Глава 3. Школа

(На фото мои школьные друзья, слева на право:Дима Грозин, Женя Ларин, Миша Пахомов, Алик Лукин, после окончания 9-го класса,  май 1949 года). Где же вы теперь, друзья однополчане, дорогие спутники мои?...
          ===================================

МОИ ШКОЛЬНЫЕ УЧИТЕЛЯ
Ушли тревоги военных лет, но ещё оставалась бедность и нужда. Через три года отца не стало, так и не долечился. Скончался от болезни 8 мая 1949 года, перед Победой. Мне - 17 лет. Была в разгаре весна, цвели сады, я заканчивал девятый класс. И вот в этой обстановке, пережив мальчиком трудные военные годы, я двинулся по долгому жизненному пути. В 1950 году я закончил учёбу в школе и получил аттестат зрелости. Моя школа так и называлась – первая средняя мужская школа имени С.М.Кирова,  г. Сталинабад.  В то время  в нашем городе были только русскоязычные школы. Дети-таджики тоже обучались на русском языке, да их было тогда не так уж много в классах.  В нашем выпускном классе, например, был один таджик, Мухамеджанов, и один узбек, Азик Азизов. Прошло с тех пор более шестидесяти лет, и сейчас в Душанбе преобладают уже школы с преподаванием на таджикском языке. Я с теплотой и признательностью вспоминаю нашу военную и послевоенную школу и её учителей,   их лица у меня в памяти всплывают ясно, без ретуши. Вот некоторые из них.
 АЛЕКСАНДР ГРИГОРЬЕВИЧ БУСЛИК, хороший и весёлый человек. Часто отпускал различные шутки, а когда разговаривал с тобой, на лице была пытливая ироничная улыбка.  Его уроки в физкабинете были интересными, живыми, шумными, но по-деловому. Был прост и доступен в разговоре. Очень доброжелателен.

ИВАН ДМИТРИЕВИЧ БОРЗДЫКО, учитель математики. Ребята его очень любили, потому что он был справедлив и мягок в общении.  Когда мы шумели, он останавливался и, молча, смотрел в класс. Ждёт тишины. Две-три минутки и – все успокаивались. Урок продолжался. Ему было тогда лет шестьдесят, внешний вид – классический русский интеллигент с аккуратно подстриженной бородкой,  заросшими бровями  и с густой седой шевелюрой. Когда он, разговаривая, поднимал свои брови, то на тебя смотрели совсем молодые светло-серые глаза.
 
Иван Дмитриевич оканчивал Ленинградский университет, и однажды похвалился нам, своим ученикам, тем, что на выпускном госэкзамене известный полярник и ученый, Отто Юльевич Шмидт, который вёл в университете математику, поставил ему выпускную отметку «хорошо». Он дорожил этой памятью. Однажды Иван Дмитриевич заболел и вместо него появился незнакомый толстый человек с крупной головой и блестящей лысиной. Он всё задавал нам задачки «на блины». Ребятам  он не понравился. Не зная учеников, он мог неожиданно поставить за ответ тройку или пару отличнику, или, наоборот, пятёрку явному троечнику. Хорошо, что это был «заменитель», который быстро исчез. Мы приветливо встретили Ивана Дмитриевича, когда он вернулся после болезни. Задачек на блины больше не было.

Иван Дмитриевич был строг, но и одновременно мягок. Когда он видел, что ученик старается, но у него никак не получается решение задачи, он терпеливо объяснял ему способ решения задачи. Таким не склонным к математике, но добросовестно настойчивым ученикам он мог и слегка завысить отметку. А к откровенным лентяям был крайне строг. Был у нас такой типус, Жорка Петров, который говорил, - «Я буду или писателем или корреспондентом в газете или журнале». Однажды он после годовой контрольной работы, за которую получил двойку, клянчил у Ивана Дмитриевича: «Поставьте мне тройку, мне всё равно математика не нужна, я буду поступать на литературный факультет». «Ах, вам не нужна математика?! Так приходите осенью, может быть, я вам поставлю троечку. Может быть». Так Жорик и остался с двоечкой до осени. Уже после окончания школы, через года два-три кто-то из ребят сказал мне, что видели Жорку в ташкентском вокзале. Милицейский патруль. Оказалось, что он поступил на службу в милицию. Вот тебе и писатель.

