Мой Иуда

                Блаженны    алчущие и жаждущие правды,
                ибо они насытятся. (Мт.5;1-12)

                ГЛАВА ПЕРВАЯ
               
                ЧЕРНОЕ И БЕЛОЕ

        Тема эта ждала своего раскрытия вот уже без малого десять лет. Все эти годы мне было просто не до нее, как и не до себя, впрочем, тоже.  Но время безжалостно подтирает своим ластиком те далекие уже следы, которые где каллиграфически выверенным почерком, где небрежным курсивом, а где и просто грязными кляксами да помарками отпечатались в глубинах моей памяти.

 А я люблю правду, радею за нее, жажду ее своим пересохшим (от столь старательно наглухо закупориваемой пороками людскими живительной артерии) сердцем; ищу этого одинокого, затерянного где-то там в глубинах людских пустынь оазиса истины, -- ибо не знаю, где она: вовне.., в нас самих.., или и она есть, должна быть, везде...

 Вот и сейчас я вновь делаю шаг к нему по раскаленному, жгущему босые ноги песку -- успеть дойти, успеть припасть, успеть насытиться.

        Мне тогда было еще только около тридцати. Я рьяно до фанатизма следил за своей внешностью, был симпатичен, спортивен, старался хорошо и со вкусом одеваться. А в случаях когда хорошо и со вкусом не получалось, я компенсировал это смело и гордо распахнутой рубашкой, открывавшей мои красивые гипертрофированные грудные мышцы, плоский живот и интенсивно яркий загар (потребность в такой компенсации возникала только лишь летом, в остальное время года все это заменялось стилем, вкусом или же броскостью одежды).

         Что делал тогда этот молодой человек, сидя в переходе на станции Новокузнецкая, она довольно точно смогла угадать, зная нашу мужскую кобелиную породу. «Искал жертву», - сказала она, как-то на мои воспоминания об этом.  Точно! Но все же это была больше игра, похожая на ту, что сейчас ведут многие виртуальщики в интернете на сайтах знакомств. Знакомятся, переписываются и... обрывают все на начале пути, перебрасываясь на новый объект. Из не одной сотни знакомств у меня вылилось лишь десяток свиданий, из десятка свиданий -- пара романов -- вот и все, за несколько этих моих беззаботных московских лет. И только с полста телефонов я обзваниваю по порядку несколько раз в году, и все те же голоса из того забытого времени отвечают мне -- на мои поздравления, предложения встречи! И полузабытые, искаженные до неузнаваемости, уже в отдельных деталях,  воспоминания.

 Так бы это все и выглядело снаружи, если бы у кого была возможность понаблюдать тогда за моей жизнью со стороны.  А что было тогда у меня внутри -- там в глубине сердца?

 Я искал любовь, любовь классическую, я верил тогда еще в это чувство, эталон которого был выверен и установлен когда-то давным-давно на улочках и площадях жаркой и знойной Вероны.  У меня были ее приметы, скорее общего чем частного характера. Я не был ни в чем принципиален: знал -- разменялся бы и на детали: рост, вес, цвет волос, глаз и т. д., -- но я их не знал.  И все же то, что причиной возникновения этого чувства должна была быть форма, у меня сомнений не вызывало. И даже более того, я был готов принять противное мне содержание: пускай она будет последней стервой, но принимать и любить ее придется такой какая она есть.  Ну а как иначе бывает -- в любви-то, с первого взгляда?!  Нашел ли я этот эталон?-- Нет. Приблизился ли к нему? -- Большой философский вопрос для меня. Но если верно второе, то приближение это было в стремительно промелькнувшей тогда, в толпе этого перехода, и так же стремительно удаляющейся женской фигуре.

            Уже потом я часто задавался одним и тем же вопросом: что же утянуло меня тогда за этим не броским, на первую вскидку тогдашнего моего взгляда-вкуса, силуэтом? Меня, избалованного сонмом всевозможных на любой изысканный вкус выдающихся женских форм и их способов подачи мужчине при помощи обтягивающих, укороченных, ярких или же наоборот утонченно сексуально строгих одежд, высоченных шпилек, элегантно дорогой сексуальной обуви. Ничего этого у моего силуэта не было. Было что-то темное и сравнительно простое. Брючки были немного свободны и не могли так уж акцентировать мужчину на достоинства под ними скрывавшиеся. Да и узнал-то я об этих достоинствах лишь только через несколько лет  после этой первой нашей встречи, когда и брючек на них уже не было, как, впрочем, не было и ничего остального, кроме разве что туфелек на каблучках, и еще кое-чего такого, что не одевает, а скорее раздевает женщину. Но видимо есть какое-то чувство в мужчине, умеющее уловить в обмане формы истинность содержания. Это-то чувство и заставило меня сорваться тогда с места, не затерять в толпе, догнать и... подойти к стоящей  одиноко на платформе женщине. А когда мы прощались с ней, на ступеньках перед турникетами, я целуя ручки, с присущей мне тогда непосредственной естественностью упал перед ней на колени. Как сказала потом девушка из вагона метро (в который я после этого заскочил) и с которой решил немного (не удержался) пофлиртовать по пути: « Вы неплохо смотрелись».  Правда, не знаю именно об этом поступке, или в общем о нас.

