Глава 2. Вдали от фронта

(Современный вид  г. Душанбе)


ВОЕНЫЙ ДУШАНБЕ
Начало войны
Дети войны – это глубокопожилые люди, которым - к восьмидесяти или за восемьдесят лет. Их трудное прошлое спряталось в глубине их памяти, но иногда оно само собой медленно проявляется в сознании, и тогда идут-идут  чередой воспоминания давно минувших событий. Как – вот эти.

Наш город  Душанбе (Сталинобад) находился в глубоком тылу. Раскинувшись в межгорной благодатной Гиссарской долине, в жарком Таджикистане, почти рядом с Памиром, он до войны был уютным, тогда ещё малонаселённым и очень привлекательным для новосёлов. Сюда приезжали, как и мы, мигранты из разных регионов Советского Союза, или направлялись специалисты на стройки, на работу. Засаженный раскидистыми платанами, фруктовыми садами, другой зеленью,  город жил счастливой мирной жизнью. И вот – страшная новость – война.   1941-год. И сюда докатилось отдалённое тревожно-призывное эхо – «Вставай страна огромная, вставай на смертный бой…»

В первые месяцы войны здесь, вдали от фронта,  не ощущалось никаких тревог, только – военные сводки по радио, уход мужчин на фронт, смутная молчаливая задумчивость женщин, расстававшихся с родными мужчинами. Но уже в сентябре – октябре в город начали поступать эшелоны с ранеными и искалеченными солдатами. Перебитые, забинтованные, нервные,  но и - неунывающие. Всё-таки – живы! Их было так много, что нетрудно было догадаться, что начавшаяся война идёт жестоко, на истребление,  отчаянная. В городе многие учреждения переселялись в тесные помещения, а их офисы занимались под госпитали. Школы перешли на учёбу в три смены, классы были переполнены. На старых чёрных партах сидели иногда по трое учеников, так как  многие школы также становились госпиталями.

Из нашего двора много парней ушло на фронт. Стали получать похоронки. Был у нас во дворе красивый парень, немножко шубутной, сочинял стихотворные короткие эпиграммы на своих сверстников, Толя Пономарёв. Сверстники за это прозвали его Пушкиным. Толя ушёл на фронт уже в  самом начале войны. Уже в первом же бою он был тяжело ранен, потерял ногу, ампутировали выше колена. И повоевать не пришлось. Лечился в каком-то госпитале на Урале. И вот он неожиданно появился, приехал поездом, пришёл домой….на костылях. Трудно описать чувства матери (Надежда Ивановна Пономарёва), когда она увидела своего молодого сына на костылях с одной ногой. Вот так и начиналась у нас глубоко в тылу – война.

ХОРОШАЯ ДЕВОЧКА
В наш город, как и в Ташкент, Алма-Ату и другие южные города, стали приезжать многочисленные беженцы из оккупированных немцами районов страны. Испуганные, всё потерявшие там, где шла война. Я запомнил одну красивую девочку, которая оказалась одинокой в нашем городе. Ей было, как мне помнится, тринадцать-четырнадцать лет. Её звали Ларисой, а дети обращались к ней по имени Лара. Во время эвакуации она побывала под бомбёжкой, потеряла родителей, заикалась, какими-то путями добралась до Душанбе, и здесь её кто-то приютил.

 Особенность этой девочки в том, что она была очень начитанной, видимо, из читающей интеллигентной семьи. Ребята, что помладше,  всё время просили её: «Лара, расскажи что-нибудь». Про бомбёжки и эвакуацию она не рассказывала. Это страшно. Она больше рассказывала сюжеты, прочитанных когда-то детских книжек, -  про Тома Сойфера, про Принца и Нищего, про то, как дети искали в океане своего отца, капитана Гранта, про таинственного капитана Немо, про Дубровского  и т.д. Соберёт кружок подростков вокруг себя и рассказывает, увлечённо, с деталями. Но иногда она вдруг останавливалась и начинала сильно заикаться. Умолкала. Все терпеливо ждут, когда она успокоится, вернётся в сознание и продолжит рассказ. Через какое-то время она приходила в себя, внимательно осматривала умолкших ребят, словно они только что пришли к ней, но затем, вспомнив, что дети оставались здесь, тихим голосом говорила: «Всё, ребята, остальное доскажу потом». Все расходились.

