Душа

                С к а з к а

                (Для зрелых детей и незрелых взрослых)

Давно это было. И так давно на Руси это сталось, что ныне и матушка Земля стала иной, и Мир её изменился до неузнаваемости. А содеялось это ещё в те времена, когда не стали уже править людьми их старейшины, а начинали вершить власть над людьми вожди, а следом — первые князья и цари. Тогда ещё старая, языческая вера в богов была столь крепкой, что даже первые славянские князья искренне следовали обычаям своего народа и обрядам его. Но тогда не рабами божьими, как ныне, назывались русские люди — тогда они считали себя детьми бога. И это для них было важно.
А боги были вот какие: Перун — громовержец, Мать-Сыра Земля — богиня плодородия и Даждьбог. Были и другие боги... Но Даждьбог был одним из главных богов древних славян — предков наших — бог плодородия и солнечного света. Этот бог замыкал зиму и отмыкал весну, а также являлся предком русских людей — от князя до земледельца.
Худо-бедно, но крепкая вера в богов своих, да следование обычаям и обрядам народа своего, были тогда князьям опорой их власти. А вера, честь и справедливость ценились людьми больше, чем сама жизнь!
Но вдруг явился в те времена — в жизнь людей, в род их — злодей и душегуб в образе человеческом… И долгое время тот злодей наводил на всех страх и ужас — не только тем, что убивал людей ради грабежа и наживы, но ещё и ради вида крови и мучений жертв своих! Такой вот был душегуб… И называл он себя именем Пагуба. Так и люди его называли.
…И жаловались люди князю своему. На то князь за поимку или голову злодея большие посулы, награды и почести обещал. Посылал и воинов своих — изловить злодея. Да только от того в княжестве злодейств не поубавилось, а свирепость злодея стала ещё больше, — уж который раз находили люди подкинутые к их домам головы тех смельчаков, кто злодея Пагубу выследил и одолеть пытался. Да что уж о тех смельчаках говорить — даже самому князю грозил злодей расправой!..
Но ещё не случалось в пути жизненном такого, чтобы не стало злодейству конца — конец злодейству всегда был, есть и будет. Ибо оно, злодейство, противно самой жизни людей, при рождении взявшими жизнь от жизни — под Солнцем и звёздами — на земле своей.
Жизнь нашу и без того тяготит гнёт роковых случайностей, лишающих жизни. А к ним ещё и болезни смертельные, и гибель в войнах с врагами Отечества своего… Ко всему и Воля Разума Высшего есть, определяющая естественный уход из земной жизни. Той Волей и злодейству всякому, в любой час,  казнь уготовлена. И это знать важно…
И случилось то, что рано или поздно случается с каждым: однажды человек замечает, что большая часть жизни уже прожита, а оставшаяся часть жизни тревожна во мраке дальнейшего пути. И тогда в один из дней или ночей вселяется в человека вопрос: «Во имя чего я делал всю жизнь то, что делал?». Если на этот вопрос ответ есть добрый, то человек встречает старость и конец жизни успокоенным. А если такового ответа нет, то человека начинают одолевать беспокойство и безумный страх того, что позади черно, а впереди ещё чернее. И с этим страхом человек становится либо ещё более опасным безумцем и злодеем, либо, в лучшем случае, по крупицам обретает мудрость для Души своей. А уж при свете её ищет выход к раскаянию, к успокоению, — порой даже наощупь ищет. Но при этом неизбежно натыкается памятью и сознанием на боль душ других людей, обиженных или попранных им в своей невинности…

