Данный голос 5а

...........
– Это был четверг.
– Да, наверное. Мы вышли во двор, сказали друг другу «до свиданья», и ты исчез из моей жизни вот до этого дня.
Даже, когда на глаза попадались старые целинные фотографии, я не сразу выхватывала тебя взглядом из общей группы. На одной из фотографий, ты сзади, со спины, без рубашки. Сбоку выглядывают руки с топором. Напряжение мускулов совсем юного тела. Но смотрю я на эту фотографию всегда с одним и тем же чувством: «Что-то здесь не то – талия что ли   высоковата ».
– Да уж, кажется, ты всего меня разобрала по анатомическим косточкам тысячу раз. Как же – без пяти минут молодая врачиха. И лечила, и лекции читала всем подряд, и кружку изо рта вырывала с сырой водой: «Что вы делаете, самоубийцы. Коли титр 0,04 – брюшного тифа мне только тут недоставало». Можно сказать, самоотверженно спасала наши души.
– Не так души, как ваши молодые тела, на которые Господь Бог забыл пришпандорить благоразумные головы. Умудриться отрастить себе щетины, и, забыв про это, развлекаться тем, что пытаться проглотить налитый в блюдечко подожженный спирт…
– Да уж не все щетины растили, и не все и спирт горящий пили.
– Мне и одного хватило, чтобы потом 10 дней у себя в медпункте прятать такого обгорелого юношу, по всем статьям долженствующего находиться в стационаре местной больницы, и, соответственно, не долженствующего состоять в рядах ВЛКСМ, и потому носить гордое звание студента 5-ого курса Московского горного института. Самый страшный проступок – нарушение  сухого закона в строй отряде (притом, что все полки поселкового магазина уставлены питьевым спиртом)… – Это не касалось институтского руководства. Специально к отряду приставлялись командир и комиссар, чтоб блюли молодое поколение.
– До того ль, голубушка, им было. Просохнуть часам к 11. Начальство пило в одиночку, и потому, особенно люто.
– Меня  это не особенно трогало. Наоборот, чем меньше  совались в мои дела, тем лучше. И, действительно, командир в мой  медпункт не заходил…
– В мёдпункт – с двумя точками, я настаиваю на этом.
– А, это ты симпатичные точечки на вывеске пририсовал?
– Будто ты не знаешь. Тем более, если ты помнишь, я был официальным художником нашего отряда.
– Конечно, помню. Ты за свое панно для украшения, как это называлось – «аллеи почета» получил денег больше, чем бригада ребят за строительство целого домика.
– Ну, положим, как раз не целого. Он рухнул еще до нашего отъезда.
– Да, веселое было время – «к коммунизму семимильными шагами, «домна – в каждом дворе», а каждый студент – строитель. То еще строительство.
Я в первый день Пасхи  велосипедное путешествие сотворила по всем родным местам от дома до  бабушкиной деревни, с заездом на озеро, и с первым купанием. (Правда, очухивалась потом долго.) Так вот. С одна тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года у меня появился конкретный, предметный враг – недалеко от бабушкиной деревни, где мы еще девчонками бегали в пруд купаться, появился скотный «городок» – шесть, или семь криво сляпанных жутких строений (впоследствии ставших, вдобавок, еще и самыми вонючими). Но на коньке каждого убожища красовалась  цифра «1968».
В этом году строительный шедевр студенческого рукоделия являл из себя зрелище археолого-фантастическое. Вызываемое им презрение у людей, видимо столь сильное, что его даже не потрудились разобрать. Просто в метрах 50 от  руин, приютился новый  скотный городок. Работает психология   первобытного человека: одну делянку отработаем, перейдем на новую. Интересно, что там, в «Маншук Маметовой» осталось от нашего пребывания.
– Думаю, что, к счастью, ничего. Помнишь, что оставили после себя целинники – первопроходцы? Выводки детишек. Гимн безотцовщины. У нас на это просто сил не хватало.
– Да уж, помню, как местные девахи за одну ночь из кирпича сложили приговор вам: «московские монахи».
– Ну, ты, положим, не монахами была окружена.
– Не монахами. Мальчиками – стебельками, тощими, голодными, лишенными всех витаминов. Помню, что первый зеленый огурец появился в нашем меню 23 июля. А так – каши, каши, макароны, каши. Жуть, какая то. Я хоть в своем детском садике отъедалась – хорошо, что удалось  туда на полставочки устроиться.
 – Да тебе же лучше, что мы без мяса обходились. А то еще в наших юных  телах  бы мужская мощь взыграла.
– Да на меня никто, вроде бы, кроме тебя не посягал.
– Не кокетничай. Пол-отряда вздыхало.
– Как, я замужняя женщина, ни с кем не кокетничала, мужу не изменяла.
-- Только эта  22-летняя женщина, не проживши с мужем и года, отправляется самостоятельно на 3 месяца  на целину. Что-то в этом не так – каждому было ясно.
– Ладно, то песнь особая. Испытательный срок.
– Перед  разводом.
– Нет, почему. Еще полтора года супружеской жизни. Все, можно сказать, у тебя на глазах.