Дети рабочих, нам дома таких книжек не читали, а здесь – такие захватывающие истории, приключения  в рассказах  этой испуганной девочки. Через день-другой вокруг неё снова собирался кружок ребятишек, и она увлечёно рассказывала им что-то другое, интересное  и увлекательное. Своими рассказами она уходила  от страшных воспоминаний о бомбёжке, в которой потерялась от своих родителей (и потеряла их насовсем?), а детей  - уводила от  будней военных дней.

МАЛЬЧИКИ
Двор наш в четыре двухэтажных дома во время войны был наполнен людьми разного типа, но это, в основном, рабочие завода, их дети и эвакуированные. Область интересов замыкалась на кухне, еде, слухах о разных событиях, о случаях и т.д. Взрослые больше говорили о сводках информбюро, о том, как изгибается линия фронта.  А общая обстановка во дворе была непростая. Днём и по вечерам сюда стекались неприятные и подозрительные личности. Много было шпаны, устраивали разборки, играли в карты на наличные, а кто проигрывался в долг, исчезал на два – три дня, уходил на промысел, затем появлялся и рассчитывался за проигрыш. Курили анашу, безобразничали, давали курить анашу пацанам, а затем потешались над ними.  Милиции на них не хватало. В такой обстановке протекало моё военное детство.

Мне было тогда двенадцать-тринадцать лет. За день набегаешься в поисках еды – по садам, огородам, полазаешь по птичьим гнёздам (за яйцами) на деревьях, по загородным холмам, где собирали стручки дикого гороха, который варили в солёной воде и ели, - для нас это было очень вкусно! В летнее время, по вечерам, мы, подростки, трое-четверо, Колька Гутров, Алёшка Козловцев, Виктор Шклярук, Латиф Каландаров, хороший таджикский мальчик (мы его звали Лёшей) и другие, брали дома какую-то ветхую подстилку, старое стеганое одеяло, маленькую подушку, чем-то укрыться и прочее. На краю двора была полянка, плотно поросшая травой. К вечеру, после дневной суеты, мы приходили на эту полянку, расстилали наши незатейливые постели, ложились на отдых (иногда сытые, но чаще – голодные) и затевали песни, на два голоса: «Спят курганы тёмные», «В далёкий край товарищ улетает», и другие. А лучше всего звучали русские песни «Степь, да степь кругом», «По диким степям Забайкалья». Появлялись и новые, военные песни, «Эх, дороги…», «Тёмная ночь».

Сейчас трудно себе представить, чтобы мальчики двенадцати-тринадцати лет пели бы наши русские песни. Сейчас – рок и железный рок. Громыхание  и рёв. Попса. А мы пели те песни, которые слышали от взрослых, и песни из немногочисленных тогда кинофильмов, «Трактористы», «Истребители», «Большая жизнь» и других. Детских песен мы не знали, разве что – «Позабыт, позаброшен с молодых юных лет…», а пионерские песни на наши голоса не ложились. У всех был хороший слух. Напевшись, вспоминали эпизоды прошедшего дня, укладывались поудобнее на простенький подстил, укрывались, потихоньку умолкали, смотрели на звёзды. Летние ночи на юге тёплые.  Долго слышались ночные переклички сверчков, «цырык – цырык», и ответ другого сверчка «цык-цырык – цык-цырык».  Под этот монотонный концерт, укрытые звёздным небом, мальчики тихо засыпали до утра.


О НЕКОТОРЫХ ОБИТАТЕЛЯХ НАШЕГО ДВОРА
Жители нашего двора были очень разные. Но их состав и повседневные заботы очень хорошо отображают общую обстановку. Приведу лишь несколько памятных примеров для того, чтобы представить и почувствовать атмосферу дворовой жизни военного времени.