…В те времена жил в глубоком и древнем лесу седовласый, седобородый старец — отшельник, Духовный Отец людей, почитаемый всеми — от крестьянина до князя. И был он хранителем вековых мудростей и таинств  — кудесник, целитель ран, недугов Души и тела. Жил старец в высеченной в горе пещерке, жил уединённо, как и полагалось тогда мудрецам —  искателям истин, как в Мире земном, так и в познании истин и законов  Вселенского Мироздания. И всякому — ни малому, ни старому — не отказывал старец в помощи. И ценили за то его люди, и дорожили им…
…И вот однажды ночью, среди буйных ветров и дождей, постучал в дверь и вошёл к старцу, в его пещерку, тот злодей и душегуб в образе человеческом. Упал злодей на колени, затряс косматой, чёрной головой и стал истово молить старца осветить ему во тьме остаток пути жизненного — духовным светом осветить. Покаянными слезами плакал при этом, исповедуясь и каясь во множестве бед сотворённых, во множестве душ погубленных!
Выслушал его старец. Задумался. И такие слова молвил:
— Знаю я тебя. От людей о тебе наслышан, которые от твоих злодейств в горе и страхе день и ночь живут. И имя твоё знаю — Пагуба ты…
Опять задумался старец. И внимательно глядел он в глаза плачущего злодея — наблюдал в них искренность исповеди и надежду на Мудрость его, к которой явился злодей с покаянием.
И вопрошал старец:
— А скажи мне, Пагуба, кто есть отец и мать твои?
Теперь, в свой черёд, и злодей Пагуба над вопросом задумался. И от-ветствовал он:
— О том не ведомо мне… В лесах мрачных я жил. То ли потерянным, то ли подкинутым  в тех лесах, средь зверья всякого, оказался. Долго так жил:   по-звериному выл, по звериному рычал, по-звериному пищу добывал… Даже язык зверей и птиц понимать стал. А язык человеческий познал лишь у разбойников, которые в тех лесах изловили меня да силой жестокой служить им заставили. И ничего хорошего от людей не ждал я для себя. Потому и мстил людям, потому и губил их.
— Но что же привело тебя ко мне, — вопрошал старец, — что подвигло тебя на покаяние  — с надеждой на помилование в дальнейшую жизнь?
И отвечал Пагуба:
— Страх моей жизненной дороги в черноте, страх мести той черноты за погубленные жизни. В черноте пути последнего, — где нет света Души потерянной, — есть неизвестность великая! А неведомое — всегда страшно! И в этом страхе всегда чудится, что кто-то невидимый и Великий глядит из чёрных небес на меня и неведомое наказание готовит!..
И вот пришёл я к Мудрости твоей, старче: научи меня обрести Душу, дабы свет её, хоть и слабый теперь, по милости свыше светил мне Надеждой на прощение — на прощение и людей, и Того, кто в Небе бесконечном над нами властен.
— А скажи мне, Пагуба, — опять вопрошал старец, — ты во все двери стучишься, когда к чужим людям в дом входишь?..
И смутился тот от вопроса такого — от вопроса простого… Голову склонил:
— Нет, старче. В эту ночь дверь жилища твоего — за всю жизнь мою — была первой, в которую постучал я… В остальные — вламывался…
И третий раз задумался старец, выслушав злодея.  Долго хмурил белые брови да долго в раздумье покачивал серебряной головой, глядя на коленопреклонённого изувера, с великой надеждой глядевшего на него.
Наконец, молвил такие слова:
— Вот постучал в дверь — и отворил я тебе… Вот постучал в дверь — и я тебя выслушал, плачущего… Но разве слушал бы я слова твои слёзные, покаянные, кабы ты в жилище моё, как и к другим, силой вломился?!.. Истинно говорю тебе: эта первая, отворённая тебе дверь, в которую постучал ты с миром да в которую с миром впустили тебя, и дала тебе позволение шага — для обретения Пути Нового!
Истинно говорю тебе: много людей невинных загубил ты, а потому нелегко обрести то, что давно потерял ты. Да и отыскать, знаю я, не пытался, ибо нужды в том, до сего часа, не видел. Я о Душе твоей потерянной говорю… А нужды в ней, в Душе твоей, потому у тебя до сих пор не было, что без неё легче людей тебе губить было — их Души жизни земной лишать… А каково им было?! Ведал ли ты?! Как тем людям жить хотелось — разве думал ты, душегуб, когда губил их?!
Но… будь, что будет… — решился старец на дело зыбкое. — Не всякой птице дано во тьме ночи лететь от холодов в часть света, где тепло; не всякой птице дано с весной и обратно лететь, возвращаясь во тьме ночи... Да ведь летят же… Ибо к дому своему летят и находят его даже во мраке ночей, чтобы лишь там, под родным небом, птенцов плодить, род продлять… На том законе и твоей Душе дам Путь найти дом в сердце твоём. Ибо сам ты, без света и тепла духовного в сердце своём, не отыщешь Путь к ней — Душе своей… 
И вот тебе, Пагуба, сказ воли моей: с божьей помощью поищу средство, чтобы помочь Душе твоей отыскать тебя. А как отыщет она тебя, тогда уж пытаться стану устроить её в сердце твоё, яко в дом родной. Негоже это, когда Душа — бездомная, неприкаянная!
Да боюсь — не поймут, осудят меня люди за содействие тебе… Да и боги, боюсь, осудить могут… Но ты знай и помни: ни тебе, душегубу из плоти человеческой, помогаю я в прощении… На то нет моей доброй воли! Я пытаться стану помочь прощению Души твоей — утерянной или загубленной тобой. А на то есть воля Надежды — через святость и молитвы мои… Она — Надежда на прощение Души — у всякого быть должна. И это важно.
Теперь иди с миром и спи с миром. А утром, когда Ярило-Солнце первыми лучами станет целовать Землю-Матушку нашу, приходи ко мне — и начнём…

…Утро вечера мудренее, — а уж ночи мудренее и подавно, — утром, как и сталось по уговору, когда Ярило-Солнце первыми лучами стало целовать Землю, явился злодей Пагуба к старцу. А тот уже поджидал, сидя в рубище, сидя с посохом, на камешке у пещерки.
И поднялись они на гору, где Солнце к живому ближе. А на той горе отыскал старец цветок нужный и говорит:
— Вот цветок перед тобой. Имя ему — Перуника. Это цветок богини радуги, любимый цветок Бога Перуна… Вот тебе хлеб и вода. Оставайся здесь и наблюдай Перунику — под солнцем и звёздами наблюдай. А через семь дней и ночей придёшь ко мне да поведаешь: что видел, что слышал, что чувствовал и пережил. На том покидаю тебя…

