Глава 1. Мигранты

Мои родители. Фото 1927 года
===========================

Наши далёкие предки, крестьяне Тамбовской губернии, ещё, видимо, в конце  XVIII -го или в ХIХ - м веке обосновались на житьё в Северной Осетии, в степных предгорьях Кавказа. Там до сих пор сохранилось большое село (ныне – городок) «Тамбовка», откуда родом мои родители.

А родился я в городе, раскинувшемся у подножий Кавказского хребта, с красивым, недавно возрожденным  названием – Владикавказ, у подножий горы Казбек с его вечными снегами и кручами, откуда с шумом и грохотом низвергаются холодные ледниковые воды, «где роется Терек во мгле». Своё раннее детство во Владикавказе я помню очень смутно. Мы жили на улице Тбилисской. Эта улица, расположенная в южной части города, постепенно переходила в Военно-Грузинскую дорогу, ведущую через Крестовый перевал, мимо Казбека, в Тифлис.  Из раннего детства запомнилось только несколько мгновений.
 Новый год. Мне, наверно, было три или четыре года. Кто-то подсадил  меня на подоконник. С улицы на стены отражался движущийся отблеск света. Я стою на подоконнике и через стекло смотрю на улицу. Там парни и девчата бегают с факелами (на палке тряпка, обмакнутая в керосин и подожженная) и кричат: «Новый год, Новый год!». Наверное, это был переход  от 1934 –го  к 1935-му году. Весёлая круговерть за окном. Всё.

 Другой эпизод, - мальчишки на льду запускают жучка. Это деревяшка, выточенная под веретено, низкая, с заострённым кончиком. На ручку накручивается верёвочка-жгут и быстро раскручивается прямо на льду. Все с мальчишеским  нетерпением смотрят и ждут финала. Жучёк очень долго крутится. Идёт соревнование – чей жучёк дольше прокрутится, тот победитель. И вот все жучки потихоньку останавливаются, а один ещё  некоторое время крутится, начинает покачиваться и тоже ложится бочком на лёд. Радость победителя, шум, а затем – следующий запуск.

Ещё эпизод. Лето, жара. Я с бабушкой иду к водопроводу. Бабушка несёт вёдра. У водопровода в трубе какое-то нехитрое отверстие: бросаешь в щелочку трубы монету, выливается два ведра воды. Какая-то мистерия, но мне так запомнилось.

И последнее, что запомнилось с раннего владикавказского детства – это выезды на природу, в ущелье, к Тереку. И дети, и взрослые что-то делают, горит костёр, расстелены на траве покрывала, на них – еда. Трава, солнце, бушующая река. Кругом двигаются люди. Суетятся дети. Шум Терека, много солнца. В памяти всё это осталось, но закрыто туманной пеленой.

ДОРОГА НА ВОСТОК
В начале тридцатых годов мои родители, до этого жившие в степном селе, в предгорьях Кавказа, всей семьёй переехали во Владикавказ. Жили во Владикавказе недолго. В середине тридцатых годов на юге России из-за ряда неурожайных лет и по другим причин наступил голод. Мой дядя, Иван Петрович, ещё в 1934-м году, чтобы уберечь детей от голода и самим выжить,  вместе с семейством проделал трудный путь на восток, переехал в Таджикистан. Прислал письмо своей сестре, моей маме: «…Маруся, прошу тебя, советую, как бы трудно не было, приезжайте сюда. Здесь почти круглый год тепло, много фруктов, овощей и можно найти работу…». Родители сомневались – ехать или нет? Они уже как-то пережили трудные голодные 1932-1934-й годы. Дети остались живы. Но голод не утихал.

 Как рассказывала мама, они долго обсуждали с отцом возможное движение на восток, предвидели трудности, которые могут встретиться на этом долгом и не простом  пути, сомневались. Но нужно было принимать решение. Чтобы спасти детей (нас было четверо) и себя от голода, родители всё-таки последовали совету дяди, Ивана Петровича. Надо двигаться в Среднюю Азию, соединяться с теми, кто уже там как-то обустроился. Туда же ещё ранее перебрались некоторые наши близкие. С ними и нам будет легче. А другие земляки смоги одолеть ещё более долгий путь – до Америки. Знаю об это опосредовано: во время войны Марии Фёдоровне Скворцовой, жене моего дяди, Ивана Петровича, на адрес в Душанбе приходили посылки из Сан-Франциско. Эти посылки помогали им жить в трудное военное время.