Наша соседка, тётя Шура Морозова. – Одинокая, униженная бедностью  женщина с двумя детьми, младший Леонид, десяти - двенадцати лет, старшая Ляля, ей лет четырнадцать. Работала где-то уборщицей. Чтобы прокормить детей, она покупала дешёвую материю (карбос, белая мешковина), красила её в яркий цвет, бордовый или зелёный, шила что-то на своей старой швейной машинке и продавала на толкучке. Тем и жили. Вечно куда-то спешит, беспокойный и озабоченный взгляд.  Кисти рук в краске, до конца не отмываются. Ляля (Лялька, у неё что-то было с головой), поступила на работу в театр оперы и балета в группу кардабалета, стояла на сцене среди свиты «королевы», или заносила шлейф платья «принцессы», в общем – была статистом.

Надо сказать, что перед войной в Душанбе было построено красивое и вместительное здание театра оперы и балета. Перед театром высоко в небо бил фонтан, освежая разогретый  за день воздух. Вокруг фонтана – лавочки. А поскольку в город эвакуировались многие знаменитые артисты из больших городов, из Москвы, Киева и других, то в театре ставились под прилично звучавший симфонический оркестр балетные и оперные спектакли. (Сюда на гастроли в начале пятидесятых годов заезжал и известный экстрасенс Вольфганг Мессинг. На одном из его представлений я присутствовал, крайне интересно). Билеты в театр были дешёвыми. В репертуаре театра были «Лебединое озеро», одноактные балеты, «Евгений Онегин», «Пиковая дама», «Князь Игорь» и другие. Вот Лялька и работала в этом театре. Что-то за это ей платили, какие-то рубли. Ну, главное, была при деле. У неё был идеальный слух. Она много пела, песни, сложные оперные арии, услышанные по радио, мелодии из концертов, симфоний. Уникальная музыкальная память вмещала всё, что когда-либо она услышала. Из комнаты в коридор всегда доносились её «концерты». Вот звучит «Баядерка», вот – ария Лизы «Ох, истомилась, устала я…», а то – вступление фортепианный концерт Чайковского. Петь не уставала. Утро. Начинается Лялькин «концерт»…

Когда мы перебрались в другую коммуналку, более просторную, появилась другая соседка, тётка Настя. Толстая, грузная, вечно насупленная и бурчит что-то недовольное себе под нос. Муж вернулся с войны контуженный. Инвалид на коляске. Двое детей, парень-подросток, девица, Марьяна, лет двадцати, квартирная воровка. У нас был общий коридор, где мы на керосинках и примусах готовили еду. Мама изредка покупала нам курицу и готовила куриные супы. Очень вкусные, наваристые. Это для нас был праздник. Но как-то через раз – другой суп оказывался невкусным, недосолённым, пустым. Что такое? – Оказывается, тётка Настя иногда дожидалась, когда покипит курица, выходила в коридор, пока там никого не было, выливала бульон в свою кастрюлю, а в нашу наливала кипятка. И – всё шито-крыто. А нашим бульоном она кормила своего мужа-инвалида. У него была потеря речи и тряс головы. Бог ей судья. Мама узнала об этом, но ничего ей не сказала.  Но стала – повнимательнее.

Дед Семён Иванович Разливанов. Для нас, мальчиков, он был дед, а на самом деле ему было лет сорок пять. Далеко не дед. Дворник. Вернулся с войны (а может не доехал до неё) сразу же, как только ушёл. Вернулся с пораненной левой рукой, перебиты фаланги пальцев. Где и как случилось – молчит. Вставал рано утром, пылил метлой двор, прибирал углы двора, общую уборную, а затем шёл споласкивать свою метлу в хаузе. Хаузом называли цементированный водоём с водой на случай пожара. Мы, пацаны, в жаркое лето купались, плавали, ныряли в нём, а затем узнали, что он, дед Семён, свою поганую метлу после уборки споласкивает в хаузе. И хотя ему делали упрёк в этом не только мы, ребята, но и взрослые, «нельзя же так», он продолжал это делать, отвечал молчаливой язвительной улыбкой. Но за эти грехи, уже после войны, Бог наказал его, - в одночасье его разбил паралич.
 
Потерял речь, ноги, руки – плети. Лежит неподвижно. Был ужасный матерщиник. Дочь его, Наташа, раз в неделю, в десять дней, приходила ко мне с просьбой, побрить старика. Говорит – «больно страшен». Лежит, трясётся, мычит, что-то хочет сказать, но не получается, злится. Я не отказывался. Приходил, смотрел на это обезображенное заросшее греховное лицо, намыливал бороду и брил. На лице появлялось что-то искореженное, отдалёно напоминающее улыбку. Когда я заканчивал бритьё  и протирал побритое лицо тёплым полотенцем, он мычал, что-то «говорил»,  а в конце довольно чётко произносил «…мать». Окончание ругани. Как благодарность. Ну и типаж!
 