…А через семь дней и ночей явился Пагуба к старцу, пал на колени перед ним да с просветлёнными глазами стал рассказывать: что видел, что слышал, что чувствовал и пережил.
— А видел, слышал и чувствовал я чУдное, — рассказывал просветлённый Пагуба. — Как в первый день поднялось выше Ярило-Солнце, выпрямила, после ночных ветров и дождей, стебелёк Перуника, потянулась к солнышку да распустила шесть своих лилово-голубых лепестков!.. А средь них — золотые волоски, как маленькие молнии!.. И радужный был весь цветок, словно малый осколок самой радуги или отражение всех цветов её! И так залюбовался я красотой Перуники, её формами причудливыми, что перестал замечать, как любоваться цветком приходили и прилетали не только звери, птицы и мотыльки всякие, но даже вода и ветер любоваться цветком явились, которые затем разнесли созревшие семена по всей горе и по всей земле! А когда на седьмой день очнулся я из забытья — вся гора и долины окрест были в цветах, словно в огоньках-огнецветах! Я ничего красивее в жизни не видел!
А звери и птицы, слышал я, рассказывали мне и друг другу такую легенду. Будто однажды разбилась радуга в небе, а осколки её упали на землю…  Вот из этих осколков малых и проросли на земле цветы Перуники, похожие своим цветением на саму радугу!.. И верил я зверям и птицам, ибо похоже на правду было! Но теперь даже людям верю, что это любимый цветок их! Теперь Перуника и моим любимым цветком стала!
Но хитро усмехнулся старец:
Так ведь ты иных цветов не наблюдал… Как же можешь ты избрать для себя любимый цветок из тысячи других — непознанных, красоту которых теперь без труда познать и сравнить сможешь? А после того, не ровен час, и  Перунике изменить…
Но крутнул просветлённый Пагуба головой:
— Нет, старче, не для того Перуника, первой из цветов, свою красоту мне открыла, чтобы изменил я её красоте! Через её красоту я иным стал! Через её красоту я иными глазами Землю нашу и Солнце наше увидел! Так ведь и ты, старче, даром, что ли, меня именно с Перуникой свёл?.. — И тоже хитро улыбнулся: — Эге-е-е… Недаром ведь!.. За то благодарю тебя, старче!
И коротко засмеялись оба, единые теперь в смысле сотворённого, — и Душа Пагубы, через лицезрение им красоты увиденной и понятой, первый раз услышала зов его сердца откуда-то из дальних далей, где ютится всё лучшее, людьми утерянное.
А старец, опять став строгим, вновь распорядился:
— Теперь ступай с миром и спи с миром. А утром, как и прошлый раз, когда Ярило-Солнце станет целовать первыми лучами Землю-Матушку нашу, опять явишься ко мне — и продолжим…

… Утро вечера мудренее, — а уж ночи мудренее и подавно, — утром, как и сталось по уговору, когда Ярило-Солнце первыми лучами стало целовать Землю, явился злодей Пагуба к старцу. А тот уже поджидал, сидя в рубище, сидя с посохом, на камешке у пещерки.
И опять поднялись они на гору, где Солнце к живому ближе. А на горе, среди цветов Перуники  и трав разных, указал старец на простор, где в земле, спрятанные в травах, ютились гнёзда птичьи. А поблизости — дуб могучий. И сказал старец:
— Вот место, где найдёшь ты гнездо жаворонка степного. У нас его ещё Джурбаем кличут. По песням его узнаешь… Птицу эту роды наши славянские очень почитают! А покровителем жаворонку и другим певчим птицам приходится юноша-бог, бог любви — Лель…
Вот тебе хлеб и вода. Оставайся да наблюдай за гнёздышком — под солнцем и звёздами наблюдай. А через семь дней и ночей придёшь ко мне да поведаешь: что видел, что слышал, что чувствовал и пережил. На том покидаю тебя…

…А через семь дней и ночей явился Пагуба к старцу, пал на колени перед ним и с просветлёнными глазами стал рассказывать: что видел, что слышал, что чувствовал и пережил.
— А видел, слышал и чувствовал я чУдное, — рассказывал просветлённый Пагуба. Как поднялось выше Ярило-Солнце над горою, нашёл я гнёздышко жаворонка степного — по его пению нашёл. А в том гнёздышке — семь птенцов из яиц проклюнулись!.. И видел я, как родитель их то гнёздышко вить, обустраивать продолжал — из травинок сухих, тонких веточек да конского волоса. А следом и камешками мелкими для прочности обложил. А родительница тем временем телом своим птенцов согревала.
И только закончил жаворонок работу, тут же взвился в небо, а в лазури его заискрился на заре в лучах солнечных да покрыл песней радости просторы великие! А пение его чУдным было! Сила и красота в том пении — несказанные! В ту песню жаворонок мой чудесным образом голоса и других птиц вплетал, но уже сильнее и полнозвучнее! Песня светлая, серебристая — на все лады с переливами! Я такого пения раньше не слыхивал — глух был словно!..
А после песни радости своей, стал жаворонок улетать за пищей птенцам. Жучков, паучков, личинок всяких приносил. И так летал, носился он бесчисленное количество раз! А подружка его тем временем птенцов в гнёздышке согревала, берегла. А когда жаворонок из сил выбился, то за пищей птенцам мать их носилась. И теперь отец-певец, в свою очередь,  гнёздышко грел, берёг.
И такое каждый день случалось — и песни жаворонка чУдные и труды их дружные… И удивительно мне было, что даже ночами взлетал мой жаворонок к звёздам, чтобы из неба ночного, пением своим серебристым, сердце слышавших ублажать!
Но вот однажды, на заре утренней, засмотрелся я в небо лазурное, который раз красотой песни жаворонка моего заслушался. А тут и — беда!.. Спустилась змея с дуба ближнего, подкралась к гнёздышку — птенцами насытиться. Забилась мать их в тревоге, — птаха малая, птаха слабая, — сшиблась в смертном бою с гадюкой, да от слабости своей вскрикнула. И — подхватился я, на выручку кинулся! Ухватил гадюку и — оземь её!.. Удавил следом! Да успела, подлая, зубами ядовитыми в руку меня укусить...
Упал я у гнезда жаворонков, попил, старче, водицы твоей напоследок и… смерь встречать приготовился. Уж и глаза закрылись в беспамятстве…
…Как вдруг очнулся я к полудню. Глаза открыл. Сил в теле нет. Солнышко светит… Кругом — Перуники цвет… А на груди моей, у бороды самой, жаворонок мой сидит и молча мне в глаза смотрит. Долго ли, коротко ли так было — трудно сказать... Но силы в меня влились, и — поднялся я, старче!.. А жаворонок — опять в небо лазурное!.. И — ну петь оттуда мне песнь радости и красоты! Растолкуй, старче, как такое могло случиться, что не умер я, что живой  у ног твоих на коленях стою, жизни радуюсь? Не колдовство ли твоё тому причиной? Коли так — благодарю тебя, старче!
Усмехнулся в бороду старец:
— В нашем народе славянском поверье есть… Когда болеет человек, — между жизнью и смертью мается, — к нему, случается, жаворонка в дом приносят, на грудь сажают. А люди ближние наблюдают: если жаворонок в глаза смотрит немощному — выживет, если голову отворачивает — умрёт. Выходит, добром за добро твой жаворонок с тобой расплатился. А что водицы моей пред погибелью попил — это верно ты сделал… Водица моя не простая… Да ведь водица простой и вовсе не бывает… Даже добрый наговор на воду — исцеляет, недобрый — губит. А то, о чём поведал ты, опять порадовало меня! Не зря семь дней и ночей на хлебе и воде жил ты…   
И вновь, как и прежде, распорядился:
 — Теперь ступай с миром и спи с миром. А утром, как и прошлый раз, когда Ярило-Солнце станет целовать первыми лучами Землю-Матушку нашу, опять явишься ко мне — и продолжим…

