Белая акация

                Рассказ-быль               
       Зимой 193* года в нашем доме появился новый жилец. У нас всегда кто-нибудь жил, и до него и после него, но запомнил я лишь этого.  Мой дед Леонид, пензенский крестьянин, после службы в армии и похода в Китай на подавление боксёрского восстания, вернулся к себе в деревню. Там он женился и через некоторое время, завербовавшись на строительство КВЖД вместе с моей бабкой, приехал в Маньчжурию. Отец мой, самый старший из трёх детей, и два его брата родились в Харбине. Мы жили в своём доме в Модягоу, где большинство жителей были такие же,  как и мы, русские переселенцы, а после революции - эмигранты.  Дед мой и дядья были людьми умелыми, поэтому,  дом наш, хоть и был, как и большинство домов простых людей,  всего лишь оштукатуренной и белёной насыпнушкой, но сделан был добротно, состоял из трёх комнат с кухней для семьи и дополнительной большой и просторной комнаты и кухни  с китайской печкой, которая отличалась от русской, в которой можно было печь хлеб. Эту комнату дед  сдавал внаём. Надворные постройки и загон для коров и свиней, на конце двора, тоже отличались добротностью и содержались всегда в чистоте. Дед  держал коров, больших голландских коров, молоко от которых он продавал, что и было его основным заработком, не считая денег, которые платили жильцы. Два моих дядьки работали при деде:  помогали ему доить коров, ездить за сеном и бардой (пшеничной выжимкой)  на винокуренный завод, которую очень  любили есть и коровы, и свиньи.

         С наступлением холодов  дед устанавливал в горнице железную печку-голландку. По вечерам мы сидели в горнице,  и взрослые обсуждали семейные дела, городские новости, цены на товары и многое другое. Иногда раньше обычного возвращался мой отец, он занимался извозом клиентов на своём личном таксомоторе, и рассказывал нам о том, что слышал днём в городе. Если у деда было хорошее настроение, то он рассказывал о России, в которой никто из нас, кроме его самого да бабки, никогда не бывал. Его рассказы, перемешанные, как я сейчас понимаю, с правдой и вымыслом, мы все очень любили слушать. Бывало,  к нам выходили из гостевой комнаты наши жильцы. Жильцами, как правило, были такие же русские, холостые железнодорожные рабочие или мелкие служащие. Я уже и не помню, сколько их тогда у нас пережило, лишь помню, что однажды вечером, когда мы, как обычно, сидели у голландки, на улице за воротами раздался громкий, не требующий промедления  стук, и самый младший из моих дядьёв, Юрий, пошёл открывать ворота. Бабка перекрестилась в сторону угла с иконой, которую она привезла ещё с Пензы, и пробормотала: " Кого ещё нелёгкая принесла в такую темень!"
- Дык можеть жилец новый по объявлению зашёл, - ответил дед, затушил карбидную лампу и включил электрическую лампочку, осветившую всю горницу,  на случай, если это и правда жилец. Пусть видит, что в доме и тепло,  и светло, и чисто: теперь, с наступлением войны, в Харбине не так уж и много хорошего жилья сдаётся. В самом начале японской оккупации Маньчжурии, многие русские эмигранты, связывающие приход японцев с надеждами на наведение порядка в городе и на защиту от произвола китайских властей и, чем чёрт не шутит, помощью в дальнейшем освобождении России от жидов-коммунистов, радостно встретили новые власти. Но скоро большинство русских поняли, что хорошего от японцев ожидать не придётся. Японцы установили свой, японский, порядок в городе, который отличался от китайского произвола лишь тем, что в общем-то бесправные русские эмигранты были освобождены от беспорядочных поборов со стороны китайских властей. Японцы установили жёсткие порядки, и поборы, если можно так сказать, стали упорядоченными и законными. До прихода японцев у нас была своя лошадь. С приходом японцев лошадь пришлось продать:  они ввели неподъёмный налог на владение лошадьми,  и некогда кормилица в хозяйстве  стала дорогостоящей обузой.  Её купили заезжие из Трёхречья казаки. Продав лошадь, дед купил осла. Ослы, как оказалось, налогом не облагались, а работать могли почти так же, как и лошади. Продав русскую телегу и купив китайскую арбу, дед каждое утро, ещё до рассвета,  будил дядьку Юрия,  и они уезжали на винокуренный завод за бард;й. Не смотря на все старания деда жить зажиточно, делать это день ото дня становилось труднее. Вслед за налогом на лошадей  японцы ввели поголовную регистрацию  домашнего скота. Все коровы, свиньи, бараны и козы, находящиеся на харбинских подворьях, были переписаны. Новым законом строго запрещалось забивать скотину дома. За ослушание - тюрьма. Для забоя частного скота была построена японская скотобойня. Там скот забивали и четверть мяса оставалась на бойне, шла в пользу Квантунской армии. Никто с японцами шутить и играть в кошки- мышки не осмеливался: новые хозяева Харбина были скоры на расправу не только с жителями города, но даже и со своими солдатами. Однажды мой дядька Юрий, пасший коров на пустыре, неподалёку от ворот японского гарнизона, случайно наблюдал,  как через строй гоняли и загоняли до смерти солдата, струсившего в бою с китайскими партизанами. Если японцы были суровы со своими, то что же говорить о чужих, бесправных и беспаспортных русских и китайцах? Японская администрация требовала безоговорочного подчинения и от русских,  и от китайцев.