Есфирь Соломоновна Рабовская, одинокая женщина с двумя сыновьями. Соседка по другой нашей коммуналке. Хорошая, справедливая, немножко заводная. Старший сын, Семён, с круглым, как циркулем очерченным красным лицом, с крупными рыжими веснушками. Уже пацаном был толстоват и коренаст. Смотрит на тебя снизу-вверх, прищурит один глаз, откроет, вкривь, рот и покажет свои крупные жёлтые зубы в ухмылистой улыбке. Марк, младший сын, более благообразный. Мама купила ему маленькую скрипку, учился играть, но музыканта из него не вышло. Умница, хорошо играл в шахматы, после окончания школы поступил в кораблестроительный институт в Ленинграде. А во время войны, когда ему было три-четыре года, был случай. Он нашёл, где у мамы были спрятаны бумажные деньги, открыл окно (второй этаж) и начал бросать по одной бумажке вниз. Парни, что повзрослее, прыгали, ловили на лету купюры, толкались. А ему, малышу, было весело,  потому что внизу, у него под окном, из-за «бумажек» был такой концерт. Кто-то увидел это и быстро передал Есфирь Соломоновне, что, мол, Марик разбрасывает деньги из окна парням. Она была на работе. Успела, прибежала с работы, не всё разбросал. А что ему за это было  - никто не знает. Но детского крика за дверью не было слышно.

Хорошо запомнилась семья Азизовых. Добрая и благожелательная татарская семья. Отец, дядя Саша, мы так его звали, и мама, тётя Маруся. Конечно, у них были свои татарские имена. У них было четверо детей. Старшая Рая. Стройная, красивая. Лицо её всегда было каким-то приветливым.  Смотрит на тебя, а глаза улыбаются и светятся. Разговаривала тихо, сдержанно. Тяжёлые, слегка крупно вьющиеся чёрные волосы обрамляли её овальное лицо с классическими татарскими чертами. Она была – моя ровесница, нам было уже по пятнадцать – шестнадцать лет. Между нами была молчаливая взаимная симпатия.

За Раей следовал Равиль. Очень похож на Раю, молчаливый,  с хорошим добрым лицом. У него была болезнь – торможение. Разговариваешь с ним, но вдруг он замолкает, глаза останавливаются и  смотрят в пустоту. Нужно подождать минутку-другую. Затем он, очнувшись, продолжает разговор именно на том месте, где только что остановился. За ним идёт Расим. Все они были какими-то приветливыми, с открытыми лицами. И этот мальчик от них не отличался. Не выговаривал звук «р». Младшая – Мифруза, формирующийся, неловкий подросток.

Уже в первые послевоенные годы у людей появлялись редкие сытые праздники. К семье Азизовых на праздники нередко приезжали родственники. Отмечали мусульманский праздник Уроза-Байрам. Он готовился основательно. За несколько дней до праздника дядя Саша приходил к моей маме и просил, чтобы она отпустила меня с ним на скотский базар в район, в Янгибазар. Мама отпускала. Мы с дядей Сашей ехали на автобусе в район, приезжали, шли на базар. Дядя Саша ходил среди блеющих овец, орущих козлов, выбирал молодого, крепкого козла на последующее заклание. Почему-то он всегда покупал козла, а не барана. Видимо – потому что дешевле. Или по другой причине. Этого козла мы привязывали верёвкой и перегоняли до дому. Это -  восемь - десять  километров. У дяди Саши была хромота, именно поэтому он брал меня с собой, чтобы я ему помогал в перегоне.

За день до праздника Уроза-Байрам в своём сарайчике дядя Саша свежевал козла, отдавал маме требуху, кишки, печёнку, кровь, собранную в большую миску. Это всё – плата за мою работу. Мама промывала тщательно всё это под водопроводом во дворе, с требухой варила вкуснющие супы, а остальное поджаривала на сковородке с луком, – было неповторимо вкусно.