       …Утро вечера мудренее, — а уж ночи мудренее и подавно, — утром, как и сталось по уговору, когда Ярило-Солнце первыми лучами стало целовать Землю, явился злодей Пагуба к старцу. А тот уже поджидал, сидя в рубище, сидя с посохом, на камешке у пещерки.
А уж на этот раз увёл старец злодея Пагубу в чащу лесную, где и небо не проглянется и света солнечного мало. А уж ночи такие чёрные, что даже звёзд не видать. И подошли они к логову волка и волчицы с детёнышами.
И говорит старец Пагубе:
— Вот тебе хлеб и вода. Оставайся да поживи здесь — за волком с волчицей наблюдай, за выводком их… А через семь дней и ночей придёшь ко мне да поведаешь: что видел, что слышал, что чувствовал и пережил. На том покидаю тебя…

…Но не через семь дней и ночей явился Пагуба к старцу, а через двадцать семь… Пал на колени перед ним и с просветлёнными глазами стал рассказывать: что видел, что слышал, что чувствовал и пережил.
— А видел, слышал, чувствовал и пережил я чУдное, — рассказывал с просветлённой озабоченностью Пагуба. Как и велено было тобой, остался я у логова волчьего. Стал дожидаться их с охоты.
Да ведь я, — как при встрече поведал тебе, старче, — долго в лесах, средь зверья всякого, жил. Язык их понимал и повадки. Потому страха моего, пред волками, особого не было. Мне даже тропы их главные ведомы были.
Волки, старче, не любят и боятся всего нового, — продолжал Пагуба со знанием дела. — С другой стороны, им хочется новое понять. Так и живут с этим раздраем. Поэтому, для начала, нужно было их к запаху своему приучить. Стал ждать — лежал неподвижно, сидел  неподвижно. И вот — встретились…
…В полдень возвратились они с охоты — матёрые волк и волчица. И когда они меня увидели, волчица остановилась, а матёрый пошёл прямо на меня! Близко подошёл — и смотрит… Прямо в глаза смотрит! Я обмер — никогда такого страха не ведал! Когда на коротком расстоянии такой матёрый зверь, как волк, смотрит тебе в глаза — чувства и ощущения не передать!.. Я без оружия — и волк это знал, они запах оружия хорошо знают. Да ведь мог же я, на худой конец, дубинкой или палкой овладеть — в лесах этого добра валом. Но от оружия человек, по себе знаю, дерзким и наглым делается. С оружием он идёт на риск, на ухудшение дела задуманного — в ущерб ему. И ещё знал я: от зверя убегать — хуже ничего нет, всё равно догонит. Так и стоял он, волк матёрый, — смотрел, смотрел на меня, потом рыкнул предупреждающе, развернулся и — на тропу, к логову своему. Волчица — за ним. И спокойно ушли — воплощение гордости, силы и свободы. А я языком ворочать не могу, будто не ноги, а язык отсидел!
И так подумалось мне в тот час, что испробовал меня матёрый — как поведу себя. Увидел, что нападать я не буду, а убегать тоже не собираюсь, и — принял меня, как достойного.
И после этого стало возможным с ними ходить. Они идут, и я — на расстоянии — за ними. Куда они — туда и я. Где стали — там и я засну. Однажды  заснул и слышу — будто вода по бурке журчит… Дождь, думаю. Выглянул, а матёрый с поднятой ногой стоит… Пометил, значит, меня…
Пагуба помолчал — припоминал что-то.  Теперь заговорил задумчиво, с некой грустью в голосе.
— Это была особенная волчья семья, не часто повстречаешь такую. Старшим там был волк-старик. За ним пара матёрых — волк и волчица — отец и мать. Затем трое переярков — выросшие молодые волки прошлых лет. А уж за ними — волчата.
Старик уже не охотился, на пригорке лежал — с него обзор хороший, издалека видно. Волчица приносила ему еду — отрыгивала мясо после охоты (желудок волка такую особенность имеет). Но так старика кормила не только матёрая волчица, а ещё один молодой волк из переярков. Этот молодой волк — он и меня подкармливал…
 Ногу я однажды повредил, лежал, не мог сопровождать их на охоту. Когда стая возвращалась, этот молодой волк подойдёт, в глаза посмотрит и — рядом со мной мясо отрыгнёт… Я его за это Братом назвал. Высокий такой, светлый — намного светлее остальных. И характер очень хороший. Между молодыми часто бывали игровые драки. И в них мой Брат всегда побеждал. Но при этом сам драк никогда не затевал.
Словом, приняли меня волки. Ведь я на охоте с ними не лишним был — и помощь мою оценили… Ещё они поняли, что моё присутствие обеспечивает им спокойную жизнь от людей. А ведь люди на волка и капканы, и ловушки ставили, и стрелы арбалетов настигали их, неся смерть. Я же тому препятствовал, как мог.