          Я был тогда весь в белом, она во всем черном, так мы и остались в этой жизни, и останемся  уже после нее, разделенные, каждый за своей чертой: я на белом, она на черном, теперь уже навсегда.

                ГЛАВА ВТОРАЯ
                «Мал золотник да дорог»
                Народная пословица.

                ЗОЛОТАЯ ЖЕНЩИНА

          1.Сочетание гиперсексуальности молодого спортивного организма, в купе с духовной возвышенностью, психологической утонченностью,  предрасположенностью к жертвенности и позиционировании этого мира через нравственно этическую призму восприятия, родил во мне -- к ней, особое чувство, принцип, понятие -- «Золотой женщины».

          Я умел терпеть, умел ставить препоны своим желаниям. И когда, еще задолго до описываемого, вывел для себя принцип по которому все женщины мотивированны (во всяком случае внешне) романтикой, а плотские потребности для них, как минимум, вторичны. То мне было вполне возможно накинуть узду, придержать свою физиологию на период ухаживания. «Все то будет, никуда от тебя не денется -- то что ты хочешь, Миша, нужно только потерпеть, для женщины это важно».
И я терпел, свыкнувшись вдруг с тем, что жизнь наша и так состоит из одних ограничений, и весь вопрос только в том, что одним вдруг стало больше, да и то лишь на время. А это всего лишь на всего, борьба со своим эгоизмом (Хотя, это и есть он самый -- эгоизм, только с приставкой разумный).
 Но, жертва романтике это полбеды. Ведь в данном женском императиве устойчиво и твердо слышится нотка несовпадения в резонанс с мужским естеством и сутью, четко и не двояко вклинивается в отношения отсутствие как минимум адекватного мужскому, физиологического зова. А для мужчины это  воспринимается как нечто противоестественное, вызывает чувство обиды.
 И поэтому, когда я встретил женщину которая не требовала от мужчины той дани, которую этот слабый пол сумел отвоевать у сильного, превратив в неизбежность традиции, я отчетливо   услышал в наших отношениях этот звучащий в унисон зов природы.
 И на фразу моего друга: « Но ведь она же получает приятное и для себя»,-- я имел ответ, что другие хотя и так же получают для себя приятное, но от бонусов все же не отказываются, а ведь это несправедливо.  Тут уж выступила вторая скрепа, склейка симбиоза, указавшая мне на должное в этой ситуации: Выделить как-либо этот золотой эталон относительно других,  похожих на него лишь по форме -- рандолевых подделок.

            Итак, на том, как все началось, я уже остановился, теперь перевернем песочные часы времени на то -- на том, как продолжилось и чем закончилось.

Позвонил я ей лишь через несколько месяцев: терпел -- выдерживал обязательство. А обязательство это было вот в чем: не мог я, беря ее телефон, опуститься до банальности -- и обещал звонить не сразу, а дождаться осеннего дождя. Она, тогда, восприняв как шутку, предложила снега -- но я ждал дождя:
 "Почему они прощаясь/ До осеннего дождя,/ Через пару лет встречаясь,/ Не смогли узнать себя"!
Кончилось лето, наступила осень, но унылой мороси в окне, да монотонного стука в подоконник, набухающего на козырьках крыш осеннего дождя, так и не было. А когда мой звонок все же прорвал его монотонную барабанную дробь, она даже и не вспомнила, не поняла, чем этот затерявшийся, вдруг пробившийся через зной лета звонок был обусловлен. Вот женщины! -- требуете от мужчин романтики, а сами готовы ли ей соответствовать, или уж хотя бы уметь ее пассивно принять!
 И началось у нас несколько лет телефонного романа... пока не произошла встреча.

           Ей было тогда где-то столько же лет как и мне сейчас -- сорок с небольшим,  я был тридцатилетним мальчишкой и слушал ее открыв рот, доверял и верил. Ну а когда здравый смысл не оставлял для веры почвы, обманывал себя -- ну а как было иначе? Она была умной женщиной, хотя теперь, вот считай только совсем недавно, эта моя аксиома стала колебаться, во всяком случае, относительно мудрости. Слишком уж во многих ее (мудрости) определениях фигурирует этическая составляющая.
И действительно, ум ассоциируется всегда в голом виде, как нечто холодно расчетливое, механически выверенное и безупречное -- как программа калькулятора -- не собьешь.  А мудрость и должна отделяться  от него еще и правдой человеческого сердца, идти  наперекор примитивному биологическому алгоритму, как когда-то пошел Сократ, например.