ЛЮБОВЬ СЕРГЕЕВНА ШПЕРЛИНГ – географичка. Это фамилия её мужа, немца, перемещённого в тыл, когда началась война, как и многих других немцев, граждан России. Любовь Сергеевна  - женщина с неподвижным лицом, строгими глазами, всегда с указкой в руке. Никогда, по крайней мере, при нас, не улыбалась. Разговаривала кратко, отрывисто. Если кто мешал ей вести урок, она подходила к непоседе, притворно замахивалась на него указкой, тот втягивал голову в плечи, а она  опускала указку и спокойно говорила, - «Не мешай». Уроки у неё были правильные, но больно уж спокойные, строго по программе. Занимательных путешествий на её уроках не было. Хотя – это было География!

ХРУСТАЛЬНАЯ ВАЗА И СВЕЖИЕ РОЗЫ   
Но более всех я запомнил нашу учительницу по русскому языку и литературе, - ЕВДОКИЮ ПЕТРОВНУ СКОРОХОДОВУ. Она была слегка полновата. Был у неё старомодный вид, вид классической русской интеллигентки: длинное платье или юбка, всегда тщательно разглаженная блузка, кружевной белый воротничок, широкий так, что переходил на плечи, а на переносице -  старинное золотое пенсне. Прежде чем начать урок, она смотрела подслеповатыми глазами в класс (мы стоим), дышала на стёкла пенсне, протирала безукоризненно чистым батистовым платочком стёкла, защипывала пенсне на переносице, и только затем внимательно оглядывала класс и начинала урок. Уроки были интересные, как я их запомнил. Когда мы разбирали какое-то классическое сочинение русского писателя, она нередко, увлекаясь, переходила на свои воспоминания.

Помню, что это был 1947 или 1948 год, прошла денежная реформа. Если ей тогда было лет шестьдесят, то, значит, она родилась в конце девятнадцатого века, и хорошо помнила своё детство и юность в дореволюционной России, гимназию. У неё была своя методика обучения русскому языку. Помимо диктантов и их тщательной разборки, она задавала нам заучивать наизусть литературные тексты, стихотворные и прозу. Каждый должен был выучить  и  прочесть на память пятнадцать - двадцать онегинских строф из «Евгения Онегина», кроме того – какой-либо большой рассказ. Я заучивал, помню, рассказ И.С.Тургенева «Певцы», в котором Яшка-Турок пел задушевно-грустную песню «Не одна во поле дороженька пролегла…». Обязательно заучивали на выбор - отрывок из «Войны и Мира» Л.Н.Толстого и т.д. При заучивании текстов зрительная память расставляла правильно точки-запятые в причастных и деепричастных оборотах,  в вводных словах, а также правильность написания слов, их окончаний.

Мы любили Евдокию Петровну, хотя когда мы мешали ей вести урок, она награждала нас нехорошими эпитетами, но – поделом. Мы  как-то узнали, что скоро будет  её день рождения. Кто-то из ребят (кажется, Алик Лукин) предложил поздравить её. Не знаю, какая дата  подходила. А как и чем поздравить? – Только что кончилась война (кажется, всё-таки, это был 1948 год, восьмой класс, разбирали «Евгения Онегина»), послевоенная бедность ещё не  ушла в прошлое. Сговорились, попросить у родителей каждому по  рублю - полтора, или - кто сколько сможет (а нас тридцать с лишним ребят) и купить Евдокии Петровне в комиссионном магазине хорошую хрустальную вазу для цветов.  Хрусталь в то время считался роскошью. Это сейчас его – как пивных бутылок. Купили красивую искрящуюся вазу и в назначенный день (был апрель-май, весна), прейдя в класс пораньше, поставили вазу с водой на стол, а в вазе – несколько красивых свежих роз. Сидим и ждём.