И ещё понял я, старче, что обычаи среди волков благородные. Когда хорошую добычу завалят, — оленя зрелого, — не только сами насытятся, но  накормят щенков и суку, которая после родов не охотится… А остатки добычи закопают — кладовые, на случай голода, сделают — и могут сутками отдыхать, валяться. Отношения в семье волков хорошие. Переярки — молодые волки — удивительно заботятся о щенках. К старику тоже все подходили, вылизывали, блох выкусывали — блошили.
Молодые волки частенько дерутся, определяют своё главенство. Сначала до крови доходит, а потом, как у взрослых, свирепость переходит в ритуал некий: могут клыки показать, схватить — но царапины не останется. И это очень важно для них. Для меня же — удивительно!
Теперь Пагуба заговорил с неким азартом, помогая жестами рук и движением тела. Так повествуют свои приключения бывалые охотники после охоты.
— Как они охотятся — наука особенная! — загорелся он глазами. — Вот старик-волк вскакивает, садится и начинает подзывать других. Они трутся носами, обнюхивают друг друга, нюхают и воздух. Матёрый разворачивается, уходит на пятьдесят шагов — прислушивается, вострит чутьё. Возвращается. Опять трутся носами, в глаза друг другу смотрят, вроде как совещаются и — уходят на охоту.
По тропинке спустятся, остановятся — опять смотрят в глаза… Потом расходятся. Обязанности на охоте чётко распределяются: один лучше бегает — загоняет, другой, среди них, в засаде лучший — нападает. К примеру, волчица с дочкой уходят в лес — на опушку; матёрый атакует оленя и гонит, но кто-то оленю тропу перекрывает — пытаются направить, загнать его ближе к опушке. А там — волчица с дочерью вылетают… И — дело сделано, охота удалась!
Как они договариваются, кто где будет? Трудно сказать. Мне так показалось, что связь у них через взгляд. Посмотрят так в глаза вожака — разворачиваются, идут куда надо и делают то, что нужно делать в тот час.
У меня за время жизни с ними, такое тоже появилось. Вот я выхожу с ними на охоту, матёрый волк разворачивается, в глаза мне смотрит — и… я бегу куда надо… Потом оказывается, что я правильно себя направил, ибо закрыл тропу оленю…
А порой казалось мне, старче, что волки могут думать! На охоте без способности думать, зверь ничего не сможет. Даже волчат обучают охоте, как по писаному. Они делают расчёт своих действий и действуют направленно. Но на охоте что-то может сложиться иначе — изменить задуманное несколько раз… Но волки мгновенно изменяют свои начальные замыслы и мгновенно перестраивают их в ходе охоты… И дивился я такому!
Были и трагедии, — задумчиво продолжал рассказ Пагуба. — Одного переярка, за злобность его к своим, из семьи выгнали… Ещё — старик-волк умер… И это как раз то время сталось, когда волчата из логова выходят.
Волчата же рождаются в логове и вылезать не хотят. А логово своё волки всегда устраивают где-то в глухом месте — укромном. И вот все мы с вечера собрались там, кроме старика. На рассвете меня разбудил визг — волчата голодные… А мать-волчица почти сутки нарочно их не кормила, чтобы из норы выманить. Только заглянет к ним на минутку и — назад, ложится перед логовом. Старшая сестра — тоже. А остальные волки сидят вокруг, ждут в напряжении, как события. Мне уже накануне было видно, что волки волнуются, ждут чего-то. В конце концов, из норы мордочки появились — славненькие такие. И такой радостный миг был!.. Я вдруг поймал себя на том, что со всеми тоже поскуливаю от восторга!..
Мать-волчица подползла, лизнула их и назад вернулась. И тогда они решились. Вывалились оттуда всем выводком — карапузы, доковыляли к матери, присосались. А их все окружили — обнюхивают… И радостно всем!
И тут Пагуба даже плечами подёрнул:
— И вдруг все мы услышали страшный вой — просто жуткий! Было похоже, что там, на пригорке, что-то ужасное происходит. Подбежали туда — волк-старик сидел там… и выл… Какой-то душераздирающий вой отчаяния! А потом ушёл во тьму чащи — и всё… Повидал напоследок, так понял я, внуков-правнуков своих и — ушёл умирать в одиночестве, чтобы празднику новой жизни помехой не быть… И удивительно это было!..
Матёрый только через девять дней занял его место. А за то время никак не желал туда подниматься. Словно это какие-то их поминки были — объяснить не могу. И подумалось мне: запах смерти — это очень сильная вещь для волка.. Заранее они смерти не боятся — не знают, что такое смерть. Но запаха смерти — пока волк умирает, пока ещё не наступило окоченение — сильно боятся!..
И вдруг злодей Пагуба по-детски распахнул глаза к старцу.
