Возвращаясь на Итаку. Часть вторая. Пенелопа

По-настоящему женат Артём был уже в третий раз. Первый, гормональный, брак с однокурсницей продлился полгода и имел результатом сына Веню. Второй раз он женился в конце четвёртого курса из благодарности. В канун Дня Победы ему с приятелями пришла в голову бредовая идея испечь картошку в Вечном Огне на Марсовом поле. Их забрала милиция, сообщено было в деканат, где решили проявить принципиальность и представили Артёма со товарищи к отчислению. Перед Артёмом замаячила перспектива пополнить собою ряды Вооруженных Сил Российской Федерации, он перетрусил, тем более, что спасительной для людей его круга близорукости за годы упорного умственного труда так и не нажил. В коридоре поликлиники, по кабинетам которой он влачился, клянча и унижаясь, его отчаяние заметила молоденькая докторша, оказавшаяся психиатром. Её освидетельствование с диагнозом биполярное расстройство помогло ему избежать самого страшного, а потом подоспела амнистия из деканата: кощунников решено было так уж и быть не отчислять, ограничившись строгим выговором с занесением в личное дело. Но поздно: штамп в паспорте Артёма уже стоял вовсю.

Как жена Лэрик оказалась ни о чём, хотя жила отдельно в громадного кубометража комнате в коммуналке на Бармалеева, привечала Веню и упоительно пекла кабачковые оладьи. К тому же тащить с собой в новую жизнь профессионально неконвертируемого психиатра показалось Артёму нецелесообразным. С Лэриком они расстались перед самым его отъездом; провожая Артёма, Лэрик рыдала на всё Пулково, и это она ещё не знала, бедняжка, что документы на развод он уже подал по всей форме. В первые американские годы общая подавленность и обыденное маткампусное бездевье свели его личную жизнь к крайней степени аскетизма, разговелся он лишь после защиты, приехав на побывку в Питер, неожиданно для всех и в первую очередь для себя самого.

Прекрасная женщина Шурик была бедной и глубоко провинциальной родственницей его знакомых. Поразила она его в первую очередь тем, что не имела высшего образования: с такой экзотикой Артём в своих коммуникативных практиках лично сталкивался впервые. Шурик, ничуть не смущаясь, поведала ему, что постоянно проживает в посёлке Базарный Карабулак (на гербе лось, гриб боровик, ягода земляника и три сюзеренных саратовских осетра), что градообразующим предприятием их поселка является фабрика по производству лифчиков, в связи с чем - в отсутствии туалетной бумаги - подтирками в сортирах города служат атласные лоскутки, розовые, голубые, перламутровые... Бесхитростное раблезианство рассказа Шурика тронуло в исстрадавшейся без женской ласки душе Артёма какие-то нежные струны, попало в унисон его недавно обретённому славянофильству, растопило, обволокло, выстлало пухом. Заявление в ЗАГС они подали на следующий день, расписались через три недели, а ещё двумя месяцами позже Шурик, так и не заехав в родной Карабулак, отбыла с ним за океан по месту первого постдока.


В Америке о своей скоропалительной женитьбе Артём почти не жалел. Шурик была непритязательна в быту, весела в трудностях, вынослива в скитаниях, кроме того, обладала редким даром абсолютного эмоционального слуха, угадывания без слов его душевного состояния и реакции предельно уместной, без самомалейшего диссонанса. Пошли детки, Матрёна да Евграф. Шурик занималась домом, английский так и не выучила, водительских прав так и не получила. В аэропортах пересадок, всяких Франкфуртах, Брюсселях, Цюрихах, детки с американскими паспортами, не понимающие ни слова по-английски, неизменно вводили персонал в состояние тихого ступора. Артём умилялся и радостно пересказывал это коллегам под соусом анекдота, те усмехались. Так и жили - дружно, весело, бестолково. В Европе что-то неуловимо поменялось. В день приезда они ещё хохотали, рассматривая витрины из окон служебной квартиры, выходящей не на зелёные луга, но на оживленную улицу: те украшали к Рождеству, развешивая в них наискось гирлянды из плюшевых розовых поросят. Поросятами пах и воздух. "Мюнстерлянд - всегерманский центр свиноводства!" - зачитывал Артём из купленного ещё в Питере путеводителя семидесятого года выпуска, - "Оно и обоняется!" Но покрутившись в университете он понял: любое некомильфо здесь может стать чреватым.