 
ПОЧЕМУ ЛЮДИ ПЕРЕМЕЩАЛИСЬ?
«1930 год вошел в историю как год повсеместной ликвидации кулачества как класса. Сотни тысяч лучших крестьян, самого трудолюбивого слоя в крестьянстве, лишились своего имущества и были выселены из своих деревень (в особые спецпоселения, в лагеря, к местам социалистических строек). Так создавалась массовая рабочая сила для применения бесплатного труда в промышленности. Деревня в результате осталась без средств, без рабочих рук и без всяких стимулов к труду. Как она выживала, что ела и пила, как растила детей – историкам ещё предстоит описать. Помимо массового голода 1932–1933 годов, унесшего до 7 миллионов человек, каждый колхозный год в 1930–1940-е годы был годом хронического недоедания (ели крапиву, лебеду, павших животных и пр.). Так в результате преступной политики сталинского руководства создавались основы социалистического строя, и СССР превращался в «индустриально-колхозную державу». (Из интернета)

Вынужденная миграция людей, обусловленная «мудрым руководством» партии большевиков, способствовала тому, что в 1930-тые годы  из голодных районов России в молодые республики Средней Азии устремились  массы людей. К теплу, к фруктам и овощам. Подальше от голодающих районов. Столицы этих республик, Ташкент, Душанбе, Алма-Ата, Фрунзе (Бишкек), Ашхабад постепенно стали в значительной мере русскоговорящими. Это движение масс продолжалось и позже, в том числе в послевоенные годы. Республики строились, шло активное развитие промышленности. Но в преддверии  XXI-го века, после быстрого распада Советского Союза и появления в этих республиках  элементов радикального ислама, (а также начавшейся гражданской войны, в частности – в Таджикистане), начался ускоренный отток русскоговорящего населения из этих республик в обратную сторону, в Россию. С этим оттоком среднеазиатские республики потеряли существенную часть своего общезначимого потенциала. Увеличилась безработица, особенно среди молодых людей. Сейчас, напротив, исподволь началась миграция местных жителей Юга (Таджикистана, Узбекистана и других) на Север, в Россию. В поисках работы. Вот так – зигзаги в общественной и политической жизни становились причинами перемещения людских масс и неустойчивого  тренда в развитии  нашей страны.
                =======================================             
В ПУТИ
Возвращаюсь к повествованию. И вот принято решение, и бедное наше семейство (бабушка Мария Григорьевна, родители и нас четверо детей, младшей полтора годика, старшей девять лет)  пустились  в дальний и трудный путь. Уезжали от  голода и душевной неуютности, от непонятной и тревожной обстановки, но, в то же время, и к – неизвестности. Это было вынужденное прощание с малой родиной. Собрали бедняцкий скарб, уложили и – в путь. От Владикавказа ехали каким-то  тихоходным поездом с пересадками до Махачкалы. В Махачкале были куплены билеты на пароход. Детали этой поездки и Махачкалу не помню. Но я представляю, сколько было сомнений и трудных мыслей у моих родителей. Они ещё молодые, четверо детей, бабушка, которой за семьдесят лет, покидают родные края, едут в чужие земли, в неизвестность. И всё-таки, все они  уже - на палубе. Постепенно удаляется от них кавказский берег моря, удаляется малая родина. Исчезли огни Махачкалы, за ними и перед ними – море. Что их ждёт впереди?

Плыли на старом-старом пароходе «Туркменистан» через неспокойное Каспийское море, на тот, на восточный берег, в Азию. Смутно помню, как грузились. Весь бедняцкий скарб был увязан в тюфяки,  уложен в бабушкин сундук. Это были одеяла, матрасы, кухонная посуда и прочее, что необходимо для повседневности и чего сразу, на месте, не купить.  В сундуке была и бабушкина Библия,  большая, толстая, напечатанная крупным старинным шрифтом на плотной бумаге, издания 1905 года. Она у меня сохранилась до сих пор.

Погрузились и – отчалили. Пароход сильно  качало, т.к. был ветер, море волновалось. Я не доставал до борта (мне было всего четыре года), и моря из-за борта мне не было видно. Тогда моя бабушка, Мария Григорьевна, подняла меня на руки, и я увидел синюю  морскую даль, которая вдали сливалась с затянутым свинцовыми тучами небом, и большие  пенные волны. Это хорошо запомнилось. Плыли на палубе, где влёжку лежали люди, которые, как и мы, искали лучшей доли вдали от родины. Что-то внутри парохода хлюпало. Люди мучились от качки. Сколько плыли – не знаю. Но, наконец, утром в приморской дымке показался Красноводск. Высадились на азиатский берег. Прибытие в Красноводск не помню. Но, когда, будучи уже студентом, на дальней практике, я оказался в Красноводске (в 1954- году), подумалось: «Боже мой, ведь я был здесь почти 20 лет тому назад вместе с моими  родителями, когда мне было всего четыре года, и меня увозили от родных предкавказских мест». Но, как был – не запомнилось.