— А что ещё удивительно, старче! — выдохнул он. — Матёрые волк и волчица верной любовью друг с дружкой свою жизнь живут! Не бросают друг дружку — лишь смерть разлучает их!
А ещё среди волков есть верность в помощи друг другу. Однажды они и мне жизнь спасли! Я с охоты с ними возвращался, а охота неудачная была. Целый день охотились. К вечеру волки уже еле ноги волочили, а я и подавно — сил никаких. И присел я под огромным валуном. И вдруг из-за камня этого — за моей спиной — медведь на дыбы встаёт!.. Так близко — даже дыхание его утробное почуял! Обернулся я!.. Но, убей, не помню сейчас: закричал ли я или медведь зарычал, но услышали волки и — бросились! Стали полукольцом, ощетинились, оскалились! Хотя один удар того здоровенного медведя мог любого волка вдоль и поперёк распороть. А волчица, тихо так, сзади его за пятку взяла… Тот «нежности» такой не ожидал, ничего не понял… От неожиданности ногой дёрнул, поджал — и, устыдившись как бы, ушёл вниз, под склон.
А ещё удивило меня, что своих волчат волки от человека не защищают — понимают, что лучше им остаться жить для продления рода, чем всем погибнуть в схватке с людьми. Этот ход жизнь волчья выработала уже от близости жизни с людьми и стычек с ними. Они знают, что люди опасны для них. От любого другого зверя волчат защищают, — от рыси, диких собак или других волков, когда война за территорию, — а вот от человека — нет…
И тут Пагуба улыбнулся воспоминанию:
— И ещё одна особенность закона волков удивила меня: не убивать домашних животных вблизи логова своего!.. Скот, который пасётся в границах волчьего логова, остаётся целым!.. Я сам видел: некоторые коровы подходили вплотную к логову с волчатами, но матёрые не трогали коров!..
Теперь Пагуба вздохнул горестно, склонил голову и стал говорить тихо:
— Вот всё то, старче, что видел я, что слышал, что прочувствовал и пе-режил, живя с волками. И понял я, старче, что лучше быть волком средь волков, чем таким человеком, как я, средь людей… Проклят я. И людьми  проклят, а теперь и сам себя проклял. Волки охотятся и убивают, чтобы самим выжить — так им звериной судьбой предназначено. Они ведь ни пахать, ни сеять, ни ковать, ни избы ставить не могут. А я, проклятый, убивал порой даже не ради грабежа и наживы, а утехи ради… Хотя, мог бы и пахарем быть, и сеятелем, и кузнецом, и избы ставить мог бы… К тому же, изначально, зверь и Душой не наделён свыше… Значит, убийство на охоте, ради пропитания или защиты себя ради, грехом называть не следует.
А вот мне, — вздохнул Пагуба, — так я думаю, Душа при рождении всё же была Богом дарована… А как же иначе, коль даже сейчас она откуда-то, из дальних далей, покоя мне не даёт! Вот и получается — дар Души был, да я, так вышло, стал губить её делами злодейским. Вот и оставила меня Душа — покинула, чтобы не сгинуть в сердце моём — как гибнет рыба в грязном озере, если не покинет его с разливами.
Ещё горестней вздохнул Пагуба, ещё горестней поник головой:
— Что делать, старче? Жизнь не мила мне — позади черно, а впереди ещё чернее! А света Души со мной нет! Нет и прощения людского… А милости князя — и подавно не будет… Одно осталось: к волкам вернуться или сгинуть в черноте пути своего — без света Души сгинуть…
Но молвил старец такие слова:
— Древние праотцы наши верно и честно поклонялись диким зверям. А из всех зверей волк был самым почитаемым. В те древние времена люди считали волка своим предком. Было даже поверье, что дитя человеческое, вскормленное волчицей, будет сильным и храбрым. И этот лютый, умный, удивительно пластичный зверь — воплощение гордости, силы и свободы — именовался древними людьми не иначе, как «Благородный волк».
И положил старец на голову Пагубы руку свою:
— Не тужи теперь — не напрасно же я тебя в волчью стаю жить направил… Вижу и верю: и ты с благородством, у волков перенятым, ко мне вернулся. Красота цветов, жизнь птиц и зверей диких — многому хорошему человека, Мудрость ищущего, учат. Таким образом, Мудрость ищущие, доброту, красоту и смысл жизни познать могут. А в глупости и злобе живущие — те сами в себе истлеют, перегниют, яко навоз в земле. Даже Бог к тому руку свою не приложит — отвернётся брезгливо…
Теперь поешь с миром и с миром спать ложись. А утром,  когда Ярило-Солнце станет целовать первыми лучами Землю-Матушку нашу, пойдём к людям — там, думаю, Душа твоя сполна отыщется… Стон её мне оттуда слышится, — где-то там, средь людей, молвой носимая, проклятьями растерзанная, неприкаянной Душа твоя мается.

