самого мастера стругать пошли. Такие фигурки кой-как продавались. И то, если на подставке к примеру указано: «Медведь-балалаишник. Копия известного шегевра Мастера-Проши». Такую безделицу нет-нет да возьмут за двугривенный. Да и то с оговоркой:
- Хотел я доченьке подарок ко дню Ангела сделать, настоящий Прошин шегевр найти, да иди ты - сыщи! Весь Петербург, как с ума сошёл! В очередь к нему даже не записывают, не гляди, что я сам-то штабс-капитан в отставке…

   Спустя месяц, снял мастер хорошую мастерскую на Аптекарском острове, нанял пяток подмастерьев, да и запил.

   Оно сказать, и делать-то уже ничего почти не надо было, токмо клеймо из дубового ларца вынимай, да ставь – всё остальное подмастерьи сами могут. Поначалу мастер ещё захаживал в мастерскую: поглядит, покряхтит, указания даст: «Тут вот поглубже! А тут вот поосклабистей рожу-то у льва выводи…» Да и то, сказать, делал это, не приходя в сознание. А посля так вообще указания почти не давал, или так – совсем в общих чертах: «Ну, ты это… Того! Эдак вот давай… Ну, ты понял!» А потом и вовсе на дому клеймить изделия начал. Они к тому времени со старухой уж хороший флигелёк на Васильевском прикупили. Горничную завели, кухарку – от старухиной стряпни у мастера давно уж оскомина была…

   Старуха попервоначалу терпела. Иногда только спрашивала: «Ну, ты сколько пить-то собираешься?» А потом и браниться начала. То на пьянство напирала, то на то, что мастер совсем уж не мастер стал – ремесленник в лучшем случае, такую, дескать, дрянь за шегевры гонит, именем своим совсем не дорожит.

   Ну, начала и начала! Чего с дуры-бабы возьмёшь? Ни хрена она в художествах не смыслит. Сперва терпел мастер, только рукой махал, да квашеной капустой старухину брехню закусывал, а потом, так и не вытерпел. Купил новую квартиру у Банковского моста, да и съехал туда от неё. Только «счастливое клеймо» забрал, да любимую горничную, что ему в дочки годилась. Ну, а какой резон со старухой-то жить, которая мало того тонкой души мастера не понимает, да ещё и пятый десяток разменять успела?!

   В общем, долго ли коротко ли, вышел мастер из запоя. Глядит вроде чегой-то не так. Ни кто не бранит, не пилит. Дела до него вроде никому нет. Зина - бывшая горничная, а таперича Зинаида Палана, конечно девка хорошая, и выпить поднесёт, и похмелиться. И ласковая, вроде, и улыбчивая, а всё рано какая-то не такая. Холодная, что ли? Да и с чего бы ей шибко горячей-то к мастеру быть, когда он, старый пень, уж сорок пятую весну намедни сбагрил?

   Одно время пробовала Зина какие-никакие душевные разговоры с мастером вести. Ну, там повосхищается очередным сюжетом, а чаще творческой задумкой, коих у мастера прорва всегда была – по пьяни особенно, а потом обхватит за шею, чмокнет в щетину, да скажет томным голосочком:

- Ка бы, Прошенька, нам с тобой обвенчаться в этот год? Устала я приживалкой жить, изнемогла вся…

- Да, как же мне с тобой обвенчаться, коль венчан я уже со своей старухой? – ответит мастер, да плечами пожмёт. – Какой же это поп нас с тобой обвенчает?

   Да и то невдомёк мастеру, с чего это Зиночка изныла вся? Едва успевает по шляпным салонам, да ювелирным магазинам разъезжать, да счета мастеру привозить.

   Ну, Зина, на счёт венчания, видно и сама вскоре поняла, что промашку дала, больше с этой глупостью к мастеру не лезла. Токмо завещание на неё нет-нет да попросит составить. Для этого-то дела, как известно, никакой поп и не нужен.