 14. Но даже если и так,  я ошибался в ее мудрости … у нее была эта харизма -- качество которое приписывается человеку из вне (он же может им и не обладать). И бог с ней мудростью, ум-то у нее действительно был, иначе как она могла бы ни на миг не поколебаться в своих выводах относительно меня: моего статуса простоватого наивного дурачка.

15.И за это я ей был так же благодарен, что она ни смотря на эту явную мою интеллектуальную ущербность, была все же благосклонна ко мне -- в своем выборе. Хотя всегда говорила, что главный сексуальный орган у мужчины, для нее, это мозги.

16.И выбрала же она своего последнего мужа (по признаку обладания им этим гипертрофированным органом) который мог одним взглядом окинув человека на, моей -- со мной, пейзажной фотографии, да из далека! да мимику почти не видно! оценить его уровень IQ, простой немудреной фразой: «Да он же дурак!». И ведь не сказал  он это по знаменитой фотографии Эйнштейна, например.

17. Жозеф-Артюр де Гобино, Ломброзо, Лафатер, могут отдохнуть, какие тайны  физиогномики, или иных теории, открыты этому человеку, остается только догадываться?!

         18. Да, я знал критерии должного, выводил из этих критериев принцип и стоял на нем, твердо и уверенно. Я хотел поднять этим принципом ее как на пьедестал, над всем этим миром, крикнуть ему упрек моей души, за ложности его стандартов -- неприятия им этого золотого эталона, хранящегося в Москве, в нескольких остановках от метро, в одной из самых обычный высоток на Саянской улице.

  19. Да, мир мог ошибаться, но я знал и все старался выправить этот его вывих, вставить на место, как дОлжно, в соответствии с мужской первородной правдой.
 В ответ на ее подарки мне, я покупал ей еще более дорогие: я хотел что бы все видели, что утонченный, стильный, спортивный, в общем, довольно интересный, молодой человек, проносит мимо такой же молодости и красоты продавщицы, какую-нибудь стильную дорогую безделушку, и дарит той, у кого ни этой молодости, ни красоты, в общем-то, нет. А есть нечто другое, истинно ценное и несравненно более дорогое чем лубочность, обыденной красоты обычной девчонки.

          20. А она даже и не подозревала об этом, и как-то в магазине, давая мне возможность расплатиться за продуктовую тележку ее деньгами (обеспечение ее, с бывшим мужем быта, я бы не потянул),  говорила: « Плати моими, все подумают это ты платишь». Видимо думая, что мне за то было бы неудобно. А что для меня, на самом-то деле, в любом ином случае, наоборот это было бы предметом гордости. Говорящем об определенном цензе, планке – специальной мужской цене, так сказать.

21.А когда однажды, она по телефону рассказала мне, что на похоронах друга, ее изнасиловала… какая-то шпана (!). У меня не было других вариантов, кроме как вывести на наждаке свой большой, с отполированным до зеркального отражения лезвием, нож, да вдогонку к нему заточить ребрышко небольшой, типа саперной, лопатки. И долго потом, ( безуспешно в прочем)ее  упрашивать, отвезти меня туда в эту деревню. А что там будет, то уж будет, что рассуждать если это тогда входило в мое понятие долга перед ней, или перед символом ее олицетворяемым? Да нет, скорее все же перед ней, человеком. Она этого не понимала, ее мужчины хотя и являлись интеллектуалами, все же, как я понял, были банальными трусами. И та ситуация которую я прогнозировал в этой деревне -- ходить с ней выискивая, спрашивая у прохожих, где могут быть те подонки, что посмели посягнуть на святое. В ее понимание  мужчины видимо не вписывалось.

           22.И все же, у нее была на меня и обида. В самом начале нашего знакомства я уехал на юг, в Крым. Как я говорил тогда, с юностью прощаться. Я словно чувствовал, что в юности моей больше никаких поездок, отпусков уже не будет. Конечно, я там флиртовал, знакомился с женщинами, девушками, но дальше этого -- не шло. Не было даже и поцелуев, если не считать того, что целовал я пальчики один раз, одной. Этот грех свой я ей и открыл, а она обиделась всерьез, для нее, как она говорила, это было недопустимым интимным движением моим, хуже всякой измены, и было бы несравненно лучше если бы я ту даму просто банально в...
 
