Старик и бочка

Старик стоял у бочки и жёг ветки. Яблоня перестала плодоносить уже лет 5 назад, но рука не поднималась спилить её. Жила надежда, что вот придёт весна и корявые, покрытые белесым налётом ветви сначала нальются соком почек, а затем взорвутся красками цветов. Но прошла зима. Сошёл снег, пробились нарциссы - белые овалы вокруг жёлтой головки. Уже стих ежевечерний гвалт свадебных песен птиц. И хотя изредка ещё небо роняло снег, а ветер приносил холод - пришёл май.
Эту яблоню они посадили вместе с отцом в день его пятнадцатилетия. С тех пор она росла вместе с ним.
Но вот она умерла, это стало окончательно ясно. Поэтому сегодня днём пришёл сосед с бензопилой и спилил её взамен на ствол, с которого он обрубил ветви, разделал его на чурки и увёз в свою поленницу. Остался лишь пень.
Старик каждое утро, когда позволяла погода, сидел в кресле напротив яблони и вспоминал прошедшее. Память подводила, и события путались в голове, мешались в кучу даты, люди, поступки, действия. Но, тем не менее, старику это не мешало - в его голове всё выстраивалось стройно и ровно.
Вот он, молодой, жизнерадостный сержант, отличник боевой и политической подготовки, в новенькой парадке, вся грудь в значках высших степеней, идёт по городу на вокзал. Там его ждёт поезд, который отвезёт его домой, в забытую за два года службы гражданскую жизнь. Вот главное - не он спешит на поезд, а фирменный состав ждёт его. В этом и была правда того периода жизни. Всё впереди, семь путей перед ним, и все дороги - скатертью.
Он шёл и улыбался встречным девчонкам, ловя на себе их заинтересованные взгляды, строго по уставу козырял офицерам, подмигивал себе в отражения в витринах. Был такой же май, самое начало. Солнце баловало лучами, отражаясь от луж и стёкол, отчего весь мир был залит счастьем.
Он шёл, а в голове звучала песня. Про солдатский выходной и пуговицы в ряд. Ещё год назад эта песенка имела другой смысл - всего лишь воскресенье, увольнительная на пять часов, а завтра - снова наряды, боевые дежурства, построения и поверки. Но сегодня - всё. Выходной не закончится в воскресенье. Теперь он сам хозяин своего времени и своей судьбы.  В тот день он познакомился со своей женой.
Старик поворошил специальной железякой с намотанной ручкой прогоравшие ветви в бочке. Нагнулся, выбрал из кучи ещё пару толстых сучковатых веток, сунул в пламя. Огонь обволок выданную пищу языками и недовольно пробурчал что-то серией трескучих выстрелов.
Старик совсем уже не помнил азбуки Морзе, хотя когда владел ею в совершенстве. Лишь иногда память услужливо выдавала ему "сне-ги-ри" или "па-па ма-му чик", смешные запоминалки сочетания точек и тире.
Глаза слезились от дыма, который ветер иногда кидал в его сторону. Но вместе с едкой субстанцией лицо обдавал жар. И это было хорошо. Это напоминало о море.
Впервые он попал на побережье, когда ему было уже за 30. И был очарован этим настроением, которое оно дарило. Море - это всего море. Море воды, солёной и манящей, море солнца, обжигающего тело, море радости и желания жить. Они были женаты уже почти десять лет и впервые за эти годы сумели вырваться вдвоём так далеко от дома, отправив детей, мальчика и девочку, в деревню, на попечение родителей, в свежесть парного молока и чистого воздуха.
Они гуляли сутки напролёт, осматривая окрестности, радуясь всему незначительному, находкам и происшествиям. Их приводили в восторг гладкие камни, похожие на карамель, кузнечик, запутавшийся в её волосах, лопнувшая резинка в его плавках, блуждание в расселинах гор, падающих в море выступами, гул моря, смешанный со скрипом цикад и музыкой транзисторных приемников. Они были молоды и были счастливы, как дети, которым подарили праздник.