Заходит Евдокия Петровна, подслеповато достала из сумочки пенсне, как всегда,  подышала на стёкла, протёрла их, прищемила к переносице и… застыла, молча, смотрит на розы и вазу. Тишина. Алик Лукин, наш умница, и все мы, встали с парт, Алик поздравил её с днём рождения и сказал несколько простых и хороших слов.  Евдокия Петровна от неожиданности разволновалась, увлажнились глаза. Сняла пенсне, промокнула платочком глаза, снова надела пенсне и… - урока не будет, пошла вольная беседа. Евдокия Петровна согнала с передней парты Вовку Леонова и Жорку Тлатова, села на их парту лицом к классу  и долго рассказывала нам о том, как она училась в гимназии, о нравах и строгостях в общении между гимназистами и гимназистками, о старом времени. «Вам, шалапаям, этого не понять». Нет, мы всё понимали, и нам было очень интересно слушать человека, который жил в России ещё в конце девятнадцатого века, до  революции, до октябрьского переворота.

На следующий урок Евдокия Петровна пришла с каким-то большим пакетом. Сначала продолжился ритуал с пенсне и платочком. Затем она с этим пакетом прошлась вдоль рядов и каждому положила на парту по две хороших шоколадных конфетки. Нас-то около сорока! Шоколадные конфеты (в трудное послевоенное время!) – роскошь!  Подумалось, что при её-то зарплате  школьной учительницы, шоколадные конфеты, – это была большая щедрость. Но Евдокия Петровна -  старой закалки человек, не могла оставить без внимания наш к ней мальчишеский порыв и сердечно отблагодарила нас. За многолетнюю работу в школе ей был вручён орден Трудового Красного Знамени. Но она его никогда не надевала.

А ещё мне хорошо запомнился учитель немецкого языка, ГЕННАДИЙ КОНСТАНТИНОВИЧ ПЕРМИНОВ Это был невысокого роста, сухощавый человек лет сорока-сорока пяти, молчаливый, носил очки с очень толстыми стёклами, да и в них был подслеповатым. Он стеснялся своей подслеповатости. На фронт его не взяли. Мы уважительно относились к Геннадию Константиновичу, но немецкий язык как-то не шёл. Помню, он упорно пытался заставить нас выучить  на немецком языке стихотворение Гейне «Лореляй». Обещал каждому, кто сможет совершить этот подвиг, вывести за четверть «отлично». Но у нас  ничего не получалось, – воевали-то с Германией.

Нам обычно на завтрак, после второго или третьего урока, из буфета на фанерном подносе приносили или по кусочку хлеба, слегка посыпанного сахаром-песком, или по половинке маленького пряника. Как-то буфетчица принесли неразделённые на половинки пряники. В суматохе получилось так, что кто-то съел целиком пряник, а кому-то не досталось и половинки. Началась разборка, шум, ребячья перепалка. Геннадий Константинович хотел, было, вмешаться в разборку, но – отошёл в угол класса, за очками увлажнились глаза. Человек он был чувствительный, и на него эта картина с «незаконно» съеденными пряниками,  голодными мальчиками,  подействовала очень волнительно.
 
Как-то, будучи в Москве по делам, кажется, в году 1970-71-м, я случайно увидел в метро на платформе нашего старого учителя немецкого языка. Вероятно, он был москвичом и после войны вернулся в Москву. Я не обознался, это был он, с такими же толстыми роговыми очками, но уже глубокий старичок. Я его окликнул, он не услышал, но пока я пробирался к нему сквозь толпу, он зашёл в вагон и уехал. Промелькнуло мгновение из трудного военного детства.

Лица некоторых моих учителей как-то затуманились. Смутно помню учительницу по  химии, кажется, её звали ТАТЬЯНА ДМИТРИЕВНА. ЛЕОНИД НЕСТОРОВИЧ, руководил школьным оркестром и преподавал нам военное дело (был такой предмет). Разбирали и собирали затвор винтовки Мусина. Также смутно помню  старого учителя  зоологи. Некоторые учителя уплыли из памяти. Ведь они отстоят от меня более чем на шестьдесят лет. И моя память тускнеет.

 Но я чётко запомнил мою первую учительницу с первого по четвёртый класс. Был бы я художником, я мог бы нарисовать её портрет по памяти. Её звали ТАТЬЯНА ИОСИФОВНА. Фамилию не запомнил. Это была женщина лет сорока, стройная, красивая. Всегда опрятно одетая. Запомнилось, что в то время (а в первый класс я пришёл в 1939 году), была мода у женщин – наносить на лицо пудру. Свежесть её молодого лица скрывалась под пеленой белой пыльцы.