23.А по моему, ей надо было ко мне, хоть в чем-нибудь просто придраться, получить себе в этом индульгенцию своим, уже мне, настоящим, а не для придирки, изменам.  Да и вообще, можно ли сопоставить, флирт на стороне любовника на фоне только лишь возникающих отношений и измену, поход на сторону, мужа, с которым она живет, делит кров, пищу, тяготы и радости, растит общего их ребенка и т. д. и это все у нее в ее браке -- было!
24. И если я нанес ей действительно столь тяжкую душевную рану, то тогда измены мужа -- это что?! И что тогда такое -- ее измены мне?! Да и всегда у меня были сомнения… не уверен я был, в ее честности со мной, в общем, врушка она была, и нисколько по этому поводу не комплексовала.

           25. Ну а так в чем же золото?  Секс – примитивный животный акт, лишь у примитивного мужчины, у него он и будет сродни акту испорожнения, удовлетворения вдруг вот возникшей физиологической потребности. Мне почему-то всегда казалось, что это… пошло, ну ты или детей заводи там, или… не ерничай…

 26. Но какая бы ни была у женщины великолепная форма, тот мужчина, который в избытке и пользовался женским вниманием и был достоин его, всегда будет  и интимное содержание женщины ценить несравненно больше чем какую бы то ни было форму ее!

27. Культура секса (вот не люблю я это слово -- СЕКС, что-то в нем механическое, формальное слышится, другое дело называть это ЛЮБОВЬЮ! Да только слово это уже и более размытое, выпирающее из рамок только лишь интимной сферы), -- культура секса требует и определенного напряга как от мужчины, так и от женщины: можно взять цельный кусок мяса,  бросить его в кастрюлю воды, отварить, да так прям и выложить мужчине  – на ешь! Но сколько труда и времени будет стоить процесс только лишь самого уже создания блюда! --  этот кусок мяса тоненько порезать, добавить соус, специи, гарнир, все это красиво разложить и подать, а такое изысканное яство уже и не преподнесешь на простой тарелке, с простыми приборами, с дешевым вином в стаканах, да все это на кухонный-то замасленный стол…Естественно, что все это требует и определенной культуры потребления, особого ценза и от мужчины.

28. Ну вот, например, если кому-то непонятны скрепы отношений Маяковского и Лили Брик, то мне слишком все понятно в этом симбиозе и без подробностей там, ну что еще могло связать достаточно известного уже тогда, далеко не бедного по советским меркам, эпатажного, интереснейшего мужчину, естественно, и бывшего в центре женского внимания, и такую невзрачную совершенно по форме женщину, как Лиля Брик? Это естественно, что содержание ее, и естественно, что в первую очередь интимное…

29. Лиля Брик была, несомненно, умной женщиной (и я в этом все более утверждаюсь чисто эмпирически:  только лишь умная женщина и способна в полной мере соответствовать всему здесь вышесказанному), ну она и получила билетик в вечность, прыгнула в вагон вечной памяти, славы и признания вслед за Маяковским, а так, ну кто бы ее сейчас когда, где вспомнил и знал.

30.Я за этот эталон мог бы многое простить -- и прощал. И сейчас считаю, что это дОлжно делать, что есть у "золотой женщины" некая этическая фора. Но, есть, должна быть и некая граница, предел. Может быть -- чаша до краев, а может быть и переполнена – переливаться уже, чуть только тронешь, а может и хлестать через край неизвестно откуда берущимся ниагарским водопадом долгие, долгие годы.

 У всего социального есть очерченные границы допустимостей разных всяких там эгоистических вольностей. И не то, что нельзя что-то прощать, а просто не дОлжно что-то хотя бы просто не замечать, забывать, не понимать.
И поэтому я иду дальше, продолжая это повествование, и возвращаясь назад: идя вслед твердыми тяжелыми шагами своих воспоминаний, прозрений, открывшихся мне вдруг когда-то тяжких, горьких истин…

                ГЛАВА ТРЕТЬЯ


                Иисус же сказал ему: Иуда! –
                Целованием ли предаешь
                Сына Человеческого? ( Лк, 22: 48)

                Из разговора двух охранников:
                - Это ты жену бросил,
                когда у нее ноги отказали?
                - Да нет, что ты!
                Я бы тогда с ней не развелся!
                Конечно, бабу себе бы на стороне
                нашел, про это ничего не говорю,
                но жену бы не бросил.