– Уволь. Про московские встречи лучше вспоминать не будем. Твои затравленные глаза. Бесконечные мои уговоры быть вместе.
– Было дело. Была даже ночь избиения младенцев. Не считала, что нужно оправдываться, или врать, а встречаться с друзьями никто не запретит, ну и… . Он и сам потом говорил, что с большим трудом себя сдержал, чтобы в ванной, сзади не толкнуть меня на край довоенной чугунной, высокой ванны, когда я подошла смывать кровь с лица. И сейчас, когда я проезжаю травмпункт на  Башиловке,  вспоминаю свою ночную проходочку от Белорусского, через Башиловку на Масловку, к его матушке. Глаз к тому времени совсем затек, переносица – распухшая и синяя. Я даже не ревела. Мне было страшно, что я снова оказалась в  той жуткой стороне жизни,  где доводилось по несчастью  бывать в детстве – отец….
-- Не смей об этом вспоминать. Сейчас разревешься, и никаких приятных воспоминаний у нас с тобой не получится. Быстренько вспоминай ночную степь, огни дальних костров, и потрясающее ночное небо с такими звездами, которых ты, уж точно, после нигде не видела.
– Почему это? Может, и видела. В Крыму, например.
– Да ладно, тебе. Такие звезды бывают еще только над океаном, на экваторе.
– Ну да, ты у нас океанолог, должно быть,  знаешь.
–  Знаю, хотя это и не столь важно. Ну что, слезы высохли. Вспоминаем дальше?
– Спасибо тебе. Давай дальше.
– Арбузное поле. Ты считаешь: «До Москвы осталось 13 дней».
– Да. И вот мы снова в поезде, который везет нас домой.
– Сначала про первый поезд, везущий на целину. Трое суток. Наш доктор едет в другом вагоне, и периодически приходит нас навещать. Убиться можно! К униформным штанам подобрана этакая полосатенькая обтягивающая кофточка, со спины которую еще украшает толстенная коса, а если посмотреть спереди, то и еще увидишь кое-что, и взгляд победительницы. Центр внимания!
– Было дело. Кофточку смастерила за один  день до отъезда, из венгерского ситца. Удивительные полоски разной толщины цвета хаки, ярко малиновый, черный и желтый. Правда, с целинной болотной униформой – балдеж.
– Ну что, передохнем? Видишь, сколько всего получается, а ты со мной хотела за один день справиться. Нет уж, голубушка, завтра опять над моим образом придется тебе потрудиться.
– Потружусь, милый. Ты, ведь, правда, очень хороший. Ты и маме, и даже отцу понравился, когда к нам приезжал.
– Ты про отца здесь начала. Тогда   об этом не рассказывала. А догадаться о твоем несчастливом детстве было просто невозможно.
– Я и не говорю про несчастливое детство. Оно многолико. Просто было  полтора  несчастливых измерения. Но всех их было миллион.
– Наверное, хотя «полтора» – что-то очень странное. Одно прояснилось. А половинка? Понимаю, я об этом не узнаю никогда… А отец мне твой чем–то понравился. Явно, не дурак.
– Да, милый – явно не дурак. И все-таки, на сегодня хватит. И не скажу, что печаль моя светла…

* * *
– Привет! Хорошо живешь – можешь на работу не ходить.
– Привет! Да тут оказия со мной случилась. Видишь – сниму очки, – какая жуть: аллергия.
– Да вариант Симоны Синьоре, страдающей известным недугом.
– Злодей!
– Извини, шутки не получилось…
– Ой, ладно. Знаешь, весь позавчерашний вечер думалось только в продолжение наших с тобой воспоминаний. Даже мои домашние меня как бы больше удивляли – кто вы? Я же с вами еще не знакома. Хотя семейные тревоги никуда не отступали. А тревог – полный мешок. Особенно с моим сынуленькой.  Да и у остальных сплошные болячки.
– Значит, у тебя сын. И у меня есть кое – кто
– Догадываюсь и предполагаю, что ты славный семьянин.
– Предполагай до конца жизни. Вряд ли мы с тобой встретимся когда-нибудь для обсуждения моих проблем и забот, произошедших после тебя.
– Да. Ты навсегда в моей голове останешься 22-х летним мальчишкой.
– Ну, в принципе, я на твоих глазах повзрослел на 2,5 года.
– Да нет, не на глазах. Это после целины мы с тобой часто встречались примерно до конца ноября. Потом, что было зимой, и до осени 68 – не помню. Нет, вспомнила. – Ты оказался в армии, и слал мне на мамин адрес чудесные письма. Потом ты снова оказался в Москве, и мы с тобой встретились на Пятницкой. Я все удивлялась, что ты, кажется, не заметил моих перемен. (Сама я просто изнемогала от них – страшно толстая:  мы умудрились с моей школьной, но не близкой, подружкой заехать на хутор в Тернопольскую область. Я – с боку припеку, да и не подружкина это родня. Когда-то отец семейства снимал у подружкиных родителей комнатенку в Подмосковье, и эти благороднейшие люди, на убой, в течение двух недель, закармливали галушками с пампушками, да с вишневочкой, двух здоровенных девиц. С собой еще надавали безумное количество подарков: и гуцульскую вышивку, и пуховые подушки с периною, и массу съестного в кулечках. Фантастика – да и только! В общем, в Москву я приехала как наливное яблочко – здоровенная, персиково-румяная,.) Когда мы с тобой встретились на Пятницкой,  мучилась я от этого ужасно. Помню, что все больше как-то хихикала, тебя слушала мало, но, в принципе, запомнила, что работаешь на кафедре, снимаешь комнату в полуподвале тут же недалеко, в Замоскворечье.