          Через  минуту в горницу с клубами холодного пара ввалились ошарашенный дядька Юрий,  за ним русский, в офицерской казачьей шинели, брэмовский* служащий, и невысокий молодой японец в круглых очках по тогдашней моде, в зимней японской солдатской шинели и солдатской же шапке-ушанке. Потом, как мы увидели, кроме военных шинели и шапки  одет он всё же был в гражданский костюм, видимо,  обмундирование выдали ему из-за неимения у него тёплой зимней одежды. Перекрестившись на икону и поздоровавшись, служащий, указав на японца сказал: "Это Оба-сан, новый служащий Управления по водоснабжению и профилактике Квантунской армии," – и, ухмыльнувшись,  добавил,  - Прошу любить и жаловать.  Оба-сан  хорошо говорит по-русски и желает жить среди законопослушных русских и закреплять уже полученные в университете знания. И чтоб  жильё было без клопов и тараканов. Покажите комнату!"  Брэмовец говорил голосом, не терпящим возражений. Дед, почему-то вдруг взявшись за поясницу и кряхтя, прошёл вперёд, открыл дверь в комнату, прошёл во внутрь и открыл внутреннюю дверь в кухню с китайской печкой. Комната пустовала уже несколько дней, стояла закрытой, поэтому  там было холоднее,  чем в жилых частях дома. В такой час никто не ожидал появления новых жильцов, поэтому комнату даже и не думали заблаговременно нагревать. Японец и брэмовец, знаком приказавший деду выйти,  вошли в комнату. Дед остался на пороге. Его лицо не выражало обычной услужливости, которую он напускал на себя всякий раз, когда к нам приходили новые жильцы на осмотр комнаты. Через некоторое время мы услышали голос японца. "Харрсо-о," - сказал он и вышел из комнаты, за ним последовал брэмовец.

           "Оба-сан берёт комнату. Сегодня же здесь и останется ночевать, - сказал брэмовец и, повернувшись в сторону дядьёв,  добавил, - Пошли за нами, веши надо принести и фураку**. Какой японец без фураки и хибати!"  "Да," - коротко добавил японец и слегка поклонился, как бы в знак согласия.
Японец с брэмовцем и дядья вышли. Было видно, что дед почему-то не рад. "Господи Сусе! - перекрестилась опять бабка, - Принясла ж нелёгкая."  "Цыц, дура старая!" -только и прикрикнул на неё дед. Тогда я был ещё слишком мал и не понимал, что особо связываться с японцами никто не хотел.