                ТРИДЦАТЬ СРЕБРЕНИКОВ

         1. И вот я, весь взмыленный, на полном скаку приостанавливаюсь на миг, в этой бешеной скачке, чтобы дать размашистую смачную пощечину подлецу,  чтобы от этого звонкого, резкого, как удар колокола раскатистого шлепка, все обернулись и вздрогнули, и зачесалась, зарделась щека у многих  -- не получивших еще дОлжным за дОлжное...
2. А я уже скачу вдаль, оставляя далеко за спиной, катящийся вместе с лаем проклятий мне в спину, этот очищающий землю от скверны благодатный звон, скачу ввысь уже не имея права оглядываться на частности. Загоняясь, вонзая сам в себя шпоры, раздирая в дым мясо до самых  ребер. До боли -- что не успеваю, что много потерял, в этих, как репей цепляющих меня, мелочных остановках.
 3. Но вот она, эта очередная причина моей заминки, уже размывается где-то в дали, в неясность серого безликого пятна, слившегося с нескончаемостью горизонта расстилающегося позади и впереди меня…

          4.  У каждого идущего на крест должен быть свой Иуда. Иметь собственного, личного Иуду большая роскошь, которую не всякий может себе позволить. Здесь много — трудно, а за частую и невозможно выполнимых условий. Ну во первых, надо пойти на крест. Что это значит? Надо нести тяготу физическую, психологическую, материальную и т. д., — нести, имея возможность ее не принять, или отказаться от нее в дальнейшем (ну не рассчитал силы, думал будет легче, не так страшно...). Ну и, естественно, тягота эта должна иметь определенную степень, иметь характер физической, психической пытки (не казни, пусть и мучительной, когда участь уже предрешена), должна именно испытывать человека: делать это в достаточном промежутке времени, чтобы страдание было вполне осознанным и осмысленным, можно сказать, обдуманным, чтобы было исключено состояние аффекта, что вполне может быть вызвано и пороком: озлобленностью, неверным пониманием должного (отстаивание какой-либо нормы маргинальной морали, например), недалекостью, ограниченностью и интеллектуальной, и морально-нравственной.

           5. Но что значит быть Иудой? С обычным предательством, измена Иуды соотноситься как один из подвидов его, и следственно имеет свои особенности. И одна, самая интересная из них, это то, что данное движение отличается нелогичностью восприятия, во всяком случае со стороны. В самом деле, на предательство человека толкает в основном стремление к какому-либо конкретному материальному благу, или благу моральному (вернее аморальному). А то предательство, цена которому тридцать сребреников, материально корыстной меркой измерено быть, естественно, не может. Не сопоставима цена предаваемого, с ценой от этого предательства получаемой; корыстолюбец никогда не продаст неимоверно дорогую вещь за бесценок, он всегда сможет найти (или хотя бы попытается найти) условия для оборота ее, в рамках рыночной справедливой цены. Так что же толкает на такое зло человека? Как он может видеть и не видеть, слышать,  и не слышать, думать и не думать?
Вопрос этот не разрешим и по сей день, ясно лишь одно -- низкий предает высокого, и по другому быть не может. И еще одна интересная черта -- то, что это не вероломство, о таком предательстве нужно знать, предполагать ( низость человека не должна быть секретом), и вновь, добровольно принимать его: «Он же сказал им в ответ: опустивший со Мною руку в блюдо, тот предаст Меня" (Евангелие от Матфея. (26,17-35)).

            6. В мои тридцать три года, это была первая женщина, с которой у меня были на столько утонченно-интимные, по дружески близкие и -- продолжительные отношения. И если у меня и были какие близости, в тот период, на стороне, то распространялись они не далее чем на флирт.
 Скажи кому, что такой кабель может быть кому-то да искренне верен... кто бы этому поверил.  Но она, похоже, верила. И даже словно видя все насквозь говорила: « Не изменил еще лишь с того, что случая не было».
7. И сказал бы я что это правда, если бы какая-то не состыковка, полуправда в этих словах не звучала. Как говорится: « свинья грязь найдет», но вот у меня что-то эта грязь хоть и искалась, и не скрою, жаждалась. Но все как-то не находилась. Словно я все время ходил по лезвию ножа и не резался, водил рукою над пламенем и не обжигался.
 8. Вот такие бывают мужчины, с особым цензом, что ли, предвзятости к похоти. Что же это за ценз такой, что оберегом от вероломства (измены) мне был? Неужели в этом порочном, сладостном, адском чувстве может скрываться и добродетель?  Перенаправившая, обманувшая эту дьявольскую энергию либидо? Слишком глубоки вопросы, и не в этом рассказе место для освещения этих моих попыток данной интроспекции: мне надо торопиться дойти скорее до завершения начатого, и начала нового. Продолжаю.