– Да. Но, помнится, мы с тобой на предыдущих страницах остановились на возвращении стройотряда в Москву, на тех трех сутках, проведенных в поезде Целиноград – Москва.
– Уточняю, в тамбуре одного из вагонов указанного поезда.
– В тамбуре. Все трое суток мы провели в тамбуре. В сумбурных разговорах. Помню – уже Рязань, 2 часа всего осталось. Я умоляю тебя с ходу ехать к моим: они добрые, славные, все поймут, и за меня будут только рады.
– А я говорю, что мне, непременно, на полчаса нужно заехать на Белорусскую, кое-что взять с собой. Мы с тобой уже все обсудили: если моя семейная жизнь в течение года не сложилась, то и дальше ничего не сложится. И, конечно, я с ним жить не буду.
– Поэтому, говорю я, тебе совершенно не нужно заезжать на Белорусскую.
– Нет, говорю я, все-таки  на полчаса нужно.
– Мы сходим на перрон в 14.30, и в 17.00 я жду тебя на Савеловском, чтобы ехать к моим родителям. Тебя не было ни в 17, ни в 20, ни в 24. Я ошалел.
– Да. Начались четверо суток сплошного безумия, с твоими двумя приездами к моим родителям, и одним  моим приездом к твоим родителям. Удивительно, что точных адресов мы друг другу не сообщали, но ты по описанию, нашел наш дом в незнакомом тебе городе, не заблудившись в наших переулочках. И я умудрилась разыскать дом на окраине другого подмосковного города, где тоже до этого ни разу не была.
– Мне чертовски не везло. Первый раз ты еще не приезжала, а во второй – твоя мама сказала, что все про меня знает – ты ей рассказала, что хотела бы  обязательно меня разыскать, и все объяснить, поэтому решила ехать к моим родителям. Я сорвался, и через Москву доехал до своего города. И мои сказали, что ты, действительно, приезжала. Я сходил с ума.
– Я тоже в это время сходила с ума.
– Но, черт, почему ты меня не послушала? Зачем поехала на Белорусскую?
– Сейчас я все могу сказать, тогда не могла. Это было не в словах, в каких-то знаках, на уровне подкорки. Но я не могла его не увидеть. Ведь, когда я приехала на Белорусскую, его сначала даже не было дома, я могла все, что мне нужно взять и уйти, но я его ждала, растянувшись на прекрасном, до блеска натертом паркете в нашей комнате. И ждала. И он пришел. И никто, и ничего уже не существовало для нас.
 Больше здесь об этом ни слова – в другом месте, и совсем под другим  заглавием.
…Но часа через три, я с ужасом, вдруг, поняла, что все, от чего сбежала на целину,  никуда не исчезло. То же  невыразимое несостыкование его и меня. И, кроме того, в жизни появился ты – милый, открытый, весь на ладошке, умница, тонкий и все понимающий. Если бы нам тогда повезло, и мы могли бы встретиться на какой-нибудь территории в течение этих  четырех суток, то все бы сложилось по– другому.
– Вообще, вряд ли. Ну, ты бы была со мной, а через  месяц прибежала на Белорусскую.
– И через полчаса снова бы убежала.
– Этот маятник все равно раскачивался  бы столько, сколько ему положено по законам физики. Только по другой траектории.
– Да, все так. И знаешь почему?
– Конечно, знаю. Ты меня никогда не любила. Даже тогда, после развода, совсем потерянная, снимавшая угол тоже на Пятницкой. Хотя мы встречались, и ты даже могла оставаться ночевать у меня.
– Я и оставалась. Твоя добрая старушенция хорошо ко мне относилась. А ты всегда так вкусно кормил  и вечером, и утром перед моей работой.
– Да, ты была чертовкой. Но какой-то уж очень несчастной. Я даже прощал тебе, что ты меня нещадно…  И на целине, и в Москве никакой, как говорится, близости не было.
– До того ль, голубчик было. Есть хорошее слово «друг». Ты мой друг. Это потом, когда уже стала отходить, я, вдруг, неожиданно, покупая красивую интимную вещицу, подумала, что понравлюсь в ней тебе.
– Ужасно понравилась, моя милая, дорогая и любимая женщина. Я благодарен тебе, что ты была. Хотя своей дочери запретил бы так мучить людей. Взять, и на моих глазах, не просто второй раз выйти замуж, но и еще пригласить в гости в новую семью.
– И ты пришел.
– Да, я пришел. Все увидел своими глазами, все понял, и больше ты меня никогда не видела.
– Никогда, с того четверга, или среды. Все-таки я забыла.

–