Горящая ветка перевалилась через край бочки и упала на землю с другой стороны, угрожая подпалить ковер сухостоя и прошлогодней листвы. Старик отвлёкся от воспоминаний и, недовольно бормоча, захромал в обход. Бочка стояла не очень удобно - с одной стороны был свален всяческий мусор, с другой уже давно образовалась промоина, наполненная водой и заросшая осокой. Сил уже не было справиться ни с мусором, ни с ямой. Да и не нужно это было никому.
Они расстались спустя полтора года после той поездки. Старик помнил причины. Но не мог вернуть в памяти те чувства, что он испытывал тогда. Тогда казалось, что его никто не понимает, не слышит того, что происходит с ним. Наверное, так и было. Впрочем, он и сам не до конца отдавал себе отчёт, чего же он хочет, что за блажь вдруг нашла на него. Она пыталась смириться с тем, что он вдруг стал другим, всё-таки она ещё любила его, да и дети, но в него словно вселился бес. Он бросил работу, заперся на даче, и изводил себя и бумагу своими мыслями, которые он пытался передать тридцатью двумя буквами русского алфавита (букву "ё" он игнорировал), разделённые знаками препинания.
В этой бочке сгорело много бумаги. Рукописи. Те, что не горят, как известно. К сожалению, это относится только к тем исписанным мелким почерком листам, которых коснулась рука творца.
Старик не было творцом. Точнее, его им не считали те, кто жил с ним рядом в то же время, когда на белом холсте тетради рождались миры, полные непростых истин, круживших в голове старика. Впрочем, стариком тогда он ещё не был.
Пока он обошёл кучу мусора, упавшая веточка прогорела, не принеся непоправимого урона. Длинный путь был напрасен. Старик поднял из кучи ржавое ведро, зачерпнул из ямы мутной, пахнущей воды и смочил траву около бочки. Зачерпнул ещё раз и прислонил ведро к горячему боку. И отправился в обратный путь - огню требовалась новая порция еды.
После развода он оставил бывшей жене и детям всё. У него осталась только эта дача, полтора часа на электричке от города и сорок минут пешком через лес. Он устроился в садоводство электриком и сторожем на полставки. Полученных денег хватало на скромную жизнь, небольшие алименты и дешевое вино. Так он прожил три года. И каждый день он писал. Рассказы, зарисовки, две повести и почти роман. Самое большое произведение он не смог закончить - запутавшись в придуманных им самим же хитросплетениях отношений героев, он потерял нить и интерес. Отложенный на потом, роман попросту истлел на дне картонной коробки.
Получив очередной отказ из издательства, старик запер домик на большой амбарный замок и уехал на Дальний Восток, где устроился на плавучий заводик по переработке рыбы. Писать он не бросил, но теперь это желание заметно ослабло - демон творчества выжрал его душу и оставил в покое.
Старик подбросил в бочку очередную порцию, внимательно проследив, чтобы ветки не выступали на недоступный ему край. Присел на старый железный табурет, стоявший здесь уже лет пять. Достал сигарету и закурил.
Курить он так и не бросил, хотя врачи запретили ему ещё тогда, в госпитале Владивостока. Он подхватил воспаление лёгких на своём судне во время пятидневного шторма, в самый разгар путины. Он две недели метался в яростном огне высокой температуры на узкой шконке, пока, наконец, траулер не пришёл в порт. Его с сиреной увезли в карете скорой помощи в состоянии на грани невозвращения.
Он выкарабкался, но с тех пор ему стало тяжело долго заниматься физическим трудом. Он начинал задыхаться, голова шла кругом и требовалось время, что восстановиться.
Там, в госпитале, он познакомился с женщиной, с которой впоследствии прожил пять лет. Как такового, счастья не было. Была просто жизнь, со всеми нюансами. Главное, что он был не один и она обрела рядом мужчину.