Через этот порт и город пролегла  наша судьба, судьба мигрантов, всех нас, наших родственников и земляков, уезжавших от голода,  судьба моя и моих тогда ещё маленьких сестёр. А самой младшей, Ане, было только полтора годика. Через этот порт-город мы оставляли, и, оказалось, навсегда  наш Владикавказ, близких людей, село Тамбовку под Владикавказом, где родились и выросли в крестьянской семье мои мать и отец. И вот – Красноводск. Этот раскалённый город с серым небом, с пылью, закрывшей солнце, город, вокруг которого каменистые, жаркие, как сковородка, пустыни и пески, пески… А к западу от города – «раскинулось море широко». Вспомнилась история с расстрелом в закаспийских песках двадцати шести Бакинских комиссаров… Есенинская поэма… «…Их было 26…». Это было здесь.

   Выгрузились с парохода, собрали наш бедняцкий скарб, покрепче перевязали заново верёвками, в том числе бабушкин сундук. На вокзале сдали в багажный вагон. Погрузились в поезд. Как грузились – не помню. Затем какими-то обрывками помню путь из Красноводска до Душанбе (тогда он назывался Сталинабадом в честь «великого вождя»). Путь лежал  через знойные туркменские пустыни, через палевого цвета барханы. Из окон было видно, как проплывали какие-то посёлки, юрты, верблюды… Запомнился наш тесный тёмный вагон, ремённые поручни вдоль вагона. Освещался вагон в ночное время керосиновыми лампами «летучая мышь». Ехали очень долго и утомительно. Представляю, сколько неудобств и бытовых трудностей в пути претерпели тогда ещё молодые мои родители: старый неуютный вагон, дети мал мала меньше, старенькая за семьдесят лет бабушка… В голове, под монотонный «степ» колёс, цепочкой вяжутся трудные мысли о неясном будущем.

ДОЕХАЛИ
Наконец мы прибыли в  Душанбе. Это было летом 1936-го года, восемьдесят лет тому назад. Нас встречал мамин брат, Иван Петрович. Он, конечно, был несказанно рад снова обнять родную сестру, увидеть близких сердцу людей. На каких-то подводах довезли багаж до места. Здесь нам удалось поселиться в неприглядных глинобитных сараях, без элементарных удобств, жили с керосиновыми лампами и примусами. И этому были рады. К тому же здесь была начата стройка большого пищекомбината. Город строился. Родители были рады, что нашлась работа: и мать и отец устроились работать на эту стройку. Мы спасены!

Понемногу стали обживаться, привыкать к новому месту, к незнакомым людям. Бабушка  часто гуляла со мной по окрестностям. Окрестности были живописны, т.к. люди, приехавшие сюда жить и строить, быстро засадили город белыми акациями, клёнами, чинарами, зеленью, а по весне на ещё не освоенных пустырях вокруг двора было  обилие маков, колокольчиков, различных трав. Бабушка собирала травы, сушила, делала настои и лечила ими нас от простуд, животов и т.д. Бабушка меня, единственного внука («наш мужичёк») любила. В её длинной карбосовой юбке был глубокий карман, там всегда были для меня или карамелька, или кусочек сахара. Трудно обживались, но – была еда. Если раньше мы жили рядом с чеченцами, осетинами, кабардинцами, - кавказцами, то здесь мы почувствовали спокойное дружелюбие таджиков.