          Так и поселился у нас новый жилец, японец  Оба-сан. Вещей у него особо не было, лишь небольшой чемодан с бельём, скрипка, жаровня хибати для обогрева на случай холода, да бочка-фурако для мытья с иероглифами с внешней стороны поддона, видимо, казённая, выданная на службе. Оба-сан и правда неплохо говорил на русском языке. Он рассказал деду и дядьям, что он, студент-химик, только что приехал из Японии. Большую часть времени он будет проводить на работе, иногда не возвращаясь на ночлег, но по четвергам он всегда будет ночевать дома, в пятницу у него будет выходной день. Каждый четверг вечером он будет мыться, поэтому,  ему нужно, чтобы к семи часам бочка-фурако стояла с горячей водой на кухне:  Оба-сан будет купаться. Ни больше ни меньше. Про доплату ничего сказано не было. Да никто не осмелился бы и спросить.
А как нам Вас звать-то, господин хороший? - переспросил японца дед
- Я Оба-сан. Зови меня Оба-сан.
- О! Мы тебя будем Об;ссан звать, - как бы подобострастно улыбнувшись,  сразу же ответил Александр, средний мой дядька. Последнее время между ним и дедом вспыхивали ссоры за то, что Александр пристрастился к курению опиума, торговлю которым японцы поставили на широкую ногу. Дед, к сожалению, ничего не мог поделать с Александром, страсть к опиуму была сильнее уважения к отцовскому слову. Вот и тут дед, боясь начала очередной ссоры, ничего не сказал, лишь бросил суровый взгляд на обоих братьев, молчите, мол. К счастью, японец не понял такой шутки Александра и,  расплывшись в улыбке и поклонившись,  сказал:
- Адинакава марадой черавек мозна гаваричь  "кун", Оба-кун.
- Ещё не лучше! - съязвил Александр. И опять, к счастью, японец не понял насмешки моего дядьки. Я тогда не знал, но все взрослые-то в семье знали, что у Александра были свои причины не любить японцев. Как уже потом, после войны, мне рассказывали:  однажды Александра начало ломать, организм затребовал опиума. Чувствовал он себя скверно и,  убежав из- под дедова присмотра, направился искать опиум. По дороге в опиумокурильню  он наткнулся на троих японцев, один из которых был здоровенный борец сумо. Завидев Александра, японцы о чём-то заговорили, потом захохотали и двое схватили его за руки,  не давая ему вырваться. Борец сумо подошёл поближе, японцы резко отпустили слабо вырывающегося Александра,  и борец нанёс ему такую пощёчину, от которой больной от опиумной ломки Александр  отлетел в сторону и сильно ударился о землю. Эту насмешку над дядькой, молодым и сильным в общем-то парнем, видели многие наши соседи. К тому времени  все надежды харбинцев на справедливость уже улетучились, все знали, что давать отпор японцам - значит обрекать себя если не на смерть, то на отсидку и избиения в тюрьме. Александр знал это не хуже других. Японцы с хохотом пошли дальше. Не в силах сразу подняться, вмиг до конца ослабевший Александр сидел в уличной грязи и плакал, пока за ним не прибежали дед с Юрием. С тех пор опозоренный Александр затаил злоcть на японцев,  не зная,  где и когда он сможет отомстить за свой позор. Не смотря на ругань деда, Александр так и продолжал называть японца Об;ссан. Наверное, это была его маленькая месть всем японцам вместе взятым. Постепенно так стали звать его и все мы, правда,  за глаза. В его присутствии  никто не рисковал так дерзко шутить. Студент-химик человеком был вежливым и тихим. Каждый вечер военный грузовик привозил Оба-сана домой. Зайдя в дом, он сразу же запирался у себя в комнате. Там же он и ел привезённый со службы ужин:  прямоугольную большую металлическую коробку с рисом и коробку чуть поменьше с солёными овощами. Иногда, снявши военную форму и одевшись в кимоно, он выходил к нам в горницу и разговаривал с нами, старательно записывая незнакомые ему слова в записную книжку. Бывало,  он  выносил свою скрипку и недолго играл на ней.