   Сидит мастер, в халат завернувшись, ёжится в бликах огня, что в камине подёргивается, нет-нет, да обожжённый шустовским коньячком рот, морсом клюквенным полощет. Зинки нет. В доме пусто. На душе только - кошки скребутся. Да вроде и не кошки уже, а чего-то погаже. Пригляделся мастер, зенки протёр, а вон-ты чего: из-за камина пара бесов морды щерят:

- Да, гони ты её прочь, печаль тоску! Опохмелись маленько, завещание составь, да айда к нам! Мы тебя уж давно заждались! - Хихикают, проклятые, да хвостами щёлкают. – Знаешь, как у нас тут весело?!

   У мастера ажно остатки похмелья вылетели, да всего будто жаром адским окатило.

   Вскочил он, халат скинул, да опрометью к бюро, где ларец с ассигнациями стоял. Рассовал деньги по карманам не считая. Серебро ссыпал, да прочь из дому – извозчика зовёт: в ихым-то экипаже Зинаида Палана опять по магазинам изволила отправиться.

   Велел ехать в сиротский дом, что на Лиговском. Вспомнил мастер своё обещание, мол, как только деньги заведутся, не поскупится, свезёт с барышей детишкам подарочки.

- Да, как же это меня угораздило-то? – Думает он в пролётке на булыжниках подскакивая, - И ведь сколько пропил, а ни разу о том и не вспоминал. Ладно, бесы напугали, а то бы так и укатил к ним «веселиться» на веки вечные…

   Однако на свежем воздухе отпустило мастера маленько. А, как Фонтанку проехали, так и совсем успокоился Проша-мастер. Даже повеселел. Да вот незадача, едва к «Пассажу» подкатили, толпа цыган на дорогу вываливает. С гитарами, с бубном, да с медведём. Вот уж у них и поднос с рюмкой водки невесть откуда выскочил:

- К нам приехал, к нам приехал!...

   Мастер сперва их даже не слушал, на медведЯ загляделся, он вообще по медведЯм большой специалист был, больно они ему удавались.

- Вот это сюжет! Ба, да как же это я раньше-то не докумекал?! «Медведь с цыганами»… Аль "Цыгане с медведём", - да один хрен! Это ж всем шегеврам шегевр могёт быть!!!

   ПрыгнУл он из пролётки, сунул косолапому конфетку, а там и рюмку с подноса зацепил. Шмякнул её о мостовую, положил цыганам, туда, где она стояла два червонца за оказанное уважение, да и сам не заметил, как в пляс пустился:

- Бида, манга, ромалэ! Бида манга чавалэ! – носки сафьяновых сапог так сами и вылетают, каблуки так и цокают по булыжникам.

   Ну, потом, как водится, поехали в номера. Сперва кутили с цыганами, да с какими-то купчиками. А посля, как мастер совсем на одну цыганку запал, Лялю, кажись, да отдельный кабинет затребовал, случился у него с собутыльниками конфликт. Пря даже! Один ухарь – купецкий сынок, вишь тоже в Лялю втюрился. Ну, кулачищи-то у мастера трудовые, больше чем головка у цыганки Ляли. За купчика дружки его торговые вступились. Тут уж до стульев, до канделябров дошло. Потом вроде один из цыган, что за мастера был, нож из-за голенища выхватил, а дальше-то… И не вспомнить ничего. Нет-нет только из общей круговерти головы бесячьи опять вынурнут: ржут, да копытами к себе манят.

   Очкнулся мастер в тех же номерах, когда уж светало. Тихо вокруг. Рожа разбита, ляжка порезана. Одно хорошо, бесов больше не видать. Токмо сидит за столом полицмейстер, усищи поглаживает, да тяжело вздыхает.