 …Утро вечера мудренее , — а уж ночи мудренее и подавно, — утром, как и сталось по уговору, когда Ярило-Солнце первыми лучами стало целовать Землю, проснулся  Пагуба. А старец уже поджидает его, сидя в рубище, сидя с посохом на камешке у пещерки.
И говорит Пагуба старцу:
— Мутный сон видел я, Святой Отче… Недоброе чую… Плохие предчувствия мои… Верно ли делаем, Святой Отче, что к людям идём? Ведь там — и князь, лихих людей казнящий…

И отвечал с тихой улыбкой старец, которого злодей Пагуба первый раз Святым — духовным Отцом назвал:
— Верно делаем, сын мой — не бойся, покаянную голову меч не сечёт.

     * * * * *

…И пришли они к людям. Но только ступили на площадь, где вече собиралось — тут слуги князя злодея Пагубу и схватили. В темницу бросили —  Суда княжеского дожидаться и Суда людского. И напрасно силился старец раскрыть слугам князя суть и цель происходящего, напрасно взывал к их милости — слуги князей милости не знают…
…И вот настал день и час Суда. И приговорил князь Судом своим и волей Власти своей казнить злодея Пагубу — отрубить ему буйну голову по самые плечи. И люди ликовали от приговора княжеского.
Но молвил князь, Закону следуя:
— А может, есть тут человек, кто явит слова защиты злодею? Пусть выйдет без страха — Закон мой позволяет такое. И затихло вече — не нашлось средь людей оных.
Но вышел старец — голова и борода в седине серебряной… Вышел в рубище, вышел с посохом — поклонился князю, поклонился народу на площади, поклонился и Душе найденной, метнувшейся к сердцу того, кто к казни приговорён был… И встретился Старец глазами с ним, который на лобном месте к столбу был прикован — и глядел Пагуба на старца с укором…
 Тут молвил старец слова необычные, людям и князю загадочные:
— Человек этот отродясь ни любви людей не видел, ни доброты их, ни сострадания. Ни отца, ни матери своих не знал он. Вырос в лесах чёрных со зверьми, потому и жил по-звериному. А как, младенцем ещё, в лесах тех очутился — сам того не ведает… Вот так и вышло, князь, что живя со зверьми, он, как и зверь, Души не имеет — утеряна она им. Но утеряна  здесь — средь людей… Тут она — незримая, молвой носимая, проклятьями растерзанная —  неприкаянной мается! Да не всем дано знать это… И видеть её — не всем дано…
А в моё жилище, к Мудрости моей, этот злодей с миром явился… Постучал — и открылось ему. Слёзно помощи моей просил — Душу его отыскать. За то исповедался он Даждьбогу. Я же посредником тому был. И дано знать мне, что искренним покаяние его было. А покаянную голову, коль закону предков следовать, меч не сечёт.
И зароптали люди. А старец продолжал:
 — Знаю и я, князь, что злодействовал он. Что злодеи смерти достойны — тоже знаю… Но ведь, рубя ему голову, ты хочешь лишить его тело Души… В том, как водится, и есть смысл всякой смертной казни. А Души-то… в его теле… нет!.. Потому и казнь смертная всякий смысл теряет! Ты не человека на лобном месте, пред народом, казнить станешь, но уподобишься казнить вроде как птицу паршивую, либо волка дикого, либо собаку бешеную…
 Да ведь то действо — смеху подобно, князь! Засмеют тебя люди! Во все времена засмеют! Судачить в миру станут: дескать, в колокол бил, вече собирал — народ собрался, а князь — что?!.. А князь на лобном месте, для казни людей виновных — с Душой грешной — предназначенном, зверюге бездушной, яко собаке бешеной, голову рубил! Разве не срам это, князь?! — И сам же отвечал старец: — Срам!! Лобное место срамом опоганишь!!
И зароптал народ в недоумении великом, соглашаясь и не соглашаясь со старцем. Да и князь, озадаченный, подивился речам таким.
И хмурил князь брови чёрные:
— Так что же ты сам предложишь, старец — мудрец и кудесник? Разве есть у тебя слова совета мудрого, чтобы и я, и народ мой без ропота согласились с тем? Предлагай! Советуй нам, глупым!
— Глупость в словах — то лишь буря в кружке, — горько усмехнулся старец. — А вот глупость в делах — то беда разрушительная, стихиям бездумным равная…  Я же, князь, дело мудрое, хоть и трудное, сотворить советую: дай злодею Пагубе, с моей помощью, найти здесь да сполна обрести Душу свою. Тогда и смысл в казни смертной будет, ибо не зверя ты казнишь нынче, но позже — уже человека казнишь лихого, провинившегося, но с Душой обретённой, кающейся. А покаяние его в назидание всем станет! Я ведь, князь, многое уже сделал, чтобы злодей этот Мудрость и Красоту доброй жизни обрёл, а с их помощью по крупицам собирал неприкаянную Душу свою… Даром, что ли, творил я из него такое?! Ещё малость и осталось, чтобы к тем крупицам Души оставшуюся долю вживить. Всего малую кроху осталось труда моего приложить — и сердце злодея сполна Душой обретётся. С тем и пришёл я с ним к людям…             
И пристукнул старец посохом:
— Оставь ему жизнь, князь! Оставь на этот раз! Для обретения Души, с моей помощью, оставь! Дай мне завершить задуманное — в назидание и злодеям, и людям добрым, и тебе, князь! Ибо много бед на Земле, от утерянных душ людских, предвижу я! И много злодейств от того на Земле случится! 