- Об;ссан, сыграй нам "Белую акацию, - как бы с интересом к игре японца говорил Александр. - Послушаем, может,  и спляшем от радости такой.
- Харрсо-о, - поклонившись и расплываясь в довольной улыбке, говорил японец и начинал играть. Мы сидели и слушали.

          Постепенно мы привыкли к японцу и стали более свободно себя чувствовать в его присутствии. Пару раз, по вечерам в четверг, после приёма своей японской ванны- фурако и,  избавившись от запаха то ли химикатов, то ли лекарств, он угощал моего отца и дядьку Юрия слабой японской водкой, сакэ. Дед предусмотрительно отказывался, ссылаясь на слабое здоровье,  и сидел, насторожившись,  в ожидании  возвращения Александра. Не дай Бог, Об;ссан подаст этой самой сакэ и Александру, тогда, пиши,  пропало, найдёт коса на камень.

           Но однажды наша размеренная жизнь закончилась и наш, вроде бы проходящий страх от соседства с Оба-саном, вернулся, чтобы уже, как мне сейчас кажется, никогда не покинуть нас  до конца войны.
Новые японские порядки были моему деду не по нраву, хотя он и пытался жить,  не вмешиваясь в происходящее вокруг. С холодами пришло время забоя свиней. Как не хотелось деду, но для отвода глаз и ему пришлось отвести двух свиней на японскую бойню и отдать две четверти мяса японцам. Но не так прост он был. Всеми правдами и неправдами он выкормил ещё двух поросят без регистрации, японцы о них, вроде бы, не знали. Однажды днём дома начали греть воду. Дед и дядька Юрий ушли на задворки и тихо  закололи оставшихся двух поросят. Не знаю как, но они смогли без особого шума и вони опалить их, очистить и уже в сумерках занести обе туши в дом. Наш жилец-японец в тот вечер не должен был вернуться домой, поэтому-то дед и решил заколоть поросят именно в тот день без суеты и особо не прячась. Заняся туши поросят в дом, взрослые как бы успокоились: дома бояться сильно было нечего. Бабка варила свежину, ей помогала мать, а дед и дядька Юрий рубили и резали туши на куски, складывали мясо в бочонки, засаливали сало. Я, радостный  в ожидании вкусного ужина, крутился рядом. Ни отца, ни дядьки Александра ещё не было дома. Вдруг мы услышали стук в ворота. Наверное, вернулся дядька Александр.
- Иди, открой ему, - приказал дед,  продолжая складывать куски сала в бочонок.- Да побыстрей, не ровен час ещё кого неладная принесёт. Бабка вышла во двор и через минуту -другую дверь открылась. На пороге стоял Оба-сан. Лицо его было необычно красным, наверное, от мороза. Дед и дядька Юрий так и застыли с кусками мяса и сала в руках, испуганно вытаращив глаза на нежданно  вернувшегося японца. Вслед за ним, вся сжавшись в маленький комок, вернулась и бабка. Лицо её было бледным. Стоя за спиной японца,  она, было,  попробовала виновато развести руками, мол, я не знала, что это он. Японец тоже не ожидал увидеть нарушение закона военного времени у себя на квартире  и,  молча, поначалу как-то растерянно,  смотрел на деда и дядьку с мясом в руках. Я спрятался за спиной тоже испугавшейся матери. Уже не помню, как долго все молчали.
-Оба-сан, господин Оба-сан, - только и мог сказать дед. Его руки почему-то начали трястись.
Японец ещё помолчал и вдруг сказал,  чётко выговаривая слова:" Не харрсо обуманывать имиператорсика японсика армия. Зафутэра иди полиция давай мясо. Сам."  Сказав это, японец прошёл к себе в комнату.