Наступал день праздника. Сходились гости, шумно и весело разговаривали, пировали, а затем приходило время и песням. Татарские песни – ступенчатые, от низких звуков к верхним  и вновь к низким. Пели дружно, весело. Но старались петь не очень громко, чтобы не докучать соседям. Звучали и другие песни - спокойные и мелодичные, приятные для слуха,  широкие и задумчивые, как нетронутые предуральские степи.
Праздник заканчивался. По коридору ещё плавали запахи жаренного и вареного мяса. После того, как гости расходились, тётя Маруся угощала соседей: лепёшка, на лепёшке кусочки мяса, прикрытые зеленью. Понемножку – но всем. Этот мусульманский праздник предписывает, помоги бедному, накорми голодного. Святое дело.

ГОРОДСКАЯ ОБСТАНОВКА
Возвращаюсь к военным дням. Город с населением около ста - ста пятидесяти тысяч человек превратился, видимо, в полумиллионик.. Население увеличивалось за счёт эвакуированных (их была уйма!) и поступавших с фронтов раненых бойцов, многие из которых в последующем оставались здесь навсегда и становились жителями города.  Люди расселялись, как могли. Нередко в коммунальной комнате, предназначенной для одной семьи, жили по шесть-восемь чужих друг другу людей, теснились, выясняли отношения… Понаехало много воровской и хулиганской публики. Дезертиры, прятавшиеся, нередко, по чердакам и появлявшиеся, втихаря, только ночью. Их выискивали и арестовывали. Пошли воровство, убийства и грабежи. Приходилось жить более осторожной жизнью. Такая обстановка очень реально (но всё-такт смягчённо) показана в фильме «Место встречи изменить нельзя». На самом деле всё было значительно сложнее и тревожнее. Мне помнится, - судили серийного убийцу. На его счету несколько дерзких, жестоких убийств. Приговор оглашали в помещении цирка. Почему цирка? – Непонятно. Мы, мальчики, тоже как-то пробрались на это  «представление».

На скамье подсудимых сидят красивый мужчина лет тридцати и его подельница. Вокруг - строгая охрана. После довольно длительного публичного допроса и чтения приговора подсудимых с многочисленной охраной уводили во внутрь, через артистический выход на арену. Все видели, как с верхних рядов осуждённому преступнику, видимо, его кореша, что-то выкрикивали, мол, «до встречи». Он обернулся к ним с беззастенчивой наглой улыбкой, помахал рукой. Это – один из эпизодов тогдашней городской жизни. Для простых людей  чередой шли  трудные и тревожные дни.

Появились хлебные карточки, по которым выдавали, как запомнилось, по 400 граммов работающим и по 300 граммов на день для иждивенцев. Голодно было. Мы, школьники, иногда приходили под окна госпиталей, раненые бойцы просили, - «Мальчик, дай листочек бумаги из тетрадки, мне надо письмо написать, а не на чем». Мы на шпагатик, опущенный со второго этажа, привязывали листок тетрадной бумаги, раненый поднимал шпагат, а взамен опускал кусок хлеба.  Тетради были в дефиците, нам в школе выдавали их строго по норме.

Запомнилось, что в город, на территорию завода «Трактородеталь» свозили доставленные с фронта разбитые корпуса самолетов, наших и немецких. На металлолом. Пробравшись через забор во двор завода, мы залазали в уже ободранные кабины самолётов и вели «воздушные бои».

В магазинах стало пусто, купить одежду и обувь было трудно, всё «распределялось». Появились «толкучки». Это было особое явление. Огромная масса людей, выстроенная в два-три длинных ряда, выносила на продажу всё: поношенную обувь, одежду, кухонные принадлежности, старые часы, мыло, скатерть, иголки для патефонных пластинок и многое-многое  другое, что можно было продать хоть за какую-то цену, чтобы купить на это  еды. Здесь же было и – воровство.