             9. Мы встречались где-то с год. Я приезжал к ней на вечер и, естественно, ночь, было это обычно перед моей работой. Иногда мы проводили вместе и по нескольку дней. Пару раз она приезжала в гости ко мне, раз приехала на мой День рождения живым подарком сама, и в придачу с дорогой французской туалетной водой (которую я ей потом, с ее фотками и некоторыми вещами, все же сумел вернуть).
  10. Она была москвичка, а это статус который в моем сознании провинциала, всегда ощущался я не только особой харизмой, но был и вполне объективно определяем, так сказать, особой стеклянной перегородочкой, с динамичкам, микрофончиками, дырочками там и прочими хитроумными приспособлениями для коммуникаций. Причем на одной стороне был подключен микроконтроль комфортной среды, а на другой были все естественные прелести этого естественного отбора дикой природы.
 11. Я никогда не просился у нее даже на мгновение, за эту перегородочку. Иногда, правда, были случаи, что я давал ей понять, что она все же может выступить в роли благодетельницы, это когда, например, надо было оперативно обзвонить, "филькины конторы" купить себе регистрацию (сотовые еще были роскошью, а таксофоны в Москве это какой-то ужас, кругом машины, люди кричат ни черта не слышно!).

 Или когда заранее приезжая на работу, мне приходилось ночевать на Курском вокзале (по-другому, приехать, заступить с утра попросту я не успевал).
12.  Это были чуть ли не все случаи (из всего сонмища остальных, когда мне совсем не помешала бы не столь уж и обременительная помощь) когда я попытался, не то что намекнуть, ну например, дескать, нельзя там у тебя полчасочка... эти филькины агентства в спокойной обстановке обзвонить, или может у тебя там, О., есть возможность переночевать, хоть иногда, на даче в подмосковье – чуток бы мне перед работой поспать.
13. Нет -- это был даже не намек -- моя деликатность на столько тонко и витиевато выстраивало цепочку алгоритма, ведущего к выводу, что у меня могут быть некоторые проблемы в этой жизни. Что человек мог легко обмануться, притворяясь даже самому себе - что логичного суждения, ведущего его к некому неудобному для него заключению попросту не существует.
14. Правда, как-то раз, мне все же не удалось так вот сделикатничать -- деваться было некуда. Ночуя на вокзале, я отключал телефон, а когда она вдруг в прошедшем ко мне звонке, начала истерику: « Как так можно, я же волнуюсь, да и ревную», -- не и пришлось сказать, что на вокзалах, где кругом гопники, телефоном святить лишний раз чревато. В прочем, ее, эти мои откровения, к неудобству не привели.

          15.  Потому, когда я все же чуть ли не единственный раз, как бы обязываясь в чем-то, попросил ее позвонить матери, предупредить, что задержался на работе на сутки в Москве, я и понадеялся, что эту редкую просьбу мою она выполнит. И весь день уже матери… не звонил.  Почему-то встревожился к вечеру, стал набирать раз за разом...---  трубку никто не брал, я лег спать в тревоге. Ночью радость: от нее (мамы) вдруг неожиданный звонок, но…

          16. Так получилось, что в моей жизни вся человеческая любовь моего сердца сошлась клином на одном человеке. У меня не было жены, детей, бабушка уже умерла, и это страшное чувство, любовь, не было растворено, да распределено в моем утонченном, хрупком сознании по доминантам. Ну а Ольга, -- это была страсть, уважение, долг мужчины. Нечто... ближе к эстетическому, красивому (пусть и страстному), а за красивое если и умирать, то красиво, но не по бытовому.

 17. И поэтому когда вдруг вместо маминого, непонятно почему, чужой соседкин голос мне сказал: « Твоей маме очень плохо…» и дальше всякое такое и впервые я услышал, еще не зная его значения, слово инсульт. Мир для меня схлопнулся --  вдруг -- в точку -- этого дышащего, и смотрящего на меня комочка всей моей любви.

 18. С той минуты я превратился в инструмент, заточенный на одно: реализацию понимания слова --  ре-а-би-ли-та-ци-я. Все ресурсы материальные, физические, духовные были мобилизованы на этой единственной теперь в моей жизни цели,  их не оставалось у меня даже на слезы. Которые, без выхода наружу просто запекались на кровоточащем  сердце. Благо оно было натренированно и сдюжило, и позволяло жить дальше.

 19. И этот, нечеловеческий удар судьбы в пах, и под дых еще, я достойно не увертываясь, и не прикрываясь держал один, никто не встал со мной рядом, не подставил плечо ни родные, ни друзья, ни знакомые. Чтобы хоть миг мне бы опереться на него, разогнуться, передохнуть, что атланту, который держит небо.
 Да и работать еще надо было, необходимо было, потому что я понял: вся грязь денег, в миллион раз честней и правдивее, чем эта лживая, кажущаяся чистота людей. И ни на кого, кроме как на них, на эти деньги, мне надеяться не при-дет-ся.