         Я хорошо помню тот вечер. Помню страх в глазах матери и бабки, когда они выносили снятую с плиты ещё не сварившуюся свежинину во двор, дрожащие руки деда, без движения сидящего у бочонка с салом, Юрия, торопливо складывающего оставшиеся куски в бочонок. Через некоторое время уже ничто  не напоминало о кусках мяса и сала, о безголовых тушах поросят вверх ногами на столе, об отрубленных головах с оскаленными мордами. Всё было убрано. Пол протёрли тряпкой, убрав последние следы недавнего беспорядка. Лишь запах недавно варившейся на печке свинины всё ещё стоял в доме. Дед бессильно махнул в сторону двери, откройте, мол, пусть выветрится.
- Юри, иди сюда! - вдруг послышался голос японца. Не дожидаясь одобрения деда, дядька Юрий сорвался с места, подбежал к комнате Оба-сана, остановился, тихо открыл дверь и скрылся за нею. Мы сидели и ждали, когда он вернётся. Он скоро вернулся:
- Японец захворал. Знобит его, наверное, простуда. Сказал, чтоб я воды для сакэ принёс да чтоб фураку нагрели, греться будет. Батя, грейте воду!
- Юрка, давай угождай ему, можа он сжалится к утру и не отправит в полицию, - стонущим и каким-то ослабшим голосом сказал дед.  Юрий, схватив чайник с кипятком, убежал обратно в комнату  подогревать сакэ для японца.
         Я, наверное, тогда ещё не понимал, что произошло и что может повлечь за собой непослушание японским властям. Но мне передался страх взрослых. Я тихо, не досаждая взрослым, ушёл в нашу комнату и там лёг на кровать, укрывшись с головой. Скоро я уснул. А домашние грели воду, подлаживали дров в голландку и печку, стараясь натопить дом и угодить мёрзнувшему японцу. Дядька Юрий согрел лежащему под одеялом японцу сакэ, но тот лишь прикоснулся губами к фарфоровому стаканчику, отхлебнул глоток и вернул Юрию. Японца лихорадило, он не мог встать и пойти мыться. Как потом мне рассказывала бабушка, перепугавшийся Юрий, что бы хоть чуть-чуть совладать с обуявшим его страхом, выпил остатки сакэ из стакана японца.
Рано утром японец опять позвал к себе Юрия,  дал ему записку и ослабшим голосом попросил отнести её в полицейский участок, добавив, что он сегодня не пойдет на службу.
- Сбегай,  Юрка, отдай записку, - сказал дед. - Можа он про нас тут написал, ежели скажут нести мясо, то отнесём, дай бог,  не зарестують тебе.

        Дядьку не арестовали. Наверное, японец ничего не написал о поросятах в записке, и Юрий вернулся домой. Иногда японец кричал: "Юри!"- и дядька спешил к нему в комнату подать ему воды или простудные порошки. Никто кроме Юрия не осмеливался войти в комнату японца. Возвращаясь из комнаты, Юрий говорил, что японцу плохо, весь в жару. С болезнью японца в доме как бы всё остановилось. Отец,  молча выпив чаю, ушёл к своему таксомотору. Александр, вернувшийся поздно из опиумокурильни, не выходил из своей комнаты. Мы же сидели на кухне и ждали, что прикажет японец: если напомнит о поросятах, то делать нечего, придётся идти и каяться. К обеду Юрий сказал, что его тоже начало морозить и что он очень устал. Выпив молока с мёдом и укрывшись тулупом, он прилёг на лавку здесь же в кухне. Японец молчал. К обеду одночасье ослабший Юрий встал, подошёл к двери комнаты японца, тихо постучал в дверь и, не дождавшись ответа,  вошёл в комнату. Он вышел из комнаты бледный,  с широко выпученными глазами. "Он умер," - облокотившись на стену,только и мог сказать Юрий, медленно скатываясь вниз.
     Японцы приехали быстро. На той самой санитарной машине Управления по водоснабжению и профилактике Квантунской армии, на которой по вечерам подвозили со службы нашего жильца. Два солдата в защитных химхалатах вынесли мёртвого, покрытого простынёй, Оба-сана и, не останавливаясь,  унесли его в санитарную машину.
      Третий солдат и офицер опечатали комнату. Офицер через брэмовца наказал нам, что смерть служащего японской военной миссии является государственной тайной и нам нельзя никому об этом говорить.
- Господин хороший, а сына-то младшего мне к доктору сводить ли чё ли? — заискивающе спросил дед у брэмовца. - Его тоже, кажисть, лихорадить начало. Не простудился ли тоже. А можеть ишо чяво прицапилось?
- Какой сын, почему раньше не сказал? - недовольно рявкнул брэмовец, подошёл к главному японцу и что-то начал говорить тому по-японски, иногда указывая на деда. Японец дал короткое приказание солдату, тот выскочил из дома и вернулся с теми же санитарами в химзащите, которые выносили труп Оба-сана.
- Мы заберём его в госпиталь императорской армии, как станет полегче, так отправим домой.
        Дед попытался что-то сказать, но брэмовец остановил его жестом — слушаться беспрекословно. Юрий не хотел ложиться на носилки, но санитар с силой толкнул его и слабеющий Юрий молча лёг на зелёный брезент армейских носилок, и его унесли.