МЕНИНГИТ
Но почти сразу по приезде случилась беда. – Мне было около пяти лет. Я простудился и заболел менингитом. В те времена (да и сейчас) эта болезнь не поддавалась лечению. Врачи в больнице посмотрели на ребёнка, который беспрерывно кричал, держался за голову и метался от головной боли, и вынесли приговор, – «безнадёжен».  Сдали меня из больницы под расписку родителям. Болезнь была настолько серьёзна, что я разучился ходить и говорить. Голова болела, я сутками, как рассказывала мама,  кричал, плакал. На голове шапка, я не давал её снимать. Мама, видимо, тревожно дожидалась конца. Но бабушка! Моя родная бабушка, Мария Григорьевна Ананских,  втихомолку начала лечить меня травяными настоями. Она настаивала  какие-то травы на уксусе и прикладывала мне на лоб. Методично, ежедневно по несколько раз. Мама говорила, - «Не надо лечить. Врачи отказались, а ты разве сможешь поставить его на ноги? Всё-таки менингит – это воспаление мозга». Но бабушка, молча и упорно, продолжала делать своё дело. «Дочка, - говорила бабушка маме,- хуже я ему не сделаю, а с Божьей помощью гляди и – вылечу. А ты делай свои дела и молись Богу, чтобы всё было хорошо». И произошло чудо.
 
После многочисленных бабушкиных примочек я как-то вдруг меньше стал плакать. После того, как я постепенно успокоился, я стал много спать. Меня не будили,  будили лишь только для того, чтобы  как-то накормить и снова – сон. Началась постепенная релаксация мозга,  медленно уходила долгая, мучительная, уставшая боль, утомлённый  мозг после длительного перенесённого стресса стал отдыхать, наступило успокоение. Но бабушка продолжила лечение…уже и психотерапией.

Как-то она пришла домой и говорит: «Принесла вам подарок». Из подола достала маленькую пушистую собачку, белый колобочек. Колобочек вертелся на полу, вилял хвостиком, повизгивал. Сколько было радости! Бабушка понимала, что мне, перенесшему такую коварную болезнь, нужна была какая-то радость. Вот и – принесла эту радость. А радость – это и есть психотерапия. Собачка прожила с нами тринадцать лет.

Затем я стал постепенно поправляться и учиться заново ходить. Но речь ещё не восстанавливалась. Я, молча, играл  игрушками, не говорил. Но, по рассказам мамы, я увидел как-то в книжке нарисованного жука, и впервые после длительной болезни и молчания внятно произнёс «жук». У меня постепенно вернулась память, снова научился ходить и заново заговорил. А моя бабушка, Мария Григорьевна (Царство ей Небесное!) была лучше всех бабушек. Она своим молчаливым упорством и мудростью опровергла заключение врачей  о «безнадёжности», спасла и возродила меня к дальнейшей жизни. Любите и берегите стариков!

МОИ РОДИТЕЛИ
Чтобы было понятно моё дальнейшее повествование, расскажу кратко о моих родителях. МАМА моя, Пахомова (Ананских) Мария Петровна родилась, как я говорил,  в селе Тамбовке под Владикавказом (в 1907-м году).
Здесь издавна жили наши предки, переселившиеся сюда, видимо,  из Тамбовской губернии. Когда мы уже поселились в Душанбе, мама очень тосковала по родине. Вспоминаю, как только запоют по радио кубанские или терские казачьи песни, густые, с подголоском, мама  останавливалась, слушала с улыбкой и  просила: «Тише, дайте послушать, это наши, хуторские поют». Мы тоже слушали. Я представляю, какая горькая и грустная ностальгия западала маме в эти минуты в душу: она здесь, на далёкой пока незнакомой азиатской земле, а где-то в  степи, у подножий Кавказа стоит её родное село, а там до боли знакомые поля, «Бритый Курган», родные лица сельчан… и эти песни. Это уже к ней никогда не вернётся. Смолкла песня, всё ушло в туман памяти. И снова – дела и суета.

Маму отдали замуж за отца, когда ей ещё не было шестнадцати лет. Отдали из более или менее зажиточной семьи в бедную. Но любовь всё пересилила, - бедняк Мишка Пахомов и  хорошенькая Манечка Ананских соединились, образовали молодую семью. Мама рассказывала, что её отец, Пётр Николаевич, мой дедушка, был кузнецом. Дом и кузница были при дороге. Он мог починить колесо  арбы у проезжего осетина или чеченца, склепать на колесе железный обод, подковать лошадь и делать другие кузнечные дела. Кавказцы его очень уважали. Этим, а также крестьянским хозяйством, и жила семья.