 Помню случай. Седой старик  разложил на подстилку на земле свой скудный товар. Были там и часы, большие, карманные, мельхиоровые. Подошёл человек, взял и рассматривает часы, приложил к уху и слушает их ход. Стоит и стоит. Хозяин отвлёкся с другим покупателем, а потом спрашивает, - «Что так долго слушаешь? Часы на ходу». Ответ, - «Ничего я не слушаю, просто у меня болит ухо», и опустил руку, но без часов. В то время, когда он «слушал» ход часов, сзади подошёл его напарник, со стороны затылка. Взял часы и ушёл. Шум, гам, - а часов нет. Жулик тут же исчез в густой толпе. А старику – куда бежать за ним, другой товар растащат.

Вспоминаю, что среди этой движущийся толпы, в толкучке (по воскресным дням), сидя на ящичке из-под гармони, играл слепой гармонист. Его приводила и уводила отсюда девочка. Он пел фронтовые песни, жалобные, о разлуках, о потерях, о страданиях. Песни длинные, с человеческими сюжетами, в некоторых песнях было куплетов двадцать – двадцать пять. Чувствовалось примитивность стиха. Явно, что это были слова, придуманные певцом. Но его слушали. Вокруг гармониста собиралась толпа, в основном, женщины. Песни воспринимались близко к сердцу, так как у многих мужчины были на фронте, или уже погибли. В жестяную банку слушатели клали жёлтые и белые монеты. А в картонной коробочке у гармониста были аккуратно сложенные, переписанные от руки тексты этих песен. Он их продавал желающим за какую-то малую цену. Этим, видимо, и жил гармонист, помогая семье своим вынужденным трудом.

Всё это вспоминается, как вязкий и трудный сон. С тех пор прошло более семидесяти лет, но – всё помнится, потому что это была общая большая беда, война, потери, бедность, голод, страдания, неуютность, всё было. И всё это прошло через моё сознание, сознание подростка,  сохранилось в клеточках памяти, и стереть это невозможно.

ПРОЩАНИЕ С ОТЦОМ
Отца взяли на войну в августе 1941 года. Провожали мы его с базарной площади на улице Путовского  (был такой коммунистический деятель местного масштаба, погиб от пули басмача). Стояла сухая, знойная  азиатская жара. Здесь же на краю площади была гарнизонная баня. Огромная толпа людей прощалась с уходящими на фронт. Мужчины пили водку, говорили трудные слова прощания. Кто-то тоже, молча, плакал, а кто-то был просто молчалив и слушал, что ему говорили на прощание. Мне это прощание очень запомнилось – тяжкая картина. Я вспоминаю лицо отца в это время: какая-то растерянность была в его облике, недоумение, молчаливая тревога.  «Куда же я еду, или – меня повезут? А дети – когда теперь я их увижу?». Я очень хорошо запомнил эту базарную площадь перед баней, мне было неполных десять лет. Это возраст, когда всё уже понимаешь, а память печатает события крепко и надолго.

 Наконец пришло время расставаться. Мама, я, сёстры обнялись и поцеловались на прощанье с отцом. Отец скопом ещё раз прижал нас к себе, помолчал мгновение и слился с движением мужчин, которых поглощала баня и неизвестность. Всех призванных поочерёдно заводили в баню. Там их стригли наголо, мыли, одевали в поношенное солдатское обмундирование (запас со складов рядом располагавшегося военного гарнизона). Выходили они из бани другим выходом, все одинаковые. Там уже не различить, где кто. Тревожная масса защитного цвета. Быстрыми шагами, подгоняемые командирами, солдаты, с вещмешками, шли в сторону вокзала. Женщины, дети, старики, вытирая на ходу слёзы, махали уходящим к вокзалу уже солдатам, не ведая, где их отцы, братья… Всех сравнял общий цвет гимнастёрок, общее движение и неопределённость судьбы.               
С фронта отец писал редко. Да и почта тогда была очень медленная. Отец страдал трудной болезнью желудка, а поэтому где-то майской весной 1943 года неожиданно для нас он появился дома. Это было так.
Мы впятером, мама и четверо детей, жили в одной комнате-коммуналке. В то время в городе было много квартирных воров. Грабили квартиры, раздевали по ночам случайных запоздалых прохожих, было много всяких  проходимцев, устремившихся на юга, подальше от войны, дезертиры и т.д.  Их боялись.