      Комнату Оба-сана крест-накрест опечатали двумя белыми полосками с чёрными иероглифами. Дома стало тихо.
      На следующий день дед пошёл в полицейский участок узнать,  куда увезли его сына и когда его выпишут из госпиталя. С участка его выгнали, мол, ничего не знаем. Через несколько дней дед пошёл опять в участок и опять его выгнали,  так ничего и не сказав. Комната Оба-сана так и стояла опечатанной. К нам никто не приходил. Дед ещё несколько раз ходил то в участок, то в БРЭМ, пытаясь узнать,  где его сын, пока в БРЭМе ему не посоветовали никуда больше не ходить, не мозолить глаза японцам, не накликать большей беды, и дед затих. К весне мы получили письмо из полиции о том, что наш Юрий умер от воспаления легких. Ближе к лету  уставший горевать дед сорвал с двери комнаты для жильцов наклейки японской комендатуры, вместе с бабкой они промыли карболкой все углы и закутки комнаты, вынесли во двор и сожгли матрац, одеяло, которым укрывался и под которым умер наш злополучный жилец.       Разломали по досточкам бочку фурако и тоже бросили в костёр. Когда костёр уже почти догорал, бабушка вынесла скрипку, которая всё это время лежала на комоде в комнате жильца-японца.

- А чего с этой-то делать? - спросила она, брезгливо держа скрипку в руке на расстоянии от себя.
- Костра не видишь што ля? - зло ответил дед и начал перемешивать догорающий хлам.

Скрипка мгновенно покрылась пламенем, струны натянулись, раздался их последний печальный тонкий стон и лопнули от жары.

- Вот тебе и вся "Белая акация".  Сына родного сам японцам отдал! - простонал дед, отшвырнул палку и пошёл в сторону дома. - Дожжоте самя.

         Только потом, после войны, я понял, а мои родители и дед с бабкой уже тогда догадывались, где служил с виду безобидный Оба-сан. Под невинным названием "Управления по водоснабжению и профилактике Квантунской армии" скрывалась другое, более страшное название - отряд 731. Однажды весной мы с друзьями ездили на велосипедах за город, в то место, где при японцах был расположен этот самый отряд. Мы ходили по пустым коридорам зданий с разбитыми стёклами окон. Светило солнце, по коридорам летали воробьи,  и трудно было поверить, что несколько лет назад здесь творилось страшное. Потом мы спустились в подвал ,похожий на тюрьму, и первое, что нам бросилось в глаза в первой же камере, куда мы заглянули, это корявая надпись, выцарапанная на стене: МАМА Я УМИРАЮ ПЕТЯ.