Мы прожили в Душанбе уже пять лет, привыкли к среднеазиатской жаре, сравнительно неплохо (для бедной семьи) обустроились. Немного улеглась, сначала очень вязкая, тоска  по покинутой малой родине.  Но тут пришла тревожная весть - война. В 1941 году отец ушёл на фронт, нам (да и всем) стало особенно тяжко. Пособие на детей было мизерное. Мама, чтобы нас как-то прокормить, нередко работала по две смены, т.е. по 16 часов кряду. После работы приходила усталая, молчаливая, и отсыпалась, т.к. смены были часто ночными. В это время её – не разбудить. Мы, дети, оставались сами по себе. Поэтому-то с детства все мы, три сестры и я, научились стирать, штопать чулки, носки, готовить незамысловатые супы (чаще – постные), варить какую-то кашу, картошку и т.д.

 От отца с фронта были редкие письма. Как-то он прислал (наверно, это было в конце 1942 года) фотографию с фронтовым другом, на которой он был в солдатской форме, худющий, с задумчивыми глазами. Мама, молча, смотрела на фотку и тихо печалилась. Поневоле вспомнишь слова из песни: «Ах, война, что ты, подлая, сделала…».  Об отце я ещё расскажу.

Я почему-то больше вспоминаю маму в военные годы. Война началась – ей было 33 года. Расцвет, молодость, хотя уже и четверо детей. Но отец уходит на войну, и она остаётся с нами одна. И бабушки, её мамы, уже нет, она умерла в 1940-м году. Помощи ждать не от кого. Мама старалась, как могла, но – чтобы мы учились.

Хлеб стали выдавать по карточкам. Мама, когда уходила на работу, отрезала нам  от буханки по куску хлеба, а остальное прятала. Если бы не прятала, съели бы всё сразу и были бы весь день голодными. А так, в обед прибежит с работы (завод был рядом), отрежет ещё кусок хлеба, даст что-то из овощей или фруктов, и на ужин – кусок хлеба с какой-нибудь похлёбкой. Но мама была очень трудолюбивой, неунывающей. Она на заводе была бригадиром цеха. Цех работал хорошо, а поэтому её, как передовую работницу, уговорили написать заявление о вступлении в Партию.
 Пошли какие-то семинары, изучение «Истории ВКП (б)». Она читала, пыталась разбираться в вопросах «марксистко-ленинской философии», отдыхать некогда, а тут: «Ой, опять семинар, наверно будут спрашивать, а я так и ничего не поняла».

 А как понять человеку, у которого только начальное образование, куча полуголодных детей и…   В конце-концов она не выдержала этой напряжёнки и … подала заявление о выходе из Партии. Уговаривали, стыдили, «да у меня на детей времени не остаётся!». Постепенно успокоилась от пережитых околопартийных неприятностей. Снова – домашняя суета, забота, - чем бы четверых детей накормить. А когда очень уж трудно было, затевала песню какую-нибудь, весёлую, бравурную. И вдруг по бумажно-чёрному репродуктору снова раздавалась казацкая хоровая песня, она сразу умолкала, сосредоточенно глядела на «чёрную тарелку» и слушала:

«Скакал казак через долину,
 через Моздокские края,
 скакал он садиком зелёным,
 кольцо блестело на руке…».

Сознание  уносило её, видимо, в свою Тамбовку. 
После смерти отца в 1949 году мама как-то быстро состарилась. Ей тогда было уже 42 года. Хороший возраст.

МОЙ ОТЕЦ
Пахомов Михаил Александрович (1904-го года рождения), был молчалив, несколько угрюм, сухощав. Когда мы приехали в Душанбе, он, как и мама, устроился на работу – строить завод
Помню однажды, уже после войны, где-то в году 1947-м, на пыльной городской площади, которую от простоты людской называли Красной (там проходили праздничные демонстрации), устраивались скачки и сабельная рубка лозы местными военными и милицией. Народу собиралось на эти соревнования – уйма. Как-то отец узнал о скачках, взял и меня посмотреть это представление, ему захотелось услышать сабельный звон от срубленной лозы. Было всё торжественно и красиво.

Вот военные и милиционеры выстроились в ряд. Лошади к празднику были ухожены, красивы, нетерпеливы. Когда начались скачки, я видел, как весело загорелись глаза отца, в них был какой-то блеск и радость. Видно, и ему захотелось сесть на коня.

По сравнению с его постоянной молчаливостью, сейчас, когда пыль от копыт и крик толпы, храп лошадей, когда блестели сабли и на ходу всадники ловко рубили лозу, всё это его поневоле возбуждало, лицо отца светилось, улыбалось, двигалось. Для него этот праздник – было маленькое счастье. Кони! Кони! Возможно, в это время ему вспомнилось и степное детство, Терек, кони, далёкие друзья по трудным, но счастливым отроческим дням.