- Ну и покуражились, это Вы вчерась, Прохор Силыч! Не хорошо, не хорошо, голубчик. Одних прямых убытков хозяин номеров Полозов на пятьсот целковых насчитал. Да ещё поножовщина, да побои… Нехорошо-с, нехорошо-с…

   Пошарил мастер по караманам, где ассигнаций не меньше чем на тыщу топорщилось… Ну хоть бы на смех пятак остался?!

   Вытащил он кредитную книжку, выписал хозяину «весёлого дома» вексель на семьсот рублёв. Стянул с пальца перстень с рубином, полицмейстеру, тихонько в карман сунул:

- Не побрезгайте, Ваше-благородие…- Шляпу кулаком выбил - выпрямил, к дверям поплёлся.

   Полицмейстер перстень рукавом потёр, бережно обратно в карман кителя сунул:
- Токмо из уважения к Вашему таланту, Прохор Силыч… Эхе-хе-хехе…

   Через день, а может через два, вспомнил мастер про другой свой зарок: про церкву на Выборгской. И то сказать, что её уж к тому времени поставили. На убранство только собирать продолжали. Поехал он в свою мастерскую на Аптекарскый, так как дома посля того случая с цыганами большие суммы держать всё ж опасался.

   Ну, приезжает, подмастерьи, конечно шибко удивляются, расшаркиваются. Глянул он на ихи художества: аж ахнул. Они уж вообще до того обнаглели, что чуть ли не нетёсаны чурбаки за готовые «шегевры» выдают, да ещё коряги каки-то…

- Это чего за балаган?! - Орёт мастер, - Што за кикиморы у вас тута наставлены?!

- Дак, это Ваши, Прохор Силыч, шегевры всё,- отвечают подмастерьи, да перемигиваются. – Вона Вы сами давечас, оклеймить всё изволили.

- Да я, растуды вашу мать, вас самих сейчас оклеймлю! – Не отступает мастер. Хотел уж рыла подмастерьям для острастки расквасить, а они ему какой-то чурбак под нос суют:

- Извольте взглянуть! Скульптура «Задумчивость». И вот ниже значится: «августа 12. Года 18…., исполнил Мастер Проша»…

   Шандарахнул мастер «Задумчивостью» по полкам, где другие художества «задумались», а подмастерьи чурбак поднимают, отёрли, на место поставили и говорят:

- Зря Вы так, Прохор Силыч! Хорошая шегевра. За неё купец Козулин четыреста рублей даёт… Товар уже, можно сказать, продан. Хорошо ещё, что ничего не поломалось – ломаться поскольку нечему.

   Мастер как про рубли-то услышал, вспомнил, зачем приехал. Плюнул только в подмастерьев, да к сейфу бросился.

   Открывает он сейф, а там… Ну, не то, что мышь повесилась, а лежит трёхрублёвка. Да меди – копеек двадцать…

- А где же, канальи, гонорары? Я вас, мошенники спрашиваю?!

   Подмастерьи токмо плечами пожимают, да переглядываются.

- Дак, приезжала нонче опять Зинаида Палана. Все гонорары и подмела.

- Кто приезжал? – Переспрашивает мастер.

- Так, она, кормилица наша и была давеча. Они прежде лишь изредка наведывались – дела проверить, да наличность забрать. А как Вы с цыганами погулять изволили, так второй день, как на службу приезжает. Вчерась всё без остатку. А нонче, вот три с мелочью нам на пропой оставила…

   Вышел мастер чернее тучи. Даже возницу отпустил, пешком пошёл. Идёт - кручинится. И не то, что ему шибко денег жалко, иль на Зинку больно осерчал. Шут бы с ними! А чегой-то ему старуху свою вдруг жалко стало.
    
   «Как никак, 25 годков вместе прожили, – думает мастер. - Ну, хочь бы и сорок три уж ей. Да и я ведь не мальчик. Как она там без меня, горемычная?» Ну и за погубленный талант, за искусство на чурбаки променянное, тоже малость обидно.