И опять старец посохом пристукнул, не умоляя уже, но требуя :
— Дай мне срок, князь, завершить задуманное! А потом уж поступай, как Душа и Власть твои укажут! Да ведь с другой вершины если глянуть, то  злодей Пагуба, с обретением Души, злодеем уже не останется, а потому много добрых и славных дел, в княжестве твоём, сотворить сможет…
Опять возроптало людское вече, плохо понимая услышанное.
 Но на сей раз вопрошал князь злодея:
— А что скажешь ты, злодей, в оправдание своё? В последнем слове своём — что скажешь? Каким ремеслом владеешь, чтобы среди людей жить? Что можешь ты иное, кроме лихого промысла убивать?
И вдруг улыбнулся злодей Пагуба с прояснёнными глазами и молвит:
— Нет мне оправдания, князь. Но благодарен я старцу за те отысканные крохи Души, какие Мудрость и молитвы его в сердце моё вживили. Потому и знаю, понимаю теперь, что нет мне пощады. Потому и не прошу ни милости Власти твоей, князь, ни жалости людей не прошу. Лишь богов  Неба прошу простить Душу мою после казни — дать ей надежду на свет к Миру иному. А там — милостью согреть её, заблудшую, в долгой неприкаянности продрогшую.
И тряхнул головой в дерзком веселье:
— Так что не колеблись, князь — казни меня. Отбрось сомнения — не волка дикого, бездушного, казнить ты станешь, а человека — злодея лихого. Казни смело: я уже с Душой обретённой в сердце живу, хотя людьми и не понятой — одним лишь старцем разгаданной. Жалеет мою Душу старец — труды свои мудрые, на поиски её потраченные,  жалеет. Вот и склоняет тебя пощадить мою Душу, оставить её в сердце моём живущем. Да о том  умолчал старец, что и свою Душу светлую вложил он в меня, а тем светом путь мой из мрака вырвал… За то не гневайся на него, князь! Не может он, в святости своей, поступать иначе — доля его такая…
 А ремесла, в самом деле, никакого не знаю я ныне, чтоб средь людей жить. Лишь лихим промыслом владею — убивать. Но если милость твоя, князь, в судьбу мою ляжет, то пошли меня с войском убивать врагов твоих. А «нет» — на то упрёка моего не будет.
Поднял князь руку, останавливая сочувственный ропот в народе.
— А давай так судьбу твою испытаем, — хитро усмехнулся он. — Коли найдётся, прямо сейчас, женщина, которая согласится стать женой твоей да рожать детей от тебя, — взамен людей, тобой погубленных, — так и быть, помилую тебя Властью своею и в войско возьму — врагов моих разить.
И повёл взглядом по толпе:
— Кто решится?
Но возмутились, возроптали люди, гневаясь на неслыханную дерзость князя. Ни одна женщина не решилась на такое.
— Вот видишь, злодей, — усмехнулся князь, — никто твоей жизни не желает! Знать, и моя милость не ложится в судьбу твою. Быть казни! — И дал знак палачу: — Ложи голову злодея на плаху — руби её!
И тут поднялся на лобное место старец — молвил слова твёрдые, давно обдуманные:
— Так что ж, князь, на то воля и Власть твоя… Но уж коли не увидел ты цены моим словам и разуму моему не уступаешь, пусть и моя смерть тут же настанет. Зачем на Земле жизнь и Мудрость мудреца, коли Власть твоя той Мудрости не внемлет?!..
С этими словами стал старец на колени перед плахой и положил на неё седую  голову свою — рядом с чернокудрой головой Пагубы. И встретились их глаза — и понимающе улыбнулись друг другу в час смертный.
Смутился князь, подошёл к старцу, поднял его:
— Иди с миром, старик! Нет тут никакой  вины твоей — ты был прям и честен на Суде моём. А народ не простит мне казни невинного. Ступай себе к делам своим — твоя жизнь ещё многим пригодиться может.
Слуги князя оттащили старца, да и с площади под рученьки спровадили. Но оглянулся он на удар топора, а под ним — и голова Пагубы скатилась в сыру землю под плахой…
 И теперь один только он — ставший  несчастным, старец-отшельник — знал, что обретённая Душа Пагубы, Духовным Отцом которого он оказался,  вознеслась, молитвами его духовными, в Небеса обетованные — за надеждой на прощение вознеслась… И уронил слезинку старческую, одинокую средь ликования отмщённой толпы…
               
…А через три дня и три ночи пришли люди в лес, к пещерке в горе, где жил старец — за Мудростью его пришли, за исцелением Души и тела… А он — весь в белых и чистых одеяниях, под саваном белым — неподвижно лежит…
Умер… Даже две слезинки в глазах не успели высохнуть…

* * * * *

…С тех времён много воды утекло на Земле, много ветров пронеслось  над Землёю, много звёзд упало, много людей ушло в мир иной. Да ведь много и явилось на свет божий, получив жизнь от жизни…
А всё — под тем же Солнцем, что и ныне над нами…
Много и князей сменилось у Власти — а вот злодейств на Земле не  поубавилось…
А всё — под тем же Солнцем, что и ныне над нами…

…Да ещё, как умер от горя мудрый старец, с той самой древней поры и поныне — всё под тем же Солнцем — Мудрость и Власть редко на Земле уживаются…


10 января 2015 года.