          Эту историю рассказал мне пожилой эмигрант-харбинец, теперь житель Сиднея, что в Австралии, Борис Б., самый младший свидетель произошедшего. Закончив свой рассказ и немного помолчав, Борис начал говорить ещё о чём-то, но, скажу откровенно, его я уже не слушал: мои мысли унеслись лет на тридцать пять тому назад, когда я, совсем ещё мальчишкой, бывало,  слышал рассказы стариков о жизни нашего села в трудные военные и послевоенные годы. Помню, старики говорили о том, что к нам в Забайкалье со стороны Маньчжоу-Го пробирались белоказаки-диверсанты и приносили с собой фарфоровые ампулы. Через  аргунские степи они переносили эти ампулы до нашей тайги и разбрасывали их по лесам. С тех пор  в наших лесах и появился ядовитый и опасный для жизни энцефалитный клещ. Вернее, клещ был всегда, но до войны он был лишь, как говорили старики, болючий. Укусит охотника - старателя такой клещ, поболеет охотник несколько деньков, пострадает головными болями, да и перестанет, пройдёт болячка. А с тех пор, как началась война, и до сих пор, клещ в Забайкальской тайге стал опасным, стали от него гибнуть люди. Не знаю, правда ли это  или лишь вымысел  деревенских сторожил, но такое я слышал от самых старых жителей наше села. А ещё я вспомнил своего деда, который все четыре года войны прослужил где-то на забайкальской границе. Он не оборонял Москву и не дрался за Сталинград, на стенах гитлеровского рейхстага нет его росписи. Я не помню его, он умер,  когда я был совсем ещё ребёнком. Иногда я просил бабушку, чтобы она мне рассказала о деде. Рассказывать ей особо было нечего, человеком он был самым обычным, работал в колхозе, растил детей. Во время  войны он  служил в Забайкалье, в общем-то недалеко от родного села.  И с Японией-то воевал всего несколько дней, а потом его ранили, а в скорости и война закончилась.

         Помню в школе на Дни победы  мои одноклассники приводили в класс своих дедов. Если их не было в живых, то ребята приносили в школу дедовские ордена, показывали нам и рассказывали о  битвах, в которых их деды-герои  участвовали. Я сидел за партой и думал, что как жаль, что мой дедушка не воевал с Германией, и из медалей у него лишь была одна юбилейная — 20 лет Победы над Японией. "Даже если бы я и мог привести своего дедушку в школу, то ему всё равно нечего было бы рассказать," — горестно заключал я.

        Прошли годы,  эти мои переживания забылись. Вновь я вспомнил о них,  когда я услышал рассказ пожилого эмигранта Бориса Б., русского мальчишки, у которого детство прошло в Харбине. Я сидел, слушал Бориса и понимал всю величину подвига моего деда, простого забайкальского колхозника, простого красноармейца, который четыре года сидел в окопе и ждал команды к началу боя с переходящими границу японцами. Теперь я уже не узнаю, о чём тогда он думал, о чём переживал и были ли у него какие мечты, связанные с мирной, послевоенной жизнью. Я лишь знаю, что дома у него оставались старики- родители, жена и дочка. И он, наверное, сжимая винтовку,  думал о них. Стоя на боевом посту он защищал и их, и мою мать, родившуюся уже после войны, а значит, и меня,  и моих детей. Он защитил всех нас от прихода оба-санов с их страшными экспериментами на живых людях. Защитил, наверное, даже и не понимая, участником каких великих событий он был.



* - БРЭМ - Бюро по делам российских эмигрантов в Маньчжурской Империи, Было создано в 1934 году под японским наблюдением и кураторством. У бюро было две основные задачи — объединить русскую эмиграцию, чтобы оказывать на неё чисто японское влияние, и активизировать под японским контролем антисоветскую пропаганду и разведывательную работу. Японцы финансировали  организацию вплоть до 1944 года.
фурако** - деревянная купель в виде бочки, используемая японцами для мытья, вариант японской традиционной бани.
хибати*** - переносная жаровня, сделанная из металла, глины или фарфора. Используется для обогрева обычно в легко продуваемых помещениях японского типа

**** - отряд 731 -  специальный отряд Квантунской армии, занимался исследованиями в области биологического оружия, опыты производились на живых людях (военнопленных, похищенных). Также проводились опыты с целью установления количества времени, которое человек может прожить под воздействием разных факторов (кипяток, высушивание, лишение пищи, лишение воды, обмораживание, электроток, вивисекция людей и др.). Нередко жертвы в отряд попадали вместе с членами семей; много было и случаев, когда в отряд забирали (в подопытные) членов семьи жертвы, пытавшихся узнать у японских властей, куда те поместили жертву.