Однажды, 1 января он проснулся днём. Голова слегка побаливала, мучала жажда. Накануне они встречали новый год в большой компании, весело и шумно. Он встал, пошёл на кухню, напился воды и пошёл искать свою женщину. Найдя её, он молча постоял на пороге комнаты, глядя на обнажённую спину с родинкой между пятым и шестым позвонком и руку лучшего друга с синей наколкой-якорем под ней, лежавшую уверенно, по-хозяйски.  Он тихо прикрыл дверь, оделся и ушёл навсегда и далеко.
Старик докурил, кряхтя, поднялся, бросил бычок в бочку.  Вечерело. Наступало время, которое он любил больше всего - два часа до заката. В это время он обычно ужинал, но сегодня решил пропустить. Во-первых, надо было закончить с яблоней. Во-вторых...
Он никогда не знал сомнений в действиях. Надо было - он делал. Можно было отложить - брался за другое. Так было во всём, кроме складывания букв в слова. Здесь он терялся. Это было поле битвы себя с собой. Одна половина говорила - надо, другая вопрошала - кому? Кому это надо, если даже ты сам не уверен в том, что это правильно?
В такие минуты (да что минуты - это могло растягиваться на часы, дни), он угрюмо бродил по участку, бессмысленно переключал каналы радиоприемника, чем-то занимал руки, чтобы отвлечься от необъяснимой тоски, которая охватывала его, иногда переходя в ужас мыслей о том, что жизнь прожита зря. Он пытался загасить туман разочарования огнём алкоголя, но этим только усугублял состояние панического непонимания самого себя. Рвал написанное тетрадями, через несколько часов приходя в состояние укоризны себя за содеянное. И тогда он ползал по полу, собирая обрывки, склеивая их, пытаясь восстановить. Перечитывал, вычеркивал, переписывал и снова рвал.
Проходящий мимо сосед поздоровался из-за забора. Они поговорили немного о погоде, о ценах, о старой яблоне, которая становилась пеплом в этой бочке. Точнее, не вся она, конечно, только ветки, которые не пустить на дрова и не засунуть в печку осенью, согревая старый дом. Но именно на этих ветвях набухали почки, распускались цветы, вызревали яблоки. Теперь они жадно пожирались огнём, становясь дымом.
Поговорили о детях. Сосед сочувственно поцокал языком, узнав, что и этим летом сын старика не собирается навестить отца - много работы. А дочь уже давно в Германии, и о родине вспоминает только по выпускам новостей, касающимся внешней политике государства, которое платило старику скромную пенсию.
Впрочем, старик не жаловался. Он понимал, что сам виноват в своём одиночестве. Точнее, понимание было, да, но где-то в душе жила обида. И на себя, в том числе. За то, что забросил детей, не принимал участия в их воспитании, устранился от них, закопавшись в своей страсти. За то, что всё сложилось именно так. И за то, что судьба так несправедлива.
Сосед уже давно ушёл, пожелав доброй ночи. Старик бросил последнюю ветку и отправился в дом. Повозился там минут двадцать и вернулся, прихрамывая, с картонной коробкой. Спустились сумерки, огонь догорел, лишь тлели угольки в белесом пепле - созвездия в завихрениях спиралей погасших надежд. Впрочем, жар от бочки ещё шёл; остывать она будет до утра.
Старик поставил коробку на табурет. Открыв, взял в руки тетрадь. Старая, ещё тех далёких времен, когда на обложке печатали портреты великих людей и их изречения. Быстро пролистнул, чтобы увидеть неровные чернильные улитки букв своего почерка. Поднял голову. Звёзды с трудом пробивались сквозь дымку облаков.
Когда-то, в детстве, он хотел стать космонавтом и улететь в тишину дальнего космоса. Увидеть иные миры, познать недоступное на нашей планете. Но случилось так, что он не смог познать даже самого себя.
Старик бросил первую тетрадь в бочку. Сухая бумага загнулась уголками от жара. Потемнела, обугливаясь. И вспыхнула. Огонь заново родился и жадно потребовал добавки. Очередная тетрадь взмахнула крыльями листов.
Теперь, когда от яблони остался лишь пепел и пень, старик сжигал в бочке свою жизнь.
3 мая 2014 г.