КОРОТКОЕ СВИДАНИЕ
Было раннее утро. Кто-то постучал в дверь. Такой ранний нерешительный стук в дверь насторожил маму. Мама встала, подошла тихонько к двери и спрашивает – «кто там?». В ответ услышала слабый мужской голос: «Маруся, открой, это я, Михаил». У мамы подкосились ноги. Открыла. Стоит наш отец, худой-худой, тусклые усталые глаза, на лице то ли улыбка радости, то ли улыбка печали. От него шёл неприятный крепкий запах. Оказывается, когда он сильно заболел (открытая язва желудка, кровотечение), его отпустили на лечение домой. Ехал он с фронта из-под Смоленска аж две – три недели на солдатском харче, выданном ему на дорогу. А в пути ему не раз бывало плохо, не всегда успевал до туалета. Подмыться негде. Слаб  был – невозможно.

Вошёл в комнату. Мы все проснулись. Два года не видели отца, а увидели не отца, а тощего, измученного солдата. Мама быстро нагрела на печке воды, раздела его и кое-как обмыла в детском оцинкованном корыте (удобств не было – коммуналка). Затем отвела его на завод в душевую, там он окончательно отмылся, переоделся в чистое бельё и, придя домой, как большое дитя, успокоился и только потом стал похожим на нашего отца, каким он помнился нам до войны. Но страшно худой. Затем кое-чем подкрепился и крепко-крепко уснул и долго спал. 

Всю одежду и шинель уже днём мама тщательно простирала в двух-трёх водах, переполоскала, просушила на воздухе, на весеннем солнце, вытравила окончательно дух дальней солдатской дороги. Все узнали, что наш отец пришёл с фронта, на лечение, заходили, расспрашивали…

Когда отец подлечился (в военном госпитале), пошёл в военкомат, представился и - снова ушёл на фронт. Долго не было писем. Заканчивалась война.  Победа! Эшелоны стали привозить солдат с фронта. Мы, мама и все дети, много раз ходили встречать эти эшелоны на вокзал. Ходили, как и все, встречать наугад, так как ничего не знали об отце, - где он, когда и откуда приедет? А отца всё не было и не было. Однажды мы пошли с сестрой  Аней снова встречать очередной эшелон. На перроне тесная толпа хаотично,  возбуждённо  двигалась. Пришёл очередной эшелон, солдаты высыпались на перрон. Люди метались, выкрикивали имена тех, кого ищут, искали знакомые лица. Если находили – радость, объятия, счастливые  слёзы. В шуме и крике мы с Аней затерялись, но отца и на этот раз так и не встретили. Возвращались домой молчаливыми.

ДОЛГОЖДАННАЯ ВСТРЕЧА
Когда проходили через площадь (площадь – это большой пыльный пустырь), видим – сидит солдат на каком-то маленьком чемоданчике, а рядом – солдатский вещмешок. Пригляделись. Радость – да ведь это наш отец! Он был загорелым, пыльным, усталым и задумчивым: никто не встретил. Мы робко подходим к нему, приглядываемся, не ошиблись ли?  Когда убедились, что не ошиблись, это действительно на чемоданчике сидел наш отец, подошли к нему. Господи, какой же был взгляд у него – трудно передать: неожиданная радость, родные дети рядом, глаза увлажнились, я – дома!   «Папа, мы же тебя ходим встречать к каждому очередному эшелону».  Лицо его просветлело, затем он поспешно крепко обнял нас и долго молчаливо не  отпускал. Протёр  слёзы, успокоился. Что-то спросил о маме, о доме.  А вокруг нас уже собралась толпа, замкнутый круг женщин, причитали: «Вот счастье-то какое, дети отца с войны встретили».  Это было действительно – Счастье.
 
Пришли домой. Мама была на работе. А что Пахомов Михаил с войны вернулся – эта весть сразу облетела всех, докатилась до завода в мамин цех. Сказали об этом маме: «Маруся, Миша твой вернулся! Дети его встретили. Иди, иди скорей!» Она всё бросила и – бегом домой. Спешила так, что по дороге упала, разбила  колено, прибежала. Запыхалась, кровь с коленки. Открыла дверь, увидела отца. Обнялись мои родители, расцеловались.  Мы, дети, стоим здесь же.  Долго не могли найти слов родители, только обнимались и плакали.
Была война, была долгая разлука,  пришла Победа, а с ней притаилась и надежда на дальнейшее благополучие.