   Однако к старухе своей мастер не пошёл. Решил вернуться в старую каморку на Столярном: новую дорогу в искусство торить. Благо «счастливое клеймо» при нём было. Про «МедведЯ с цыганами» даже не вспоминает. Ангелы ему мнятся, коими алтарь в церковке украсить можно; или вон хоть ребятишки с салазками, кони дивные, – «Всё, что за них не выручу – в сиротский дом передам, - прикидывает мастер, - не то, на худой конец, хошь вон нищим раздам».

   Эдак он наконец добрёл до Столярного. Поднялся на второй этаж, отпер старую каморку, вздохнул, огляделся. Ну а там и снял с гвоздя фартук, на руки плюнул, да за работу принялся.

   Долго ли, коротко ли трудился мастер: пилил, буравил, фуганком стругал, ан ничего не выходит. Вернее выходит, да такая несусветная чушь – не много лучше, чем у подмастерьев на Аптекарском. Совсем, видать, руки отвыкли. Одна только кукла более-менее, да и то не весть чего: парень – не парень, леший - не леший, недоразумение одно. «Счастливое клеймо» всё же приложил. Тоже, скорее, по недоразумению. Вертит мастер куклу в руках и так и сяк. Чего-то вроде не хватает. А потом воткнул в дырку от буравчика щепу – ну вроде вместо носа, самому энда смешно стало. Да в форточку и выбросил с досады.

   На тот случай под окнами проходил итальянский шарманщик. Поднял он чудо куклу, да - под плащ. Болтали потом, он за неё у себя в Милане цельный театр отгрохал. Навродь - кукольный. Врали, конечно! Чего петербургским сплетникам с пьяну не пригрезится?!

   Ну, а мастер, посидел маленько на табуретке, повздыхал, да опять за струмент взялся. Настырный оказался. В общем, ни дня ни ночи не замечает, даже не разгибается. Сколько дерева перевёл, страшно сказать! А ишь ты, через какое-то время, вроде опять форму нащупал: «задышала» заготовка, «отозвалась»! А как работа совсем закончена была, мастер аж взглянуть на неё боится, дыханье спёрло – волнуется шибко.

   Едва спину разогнул, к оконцу отвернулся, на подоконник опёрся - еле на ногах стоит.

   Только вот он в сумрак петербургский уставился, как вдруг по комнате опять дивный свет пошёл – совсем как в тот раз, когда Ангел «счастливое клеймо» подарил.

- Рад я за тебя, Прохор! Очень рад,– слышит мастер голос знакомого Ангела. – Рад, что вспомнил всё, рад, что дорогу обратно нашёл. К соблазну-то ведь широкие пути ведут, а к добру – узенькая тропочка – отыскать непросто. Не потеряй уж её в другой раз. Будь счастлив!

    Молвил Ангел и крылами махнул – растаял. Один свет в комнате остался – рассвело уж совсем. Глядит мастер, а на столе вновь ангел из дерева, тот самый, как в первый раз! Ох, и искусно выточен!

   А тут и жена его входит:

- Ну, ты, что же это, Проша, кушать-то не идёшь? Я шанешков твоих любимых спекла, остыли уж, поди.

   Улыбнулся ей мастер, как уж давно не улыбался. А потом глянул на резного ангела, аж просиял от радости:

- Надо же! Всё на месте! Вернулось всё… И примерещится же такое!

   Взял он фигурку ангела, поставил на  лучшее место. Стоит - любуется. Да зачем-то рукой в карман фартука залез… Гля! А там «счастливое клеймо»! Вот те раз! Почесал мастер темечко, покряхтел. А потом зачем-то записочку нацарапал: «Ставить токмо опосля моей смерти». Палец приложил, да вместе с клеймом в шкатулку записочку и прибрал:

- Хорошая вещица, да соблазнов от неё больно много!

   Так говорят, сколько прожил ещё, больше и не доставал «счастливого клейма». Зато, как помер, работы его и в сам деле больно прославились. Ну, да ентим в Россее разве ж удивишь кого?
                2015