Уже значительно позже (в 1965-м году) мне очень захотелось побывать на моей и моих родителей малой родине. Это было время, когда я защитил свою первую диссертацию, и, будучи свободным от прежних дел, решил съездить на Кавказ. Я хотел  просто повидаться с родным дядей, Иваном Александровичем (отца уже не было), а кроме того расспросить его о молодом отце, матери, о жизни в те далёкие годы, об их молодости, кто и откуда мы.

 В советское время было просто: сравнительно недорогой билет на самолёт и ты – в любой точке Советского Союза. У меня был отпуск, осень 1965 года, всего для расходов 250 – 300 рублей отпускных. Я взял билет до Грозного где-то за рублей 45 – 48. Прилетел в мирный и спокойный тогда Грозный. В то время он был в основном русскоязычным. Как и договаривались о встрече, пришёл на автовокзал. Стою, жду. Дядю я знал только по фотографиям.  Подходит ко мне низенький в кепочке старичок, заглядывает мне в лицо и  спрашивает, «не Пахомов ли вы Михаил Михайлович?».  Он же помнил меня только четырёхлетним мальчиком, когда меня увозили в жаркую Азию.

Был вечер, несколько темновато. Но взглянув на старичка, я сразу увидел в его лице родные черты. Он был так похож на моего отца, что обознаться было нельзя.  Я только и произнёс, «дядя Ваня!» И мы обнялись. Дядя прослезился, ему тогда было уже 67 лет. Внимательно, оценивающе посмотрел на меня, сказал добрые слова приветствия. Взяли вещи, и – домой, во Владикавказ, на Тбилисскую. Владикавказ от Грозного – недалеко. По приезде нас радушно встретили, было хорошее угощение, спокойное и затянувшееся чаепитие, воспоминания.

На следующий день мы поехали в Тамбовку, село, в котором родились и жили мои родители и более дальние предки. Сейчас, говорят, это уже маленький городок. Тогда, когда я там был  (почти пятьдесят лет тому назад), это было большое, раскинувшееся в степи село. Доехали автобусом к вечеру. Во мне – затаённое волнение и любопытство. Пришли в дом к Марии Александровне, к младшей сестре моего отца. От неожиданности она невпопад захлопотала, засуетилась, а затем успокоилась и внимательно смотрит на меня, ищет во мне черты своего брата.  Засиделись за вечерним чаем. Чай вприкуску, по-старинному, с маленькими кусочками сахара. Дом чистенький, уютный, сухой. Я уловил взгляд родной тёти, в котором было молчаливое любопытство и доброжелательность. Конечно же, она, увидев во мне черты отца,  вспомнила своего родного брата, который в годы жестокого голода уехал далеко от родины, и они больше никогда не встречались. «…Разлука ты, разлука, чужая сторона…».

Утром пошли рассматривать село. Я спросил у дяди, а что такое «Бритый Курган»? Я много раз слышал о нём от мамы, когда она рассказывала о своей юности. Дядя Ваня пояснил, что так называли место за селом, где  часто гуляла и веселилась играми молодёжь.  Это был степной курган, частично обрытый канавами, а затем он стал  в просторечье «Бритым Курганом».

Идём, видим поодаль группу мужиков, которые поутру собрались в кружок и беседовали по своим делам. Я увидел, что это были явно ровесники дяди и моего отца. Рядом – горы кукурузных початков, шла уборка урожая. Ивана Александровича все дружно и любовно поприветствовали. Было видно, что его здесь помнили и очень уважали.

Я  тоже поздоровался и, молча, стою. Мужики расспрашивали дядю Ваню о здоровье, о жизни во Владикавказе и т.д. Говорили о своих крестьянских делах, об урожае, о какой-то технике и стали на меня поглядывать, а затем один из них с каким-то просиявшим лицом спросил, что, «не Мишкин ли Пахомова это сын?». Дядя ответил, что вы угадали, это и есть Мишка Пахомов, Михаил Михайлович, сын вашего детского товарища. Загудели.  «Больно здорово похож». И пошли воспоминания…  «А вашего товарища уже нет»,- сообщил Иван Александрович. Помолчали. Так впервые, после почти тридцатилетней разлуки я встретился со своей малой родиной. Мне было очень любопытно смотреть на этих мужчин, простых, доброжелательных, с которыми когда-то, очень давно, подрастал и мой отец. Всё это трогало сердце, память проявляла образ отца.
С Тамбовкой я попрощался, уже – навсегда.