            20.А Она? А у Ней продолжалась жизнь. Нет, она, конечно, принимала участие в моей трагедии -- своими ответами на мои звонки к ней. И я все ждал и боялся, того момента, когда она вдруг предложит мне свою формальную помощь (о  фактической, настоящей помощи я как-то да даже и не думал).

21. Да, именно, формальная,  только для вида, поддержка мне была тогда необходима. Конечно,  заинтересованные определенным образом врачи видели свой интерес в работе – старались. Но мою психику давила ситуация, что к матери, буквально ведущей борьбу за жизнь, имевшей так много друзей и подруг (все живут в одно городе!) никто не приходит, просто, хотя бы навестить!
Помню, как одна из ее лучших подруг, известный, авторитетный в городе врач, мне сказала, в ответ на мой звонок ей: «Да, я знаю, только что приходить-то», -- это в том смысле, что мать моя в коме была.

22. А придти ей и надо было только лишь для того, чтобы показать, что дружба эта была искренняя, а не лицемерная, что мать моя и ее подруга, вдруг, в самый критичный в ее жизни момент не превратилась в никому не нужного инвалида… никому не нужного – кроме ее сына, которому так же помощи ни от кого не было, никто не пришел ко мне, не предложил ее… пришел, правда,  один друг -- в больнице, где я сидел у постели матери – деньги на выпивку просил… И вот в этот город, который я уже думал что покинул, оторвался от него навсегда, мне предстояло возвращение, я думал тогда, что не надолго, а оказалось, что на долгие, нескончаемые и поныне годы…

23. Не случилось, не сбылось,
      Сломанные крылья.
      Через сердце ржавый гвоздь
      В землю эту вбили.

24. Вот я и ждал от любимой моей женщины этой формальной, чисто напоказ помощи. Ждал и боялся, боялся предложения приехать. Потому что стала иногда приходить, навещать в больнице мать, соседка по подъезду. Ну а у ней, была незамужняя засидевшаяся, по меркам провинциального городка, в девках племянница.

 25. И вот, передо мной весы: моя женщина приедет раз, другой... и все, а тетка та, увидев ее, поняв кем она мне приходится -- может вдруг разочароваться в своих планах относительно завязывания отношений между мной и этой ее племянницей, не приходить больше совсем (Кстати, позднее, по иному случаю, но так оно и произошло).

 26.Остановились эти весы размышлений в тот момент, когда во время очередного звонка к ней, я вдруг услышал в бесконечном перечислении ее насущных  дел и скопившихся проблем, контекст не двояко выражавший ее нейтральное отношение к этому моему сугубо личному горю: «неожиданно возникшей проблеме».

27. Конечно, я и тогда до этого, как-то исподволь, но догадывался – что не стоит принимать всерьез показную людскую эмпатию, им, людям, в большинстве своем, хочется все же казаться хорошими (и это одно уже неплохо), и это несет вполне реальную практическую пользу – нельзя все время лишь казаться, а не быть, иногда, временами надо и на самом деле бывать таким, каким представляешься, для правдоподобности – а это, ведь, какой никакой да серебренничек в копилку-то добрых дел…

 28. Резанула тогда меня по сердцу этот короткий, но многозначащий разговор с любимой когда-то женщиной. Остался глубокий шрам, от этого эмпирического эффекта восприятия мной, сУщей, реальной действительности. 
И, вот почему-то, всплыл в тот момент, в сознании анекдот про одного жирафа:
« Посетитель спрашивает, может ли жираф съесть один килограмм бананов?
- Да.
- А два.
- Да.
- А три.
- Да и т. д.
А конце, кульминация, все перекрывает голос : « Съест то он съест, только кто ему даст!».

29. Как-то, логически не определяемо,  чисто иррационально всплыл в моем сознании тогда этот анекдот.          
Я почему-то сразу вдруг увидел себя этим несчастным, стоящим на всеобщем обозрении перед хохочущей, чавкающей, икающей и праздно болтающейся толпой зевак --  жирафом. Животным, над которым можно поиздеваться, дразня лакомством в руке, но как только оно протягивает к нему свою длинную шею, с самодовольным гоготом прятать его за спиной.
Но даже и не это, отчего-то было обидно,  то было интуитивно ожидаемо, а особо цинично резали по беззащитному сердцу слова комментирующего все это, стоящего совсем уже вдалеке и спокойно наблюдающего за данным действом со стороны человека.

              30. Я долго после этого пытался понять, сопоставить, покопаться в себе и найти какие-либо аналогии, мотивов этого ее, странного, как мне тогда казалось, движения. Вся моя натура сопротивлялась всеми силами не один год, и не хотела признать, что это, похоже, не некое исключение, а скорее уж, пусть и не всегда четко выполняемое, но – правило типичной социальной жизни, типичного человека.

31. Он идет по этим тропам, ищет человека след,
Долог путь у мизантропа, но следа в помине нет.
Он читал об этом в книжках, веру в сердце сохранил,
Он тогда еще мальчишка, глупый и наивный был.
Он читал про человека, что их много и кругом,
Но второй раз в эту реку, он не смог войти потом.
Он пожил и обернулся, присмотрелся – не узнал,
Мир как будто пошатнулся, рассмеялся и – пропал!
И остались только тропы, где рассеянное зло,
И босые души-стопы в кровь пронзались о него…

 32. Зло банально, заметила как-то немецко-американский философ Ханна Аренд, и в этом-то, похоже, таится главный секрет его непобедимости! 
 
 33. Платон считал, что люди делают зло из-за незнания, вот и я не мог понять логику -- выгоду, ценность личного блага получаемого ей за это банальное предательство. Вместо того, чтобы обманывать себя (в первую очередь), всю жизнь казаться вместо того чтобы БЫТЬ! Можно было бы сделать одно несложное, в принципе ничего и не стоящее, формальное движение. Какое – да любое можно было выбрать, только порядочное!

 34. В принципе, технически, можно сказать, все так и случилось-то лишь потому, что я дал ей СВОБОДУ ВЫБОРА: поучавствовать в горе близкого мужчины с которым она проводила дни, ночи, к которому она ревновала, от которого беспрестанно требовала верности, сама клялась в ней, или -- нет.

 35. То был лишь вопрос совести ( внутреннего регулятора социального поведения человека), контроль стыда (внешнего социорегулятора) мной в этом случае был исключен. А вот если бы воздействие стыда было реально и ощутимо, тогда, думаю, результат был бы в этом случае и прямо противоположным!
36. Ах, да, вот еще довесок в правильность, странного на первый взгляд,  утверждения Платона, что причина у людей зла – незнание:  какая бывает просьба, в нашу эпоху неразумного потребления, самая распространенная и самая неприятная в то же время?  Вот такая-то просьба, с моей стороны, и вовсе было исключена. О чем она прекрасно знала -- я планировал тогда да вот, вот уже перебраться жить в ближнее подмосковье, и уж чего, чего, а денег мне не нужно было от нее уж ни по каком раскладу.


            37. Есть вещи ни на этом, ни на том свете не соединяемые, я попытался придать обычному человеку, оказавшиеся, вдруг, необычными для него качества. В этом только и состояла эта моя жестокая жизненная ошибка.
   Но кто-то должен же совершать такие ошибки и виться над этим миром назойливым Сократовским оводом, жалить его, не давать благополучно и спокойно обрюзгнуть и пропасть…

  38. Она искренне хотела научить меня чему-то полезному и практичному в этой жизни: учила, да не хуже Овидия, как оправдаться перед любовницей за дешевое вино, правильно открыть бутылку шампанского, налить бокал его и т. п. многим другим вещам, что могут пригодиться мне на жизненном пути в общении с женщинами.
 
 39. Но, я оказался плохой ученик, зря посещавший уроки заботливого учителя. Что- то я забыл, что-то так и не  пригодилось. Но самое большое ее разочарование во мне, думаю, в том, что я так и не научился такому простому и необходимейшему в нашей земной жизни --  лгать так же легко и просто, как дышать.

 40.  И вот сейчас я вновь несусь через хитросплетения терния на взмыленном готовом вот-вот рухнуть, под напором нечеловеческой гонки, коне. К мерцающему где-то там в дали, вечно и безнадежно манящему человеческое сердце  огоньку правды. Я как и все другие, блаженные и алчущие, не смогу, не успею, не осилю этот путь до конца. Но я, как и они, цепко держу его взглядом, не давая потеряться в этом, до неба разросшимся, столь усердно веками  культивируемом, тернии софизмов.
 Да, я не успею, не осилю, не дойду, я рухну вслед за "конем" под тяжестью своей огромной души, которую ЧЕЛОВЕКУ нельзя сбросить и просто пойти дальше налегке. Но если я пробью, расчищу дорогу к этому маячку хотя бы на один малюсенький шажок ребенка — для того, кто пойдет следом, внесу свою лепту в общее и вечное. Тогда, оглянувшись на того, кто сделает свой первый шаг по намеченной мной для него дороге, я уже смогу считать свою жизнь прожитой не зря!

М. Предзимний, тридцать первого декабря две тысячи четырнадцатого года.